Владыка Ледяного Сада. Носитель судьбы Гжендович Ярослав

Глава 8. Госпожа наша скорбная

• Ибо нет тебя…
• Утром в окно мое стучит день
• И сердце мое
• Глядит печально, как уходит тень
• Ибо нет тебя
• И всякой ночью будит меня от сна
• Память о тебе
• Часы тщетны, у ночи нет дна
• Ибо нет тебя
• Все слова – добры – исчезнут вместе с тобой
• Забудешь меня
• Забудешь меня
• На станции стану ребенком, что плачет над собой
• Ибо нет тебя
• Ибо нет тебя
• Ибо нет тебя
• Там, где в свете маяков мрак так нов
• Уложу спать
• Все те вещи, которых не сказать
• Уложу спать
• Таясь в часовом механизме, стану вновь
• Ждать тебя
• Все часы, что придется мне страдать
• Буду ждать

Так оно и происходит в жизни: есть в ней кое-что со своими законами, и те исправно работают, что бы ни происходило вокруг. Это молодость, свобода и весна. Я был молод, получил свободу, а вокруг меня пробуждался новый мир. На деревьях проклевывалась листва, с земли поднимались стебли молодой травы, тучи расступались, и светило солнце. Есть в мире сила, благодаря которой всегда приходит новое начало. На гари поднимаются цветы, с пня встает молодое деревце, а промерзлая, мертвая земля становится плодородной почвой, просящей плуга. Шрамы затягиваются и превращаются в новое тело. Отчаявшийся человек однажды отирает слезы, поднимает голову и снова замечает, что светит солнце. Раны заживают.

Даже те, что оставили плетка и оковы – пусть они и заживают куда дольше, чем те, что нанесены клинком.

Раньше или позже оказывается, что всякий следующий день – это новый фрагмент бумаги, развернутой из свитка, тот, на котором можно все написать наново, пробуждая к жизни слова, которые не существовали ранее. В свою очередь то, что случилось прежде, уже спряталось в противоположной части свитка, и можно начинать все сначала.

Много дней мы странствовали лесами и долинами, меж встающих над нами серых гор, и эти дни я вспоминаю как одно из лучших времен жизни. Я постоянно переживал о Снопе и Н’Деле, но я понятия не имел, где их искать. Мы должны были добраться на север, а потому выбирали пути, которые позволяли идти туда. Мы петляли, продирались сквозь лес и терялись, но всегда старались держаться своего курса.

Вокруг нас царила лесная тишина, которая тишиной никогда не бывает, просто в ней нет голосов других людей. Зато были песни птиц, плеск воды, шум ветра и ночные вопли зверей. Мы странствовали с утра до позднего дня, а потом находили место для ночного отдыха. Все доставляло мне радость. Неспешное путешествие в седле, черпание воды из ручья, ловля рыб и птиц, чтобы состряпать еду. И горящий вечером костер, поддерживаемый до утра, чтобы отпугивать ночных зверей. Лепешки, печеные на камнях, фырканье лошадей, разговоры, которые вели мы порой вполголоса, тоскливые песни костяной флейты, которую в конце концов Бенкей все же вырезал себе. Все это были вещи, не стоящие рассказа, но стократ стоило их делать.

Они были жизнью свободного человека, странника. И пока что ни о чем большем нам и не следовало беспокоиться – только о траве и остатках мяса для лошадей, еде для себя, огне и воде, постели и крыше из веток или попоны во время дождя.

Дни в дороге вставали и закатывались, похожие друг на друга, и я не мог уже сказать, сколько времени мы странствуем.

Полагаю, продолжалось это довольно долго. Солнце светило все дольше и сильнее, лес вокруг нас делался все зеленее, а дни все теплее.

Изредка мы встречали людей.

Пару раз видели мы пастухов, иной раз – кого-то, кто охотился по другую сторону долины, несколько раз наткнулись мы на покинутые дома. В этой стране существовали какие-то тракты, но мы их не нашли. Старались идти на север, но в горах это не так уж и просто. Когда на пути у человека встает хребет, болото, пропасть или ущелье, ему приходится искать другую дорогу, и он понятия не имеет, что за ближайшим взгорьем, может статься, находится более удобный путь. Потому я полагаю, что мы ужасно петляли, но мало что могли с этим сделать. Лучше всего было бы ехать трактом вдоль реки, но мы такого не нашли. Потому перли лесом: взбирались на перевалы, теряли и снова находили тропинки, на перекрестках сворачивали так, чтобы дорога, по возможности, вела на север. И наконец мы заблудились окончательно. Запасы наши истаяли почти полностью, а мы брели лесом между скалами или горными тропами, и казалось, словно мы ходим по кругу. То и дело нам приходилось останавливаться, чтобы раздобыть припасы. Бенкей умело ставил ловушки из веревок, заостренных колышков и пружинистых веток, сплетал ятери из лозы, расставляя их в ручьях. Мы сделали себе луки и порой несколько дней кружили вокруг лагеря, пытаясь поймать, подстрелить или схватить хоть что-то, что летает, бегает, ползает или плавает и у чего есть хоть немного мяса. Но не всегда это удавалось. Мы не знали местных животных, у тех были другие обычаи, чем те, к которым мы привыкли, и несколько раз случалось так, что, съев какое-то создание, мы тяжело болели, а бывало, сами могли вдруг оказаться добычей.

Но главным образом мы голодали.

Пару раз мы натыкались на поселения, окруженные частоколом, но только в одном нас приняли гостеприимно и наняли на несколько дней работы, взамен дав нам немного припасов на дорогу. Люди здесь были простыми; мы пытались что-то у них узнать, но сперва они нас боялись, а потом оказалось, что и знали они немного.

Но одно об этом путешествии я могу сказать точно. Было оно для меня будто омовение или здоровый сон. Я снова становился самим собой, причем, возможно, сильнее, чем когда-либо ранее. Я странствовал. А окружающие меня лес и горы, холодный ночной воздух и полуденная жара смывали рабство, как горный водопад смывает со странника пот, пыль и засохшую грязь. Я был свободным человеком, что направляется на север, навстречу морю и ждущей его там судьбе, поскольку именно так свободный человек и решил.

Это было для меня хорошо.

Что не меняет событий: мы заблудились и кружили в горах путями, как правило, далеко от человеческих поселений. Именно так мы однажды попали в долину Нашей Скорбной Госпожи.

Попали мы туда оттого, что нашли горный путь, который повел нас на север, в то время как дорога руслом ручья вела на восток. На самом деле, отправься мы ею, обошли бы всю горную гряду и наткнулись бы на место, где тот узкий поток впадает в долину, которой текла река. А потом достаточно было бы пойти плоской равниной по ее течению, и через неполную неделю попали бы мы к ее устью, оказавшись у цели.

Но мы упрямо направлялись на север, а потому несколько дней взбирались на высокий, скалистый перевал, ведя под уздцы спотыкающихся коней, пока не оказались наверху и не взглянули вниз, в закрытую горами долину, по которой катился поток, на дне ее разливающийся в продолговатое озеро, окруженное лесами, холмами и полями. Мы, недолго думая, съехали, желая напиться холодной воды из ручья, отдохнуть, поймать рыбу или поохотиться.

Сперва мы не заметили ничего странного. Чем ниже мы сходили, тем будто бы темнее становилось на каменной тропе – с каждым шагом. День был хорошим и солнечным, но тут, в долине между горными хребтами, лежала тень и поднимался туман. Я не обратил на это внимания, полагая, что это просто водяная пыль, поднятая гремящим в долине водопадом, и тень горного хребта. Тем временем меня уже охватила вечная печаль этой долины. Чем глубже я спускался, держа под уздцы коня, тем тяжелее становилось у меня на сердце. С каждым шагом возвращалось ко мне все, что случилось со мной плохого, а нужно признать, жизнь моя не была слишком уж безоблачной. Я не видел ни деревьев, ни скал, ни ручья, один лишь длинный хоровод тех, кто ушел, оставляя меня одного. У меня уже не было ни дома, ни города, ни страны, и везде я был чужаком. Обычно человеку удается отогнать такие мысли, направить ум к тому, что происходит сейчас, и к тому, что его окружает. Всякий из нас несет черные мысли, но старается держать их на привязи, как дикого зверя, поскольку иначе невозможно было бы жить. Но там, в долине, было куда сложнее. Там явственно ощущалось, что все, что мы делаем – делаем зря, и что всякий из нас направляется прямиком во тьму, и что ничего не имеет больше значения. Есть лишь печаль, страх и ужас.

Когда мы спустились на дно долины, у нас почти не осталось сил, чтобы напоить лошадей и самим утолить жажду. Бенкей сел на камне, оперев руки в колени, и принялся смотреть в никуда с неподвижным лицом, я же хотел лишь свернуться клубком и так и остаться.

– За этой долиной будет следующая, – после долгой паузы произнес следопыт. – Такая же, как эта. А потом – следующая. Мы станем идти по ним бесконечно, пока наконец не встанем на пустом берегу моря только затем, чтобы сесть на песке и смотреть в мрачную бесконечность. Вся моя жизнь так и выглядит. Я то и дело направляюсь к цели только затем, чтобы убедиться, что никакой цели нет.

Я не ответил, хотя хотел сказать, что я-то даже цели своей не знаю. Но это было бы зря. К чему нам разговаривать? Каждый из нас пребывал внутри своего разума, среди того, что видел и понял, и что остается закрыто остальным. Я воткнул меч в песок перед собой и смотрел на клинок, прикидывая, не закончить ли все здесь и сейчас. В этой долине или в другой, теперь или через десять или пятьдесят лет, какая разница? Пара минут боли, а потом неминуемый мрак. Я бы только сэкономил ненужные и мучительные усилия. И вот мы некоторое время сидели так, молча и глядя в никуда. Мне и в голову не пришло, что то, что я чувствую, неестественно, что все я вижу слишком отчетливо и ясно, будто только теперь-то и разобрался в своей жизни. Сделать что-либо, хотя бы и просто следующий шаг, казалось мне усилием, лишенным смысла. Мы просто сидели.

Бенкей вынул свою флейту и принялся играть тоскливую мелодию, которую я часто слышал, когда он чувствовал себя уставшим или растерянным. Внезапно он прервался и некоторое время смотрел в никуда, а потом вдруг принялся наигрывать другую песенку. Будто наперекор. Была это смешная песня о козле, который влюбился в прекрасную кобылу. Разудалая ее мелодия показалась мне тогда скрежетанием в сравнении с печальным плеском ручья среди мрачных скал и деревьев вокруг.

Бенкей играл так по кругу, словно заставляя сам себя, и играл все громче.

А потом встал, подошел ко мне и вдруг толкнул в плечо, опрокидывая на землю. Я гневно вскочил на ноги, а он все стоял надо мной и играл.

– Танцуй, тохимон, – сказал он, на миг отнимая флейту от губ. – Проснись и танцуй. Думай о хороших вещах, которые повстречались тебе в жизни. Вспомни красивых женщин, которые были с тобой в твоем дворце, о пальмовом вине, которое ты пил, о друзьях и близких. Танцуй!

– Оставь меня, глупец, – отвечал я гневно. – Есть ли что более пустое и глупое, чем танец?

Но он вдруг пнул мой меч так, что тот полетел в кусты на берегу ручья, и продолжил играть, держа флейту одной рукой, а второй выхватывая свой клинок.

– Танцуй, – повторил он снова. – Танцуй, а не то я тебя убью. Я тоже хочу плакать, а то и умереть, и потому мы должны танцевать. То, что происходит с нами, против природы. Потому – танцуй, тохимон!

И он снова приложил флейту к губам, после чего начал перебирать ногами и подскакивать на месте, размахивая мечом так близко от моей головы, что мне пришлось уклониться.

– Очень хорошо! – воскликнул он. – Танцуй! Танцуй и пой про козлика!

Снова свистнул клинок, а я с трудом отпрыгнул назад. Бенкей ударил вниз, и мне пришлось убрать ногу, иначе он бы перерубил ее.

– Прекрасно! Теперь – вторая! – крикнул он и махнул мечом.

Хотел я того или нет, но мне пришлось танцевать, убежденному, что друг мой сбрендил – а он играл свою проклятущую мелодию. Я пел и подпрыгивал, он скакал и играл, а кони наши остолбенело глядели на это представление. Мы танцевали очень долго, пока оба не оказались залиты потом.

И вдруг все миновало. Я еще чувствовал подавленность, но словно бы начал просыпаться и понимать, что Бенкей прав, а потому подпрыгивал, как обезьяна, и орал, выкрикивая глупую застольную песенку мрачным горным обрывам, туману и ручью, и печаль отступала от меня.

Наконец мы оба остановились. Я сел на кучу травы, а Бенкей спрятал свою флейту и обмыл лицо водой из потока.

Теперь мы могли приступить к обычным делам на постое. Расседлать и спутать лошадей, наносить веток на костер. Бенкей взял лук и длинные стрелы, вошел в ручей, бродя по воде с погруженным в нее наконечником. Ему удалось подсечь трех крупных рыбин, которых мы почистили и испекли на веточках.

Все время я чувствовал себя довольно странно, но угнетенность уже не подступала ко мне. Вместо этого я слышал беспокойные шорохи в листве, шепоты и шуршанье. Но я не видел ничего: ни зверей, ни людей. Это началось, когда мы принялись чистить рыбин. Когда кровь их смешалась с водой, а спутанные внутренности поплыли по течению, вдруг раздался испуганный грай птиц, взлетевших в небо, зашумела листва, будто поднялся ветер, и мне показалось, что затряслась земля.

Я подумал, что, возможно, мы попали в урочище. Но растения тут были нормальные, я не нашел ни следа мертвых животных или вещей, изменивших свою природу, как не нашел и ничего другого, что свидетельствовало бы, что где-то неподалеку лежит потерянное имя бога.

В конце концов мы передвинулись дальше по течению ручья и разбили лагерь там. Но деревья и кусты все еще колыхались вокруг костра и галечного пятна на берегу, будто шумел в них ветер, хотя вокруг оставалось спокойно. Десятки раз то один, то другой из нас вставал с мечом в руках и поглядывал на ветки, но не находил ничего.

Пришли сумерки, а мы то и дело слышали шепоты и шелесты. То и дело мы замолкали и начинали прислушиваться. Несколько раз мы даже осторожно окликнули не пойми кого, но отвечала нам тишина.

– Не кажется ли тебе, что ты слышишь какие-то слова? – спросил Бенкей.

– Кажется, что слышу, будто шепчется «кровь, кровь!» на языке Побережья, – признался я.

– Я слышу то же самое. Но порой слышу и «смерть».

Несколько раз, когда я входил в кусты с горящим факелом в одной руке и мечом в другой, что-то мелкое сбегало в траву и ветки, что-то с шумом улетело в темноту, чуть не притронувшись к моему лицу.

Наверняка ночной грызун, бабочка или нетопырь.

Но я все еще слышал шепоты.

За спиной.

В темноте. Оттуда, куда я как раз не смотрел.

Кони фыркали и ржали испуганно, нам пришлось их привязать, чтобы они не сбежали в долину.

Мы немного спали в ту ночь, неся попеременно стражу и ложась подремать, не снимая панцирей, с мечом в руках. Когда выпадала моя очередь, я сидел, подбрасывая ветки в огонь, и глядел во тьму, за безопасный круг теплого оранжевого света, туда, где стояла, как завеса, густая тьма, и откуда доносились шепоты и хихиканья. Хихиканья эти казались мне наиболее зловещими, потому как звучали так, словно сидели там дети, но дети с дурным шепотом и наверняка опасные. Я не знал, отчего такое пришло мне в голову, но я давно так не боялся.

Порой, когда огонь немного угасал, я видел, как во тьме светятся чьи-то глаза. Горели они гнилостным зеленоватым светом, порой высверкивали красным в свете костра и пригасали. Но никто нас не атаковал, только пару раз из кустов вылетел маленький камешек, покатился по гальке и упал в воду.

Шелесты, хихиканья и шепоты. И так до утра.

Я думал, что предпочел бы рык диких тварей. Предпочел бы, чтоб нечто бросилось на нас из кустов, предпочел бы выхватить меч и сражаться. Вместо этого мне пришлось нести стражу с потными пальцами на рукояти, натянутому, как тетива, и уставшему.

Бенкей сменил меня поздно ночью, но засыпал я лишь на короткое время и просыпался от шелеста листьев, хихиканья и трепета крыльев, как ребенок, который впервые ночует вне дома.

Я очнулся на рассвете, когда небо посерело. В окруженной хребтами горной долинке невозможно было увидеть восхода солнца, лишь смолистая тьма уступила место серости.

Мы снова попытались застрелить какую-нибудь рыбу, но те исчезли, хотя день назад мы видели их плавающими между камнями и стоящими в хрустальной воде на разливах ручья буквально на каждом шагу. Исчезли птицы. Не сумели мы отыскать ни змеи, ни улитки, ни вообще чего-то, что можно было бы съесть.

Зато мы продолжали слышать вокруг шепоты и шелесты.

Мы двинулись в обратный путь, спешно, пытаясь покинуть долину. Нас ждал длинный спуск, где раскидывались леса и луга, потом вдоль ручья широкой равниной, в направлении затуманенных хребтов на севере, где следовало искать какой-то перевал. Долина была большой, и мы сомневались, удастся ли нам преодолеть ее за день. Среди скал и лесов порой и один стайе – расстояние, которое преодолевают дни напролет, если путь сложен: нужно петлять или продираться сквозь препятствия.

Тут мы нашли тропинку, бежавшую зигзагом по лесу неподалеку от ручья, а значит, была у нас возможность идти быстро, но, увы, все было не так. Когда мы смотрели сверху, тропа приглашала к путешествию, особенно потому, что направлялась она на север. Когда же мы двинулись по ней, дорогу нам стали преграждать трясины, скалы и поваленные деревья, хотя я готов был поклясться, что ничего такого ранее видно на ней не было. К тому же из-за горных хребтов пришел туман и залил долину, словно мутная вода. Мы продирались сквозь испарения, среди кривых веток деревьев, выглядевших так, будто их специально переплели, чтобы нас остановить, или же те сами протягивали к нам сучья, скрюченные, будто хищные когти.

Но мы брели дальше. Вперед. На север.

Наверное, на север. Не было видно солнца, нас со всех сторон окружали кусты, а тропа вилась меж болотами, скалами и стволами, поросшими мхом да грибами.

Я видел в лесной полутьме ярящиеся глаза, алчно взирающие на нас, несколько раз в густой листве мелькало лицо женщины, но когда я подходил ближе, лицо исчезало, становилось пятном теней среди зелени. Снова доносились до нас шепотки, снова что-то с шелестом пробегало в листве, снова появлялись и исчезали какие-то фигуры.

Мы брели вперед, ведя лошадей, с мечами в руках, залитые потом – хотя день был холодный – и испуганные. Оба чувствовали, что давно уже идем не на север, а лишь петляем в зарослях, зелени и скалах, бредя в грязи. И похоже, что мы потеряли дорогу.

Наконец удалось нам выбрести на небольшую полянку на берегу ручья, окруженную зарослями папоротника и колючим кустарником.

– Отдохнем и напоим коней, – сказал я хрипло, а Бенкей лишь кивнул. Лицо его под шлемом побледнело от усилия и напряжения, а прищуренные глаза все еще скользили по кустам.

– Я сам часто пугал так врагов, – сказал он тихо. – Эти шепоты, крики и шорохи для того, чтобы мы не могли ни на миг передохнуть, чтобы постоянно ждали нападения. Чтобы мы обыскивали заросли и находили лишь тени и листву. Но они ударят, когда мы выбьемся из сил и не сумеем толком защищаться.

Мы расседлали и спутали коней, позволив им напиться, а потом сами сели над берегом ручья, чтобы отдохнуть.

И тогда мы услышали плач.

Тихое, но отчаянное рыдание маленькой девочки, что порой звучало как завывание. Мы переглянулись, Бенкей на языке следопытов сказал: «Засада!», после чего мы оба потихоньку вынули мечи.

И тогда мы ее увидели.

Она сидела на камне посреди ручья, спиной к нам, склонив голову, и тихонько, но отчаянно всхлипывала. Маленькая девочка ростом мне по пояс, на камне, где, я мог бы в том поклясться, еще миг назад никого не было. Скрючилась там, среди шумящей по скалам воды, и рыдала, нянча что-то на груди. Девочка была голой, только на голове ее была какая-то шляпа из мягкого зеленого муслина, который уже превратился в лохмотья; такая же материя окружала ее лодыжки и стопы.

Бенкей показал на пальцах: «Прикрывай меня!», а потому я воткнул меч в землю и вынул из седельных сумок лук.

Смотрел в переплетение листвы и свисающие над водой гибкие ветви по другую сторону, когда следопыт спрятал меч в ножны и осторожно вошел в воду.

– Не бойся, дитя, – сказал он медленно на языке Побережья. – Мы странники, которые потеряли дорогу. Мы не сделаем тебе ничего дурного.

Бенкей ступал осторожно, но с каждым шагом погружался в воду, так что в конце та достигла его пояса. От камня с девочкой его отделял разлив ручья, в прозрачной воде было хорошо видно галечное, твердое дно, но было довольно глубоко.

– Я просто перенесу тебя на берег, – сказал он. – Не нужно меня бояться. Если хочешь, я отведу тебя к твоим, а они покажут нам, как выбраться из долины. Я не сделаю тебе ничего дурного.

Он обошел самую глубину, ступая по камням, а потом осторожно протянул руку и коснулся плеча девочки. Я водил стрелой по окрестностям, в листве то и дело что-то шевелилось, но мне не удалось ничего увидеть.

Ребенок резко развернулся, и Бенкей с криком отскочил. У девочки были выпуклые, страшные глаза, обведенные светлым, будто рыбьим, кругом, нынче налитые кровью и сердитые, губы раздвигали ряды кривых, крючковатых зубов, острых, как рыбьи кости. То, что я принял за подранный муслин, раскрылось вокруг ее головы, как капюшон степной ядовитой ящерицы, и оказалось плавниками, что заканчивались острыми коготками. В руках она нянчила отрезанную рыбью голову, должно быть, остатки нашего ужина. И, похоже, была она отнюдь не маленькой девочкой, как показалось сперва, поскольку я увидел ее грудь, измазанную рыбьей кровью. Круглую грудь взрослой девушки, детские лицо и рост и челюсти морского чудовища.

Прыгнула она прямо ему в лицо, оттолкнувшись от камня, как жаба. Бенкей молниеносно уклонился и упал в воду, мои пальцы отпустили тетиву. Стрела промелькнула над спиной девочки и улетела в кусты, но наконечник оставил кровавую полосу поперек ее спины. Сама же она плеснулась о воду, и я увидел, как расправляет плавники на ногах и преодолевает те десять шагов, которые нас отделяли, буквально за мгновение – я едва успел наложить стрелу. Но когда выскочила она из воды прямо на меня, с оскаленными зубами и грозно развернутыми плавниками, взглянула прямо на стрелу, нацеленную ей между глаз.

Существо издало жалобный, испуганный писк, который буквально проткнул мне уши, словно костяная игла, а потом отпрыгнула назад, выгибая тело, и быстро, как змея, поплыла, рванув зигзагом куда-то между камнями.

Когда крик ее отзвучал, на миг установилась полная тишина. Листья перестали шелестеть, замолчали шепоты среди кустов и корней. Замер ветер. Замерла вся долина. А потом я почувствовал, как землю прошила дрожь. Несколько камней покатились со стуком со скал, где-то глубоко подо мною раздался низкий грохот. И сразу же стих, а вернулись раздражающие отзвуки, шепоты и хихиканье. Доносились они отовсюду и звучали еще зловещей.

Бенкей оттолкнулся от скалы, спешно, разбрызгивая воду, поплыл, разрезая воду порывистыми движениями рук. Я увидел, как из-под камней выплывают продолговатые тени, как движутся, вьются в его сторону отовсюду. Были едва видны из-под волнующейся воды, но я видел их абрисы, схожие с человеческими, руки, вытянутые вдоль туловищ, и мягко двигающиеся ноги с подвижными плавниками. Я выстрелил раз, безнадежно промазав, по цели, что металась в воде, как тень, потом наложил стрелу, глядя, как темные формы движутся у дна, стягиваясь к месту, куда, отчаянно вспарывая воду, плыл Бенкей – и ничего не мог поделать.

Вода у берега взорвалась брызгами пены, следопыт отчаянно метнулся на мелководье, схватился за камень и подтянул ноги, после чего кувыркнулся, выхватывая нож, и мощно пнул, подбрасывая в воздух отчаянно орущую тварь, что плюхнулась в воду. Я отбросил лук и с мечом в руках ухватил друга за воротник, оттягивая от предательского берега, но все уже закончилось.

Поток лениво плескал волной, в глубине его исчезали темные формы, и вот нас вновь окружали только кусты и листва.

У Бенкея текла кровь из нескольких длинных шрамов на груди и ногах, острые клыки вырвали из его бедра и левого предплечья два кусочка плоти. Я помог ему наложить на раны полоски полотна, но повязки быстро намокали кровью.

Ветки колыхались, лес охватывали шелесты и шепотки. Звуки приближались к нам со всех сторон, и куда бы я не смотрел, что-то мелькало среди листвы.

– Мы не можем ни остаться здесь, ни отправиться дальше, – заявил Бенкей. – В этой чаще они доберутся до нас на раз. Лучше всего пробиться верхом, но удастся, только когда мы выберемся на открытые луга. Затяни повязку потуже, посмотрим, смогу ли я стоять.

Он встал и сделал несколько шагов, хромая и кривясь, но заявил, что могло быть и хуже. В кустах вокруг поляны что-то надвигалось на нас с разных сторон, мы видели, как колышутся ветки, но не могли разобрать, что приближается. В конце концов мы встали спиной друг к другу, на присогнутых ногах, с поднятыми к плечу мечами, с клинками, направленными вперед, кружа на месте и ожидая нападения.

– По крайней мере мы умрем свободными, – сказал Бенкей. – Как пристало кирененцам. Это честь, погибнуть рядом с тобой, тохимон.

– Ты еще и амитрай, – ответил я. – Причем такой, которым бы гордился мой отец. Бенкей, я… – я прервал себя. Оттого, что мне пришло кое-что в голову и я перестал на время прощаться с жизнью. Потому что я глянул на наших лошадей, что бились и ржали на привязи. – Я глупец, Бенкей! Выедем по течению! Поток неглубокий! Наши кони сумеют его преодолеть!

Он глянул на меня с сомнением:

– Все равно. Лучше такой план, чем никакого.

Через мгновение мы сидели в седлах и, объехав глубокий разлив, пошли галопом по неглубокой воде в камнях. Кони то и дело спотыкались, но вел их страх. Когда я оглянулся через плечо, то увидел, что на поляне появляются странные фигуры не то людей, не то животных, укрытые странными плащами, с оленьими рогами на головах.

А потом была лишь безумная гонка среди фонтанов вспененной воды и торчащих из-под нее обомшелых камней. Кони визжали от гнева и страха, скалили зубы, а мы гнали по течению, издавая боевые вопли. Каждый миг могло стать слишком глубоко или один из коней мог потерять равновесие на камнях, и это был бы конец, но некоторое время нам удавалось гнать вперед в бешеном темпе. Шепоты, шелесты, хихиканья и вопли среди листвы накатывали, словно лавина, но оставались в нескольких шагах позади. А потом мы увидели, как между ветвями начинает просвечивать серым, деревья росли все реже, и стало ясно, что открытое пространство близко, на расстоянии вытянутой руки, и что там никто не сумеет нас догнать.

Еще чуть-чуть, и мы бы вырвались.

Свобода маячила перед нами серым проблеском самое большее в ста шагах, сквозила чрез ветви и листья. Залитое синим светом открытое пространство под серым, печальным небом. Довольно было подхлестнуть коней, преодолеть еще немного камней, уклониться от свисающих ветвей и – вперед. На север.

Однако поток перегораживал ствол огромного дерева, а по сторонам его растягивалась поляна. И тут нас уже ждали.

Было их много, и выглядели они жутко. Чтобы описать, мне пришлось бы остановиться и рассказать о каждом в отдельности. О голых телах, которые покрывали узоры, цветные чешуйки, цветы или перья. О крыльях, как у ночных бабочек, но размером с полы пустынного плаща, о звериных конечностях, красивых девичьих лицах с глазами зверей и клыками под сладкими губами.

Описание такое продолжалось бы долго, но для нас это был лишь миг, когда мы сдержали коней перед лежащим на дороге стволом и пошли галопом по кругу, по поляне, в поисках выхода из западни.

Я видел ряды свисающих с веток кожаных мешочков, которые принял за гнезда насекомых, и которые развернули перепончатые крылья, открывая лица висящих вверх ногами малолетних детей со взлохмаченными волосами, полными мусора и сухой листвы. Создания эти хихикали, показывая острые зубы, разворачивали крылья, и я видел когти на странных ногах, держащихся за ветки; я видел девиц с ногами, покрытыми пятнистой шерстью, с вьющимися хвостами, я видел лица, которые были одновременно человеческими и напоминающими морды леопардов или гадов, видел шипы, клювы и яростные глаза. Все создания верещали на разные голоса, а мы метались среди них, размахивая мечами и уклоняясь от когтей, зубов или ударов дротиками. Они тянули к нам руки и кривые, жадные пальцы, наши кони ржали и вставали на дыбы. Вокруг нас летали существа размером с ладонь, трепеща крылышками в полосах блеклого света, – казалось, будто носились рои светлячков, – по ветвям шмыгали младенцы с большими, дикими глазами, с несколькими парами рук, что молниеносно хватались за ветви.

Во всем этом было слишком много суеты, крика и хаоса, и так уж сложилось, что мечась по поляне на танцующих конях, мы опрокидывали и разбрасывали тех существ, но одновременно не убили ни одного, а им не удавалось стянуть нас с седел.

– Прорвемся силой! – крикнул я Бенкею. – Рядом с тем деревом – тропа! Поместимся бок о бок! Вперед!

Бенкей уклонился и заслонился предплечьем, а потом ударил наотмашь, сбрасывая на землю создание, прыгнувшее на него с дерева. То покатилось по траве с отчаянным писком, конь следопыта встал на дыбы.

И тогда мы увидели, что на тропинке, по которой мы собирались пробиваться, стоит муж. Большой, с широкой грудью, покрытой рисунком шрамов, как у кебирийцев. В первый миг я полагал, что это всадник, но потом я увидел, что у человека этого ниже пояса конские ноги и конский корпус, из которого вырастает человеческое туловище, и что на висках у стоящего растут закрученные рога, как у гигантского горного барана.

– Он нас не удержит, – рявкнул Бенкей, поднимая меч. – Даже пусть не думает.

И тогда создание поднесло ко рту короткую флейту и принялось играть, перебирая пальцами. Поплыла странная музыка, какой я дотоле никогда не слышал. Мелодия была одновременно живой и необычайно печальной, а сложили ее чуждым образом, и, хотя слышал я уже песнопения всех народов, такого не играл никто и никогда.

Когда он начал играть, звуки его флейты едва пробивались сквозь шум, но скоро вопли окружающей нас толпы странных существ постепенно стихли, а сами эти создания сделались неподвижными и глядели прямо перед собой. Мы тоже замерли, не понимая, что происходит и как надлежит поступить нам.

Создания успокаивались, но все еще стояли вокруг нас. А потом принялись уходить в гущу леса. Сперва исчезли самые маленькие, потом и другие. Они отступали на несколько шагов и вдруг растворялись в зелени, а тела их внезапно превращались в листву, игру света и тени, кору и ветви. Существо продолжало играть, монотонно повторяя свою мелодию раз за разом. Состояла та из двух частей, одна из них была медленнее и ритмичней, а вторая побыстрее, но звучала песня ужасно печально, и я чувствовал, как в сердце мое вливается грусть и бессилие.

Бенкей свободной рукой добыл свою флейту и тоже принялся играть, подражая той мелодии. Сперва тихонько и несмело, но после нескольких повторений решил, что сумеет сыграть без ошибки, и принялся высвистывать ее громче.

Наконец человек-конь с бараньей головой и странно измененным лицом отнял свой инструмент от губ, но жестом руки приказал Бенкею продолжать. Поляна была уже пустой, только в нескольких местах покачивалась листва.

– Не переставай играть, чудовище, – сказал странно звучавшим голосом муж с рогами. Был это звук, похожий на скрип ветки и на стук сухих костей, но можно было его понять, поскольку говорил он на языке Побережья. – Бросьте оружие на землю и сойдите с коней. Двигайтесь очень медленно и осторожно. Дикие дети становятся сонными, но если почувствуют от вас кровь, снова впадут в красный амок, и тогда я не сумею их усыпить. Делайте то, что говорю, если хотите жить. Оставьте лошадей и оружие.

– Он говорит, чтобы ты бросил оружие на землю, – подсказал я Бенкею.

– Я понял, – ответил тот невнятно, с флейтой подле губ. – Я понимаю, что он сказал, вот только не желаю этого делать. Меня больше никто не пленит.

– В Долине Нашей Скорбной Госпожи никто никого не пленяет, – заявил рогатый. – Но Госпожа из-за вашего оружия начинает видеть кошмары. Смотрит на вас сквозь сон глазами диких детей. Боится чудовищ из мира за горами, который пожрали урочища, и боится войны богов. Или убьет вас, или возьмет под опеку и позволит выжить в долине. Выбирайте сами. Я разворачиваюсь и ухожу тропой. Отправляйтесь за мной или оставайтесь тут, и пусть вами займутся кошмары Скорбной Госпожи.

Он развернулся, показав нам широкую спину, покрытую рисунком из шрамов, и снова поднял к губам свой инструмент.

Мы сошли с коней, а тем временем среди листвы снова раздался шепот. Хочешь не хочешь, а пришлось отложить оружие, сняли мы и переметные сумы и отправились за рогатым мужем. Наши кони чуть не стоптали нас, рванув вперед, и исчезли в лесу.

Бенкей оторвал флейту от губ и выругался, а потом снова принялся играть.

Мы вышли на луг под открытое небо, вокруг вставали горы в тумане, поток лениво струился среди травы. Мы с облегчением оставили позади гущу леса, вот только больше не было у нас оружия, кроме ножей следопытов и посоха шпиона, и нигде не было видно наших лошадей.

Человек-конь ждал нас, продолжая играть, а когда мы подошли, то развернулся и зашагал дальше, и музыка плыла за ним, печальная и спокойная.

Таким-то образом сошли мы на дно долины, где среди садов и пологих холмов стояли небольшие избы, крытые камышом. Плодовые деревья как раз цвели, заплоты и стены домов тонули в цветах, и я помню, что вокруг в порывах ветра сыпались лепестки. Впереди шагал рогатый, дуя в свою флейту и странно переставляя ноги: не понять, то ли он танцевал, то ли приходилось ему так шагать, имея конские конечности вместо человеческих ног.

Я заметил, что дома тут другие, чем привыкли строить люди Побережья. Стены были из плетеной лозы и высушенной глины, набитой между слоями плетенки, и стояли они, разбросанные без всякого порядка, а еще вокруг не было никакого вала или частокола.

Однако мы услышали окрик, и в воздухе мелькнул небольшой камешек, болезненно ударивший меня в плечо. А потом прилетел еще один. Я осмотрелся и увидел группку детишек, что разбегались с хохотом среди плодовых деревьев. Выглядели они странно. Более похожие на людей, чем те, что окружали нас в лесу, но, казалось мне, что я и тут вижу те странные глаза, звериные уши и крылышки.

Бенкей выругался и резко оглянулся, а затем поднял камень, которым в него метнули, и взвесил его в руке.

– Брось это, глупец! – крикнул рогатый. – Не осмелься сделать зла ребенку Долины Нашей Скорбной Госпожи! Даже не думай об этом, если не желаешь навлечь на себя диких детей!

– Я не намеревался никому делать зла, – сказал Бенкей со злостью. – Хотел лишь отплатить им той же монетой. Если это, как ты говоришь, дети, то как ты хочешь научить их уважению к другим людям, если позволяешь им безнаказанно обижать других? Как покажешь, что другие страдают, если бросать в них камни?

– Дав им больше любви, – ответило создание и снова стало играть. Дети захихикали и кинули в нас еще несколько камней, бегая вокруг. Один ударил мужа в лоб. Камешек не был велик, но все равно потекла кровь. Человек-конь скривился, потирая лоб, но растянул в болезненной улыбке губы, и выглядело все так, словно он собирался вот-вот расплакаться.

– Они поймут, – повторил он. – Нужно лишь больше любви.

– Гильермо нашел чудовищ! Идут чудовища! – раздалось вдруг.

– Что значит «Гильермо»? – спросил Бенкей.

– Это мое имя, которое дала мне Скорбная Госпожа. Оно пришло ко мне во сне. Но прежде чем мир охватили урочища, звали меня иначе. Не помню как.

Он остановился на миг.

– Это было дурное имя. Нехорошее. Были в нем насилие и кровь, а Госпожа это ненавидит. Теперь я зовусь Гильермо. Так лучше.

– Но что это значит?

– Это означает меня. На языке, на котором видит сны наша Скорбная Госпожа.

Мы вошли меж домами, двигаясь мимо людей, погруженных в свои занятия: кто-то нес корзину репношки, кто-то толок в кашицу варенную пфасоль в деревянной ступке, кто-то работал при небольшом загоне и тщательно убирал сорняки, перенося их в корзину со свежей землей. Люди эти выглядели странно, будто их скрестили с животными. Были у одних воловьи уши, у других – пятнистая шерсть на спине, странные глаза и лица, у многих были чешуйчатые крылья, грязные и потрепанные, которые наверняка не могли удержать их в воздухе. Одеты они были тоже иначе, чем обитатели Побережья. Не было на них ни штанов, ни кафтанов, ни обуви, прихваченной ремешками вокруг щиколоток, многие ходили голыми или в одних лишь простых рубахах из толстого полотна. Ни у кого не было оружия, даже простого ножа. Они вообще ничего при себе не имели. Все двигались достойно и медленно, будто были больны, и почти не отзывались. Всюду царила тишина. Когда проходили мы рядом, на нас смотрели в молчании и с какой-то печалью, а потом отводили взгляд и снова начинали заниматься тем, что делали, или принимались смотреть вдаль, если не делали ничего. Поведение этих людей беспокоило меня сильнее, чем их странные лица или тела. Я уже насмотрелся на обитателей Побережья и знал, что всегда, больные, печальные или уставшие, они буквально кипят энергией. Если смеются – то отчаянно, если злятся – то прыгают друг другу в глотки. Если не было у них работы, то начинали они играть, петь, пить и рассказывать истории. Разве что были уставшими или серьезно больными, но тогда ложились спать, где бы ни находились. Если были печальны, то пили или плакали. Никогда я не видел, чтобы кто-то вот так сидел и смотрел стеклянным взглядом вдаль или чтобы волокся улицей почем зря.

Лишь одна женщина обратила на нас больше внимания, чем остальные. Была она зрелой, но еще не старой. Покрывали ее зеленые листья, но я не мог сказать, сплела ли она из них одежды, или те росли из ее кожи. Встала над грядками и печально, как и все здесь, взглянула на нас.

– Гильермо, Гильермо… – сказала неодобрительно. – Тебе мало, что наша Госпожа должна плакать над всем миром, так должна она еще возрыдать над тобой? Зачем вновь ты отобрал чудовищ у диких детей и зачем снова желаешь беспокоить ее? Идут за ними смрад крови и насилия, разве ты этого не чувствуешь? Это чудовища, и ничего этого не изменит. Они не превратятся в людей.

Был у нее страдающий голос, но она не злилась: звучало так, будто она жаловалась сквозь сон.

– Нас становится все меньше, Кончита, – сказал рогатый. – Все меньше взрослых. Ты же знаешь.

Женщина покачала головой и склонилась к своей листве, а потом принялась тихо плакать, копаясь на грядке, и более на нас не взглянула.

Рогатое создание, что называло себя Гильермо, показало нам дом, точно такой же, как и остальные, из плетеных стен и грязи, накрытый камышом, окруженный отрядами овощей. Двери были на петлях из лозы, прикрытые лишь на крючок.

Внутри хатки было бедно, ее выкопали в земле, сильно утрамбовав пол; она была примерно в половину роста ниже уровня земли, а потому перед низким входом, куда надлежало протискиваться чуть ли не на карачках, вылеплен был из твердой глины высокий порог, чтобы дождевая вода не натекала внутрь. Ровно из такой же глины вылеплено было возвышение, что служило лежанкой, застеленной гнилой циновкой из камыша. В углублении посредине находился очаг, оправленный сухой глиной и камнями; были тут еще несколько кувшинов и всякие вещи, висящие на палицах, торчащих в стенах поперек помещения. И все. Хатка напоминала какой-то примитивный сарай, а не жилье человека. Полагаю, что когда бы животному потребовался очаг, постель и кувшины, оно бы и выстроило нечто подобное.

Мы молча втиснулись внутрь, Бенкей осмотрелся и скривил губы. Было тесно, но мы уселись под стенами, глядя, как Гильермо, кряхтя, вытягивает вязанку хвороста, ломает палочки, складывает их шалашиком и пытается высечь огонь двумя кусочками кремня. Бенкей без слова забрал у него кору с растопки и быстро развел огонь своим военным огнивом, а потом раздул пламя. Рогатый с благодарностью принял кору, а через миг помещение наполнилось дымом, что потек вверх через дымники под стропилами.

Гильермо снял висящий на крюке кривобокий керамический котелок и поставил на огонь, потом снял крышку и понюхал содержимое, помешал деревянной ложкой, присел в странной позе и принялся массировать ногу, а потом и вторую.

– Болят у меня кости, – пояснил. – Трудно ходить. Но стоять еще труднее.

– Благодарим тебя за помощь, – сказал я. – Но мы не хотим доставлять проблем. Мы видим, что ты не купаешься в достатке. Единственное, чего мы желаем, это поймать наших коней и выехать из долины. Мы попали сюда случайно, а впереди у нас длинный путь. Покажи нам, как отсюда выбраться.

Гильермо потянулся к корзине, откуда вынул деревянную миску и ложку.

– Надеюсь, что ложки у вас есть, – заявил. – Миску мы можем делить и одну. Это верно, нынче еще весна, но Наша Скорбная Госпожа дает нам достаточно пищи. У нас множество благословений. Довольно и прошлогодней репношки и орехов, а еще у нас есть пфасоль и лук. Еще есть мука. Чего же еще? Дождемся времени, пока Скорбная Госпожа благословит нас грибами. Потом появятся плоды и стручки свежей пфасоли и всякая прочая еда. Ковцы начнут давать молоко.

Из котелка начал подниматься пар.

– Ты покажешь нам выход из долины? – спросил Бенкей. – Мы не хотим ни засиживаться здесь, ни объедать тебя. Увы, нам ничего не удалось подстрелить, и мы ничем не можем тебя отблагодарить. Рыбу мы съели вчера.

Создание бросило в испуге миску под стену, а потом издало костяной клекот. Некоторое время не могло сказать и слова, только тряслось, глядя на нас.

– Бедные чудовища… Вы не можете обижать никаких существ. Это их жалобы и муки навлекли на вас диких детей. Вы должны понять множество вещей, если желаете остаться в долине под опекой Скорбной Госпожи. Даже одна капля крови вызывает амок.

– Послушай, – сказал я. – Мы вовсе не желаем тут оставаться. Нам не нужна твоя рыба, фасоль или грибы. Мы потеряли дорогу и хотим ее найти. Нам нужно на север.

– Вы не понимаете, – сказал человек-конь, будто бы несколько успокоившись, и принялся наливать в миску мутный суп. – За горами мир, который пожрали урочища. Вы не можете в нем жить. Там есть лишь пожары, смерть и насилие. Если бы вы не попали в Долину Нашей Скорбной Госпожи, уже наверняка бы погибли. Люди превратились в чудовищ, призраки урочищ смешались с ними. Там льется кровь и царит насилие. Только долина может дать вам спасение от войны богов. Прежде чем пришла Скорбная Госпожа и окружила нас опекой, боги вели битву и над нашими селами. Живой огонь падал с неба и жег частоколы. Женщина-из-Огня и Мужчина-из-Тьмы сражались между собой, сметая всякого, кто становился у них на пути. Люди пытались с ними биться и гибли, как муравьи в пожаре. Продолжалось все до того мига, когда Скорбная Госпожа не смогла больше выносить насилия и боли – и принялась кричать. Тогда раскололось небо, поднялась земля, долина была закрыта, а новых богов отогнали.

Он замолчал на миг.

– Теперь она спит. Спит и плачет над миром. Окружила долину своей опекой, но из нее нельзя выйти. Зло, что вступает сюда, становится добычей диких детей. Это Скорбная Госпожа создала их из тех, кто погиб в войне богов. Дала им новую жизнь, но теперь они голодны и сердиты. Пробуждаются, когда она начинает видеть кошмары. Вы должны встать под опеку Госпожи или погибнуть. Если Госпожа укажет на вас диким детям или если призовете вы ее кошмар, никто не отворит для вас дверей. Не будет для вас спасения. Но Госпожа заботлива. Ешьте суп, пока он горячий, и не переживайте. Я чувствую, что в вас есть не только зло. Вы должны отказаться от насилия и злости, а Госпожа даст вам новые тела, новые имена и опеку.

Мы оба замолчали, понятия не имея, что сказать. Я чувствовал, как перехватывает у меня горло, поскольку все шло к очередной неволе, а я знал, что больше ее не потерплю. Бенкей с непроницаемым лицом погрузил ложку в суп, пахнущий гнилыми корнеплодами и погребом. Не был он хуже того, который едали мы в рабстве у Сверкающей Росой, но мне было непросто заставить себя проглотить хотя бы ложку, причем вовсе не из-за вкуса.

– Вам придется забыть о многих вещах, – говорил рогатый Гильермо, откладывая ложку и выпрямляясь. – Прежде всего – о резкости. Это зло, которому нет входа в долину Скорбной Госпожи. Это пролитие крови любого существа и причинение боли, но также это резкие слова, суровые взгляды, горячие мысли. Вам придется научиться различать резкость в любом ее обличье. Поскольку резкость – это не просто кого-то ударить, чтобы отобрать нечто, но также и поднять руку на того, кто ударил вас или кого-то другого. Не только забрать, но и не позволить забрать. Это поднять руку в защиту другого, ведь это как добавить новое насилие к тому, что уже случилось. Резкость – это и общение между женщиной и мужчиной, громкий смех или безумная радость. Резкость – отобрать жизнь у животного, чтобы его пожрать, но также это – срубить живое дерево. Это любой шум, крик или смех. Все, что нарушает спокойствие и печаль. Мир страшен, наполняют его пожары, насилие и боль, потому нельзя громко смеяться: тот, кто смеется, не обращает внимания на насилие, что царит вокруг. Во всей долине должен сохраняться полный покой, чтоб не нарушить сна Скорбной Госпожи, когда она спит и плачет над миром. Резкость – это желать или идти вослед желанию. Резкость – это обладать вещами и ценить их. Это тосковать и смотреть на горизонт, потому как насилие – это и то, что к нему ведет: жажда странствий, приключений, желание чего-либо. Добро – это покой, уважение и слезы. Слезы чисты, и они лучший подарок для Скорбной Госпожи. Потому что страдать вместе с ней над уродством мира – это нести ей облегчение. Следующая важная вещь – это молитва, которой вам придется научиться. Она на чужом языке, и сперва вам будет непросто повторить хотя бы одно слово, но вам придется научиться петь эту молитву без единой ошибки. Потому что порой зло мира проникает сквозь горы и врывается в сны Скорбной Госпожи, и тогда сердце ее начинает кровоточить, а ее диких детей охватывает красный амок, и кошмары ее получают плоть. Тогда единственное, что может ее успокоить, – это молитва. Вы слышали, как я играл, а теперь вам придется научиться это петь. Нужно петь, чтобы синева снова охватила Скорбную Госпожу. Чтобы краснота ушла.

Он замолчал, и из горла его донесся костяной клекот. Он взглянул на нас, напряженных и молчащих, а потом запел. Была это та самая странная мелодия, которую он играл ранее, а слова звучали так чуждо, что сразу я не сумел их и вообще различить. Были это странные, не похожие ни на один язык звуки, которые падали один за другим, но потом мне пришлось выучить их наизусть, и я все еще их помню:

Он замолчал и смотрел на нас странными ореховыми глазами животного.

– Это еще не вся молитва, но вам придется так хорошо ее выучить, чтобы суметь напеть даже разбуженными с глубокого сна. Вам придется сложно, потому что мы учим песню с детства.

– Кто такая Скорбная Госпожа? – спросил я наконец, чтобы сказать хотя бы что-то. Я не рассчитывал, что он сумеет сказать что-то осмысленное.

– Мы об этом не спрашиваем. Это одна из новых богинь, прибывшая, чтобы спасти нас от насилия и заставить сойти с тропы зла. Это Дитя Звезд, богиня, которая плачет над миром. Которая учит нас, как вернуться к чистым существам, таким, как животные. Без похоти и насилия. Которая видит сны о мире и окружает нас заботой. Которая кормит, одевает и обнимает нас. Ничего больше и знать не нужно, – и снова скрипящий клекот.

– Это она наделяет вас телами животных?

– Она помогает нам вернуться к чистым существам леса и полей. Дает нам истинные тела точно так же, как дает истинные имена. Когда вы проведаете Башню Скорбного Сна, вы встанете перед зеркалом и поймете сами. Мир вне долины превратил вас в чудовищ, мертвых существ из железа и камня, а раскинувшиеся по миру урочища изменили ваши глаза, оттого вы не видите, что с вами случилось. Там, перед зеркалом, вы узрите истину. Пойдемте, найдем для вас какой-то дом.

Мы вышли из его мазанки под цветущие деревья и прошли между загонами, меж бедными халупами и меланхолично бродящими существами, которые оставались людьми, но не были таковыми полностью.

– Вон та, на берегу, – указал Гильермо флейтой. – Это дом Хулио. Бедолаге он уже не понадобится. Крыша слегка запала, надо бы ее поднять и поправить стреху, но в остальном он все еще достаточно хорош, если только слегка обложить его по стенам глиной. Уборная там, на берегу ручья, а камыш растет за теми скалами на берегу болота. Едва только управитесь, сгодится вам вон то поле: нужно перенести сорняки и отсадить их подальше от поля. Да. Не нужно их уничтожать, насилие – дурно.

Туман слегка рассеялся, начало просвечивать бледное солнце, благодаря чему можно было видеть вокруг подальше, чем на несколько шагов, – и мы смогли осмотреться. Одновременно мы бросили взгляд на долину, и оба замерли, остолбенев. Над лесом возносилась крепость. Высокая, с несколькими острыми башнями, бодающими небо. Не была она огромной, но господствовала над равниной – и не выстроила ее рука человека.

Крепость была огромным деревом, а скорее – многими деревьями, сплетенными узловатыми стволами, сросшимися и соединившимися; создали они башни, ступени и донжоны. Снизу крепость покрывал целый лес лиан, а выше вставали лишь сплетшиеся стволы и торчащие во все стороны скрученные ветви с листьями.

– Это Башня Скорбного Сна. Наша Госпожа спит внутри нее. Вы отправитесь туда встать перед зеркалом и вступить в ее сон, чтобы она увидела для вас новые тела и окружила заботой. Но это не сейчас.

– Это дерево, – простонал Бенкей.

– Верно. Когда урочища прорвались и призраки залили мир за горами, когда наступила война богов, там был двор. Жили в нем люди, которые знали лишь насилие, огонь и железо. Двор, в котором повстречались Женщина-из-Огня и Мужчина-из-Тьмы. Где шла битва и лилась кровь. И росло там святое дерево, к корням которого прильнула Наша Скорбная Госпожа, пораженная насилием, кровью и гневом. Там уснула она от ужаса и принялась кричать в том сне над обидами в долине, а дерево пробудилось от ее крика и окружили ее, создавая башню. Так оно было.

– И когда это случилось? – спросил я.

– Давно… Я не помню того, что было раньше… Плохо помню. Годы назад. Годы миновали, да. Может два, а может и двадцать. Кто знает? Время в тумане течет странно, кто за ним поспеет?

Наконец он ушел, а мы остались одни в полуразрушенной хате с запавшей крышей и плетенными стенами, обложенными засохшей и растрескавшейся глиной.

Бенкей осмотрелся и дернул одну из жердей, что укрепляли крышу.

– Этой клетке не больше двух-трех лет, – заявил он. – Новых нет, и нет тех, что были бы старше остальных. Тут никто ничего не ремонтировал, а такие курени рассыпались бы после третьей порядочной зимы.

– Крышу мы подремонтируем, – сказал я. Он посмотрел на меня с удивлением.

– Но ведь мы тут не станем жить, а сегодня ночью дождить не должно. А это урочище полно живущих тут безумцев.

– Но в лесу, полном сумасшедших ройхо, мы тоже не выживем. К тому же нам нужно поймать коней, – ответил я. – И научиться этой проклятой песенке. Без этого мы не сумеем продраться сквозь долину. Эти призраки снова нас настигнут. Только с песней мы сумеем их отогнать.

А потому мы подремонтировали крышу и стены, но слишком не напрягались. Одна мысль, что нам придется остаться здесь дольше, чем на день-два, наполняла отвращением. Нам была нужна какая-то пища, пусть бы даже подгнившие и старые корнеплоды, и мы пошли работать на поле, которое указал нам Гильермо.

Некто со спиной и затылком, поросшими волчьей шерстью, указал нам корзины с землей, куда должны были мы переносить аккуратно выкопанные раздвоенной палочкой сорняки, а потом осторожно высыпать их на луг, однако остальные сторонились нас, явно опасаясь даже смотреть в нашу сторону. Ближе к вечеру кто-то без слова поставил перед нами сломанную корзину, в которой лежала горстка сморщенных и скрученных овощей и горстка сухих зерен пфасоли.

Мы вернулись в свою нищую мазанку готовить водянистый супчик, припахивавший гнильцой и землей.

В сумерках все жители долины принялись спешно прятаться в своих домах, мы слышали, как запираются двери и как подпирают их изнутри, как с хлопаньем затворяют ставни. Лишь кое-где виделся слабый отсвет светильничка.

Мы съели суп и сели в полутьме, понемногу подбрасывая в огонь. Снаружи пришла ночь, а вместе с ней снова появились шепоты и шелесты, что-то скреблось в плетенные стены и ковыряло засохшую глину между слоев плетенки.

Бенкей пытался играть услышанную мелодию, но была она настолько странной и чужой, что он тут же что-то попутал, и проникли туда нотки привычные, из степей саургарских провинций.

Он мерзко выругался и взглянул на свою флейту.

– Это не те звуки, – заявил он. – Мне придется сделать другую флейту, которая сыграет нужным образом. Иначе я не знаю, сумеем ли мы отогнать надаку.