В поисках Аляски Грин Джон

через шесть дней

В ВОСКРЕСЕНЬЕ я встал, проспав три часа, и впервые за долгое время принял душ. Надел единственный имевшийся у меня костюм. Я вообще-то не хотел его сюда брать, но мама сказала, что костюм может потребоваться очень внезапно, и она оказалась чертовски права.

У Полковника костюма не было, и из-за своего малого роста он даже не мог взять его на время у кого-нибудь другого, поэтому он надел черные брюки и серую рубашку.

— Галстук с фламинго, наверное, не стоит, — сказал он, натягивая черные носки.

— Да, он какой-то слишком праздничный, не для этого события, — ответил я.

— В оперу его не наденешь, — возмутился он, чуть не улыбаясь, — на похороны тоже. На нем даже не повеситься. Бесполезный какой-то галстук.

Я одолжил ему свой.

Чтобы отвезти учеников в Вайн-Стейшн, деревню, из которой была родом Аляска, наняли специальные автобусы, но Лара, Полковник, Такуми и я поехали на джипе Такуми — объездным путем, чтобы не видеть того места на трассе. Я напряженно смотрел из окна, как раскидистые пригороды Бирмингема сменяются невысокими холмами и полями.

Такуми с Ларой сидели впереди, он рассказал ей, как Аляску летом пощупали за сиську, и она рассмеялась. Я услышал эту историю, когда увидел Аляску впервые, а вскоре я увижу ее в последний раз. Я наиболее остро ощущал несправедливость мира, ведь со мной обошлись абсолютно нечестно: я полюбил девушку, она была готова полюбить меня, но не могла из-за собственной смерти. Я подался вперед, уперся лбом в сиденье Такуми и расплакался, я скулил, чувствуя даже не столько печаль, сколько боль. Было именно больно, это не просто красивое выражение. Больно так, как будто меня били.

Мериуэзер Льюис сказал перед смертью: «Я не трус, но я так силен. Тяжело умирать». Я в этом не сомневаюсь, но вряд ли это тяжелее, чем остаться тут одному. Я продолжал думать о Льюисе и когда заходил в треугольную часовню возле одноэтажного бюро похоронных процессий Вайн-Стейшн, деревушки в Алабаме, которая оказалась именно такой безрадостной, какой описывала ее Аляска. Там пахло плесенью и дезинфицирующими средствами, у желтых обоев в фойе отходили уголки.

— Вы все на похороны мисс Янг? — спросил какой-то парень у Полковника, и тот кивнул.

Нас отвели в большую комнату с несколькими рядами раскладных стульев, в которой оказался всего один человек. Он стоял перед гробом на коленях. Гроб был закрыт. Закрыт. Я ее больше не увижу. Не смогу поцеловать ее в лоб. Не взгляну на нее в последний раз. Но мне это было необходимо, мне нужно было увидеть ее, и я спросил как-то чересчур громко:

— Почему гроб закрыт?

Мужчина с брюхом, обтянутым слишком тесным костюмом, повернулся и пошел в мою сторону.

— У ее мамы, — сказал он, — у ее мамы был открытый. И Аляска мне наказала: «Папа, смотри, чтобы меня, когда я умру, никто не увидел». Я слушаюсь. Сынок, ее все равно тут нет. Она теперь с Господом.

И он обнял меня за плечи, этот человек, сильно растолстевший с тех пор, как ему в последний раз приходилось надевать этот костюм, и мне было больно думать о том, как я его подвел. У него были такие же зеленые глаза, как у Аляски, только сидели очень глубоко, он походил на зеленоглазое привидение, которое почему-то не перестало дышать, на привидение, молившее: нет-нет-нет, не умирай, Аляска. Не умирай. Я отошел от него, обошел Такуми и Лару и опустился на колени перед гробом, положил руки на его гладкую поверхность — это было красное дерево темного оттенка, как ее волосы. Я почувствовал, как мне на плечи опустились маленькие ладони Полковника, на голову упала слезинка, и на какое-то время мы остались втроем — школьные автобусы еще не приехали, а Лара с Такуми где-то растворились, так что нас было трое — точнее, три тела и два человека, — и только мы трое знали, что именно произошло в ту ночь, и между нами всеми было слишком много разных слоев, очень много всего не давало нам соприкоснуться. Полковник заговорил:

— Я так хочу ее спасти.

Я:

— Чип, все, ее больше нет.

Он:

— Я надеялся, что почувствую, как она на нас смотрит сверху. Но ты прав, ее больше нет.

Я:

— Господи, Аляска, я тебя люблю. Я тебя люблю.

И Полковник прошептал:

— Толстячок, я тебе очень сочувствую. Я знаю, что ты ее любил.

Я:

— Нет, не говори в прошедшем времени.

Она уже не человек, просто гниющая плоть, но я любил ее в настоящем времени. Полковник опустился на колени рядом со мной, поднес лицо к гробу и прошептал:

— Аляска, прости меня. Ты заслуживала друга понадежней.

Мистер Льюис, умирать действительно так тяжело? Тот лабиринт действительно хуже этого?

через семь дней

ВЕСЬ СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ я просидел в нашей комнате, без звука играя в футбол, потому что я и ничего не делать не мог, и ничего серьезного делать тоже не мог. Это был День Мартина Лютера Кинга, последний выходной перед началом занятий, а я ни о чем думать не мог, кроме как о том, что я ее убил. Утром Полковник сидел со мной, но потом решил сходить в столовку — давали мясной хлеб.

— Идем, — позвал он.

— Я не хочу есть.

— Но надо.

— Да? — Я даже от игры не оторвался.

— Бог мой. Ну хорошо. — Вздохнув, он ушел, с силой захлопнув за собой дверь.

Он все еще очень зол, вдруг подумал я с некоторой жалостью. А злиться не на что. Злоба отвлекает от всеохватывающей тоски, от честного принятия того факта, что мы ее убили, лишили будущего и жизни. И злобой этого не исправишь. Дерьмо.

— Ну и как хлеб? — спросил я, когда Полковник вернулся.

— С последнего раза ничего не изменилось. Не мясной и не хлебный. — Полковник сел рядом со мной. — Ко мне подкатил Орел. Спрашивал, мы ли петарды взрывали.

Я поставил игру на паузу и повернулся к нему. Полковник отколупывал один из последних кусков винила с дивана.

— А ты ответил? — спросил я.

— Я не проболтался. Вот, а еще он сказал, что завтра приедет ее то ли тетка, то ли еще кто — собрать вещи. Так что если там есть что наше или то, чего тетке лучше не видеть…

Я снова повернулся к игре:

— Сегодня я к этому не готов.

— Тогда я один схожу, — ответил он. И ушел, не закрыв за собой дверь, и злой холодный воздух быстро прикончил тепло от нашей хлипкой батареи, так что я снова нажал на паузу и пошел закрывать дверь.

Я выглянул, чтобы посмотреть, вошел ли Полковник в ее комнату, а оказалось, что он стоит там, прямо за нашей дверью. Он схватил меня за толстовку, улыбнулся и заявил:

— Я знал, что ты не заставишь меня идти одного. Я знал.

Я покачал головой и закатил глаза, но все же пошел с ним по коридору, мимо телефона, в ее комнату.

После того как Аляски не стало, я не думал о том, как она пахнет. Но когда Полковник открыл дверь, в нос ударил этот аромат: мокрой земли, травы, табачного дыма, а над всем этим — нотки ванильного молочка для тела. Она снова заполонила мое настоящее, и только из чувства такта я не сунул голову в ее переполненный бак с грязным бельем, стоявший у комода. Все было точно так, как я помнил: сотни книг стопками стоят вдоль стен, смятое светло-лиловое одеяло валяется в ногах кровати, шаткая башня книг и на маленьком столике, свеча-вулкан торчит из-под кровати. Все выглядело так, как я и ожидал, но запах, который, несомненно, принадлежал самой Аляске, поверг меня в шок. Я остановился посреди комнаты, закрыл глаза и медленно вдыхал через нос: ваниль, нескошенная осенняя трава, — но с каждым медленным вдохом аромат становился слабее, поскольку я к нему привыкал, и вскоре Аляска снова исчезла.

— Это невыносимо, — сухо сказал я, потому что так оно и было. — Боже! Она это все уже не прочитает. «Библиотека ее жизни».

— Она купила эти книги на гаражных распродажах, и так же, видимо, их распродадут снова.

— Прах к праху, вещи с распродажи на другую распродажу, — согласился я.

— Ага. Ну ладно, за дело. Ищем то, что тетке на глаза попадаться не должно, — напомнил Полковник, опускаясь на колени возле письменного стола, на котором стоял компьютер. Ящик стола был открыт, и он извлек оттуда несколько стопок скрепленных степлером бумажек. — Господи боже, она, похоже, хранила все, что когда-либо написала. «Моби Дик». «Этан Фроум».

Я полез под матрас — я знал, что там она прячет презервативы к визиту Джейка. Я перепрятал их в собственный карман, а потом пошел к комоду и принялся копаться в белье в поисках алкоголя, эротических игрушек и бог знает, что у нее там еще могло быть. Но ничего не обнаружил. Тогда я перешел к книгам. Я посмотрел на стопки, стоявшие корешками наружу, — совершенно беспорядочное собрание сочинений разных авторов, в этом была вся Аляска. Я хотел взять себе одну книгу, но не мог ее отыскать.

Полковник сидел на полу, прижав голову к полу, — он искал под кроватью.

— У нее точно бухла тут не было? — спросил он.

Я чуть было не сказал: Она его в лесу закапывала, на границе с футбольным полем, — но потом вдруг понял, что Полковник об этом не знал, что она никогда не брала его с собой на поиски зарытых сокровищ, что эту тайну она доверила только мне, и я решил оставить ее при себе, как подарок на память, словно боялся, что мои воспоминания исчезнут, если я поделюсь ими.

— Ты где-нибудь видел «Генерала в своем лабиринте»? — спросил я, изучая корешки книг. — По-моему, обложка была зеленая. Мягкая, и она пострадала при потопе, так что, наверное, книга распухла, но не думаю, что…

И тут он меня перебил:

— Да вот она.

Обернувшись, я увидел в его руках книгу, которая после выходки Лонгвелла, Джеффа и Кевина стала похожа на аккордеон. Я подошел, взял ее и сел на кровать. Все подчеркивания и записи на полях расплылись от воды, но читать саму книгу еще было можно, так что я решил взять ее с собой и попытаться прочесть роман, хотя это и не биография. И тут вдруг я открыл ту самую страницу ближе к концу:

Генерал вздрогнул от озарения, открывшегося ему: весь его безумный путь через лишения и мечты пришел в настоящий момент к своему концу. Дальше — тьма.

— Черт возьми, — вздохнул он. — Как же я выйду из этого лабиринта?!

Весь кусок был подчеркнут черной ручкой, которая дала кровоточащие разводы, когда бумага намокла. Но там оказалась и еще одна запись — синими чернилами. Четкая, она явно была сделана уже после потопа. От фразы Как же я выйду из этого лабиринта?! шла стрелка к комментарию на полях, почерк у Аляски был с петельками. Быстро & По прямой.

— Слушай, она тут кое-что написала уже после потопа, — сказал я. — Странное. Смотри. Сто девяносто вторая страница.

Я швырнул книгу обратно Полковнику, он быстро нашел нужную страницу, потом посмотрел на меня.

— Быстро и по прямой, — прочитал он.

— Ага. Странно, да? Наверное, это она про выход из лабиринта.

— Погоди, как именно это произошло? Как все было?

«Это» у нас было только одно, и я понял, о чем он спрашивает.

— Я тебе уже рассказал, что узнал от Орла. На дороге раскорячился грузовик. На место приехали копы, чтобы взять движение под контроль. А Аляска в них врубилась. Она такая пьяная была, что даже не попыталась руль повернуть.

— Такая пьяная? Пьяная? У полицейской тачки наверняка фары горели. Толстячок, она въехала в тачку с горящими фарами, — поспешно сказал он. — Быстро и по прямой. Быстро и по прямой. Прочь из лабиринта.

— Нет, — ответил я, хотя я и легко мог это себе представить.

Я понимал, что она была пьяна и жутко распсиховалась. (Из-за чего? Из-за того, что Джейку изменила? Сделала мне больно? Что ее потянуло ко мне, вместо него? Или все еще из-за Марьи?) Я мог себе представить, что она смотрела на полицейскую тачку и целилась прямо в нее, и ей было плевать на других, она забыла о том, что мне пообещала, она не думала ни об отце, ни о ком другом… эта стерва, да, стерва, она покончила с собой. Но нет. Нет. Она так не могла. Нет. Она же сказала: «Продолжим». Ну, конечно же.

— Нет.

— Да, ты, наверное, прав, — согласился Полковник. Он выронил книгу, сел рядом со мной и уперся лбом в руки. — Кто поедет за десять километров от кампуса, задумав такое? Смысла нет. Но все же это было быстро и по прямой. Или это у нее какое-то непонятное предчувствие было? Если задуматься, мы же толком ничего не знаем. Куда она поехала? зачем? кто звонил? Кто-то же позвонил, или я…

Полковник все говорил, пытаясь разобраться в случившемся, а я снова взял книгу и отыскал страницу, на которой опрометчивая гонка генерала подошла к концу, мы оба затерялись каждый в своих мыслях, пропасть между нами была непреодолима, я просто не мог слушать Полковника, потому что был крайне занят: я пытался вобрать последние намеки на ее запах, пытался убедить себя в том, что конечно же она этого не сделала. Это я… я во всем виноват, и Полковник тоже. Пусть он пытается во всем разобраться, но я-то уже все понял, я понял, что, как ни старайся, во всем виноваты мы и прощения нам нет.

через восемь дней

ВО ВТОРНИК БЫЛИ УРОКИ. Впервые после перерыва. Мадам О’Мэлли выдержала паузу перед началом занятия, вообще все уроки французского периодически прерывались такими паузами, а потом она спросила нас, как мы себя чувствуем.

— Ужасно, — ответила одна девочка.

— En franais, — ответила мадам О’Мэлли, — en franais.[11]

Выглядело все как обычно, хотя движения было меньше: выходники все так же сидели на лавочках у библиотеки, но сплетничали в целом меньше и тише. В столовке пластиковые подносы стучали о деревянные столы, вилки царапали по тарелкам, но разговоры велись еле слышно. Помимо того что все вели себя сдержаннее, больше всего пугала тишина, образовавшаяся на ее месте, там, где должны были звучать эмоциональные Аляскины рассказы, но все равно казалось, что это просто один из тех дней, когда она уходила в себя, словно она опять отказалась отвечать на вопросы, которые начинаются со слов «как» и «почему», только в этот раз — навсегда.

На религиоведении Полковник сел рядом со мной, вздохнул и констатировал:

— Толстячок, от тебя куревом несет.

— А ты спроси, колышет ли меня это.

В класс, как всегда шаркая ногами, вошел доктор Хайд, держа под мышкой стопку наших курсовых. Он сел, несколько раз тяжело вдохнул и заговорил:

— Есть такой закон, согласно которому родители не должны хоронить своих детей. Кто-то должен бы следить за его исполнением… В этом семестре мы продолжим изучение религиозных традиций, с которыми познакомились осенью. И теперь, несомненно, темы, которые мы затрагиваем, приобретают большую важность, чем несколько дней назад. Например, вопрос, что происходит с человеком после смерти, уже не будет казаться вам отвлеченной философией. Теперь вам приходится задавать этот вопрос, думая о своей однокласснице. И как жить с этой болью потери — задача, которую пытались решить для себя все буддисты, христиане, мусульмане. Думаю, теперь вопросы, ответына которые ищет религия, для вас стали личными.

Он принялся рыться в своей стопке, что-то выискивая.

— Вот передо мной работа Аляски. Вы помните, что я просил вас подумать о том, какой вопрос для человека наиболее важен и как к нему подходят религии, которые мы изучали в этом году. Вот что было важным для Аляски.

Старик вздохнул, схватился за ручки кресла и с трудом поднялся, а потом написал на доске: «Как нам выбраться из этого лабиринта страданий? — А. Я.».

— Я оставлю эту цитату на доске до конца семестра, — сообщил он. — Каждого человека, которому хоть раз случалось заблудиться, гложет именно этот вопрос. В какой-то момент мы все поднимаем глаза и осознаем, что зашли в тупик, и я хочу, чтобы никто не забывал Аляску, а также чтобы вы не забывали, что, даже если материал наших уроков кажется вам скучным, мы пытаемся понять, как разные люди отвечали и на этот, и на другие вопросы, которые вы подняли в своих работах, как в разных религиозных течениях люди находят примирение с «тем говном, которое выпадает на долю порядочным людям», как выразился в своей курсовой Чип. — Хайд снова сел. — Ну как вы, ребята?

Мы с Полковником молчали, пока некоторые одноклассники, которые Аляску совсем не знали, превозносили ее добродетели, признавались, насколько они подавлены, и поначалу меня это возмущало. Мне было неприятно, что люди, которых она не знала, — и люди, которые ей не нравились, — грустят. Им до нее никогда и дела не было, а теперь они ведут себя так, словно она сестрой им приходилась. Но, наверное, я тоже знал ее не так-то уж и хорошо. Если бы знал, я бы понял, что значит это «Продолжим потом?». Если бы я любил ее как следует, любил бы ее так, как думал, что люблю, разве я бы отпустил ее в ту ночь?

Так что я не очень на них злился. А вот сидевший рядом Полковник дышал медленно и глубоко, как бык на корриде.

Он даже закатил глаза, когда один из выходников, Брук Блейкли, чьи родители стараниями Аляски получили отчет о его неуспеваемости, заявил:

— Мне так жаль, что я не успел ей сказать, что люблю ее. Я не понимаю почему.

— Какой бред, — возмущался Полковник, когда мы шли обедать. — Как будто Бруку вообще какое-то дело до Аляски есть.

— Если бы Брук умер, ты бы разве не переживал? — спросил я.

— Наверное, да, но я бы не скорбел по поводу того, что не сказал ей, что любил ее. Я не люблю ее вообще-то. Она дура.

А я думал, что горе всех остальных более правомерно, чем наше — ведь они не были повинны в ее смерти, — но я знал, что спорить с Полковником, когда он выйдет из себя, совершенно бесполезно.

через девять дней

— У МЕНЯ ЕСТЬ ТЕОРИЯ, — сообщил Полковник, когда я вошел в комнату после очередного кошмарного учебного дня.

На улице потеплело, но до тех, кто отвечает за отопление, сведения об этом не дошли, так что в кабинетах было ужасно жарко и душно, и мне хотелось одного — забраться в постель и проспать ровно до того момента, как снова придется идти на уроки.

— Тебя сегодня не хватало на занятиях, — заметил я, садясь на кровать.

Полковник сидел за столом, склонившись над тетрадью. Я лег на спину и укрылся с головой одеялом, но его это не остановило.

— Ну да, я теорию свою разрабатывал, совсем не факт, что именно так все и было, но, по крайней мере, она правдоподобна. Слушай. Она тебя целует. Ночью кто-то звонит. Я полагаю, Джейк. Они ссорятся, из-за измены или из-за чего еще — кто знает. Она расстроенна и хочет поехать увидеться с ним. Она возвращается в комнату в слезах и просит нас помочь ей смотаться из кампуса. Она психует, потому что… не знаю, допустим, потому что, если она к нему сейчас же не приедет, Джейк с ней порвет. Это просто вероятная причина. И вот она уезжает, пьяная и накрученная, она крайне зла на себя из-за… в общем, из-за чего там было, она мчится по трассе и видит полицейскую тачку, вмиг у нее все сходится в голове, прямо перед ней появляется выход из ее лабиринта, и она несется к нему, быстро и по прямой, целясь в машину, даже не дергая руль, не потому, что она пьяная и ничего не соображает, а потому, что она покончила с собой.

— Это смешно. Она не думала о Джейке, не ругалась с Джейком. Она со мной целовалась. Я пытался ей о нем напомнить, но она заткнула мне рот.

— Так кто ей звонил?

Я скинул одеяло и принялся долбить кулаком по стене, подчеркивая каждый слог:

— Я! НЕ! ЗНА-Ю! И видишь ли, это даже и не важно. Она мертва. Или наш гений Полковник может что-нибудь выдумать такого, от чего она живее станет, мать твою?

Но это конечно же было важно, потому я и продолжал стучать кулаком по стене, и потому этот вопрос витал в воздухе последнюю неделю. Кто звонил? Что случилось? Почему ей понадобилось уехать? Джейк на похороны не приехал. И нам не позвонил, ни горем поделиться, ни спросить, что случилось. Он исчез, и мне, конечно, это не давало покоя. Я гадал, намеревалась ли она сдержать свое обещание и продолжить. Гадал, кто звонил, зачем, из-за чего она так расстроилась. Но я лучше гадать буду, чем узнаю ответ, который не смогу пережить.

— Может быть, тогда она поехала к нему, чтобы самой сказать, что все кончено, — предположил Полковник с внезапным спокойствием в голосе. Он сел на край моей кровати.

— Не знаю. И не хочу знать.

— Ну, — ответил он, — а я хочу. Потому что, если она сделала это осознанно, Толстячок, она сделала нас сообщниками. И за это я ее ненавижу. Блин, ну ты посмотри на нас. Мы даже общаться ни с кем больше не можем. В общем, я разработал план. Первое — поговорить со свидетелями. Второе — выяснить, насколько она была пьяна. Третье — выяснить, куда она направлялась и зачем.

— Я с Джейком не хочу разговаривать, — вяло ответил я, невольно соглашаясь с планом неутомимого Полковника. — Если он знает, мне с ним однозначно лучше не общаться. А если не знает, не хочу делать вид, что ничего не было.

Полковник со вздохом поднялся:

— Знаешь что, Толстячок? Я тебе сочувствую. Правда. Я понимаю, что вы целовались, понимаю, что ты из-за этого переживаешь. Но честно, заткнись уже. Если Джейк знает, хуже ты уже ничего не сделаешь. А если не знает, то и не узнает. Хоть на минуту отвлекись от себя самого и подумай об умершей подруге. Извини. День тяжелый был.

— Все нормально, — ответил я, снова накрываясь с головой. — Все нормально, — повторил я. Да ладно. Все и было нормально. Должно было быть. Потерять Полковника я не мог себе позволить.

через тринадцать дней

ПОСКОЛЬКУ НАШ ГЛАВНЫЙ извозчик был предан земле в Вайн-Стейшн, Алабама, нам с Полковником пришлось идти в полицейский участок Пелхэма, чтобы поговорить с теми, кто видел Аляску, пешком. Мы вышли после ужина, темнеть начало рано и стремительно. Прошагав километра два по трассе 119, мы добрались до одноэтажного оштукатуренного строения, стоявшего между Вафля-хаусом и заправкой.

Внутри была стойка, доходившая Полковнику до солнечного сплетения и отделявшая нас от закутка полицейских; он состоял всего лишь из трех столов, за которыми сидели служители закона в форме, и все они разговаривали по телефону.

— Я брат Аляски Янг, — без тени смущения заявил Полковник. — Я хочу поговорить с тем, кто видел, как она умерла.

Бледный тощий мужчина с реденькой рыжей бородкой быстро закончил разговор и повесил трубку.

— Я ее видел, — ответил он. — Она в мое авто влетела.

— Можно поговорить с вами на улице?

— Почему бы и нет.

Он взял свою куртку и вышел; когда он приблизился к нам, я увидел под прозрачной кожей его лица синие вены. По-моему, он на воздух почти не выходит, хоть и коп. На улице Полковник сразу закурил.

— Тебе девятнадцать-то есть? — поинтересовался полицейский. В Алабаме в восемнадцать можно жениться (если мама с папой согласятся, то и в четырнадцать), а курить — только с девятнадцати.

— Ну, оштрафуйте меня. Мне надо знать, что вы видели.

— Обычно я дежурю с шести до ночи, но в тот день в ночную смену попросили выйти. Пришло сообщение про грузовик, вставший поперек дороги, это всего в километре отсюда, ну и я двинул туда. Только подъехал, еще из авто не вышел, краем глаза вижу фары, у меня тоже и огни горят, и сирену я включил, а она все равно прет на меня, сынок, так что я выскочил пулей из авто, а она прямо ракетой в него влетела. Я много повидал, но такого ни в жизнь. Не свернула. Не притормозила. Просто влетела с размаху. Я метра на три всего отскочить успел. Я думал сам помру, но нет, живой вот.

Я впервые подумал, что теория Полковника может оказаться верной. Неужели Аляска не слышала сирену? Неужели не видела включенные фары? Она была не жутко пьяная — целоваться-то она нормально могла, думал я. И руль повернуть наверняка тоже была в состоянии.

— Вы видели ее лицо перед тем, как она врезалась в вашу машину? Она заснула? — спросил Полковник.

— Этого не скажу. Лица я не видал. Все было слишком быстро.

— Ясно. Когда вы к ней подошли, она была уже мертва?

— Я… я сделал все, что смог. Я к ней сразу побежал, но руль… я полез к ней, думал, что если сдвину руль… но ее живой было не вынуть никак. Грудь мощно пробило, понимаешь.

Я содрогнулся, представив себе эту картину.

— Она ничего не сказала? — спросил я.

— Она отошла уже, сынок, — сказал полицейский, качая головой, так что я распрощался с надеждой узнать ее последние слова.

— Как думаете, это несчастный случай был? — Я стоял рядом с Полковником, ссутулившись от тяжести горя, мне хотелось курить, но я не дерзнул последовать его примеру.

— Я тут служу уже двадцать шесть лет, алкашни видел — не сосчитать, но никто еще не напился настолько, чтобы руль даже не дернуть. Но не знаю. Следователь сказал — несчастный случай, может, так и есть. Я в таком не разбираюсь, ребята. Я думаю, это теперь дело ее да Господа Бога.

— Насколько она была пьяная? — не унимался я. — Ну, анализы делали?

— Да. Ноль двадцать четыре промилле. Это, по определению, очень пьяная. Серьезно пьяная.

— В машине что-нибудь было? — спросил Полковник. — Может, вы заметили что-нибудь необычное?

— Я помню эти… как их… рекламные листовки разных колледжей — из Мэна, Огайо, Техаса, — я подумал еще: девчонка, наверное, из Калвер-Крика, — и мне стало совсем нехорошо, она ж в колледж мечтала попасть. А… да, и цветы. На заднем сиденье лежал букет. Как магазинный. Тюльпаны это были.

Тюльпаны? Я тут же вспомнил, что ей Джейк прислал тюльпаны.

— Белые? — спросил я.

— Точно, — подтвердил он.

Зачем она взяла с собой цветы, которые он ей подарил? Но этого коп знать не мог.

— Я надеюсь, вы поймете, что хотели. Я тоже все думаю об этом, потому что никогда ничего такого не видел. Думал, к примеру, что, если бы я сам на своем авто с места бы съехал, спасло бы это ее? Может, она бы успела очухаться. Теперь этого не узнаешь. Но, по мне, не важно, несчастный это случай был или нет. Все равно хреново.

— Вы ничего не могли сделать, — мягко утешил его Полковник. — Вы поступили, как должны были, и мы за это благодарны.

— Ну, спасибо. Идите домой, берегите себя… если будут еще вопросы, звоните. Вот вам моя визитка на случай чего.

Полковник положил карточку в карман своей куртки из кожзама, и мы пошли обратно.

— Белые тюльпаны, — сказал я. — Джейковы. Зачем она их взяла?

— В прошлом году мы как-то с ней и с Такуми пошли в Нору-курильню, на берегу росла маленькая белая маргаритка, и Аляска вдруг запрыгнула в воду по пояс, пошла через речушку и сорвала ее. Потом сунула ее за ухо; когда я спросил, что это было, она объяснила, что ее родители всегда в детстве вплетали ей в волосы белые цветы. Может, она и умереть хотела с белыми цветами.

— Или Джейку вернуть, — предположил я.

— Возможно. Но я этого копа послушал и совсем уверился, что это все же могло быть самоубийство.

— Может, все же следует уже оставить ее душу в покое, — сказал я, вконец расстроенный. На мой взгляд, что бы мы ни узнали, лучше все равно не станет, и я никак не мог отделаться от образа, как руль ломает ей кости, «грудь мощно пробило», а она пытается вдохнуть, но никогда уже не сможет, и нет, лучше уже не станет. — Если она и сделала это? — обратился я к Полковнику. — Наша вина же не уменьшится. Просто ты станешь считать ее ужасной стервой и эгоисткой.

— Боже мой, Толстячок. Ты хоть помнишь, какой она была на самом-то деле? Она же действительно вела себя порой как настоящая стерва и эгоистка. Это в ней было, и раньше ты это понимал. А теперь ты, по-моему, помнишь исключительно свое идеальное о ней представление.

Я прибавил шагу, обогнав Полковника. Я молчал. Он же не мог ничего понять. Ведь не он — последний человек, которого она поцеловала, не его бросили, не сдержав обещания, и вообще, он не я. Говно, подумал я, и впервые мне пришла в голову мысль, что мне, похоже, лучше вообще вернуться домой, к чертям это Великое «Возможно», буду жить привычной, размеренной жизнью со старыми приятелями во Флориде. Каковы бы ни были их недостатки, они хотя бы не умирали, бросив меня на произвол судьбы.

Мы уже довольно долго шли порознь, но потом Полковник нагнал меня.

— Я просто нормально жить хочу, — сказал он. — Просто ты и я. Нормально. Веселиться. Как нормальные люди. И мне кажется, что если бы мы знали…

— Ладно, о’кей, — перебил я. — Хорошо. Будем дальше искать.

Полковник покачал головой, а потом улыбнулся:

— Толстячок, я всегда высоко ценил твой энтузиазм. Я буду делать вид, что он все еще при тебе, пока он действительно не вернется. А теперь идем домой, попытаемся понять, почему людям иногда хочется от самих себя избавиться.

через четырнадцать дней

МЫ С ПОЛКОВНИКОМ провели поиск в Интернете. Человек может покончить с собой, если он:

уже пытался убить себя;

угрожал покончить с жизнью;

раздал свои ценные вещи;

интересуется, как можно покончить с собой, обсуждает эти способы с окружающими;

демонстрирует потерю надежды, озлобленность на самого себя и/или на весь мир;

в том, что человек пишет, говорит, читает, рисует, отражена тема смерти и/или депрессии;

высказывает предположение, что, если он умрет, никто и не заметит;

наносит себе телесные повреждения;

недавно потерял друга или родственника, в том числе по причине самоубийства;

внезапно стал хуже учиться;

имеет проблемы с едой, сном, мучается головными болями;

употребляет (или стал употреблять больше, чем обычно) вещества, изменяющие сознание;

теряет интерес к сексу, своим увлечениям и прочей деятельности, которая ранее доставляла ему удовольствие.

У Аляски было два признака из списка. Она потеряла мать, хотя и довольно давно. Пила она всегда много, а в последний месяц жизни стала пить еще больше. Она говорила о смерти, но всегда как будто в шутку.

— Я тоже постоянно шучу на тему смерти, — отметил Полковник. — На прошлой неделе, например, говорил о возможности повеситься на галстуке. Но я на тот свет не собираюсь. Так что это не считается. К тому же она ничего не раздала и уж к сексу интерес однозначно не утратила. Это же какое либидо нужно, чтобы на твой тощий зад позариться.

— Как смешно, — сказал я.

— Знаю. Боже, я гений. И училась она хорошо. И не припоминаю, чтобы она говорила о самоубийстве.

— Один раз было на тему сигарет, не помнишь? «Ты куришь, потому что тебе это доставляет удовольствие. А я — потому что хочу умереть».

— Это шутка была.

Но после того, как Полковник меня поддел, я, быть может стараясь доказать ему, что он не прав и что я помню Аляску такой, какой она была на самом деле, вспомнил все те случаи, когда у нее резко портилось настроение, когда она отказывалась отвечать на вопросы со словами «как», «когда», «почему», «кто» и «что».

— Она иногда бывала очень озлобленной, — размышлял я вслух.

— И что, я тоже бываю! — возразил Полковник. — Я очень злой, Толстяк. Да и ты в последнее время не образец безмятежности, но ты же не собираешься руки на себя наложить. Погоди, или подумываешь?

— Нет, — ответил я. — Но, возможно, дело было исключительно в том, что Аляска не умела притормозить, когда надо, а я не могу надавить на газ. Может, в ней просто была какая-то отвага, которой недостает мне… но в целом — нет.

— Рад слышать. Так вот, да, у нее случались резкие перепады настроения, она кидалась из огня да в полымя. Но отчасти это все было из-за истории с Марьей. Понимаешь, Толстячок, когда Аляска с тобой обжималась, она явно о смерти не думала. А потом она уснула, а разбудил ее телефон. Значит, либо она приняла решение о самоубийстве в период между этим звонком и непосредственно аварией, либо это все же был несчастный случай.

— Но зачем ехать умирать за десять километров от кампуса? — спросил я.

Он вздохнул и покачал головой:

— Она любила казаться таинственной. Может, ей так захотелось.

Я рассмеялся, Полковник спросил:

— Что такое?

— Да я подумал: с какой радости она могла на полной скорости влететь в полицейскую тачку со включенными фарами? Да просто из ненависти к представителям власти.

Полковник тоже засмеялся:

— Ой, смотрите-ка, Толстячок прикололся.

Все казалось таким обычным и повседневным, а потом вдруг время от этого самого события до сегодняшнего дня куда-то исчезло, и я снова почувствовал себя так, будто я сижу в спортзале и впервые слышу о том, что произошло, и у Орла слезы капают на штаны… Я перевел взгляд на Полковника и подумал о том, что мы последние две недели только и делаем, что сидим на нашем истертом диванчике, подумал о той жизни, которую она разрушила. Я был так зол, что даже плакать не мог, и высказался: