В поисках Аляски Грин Джон

А Аляска вдруг объявила:

— Лучший день/худший день!

— Чё? — удивился я.

— Если будем просто пить, мы все сблюем. Поэтому, чтобы замедлить ход, поиграем в одну игру. Лучший день/худший день.

— Ни разу о такой не слышал, — ответил Полковник.

— Это потому, что я ее только что выдумала. — Аляска улыбнулась.

Она легла на бок поперек двух тюков сена, предзакатный свет подчеркнул зелень ее глаз, а ее загар в последний раз напомнил об ушедшей осени. Она лежала приоткрыв рот, и я подумал, что она уже, наверное, пьяна, когда заметил ее взгляд — она была где-то далеко. Глаза пьяные и стеклянные, отметил я и, лениво любуясь ею, подумал, что да, наверное, я и сам слегка нетрезв.

— Клево! А как и-играть? — спросила Лара.

— Каждый рассказывает про лучший день в своей жизни. Кто рассказал самую классную историю — может не пить. А потом все рассказывают про самый плохой день, и опять — кто круче, тот может не пить. И так далее — что там на втором месте самое хорошее и самое плохое, пока кто-то из вас не сдастся.

— А с чего ты взяла, что это будешь не ты? — поинтересовался Такуми.

— Потому что я и пью лучше всех, и рассказываю лучше всех, — ответила она. С такой логикой трудно было спорить. — Ты начинаешь, Толстячок. Лучший день во всей твоей жизни.

— Гм… А подумать минутку можно?

— Если думать приходится, значит, все было не настолько-то и хорошо, — отметил Полковник.

— Пошел ты.

— Ой, какой нежный.

— Самый лучший день в моей жизни — сегодня, — начал я. — Подробности таковы: я проснулся рядом с очень красивой девушкой из Венгрии, было холодно, но не слишком, я выпил чашку едва теплого растворимого кофе и поел хлопьев без молока, а потом мы с Аляской и Такуми гуляли по лесу. После чего мы играли в блинчики на реке, может, звучит это глупо, но это не глупо. Я не знаю. Вот солнце сейчас такое, тени длинные, а свет такой яркий, но мягкий, как бывает перед закатом, понимаете? В таком свете все кажется лучше, красивее, и сегодня как бы все как раз в таком свете. Ну, то есть я ничего не делал. Я просто сидел, смотрел на Полковника… что там еще… Да не важно. Просто отличный день. Сегодня. Лучший день в моей жизни.

— Ты думаешь, что я красивая? — спросила Лара и стыдливо засмеялась. Я подумал: Сейчас хорошо бы посмотреть ей в глаза, но не смог. — Но я из Румынии!

— Блин, твой рассказ оказался куда лучше, чем я предполагала, — призналась Аляска. — Но я тебя все равно сделаю.

— Давай, детка, — сказал я.

Подул ветер, склоняя к земле высокую траву за сараем, и я накинул спальник на плечи, чтобы не замерзнуть.

— Самый лучший день в моей жизни был девятого января тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Мне было восемь лет, мы с мамой поехали в зоопарк. Мне понравились медведи. А ей — обезьяны. Отличнейший день. Конец.

— И все? — удивился Полковник. — Лучший день всей твоей жизни?

— Ага.

— А мне нрави-ится, — сказала Лара. — Я тоже люблю обезьянок.

— Слабовато, — оценил Полковник. А я подумал, что это не история слабая, а опять Аляскина нарочитая туманность, она просто в очередной раз решила продемонстрировать свою таинственность. Но хоть я и не сомневался в том, что она поступила так намеренно, я не мог понять: Что, блин, такого хорошего в зоопарке?

Но я не успел спросить, потому что заговорила Лара:

— Моя очередь. У меня все просто. Лучши-ий был день, когда я сюда при-иехала. Я знала англи-ийский, а мои роди-ители — нет, и-и мы сошли с самолета, нас в аэропорту встрети-или родственни-ики — тети и-и дяди, которых я раньше ни-икогда не ви-идела, мама с папой были так счастли-ивы. Мне было двенадцать лет, и-и меня до этого всегда воспри-ини-имали как малышку, а тогда впервые оказалось, что роди-ители не могут без меня обойти-ись и-и относятся ко мне как к взрослой. Потому что они-и языка не знали, да? Я и-им помогала еду заказывать, заполнять имми-играци-ионные и-и налоговые бумаги и-и все такое, вот, и-и они в тот день перестали ко мне как к ребенку относи-иться. К тому же в Румынии мы были бедняками, а теперь вроде как богатые. — Она рассмеялась.

— Хорошо, — Такуми улыбнулся, — я проиграю, потому что у меня лучший день был, когда я лишился девственности. И если вы хотите, чтобы я вам это рассказал, вам придется напоить меня посильнее.

— Неплохо, — сказал Полковник. — Совсем неплохо. А про самый лучший день в моей жизни услышать хотите?

— Чип, ты должен рассказать, мы же в игру играем, — ответила Аляска с явным раздражением.

— Мой лучший день еще не наступил. Но я знаю, как это будет. Я частенько его представляю. Лучшим днем в моей жизни будет тот самый день, когда я куплю своей маме огромный дом, блин. Не в лесу где-нибудь, а в самом центре Маунтин Брука, среди особняков выходников. Среди ваших домов. И я куплю его не в кредит. А за наличность. Я привезу туда маму, открою перед ней дверь машины, она выйдет и посмотрит на дом — металлический забор, два этажа, все дела, — я отдам ей ключи и скажу: «Спасибо». Блин, она помогала мне заявку в эту школу заполнять. Отпустила меня сюда, а это не легко для тех, кто живет в наших краях, — разрешить сыну поехать учиться куда-то еще. Вот такой у меня будет лучший день.

Такуми поднес бутылку к губам и сделал несколько глотков, а потом передал мне. Я выпил, потом Лара, а потом и Аляска запрокинула голову и быстро вылила в себя оставшуюся четверть.

Открывая следующую бутылку, она улыбнулась Полковнику:

— Этот раунд ты выиграл. А худший день?

— Самый страшный день был, когда ушел папа. Он у меня старый — сейчас ему лет семьдесят, — и когда он на маме женился, уже старый был, и даже при этом он ей изменял. Она его застукала, взбесилась, он ее ударил. Она его выгнала, и он ушел. Я был тут, мама мне позвонила, но про измену и про то, что он ее побил, рассказала только потом. А тогда просто сообщила, что он ушел и больше не вернется. И я его больше не видел. Когда я только узнал, я целый день ждал, что он позвонит мне и объяснит. Но он не позвонил ни тогда, ни позже. Я-то надеялся, что он хоть попрощается или типа того. Это был самый плохой день в моей жизни.

— Черт, меня ты опять сделал, — признался я. — У меня худший день был в седьмом классе, когда Томми Хьюит нассал на мою спортивную форму, а учитель сказал, что я обязан переодеться или он мне двойку поставит. Двойка по физре в седьмом классе, понимаете? Есть вещи и пострашнее. Но тогда для меня это значило очень много, я заплакал, попытался объяснить преподу, что произошло, но мне было дико стыдно, а он орал, так что я надел эти зассанные шорты с футболкой. В тот день я перестал переживать из-за того, что делают другие люди. Вообще перестал расстраиваться — из-за того, что я лузер, что у меня нет друзей… и все дела. Так что в целом, наверное, мне это пошло на пользу, но тогда я чувствовал себя просто кошмарно. Ну, вы представьте, я играю в волейбол или во что там в обоссанной майке, а Томми Хьюит похваляется перед всеми своей выходкой. Хуже со мной ничего не было.

Лару моя история рассмешила.

— Майлз, изви-ини.

— Все нормально, — ответил я. — Главное, ты про себя тоже расскажи, чтобы и я посмеялся. — Я улыбнулся, и мы еще похохотали вместе.

— Мой лучши-ий день, наверное, был одновременно и-и худши-им. Потому что мне при-ишлось все оставить. Ну, то есть, может, вам это покажется глупым, но и-и детство кончилось, ведь, как прави-ило, двенадцати-илетним не при-иходится разби-ираться с формами W-2.

— Что это за формы W-2? — не понял я.

— Вот об этом и-и речь. Налоговые документы. Так вот. Тот же самый день.

Я думал о том, что Ларе всегда приходилось говорить за родителей, и она не научилась говорить за себя. Я тоже это плохо умел. Эта важная черта была у нас общей, такой личный выверт, которого не было ни у Аляски, ни у кого другого, хотя по определению получалось, что мы с Ларой ничего друг другу сказать не могли. Так что, может, все дело было в предзакатном свете, блестевшем в ее темных, подкрученных наскоро волосах, но мне вдруг захотелось ее поцеловать; чтобы целоваться, говорить не обязательно, воспоминания о том, что меня вырвало ей на джинсы, после чего мы долго не разговаривали, растаяли как дым.

— Такуми, теперь твоя очередь.

— Худший день в моей жизни, — начал он, — девятое июня двухтысячного года. Умерла моя бабушка, которая жила в Японии. Она погибла в автокатастрофе. А я должен был лететь к ней через два дня. Я думал, что проведу все лето с ней и с дедушкой, а получилось, что прилетел на похороны, и это была наша первая встреча — до этого я видел ее только на фотографиях. Похороны проходили по буддистской традиции, ее кремировали, но до этого, ну, не по-буддистски все было. То есть… с религией там все сложно, немного буддизма, немного синтоизма, но вам это неинтересно, суть в том, что ее сожгли на этом самом… на погребальном костре. И вот представьте, я ее увидел впервые в жизни перед сожжением. Самый страшный день в моей жизни.

Полковник закурил сигарету, бросил ее мне, а для себя достал еще одну. Меня это пугало — когда он угадывал, что я хочу курить. Мы действительно были похожи на старую семейную пару. Мелькнула мысль и о том, что неразумно бросаться зажженными сигаретами в сарае с сеном, потом беспокойство прошло, но я искренне старался не стряхивать на сено пепел.

— Пока не ясно, кто победит, — высказался Полковник. — Еще соревнуемся. Твоя очередь, дружище.

Аляска лежала на спине, положив руки под голову. Она заговорила негромко и быстро, но тихий день уже превращался в еще более тихий вечер — зимой насекомых не стало, — и слышали мы ее хорошо.

— На следующий день после того, как мы с мамой съездили в зоопарк, где ей понравились обезьяны, а мне медведи, была пятница. Я вернулась домой из школы. Она обняла меня, велела идти учить уроки в свою комнату, пообещав, что потом можно будет посмотреть телик. Она сама сидела на кухне за столом, наверное, а потом вдруг как закричит, я выбежала, а мама упала на пол. Она тряслась, запрокинув голову. И я пересралась. Надо было девятьсот одиннадцать набрать, а я вместо этого раскричалась и расплакалась, через некоторое время мама перестала дергаться, и я подумала, что она уснула и что у нее прошло то, что заболело. И я просто сидела рядом с ней на полу, пока через час не пришел папа. Он закричал: «Почему ты девятьсот одиннадцать не вызвала?», попытался ей искусственное дыхание сделать, но она к тому времени уже совсем мертвая была. Аневризма. Самый плохой день. Я победила. Пейте.

И мы выпили.

С минуту все молчали, а потом Такуми спросил:

— Папа винил тебя в этом?

— Нет, когда первая реакция прошла, он ничего больше не говорил. Но винил, конечно. Как же иначе?

— Ты же совсем маленькая была, — не согласился он.

Я был настолько удивлен и смущен, что просто не мог ничего сказать, я пытался как-то соотнести это с тем, что Аляска говорила о своей семье раньше. Шутка про «тук-тук» — в шесть лет. Мама раньше курила — а теперь уже нет, очевидно.

— Да. Маленькая. Маленькие вполне могут девятьсот одиннадцать набрать. Они только этим и занимаются. Дай вина, — сказала она совершенно без эмоций. И стала пить, даже не приподняв голову.

— Извини, — сказал Такуми.

— Почему ты мне этого раньше не рассказала? — тихо спросил Полковник.

— Разговор на эту тему не заходил.

На этом вопросы закончились. Что в такой ситуации еще скажешь, черт возьми?

Тишина потом длилась очень долго, мы передавали вино по кругу, потихоньку пьянели, и я вдруг заметил, что думаю о президенте Уильяме Маккинли, это третий по счету американский президент, которого убили. Он прожил несколько дней после того, как в него стреляли, и под конец его жена начала плакать и кричать: «Я тоже хочу уйти! Я тоже хочу уйти!» Собрав последние силы, Маккинли повернул к ней голову и ответил: «Мы все уходим».

Это событие было главным в жизни Аляски. Теперь я понял, что она имела в виду, когда прибежала в слезах, сокрушаясь о том, что она все портит. И кого она имела в виду, говоря, что всем делает только хуже. Для нее это было «всё» и «все», и я невольно представлял себе маленькую, худенькую восьмилетку с запачканными пальцами, которая смотрит на свою бьющуюся в конвульсиях маму. Потом Аляска садится рядом с ней; непонятно, умерла она уже или нет, я думаю, что дышать она к тому времени уже перестала, но еще не остыла. И пока над ней кружила смерть, малышка сидела рядом с ней в тишине. А потом, уже в нынешней тишине и опьянении, я вдруг представил, как Аляска тогда себя чувствовала — крайне беспомощной, ведь ей даже не пришло в голову сделать то единственное, что она могла: вызвать «скорую». Мы со временем понимаем, что родители не могут ни сами спастись, ни спасти нас, что всех, кто попал в реку времени, рано или поздно подводным течением выносит в море, то есть, короче говоря, мы все уходим.

И она стала импульсивной, испугавшись своего бездействия настолько, что теперь, наоборот, никак не может угомониться. Когда Орел припугнул ее исключением, Аляска, наверное, назвала Марью, потому что ее имя первым пришло в голову, потому что ей совсем не хотелось, чтобы ее выгнали из школы, а мыслить ясно она была не в силах. Я уверен, что Аляска просто жутко перепугалась. Но, что важнее, может быть, еще больше она боялась того, что ее снова парализует страх.

«Мы все уходим», — сказал Маккинли жене, и, определенно, так оно и есть. Это как раз тот самый лабиринт страдания. Мы все уходим. Попробуй не застрять в тупике.

Ей я ничего этого не сказал. Ни тогда, и никогда. Мы ни разу больше к этой теме не возвращались. Но тот день стал еще одним из очень плохих дней, может, даже самым плохим. Ночь наступала, а мы продолжали пить и шутить.

Позднее, после того как Аляска при всех засунула пальцы себе в рот и проблевалась, потому что напилась настолько, что даже до леса дойти не могла, я забрался в свой спальник. Рядом в своем мешке лежала Лара, почти касаясь меня. Я скользнул ладонью и накрыл краем своего спальника ее. Я коснулся ее руки. Я это почувствовал, хотя нас и разделяло два спальных мешка. Мой план, который казался мне жутко хитрым, заключался в том, что я залезу под ее спальник и возьму ее за руку. План был хорош, но, когда я попытался вызволить руку из своего мешка, в который я был закутан, как мумия, я так резко ее дернул, что она вылетела, как рыба из воды, и я чуть плечо не вывихнул. Лара смеялась — не со мной, надо мной, — но мы все еще не разговаривали. Пройдя точку, возврата из которой уже нет, я все же сунул руку в ее спальник, и она еле сдерживала нервный смех, когда я провел пальцами от ее локтя до запястья.

— Щекотно, — прошептала она. Вот и вся моя сексуальность.

— Извини, — ответил я.

— Нет, это при-иятно, — ответила Лара и взяла меня за руку.

Наши пальцы сплелись, и она сжала их покрепче. А потом повернулась ко мне и «поци-иловала» меня. Не сомневаюсь, что от нее несло дешевым вином, но я этого не замечал, да и от меня самого, я не сомневаюсь, несло и тем же дешевым вином и сигаретами, но она тоже этого не замечала. Мы целовались.

И я подумал: Хорошо.

И я подумал: Я неплохо целуюсь. Совсем неплохо.

И я подумал: Я, определенно, целуюсь лучше всех за всю историю человечества.

И вдруг Лара засмеялась и отстранилась от меня. Вытащив руку из спальника, она вытерла лицо.

— Ты мне нос наслюняви-ил, — сказала она и рассмеялась.

Я тоже засмеялся, стараясь создать у нее впечатление, что я как раз и намеревался ее рассмешить, наслюнявив ей во время поцелуя нос.

— Извини. — Если пользоваться Аляскиной системой уровней, то я за всю свою жизнь еще и пяти очков не набрал, так что это можно было списать на неопытность. — Для меня все это в новинку, — признался я.

— Ни-ичего, это было при-иятно, — сказала Лара, рассмеялась и снова меня поцеловала.

Вскоре мы уже целиком выбрались из спальников, тихонько лаская друг друга. Лара легла на меня, а я обнял ее за тонкую талию. Я чувствовал, как ее сиськи прижимаются к моей груди, она тихонько двигалась, обхватив меня ногами.

— С тобой хорошо, — прошептала она.

— Ты восхитительна, — ответил я и улыбнулся. В темноте я видел лишь очертания ее лица и большие круглые глаза, она хлопала ресницами, глядя на меня, и они едва не касались моего лба.

— Эй вы, любовнички, не могли бы вы потише, — громко сказал Полковник. — А то остальные слишком пьяные и устали.

— Преимущественно пьяные, — протянула Аляска, словно у нее не было сил даже говорить.

Мы почти никогда не разговаривали, в смысле, Лара и я, и из-за Полковника даже теперь не могли. Так что мы продолжили тихонько целоваться и смеяться губами и глазами. Мы целовались так долго, что мне почти даже наскучило, и я прошептал:

— Хочешь быть моей девушкой?

А она ответила:

— Да, пожалуйста. — И улыбнулась.

Мы заснули вместе в ее спальнике, тесновато, признаться, но все равно хорошо. Ко мне во сне еще никто никогда не прижимался. Хороший был конец лучшего дня в моей жизни.