Пуля нашла героя Курков Андрей

Глава 10

С переселением в бывшую камеру-одиночку Марка Иванова тюремная жизнь Юрца заметно улучшилась. Теперь вся плата за выступления попугая перед зэками доставалась ему одному, и он уже думал о том, чтобы научить попугая новым зэковским стихам. Припас для этого тетрадку со свеженькими творениями тюремных поэтов. Однако специально не спешил – свобода Юрцу не грозила еще лет восемь, хотя планы он на свободу уже имел. И даже знал, чем там, на этой свободе, займется. А займется он тем же самым, чем собирался заниматься до заключения: будет обучать попугая стихам и водить его по зэковским «малинам», чтобы веселить всех уголовных жителей большой страны: от шестерок до воров в законе. Воры – народ щедрый, а если им что-то понравится, наградят от души. Ну а уж попугай им точно понравится – в этом у Юрца сомнений не было. Он даже придумал сам себе новую кличку – «Попугайщик». Был уверен, что приживется она мгновенно и заменит надоевшую ему, неприятную нынешнюю кличку, принесенную в тюрьму с воли, – «Юрец-Тонкий конец». Нравилось ему, что в новой кличке явно слышится слово «пугать», оно даже громче слышится, чем «попугай»!

Пытаясь научить попугая новому репертуару, Юрец столкнулся с непредвиденными трудностями. Оказалось, что попугай не умеет читать! Это Юрец понял после зря потраченных двух часов, на протяжении которых он, зажав в правой руке лапы попугая, тыкал его бестолковой сине-зеленой головой в раскрытую в нужном месте тетрадь. Попугай смиренно закрывал глаза и терпеливо ждал, когда экзекуция закончится. Намучившись и наматерившись, Юрец сунул попугая Кузьму обратно в клетку, и тут вспомнил он, что Марк Иванов, этот артист ублюдочный, стихи попугаю вслух читал! Вот как, значит, его учить надо, – понял Юрец и огорчился. Читать он не любил ни вслух, ни молча. Но конечно, раз уж от этого не уйти, так уж лучше отложить это дело на какое-нибудь будущее, и чем более дальнее, тем лучше.

Наступила осень, но особенно это в тюрьме не почувствовалось. Зарешеченное окошко находилось высоковато, да и не было у Юрца интереса выглядывать наружу в поисках природы – определителя времени года.

Дверь в его камеру никогда не закрывалась – сохранил за ним начальник тюрьмы Крученый право на свободное шлянье по учреждению. Но осень, не та, что на воле, а другая, сентиментально-душевная, держала Юрца в камере. Словно бы чувствовал он, что отдохнуть ему надо немного. Потосковать о чем-нибудь. Вот и сидел, то на птицу придурковатую глядел злобно, то о неизвестной женщине-блондинке мечтал, для того чтобы мужчиной себя ощутить.

Однажды вечером, когда как раз он о женщине-блондинке мечтал, в дверь постучали. И Юрец сразу сел на нары, выпрямив спину, и выжидательно уставился на дверь.

Зашел Крученый. Лицо озабоченное, глаза красные.

«Чего это он не спит, гад?» – подумал Юрец, а сам улыбнулся приветливо начальнику тюрьмы – все одно легче, чем «здрасте» говорить.

– Ну? – спросил, зайдя, начальник.

– Ничего, – сказал Юрец. – Я приболел тут, так почти никуда не ходил, никого не видел.

– Приболел? Может, в санчасть тебя? – Крученый подошел ближе.

– Да не, простуда…

– Тверин умер, слышал?..

Юрец отрицательно мотнул головой.

– Не слышал… – констатировал Крученый. – Большие перемены будут…

Юрец напрягся. От перемен, особенно больших, он ничего хорошего не ждал.

Крученый застегнул на своей гимнастерке две верхних пуговицы, потянул жилистую шею, потом снова схватился руками за воротник и верхнюю пуговку расстегнул.

– Жмет, подлая, – пробормотал он.

Присел рядом с Юрцом на нары.

– Ты на волю хочешь? – спросил он, ехидно глядя прямо в маленькие звериные зрачки Юрца. – Хочешь?

Юрец осторожничал. Видел он, что Крученый находится в каком-то странном состоянии, и дерзить или говорить резко с ним сейчас было опасно.

– Ну, может, хочу, – проговорил Юрец. – Маму повидать бы…

– Врешь, – оборвал его начальник тюрьмы. – Нет у тебя мамы…

– Ну нет, – согласился Юрец, понуро опустив голову, играя теперь на жалость.

Но как и у Юрца, у Крученого жалости не было.

– Короче, хочешь на волю? – спросил снова Крученый.

– Хочу…

– Ну и иди на хер, – сорвался на грубость начальник тюрьмы. – Завтра амнистию объявляют…

– Честно? – обрадовался внезапно Юрец.

– Честное тюремное, – мрачно сказал Крученый.

Юрец скривил тонкие лисьи губы. Не понимал он: шутит Крученый или правду говорит.

– А может, останешься? – с улыбочкой спрашивал начальник тюрьмы. – Камера у тебя хорошая, жратва даром, дверь открыта…

Почувствовал вдруг Юрец, что эта амнистия от самого Крученого зависит, и поэтому тот наглеет так. Понял Юрец, что если не будет сейчас настаивать, доказывать, что хочется ему на волю, то останется здесь и дальше, до конца длинного срока.

– Я ж хочу выйти и завязать, – заговорил он миролюбиво.

– А что ж ты делать умеешь? – поинтересовался Крученый.

– Да вот хочу, как тот артист, с попугаем выступать! Тоже артистом стану… – И, увидев ехидство на припухлом краснокожем лице Крученого, спросил осторожно: – А птицу по амнистии выпустят?

– А амнистии все равно, зверь ты или птица. Выпускают по статьям, а не по морде. Выпустят птицу, ее статья подходит…

Юрец уже был почти полностью уверен, что все, о чем говорит Крученый, правда. А значит, совсем скоро он вместе с попугаем окажется на свободе. Найдут себе какую-нибудь хавыру для начала, а потом пристроятся получше. По «малинам» ездить будут на гастроли. Водка, мясо, пиво, женщина-блондинка… Все станет настоящим, и не надо будет об этом мечтать, ведь никто не мечтает о том, что у него уже есть!

Крученый посидел, еще про что-то говорил, жаловался, что почти один в тюрьме останется. Юрец еле сдержался, чтобы не посоветовать ему перебраться в эту камеру-одиночку в связи с его, Юрца, отбытием. Но, слава зэковскому богу, промолчал, и ушел Крученый из камеры в таком же настроении, как и пришел, не хуже.

А через три дня амнистия подтвердилась, и объявили Юрцу, что выпускают его через неделю, когда все его волчьи бумаги будут подготовлены тюремной канцелярией.

Услышав про канцелярию, Юрец сплюнул. Знал он эту канцелярию: две бабы на одну печатную машинку – мать и дочка-полоумок, жена и дочь малорослого надзирателя Икоткина, которого зэки меж собой называли Исукин. Пока эти две дуры все бумажки отпечатают, может не одна неделя пройти.

Но прошла неделя, и справку об освобождении принесли Юрцу прямо в камеру. Вместе с чемоданом и перевязанной бечевкой пачкой денег, заработанных без мозолей, но хитростью, ушами и языком.

Юрец почувствовал весь шик момента и стал специально медленно собираться. Долго завязывал и перевязывал шнурки на старых лаковых туфлях, вызывая недовольство надзирателя. Потом проверял под нарами – не оставил ли чего. Потом просил деланно надзирателя: если что найдет оставленное им, Юрцом, чтобы Крученому передал, а тот чтобы хранил до следующего раза.

Наконец железная дверь тюрьмы закрылась, и Юрец первым делом посмотрел на полуденное небо, на солнце, покрасневшее сгоряча, пытаясь разогреть эту уже пожелтевшую листьями осень. Потом опустил Юрец глаза и увидел перед собой трех среднего возраста мужчин в костюмах с галстуками, а за ними – черную машину, в каких начальство возят. От неожиданности и недопонимания опустил Юрец клетку с попугаем и чемодан с шестью тысячами рублей на булыжник.

А мужчины стали медленно подходить к нему. И только один из них, светловолосый, лет тридцати, высокий, на голову выше Юрца, только он слегка улыбался. А остальные подходили молча, с обеих сторон, словно бы отрезая ему путь к побегу.

«И это воля? – пронеслась в голове у Юрца загнанная, харкающая кровью мысль. – Это – воля?!»

– Гражданин Хайлуев? – спросил вежливо светловолосый.

– Да, – с хрипотцой, неожиданно возникшей в горле, ответил только что вышедший на свободу.

– Юрий Григорьевич?

– Да.

– Садитесь в машину, – улыбаясь сладко, как афишная женщина, приглашающая с заборов хранить деньги в сберегательной кассе, произнес светловолосый.

Юрец бросил два быстрых взгляда по сторонам. Но бежать не хотелось. А потом: как бежать – с чемоданом и клеткой или налегке? Без них он бы еще и удрал, наверное. Но это ломало все планы на будущее. А с клеткой ему не убежать.

И, понурив голову, взял Юрец в руки клетку и чемодан и зашагал к машине. А по бокам шли эти двое молчаливых. Один из них открыл ему дверцу и перехватил из его рук чемодан, пока он впервые в своей жизни садился осторожно в черный, начальственного вида автомобиль.

Глава 11

После тяжелого дня лег Банов на подстилку из сухой травы в своем шалаше и заснул. Уже засыпая, чувствовал, как пальцы болят – не меньше пяти десятков писем написал он в тот день от имени Эква-Пырися.

Где-то рядом за сложенной из веток стенкой шалаша ухал филин.

Старик Эква-Пырись сидел у костра и задумчиво сжигал прочитанные письма – те, которые он почему-то считал «личной перепиской».

Последнее время настроение старика стало быстро изменчивым. Он то вспыхивал, сердился ни с того ни с сего, то так же резко и неожиданно успокаивался и умиротворялся. Стал больше интереса к письмам проявлять. Брал ворох бумаг, исписанных разными почерками, тех, что уже прочитал Банов, и, посчитав их пустыми и бесполезными, складывал в одну стопку. Перечитывал самолично, потом несколько из этих писем забирал из стопки и ночью, когда Банов спал, сжигал их.

Снова заухал филин рядом с шалашом Банова.

Кремлевский Мечтатель оглянулся, посмотрел на невидимую в ветвях деревьев птицу и сказал: «Мда-а».

Банов засыпал. После трудного дня ему всегда легко засыпалось. Иногда он только ложился и уже засыпал, не успевая сознательно выбрать удобную для сна позу.

Чистейший еловый воздух щекотал ноздри, пробирался в легкие и там уже «плавал» из правого легкого в левое и назад, понимая значение собственных движений для жизнедеятельности человеческого организма.

Пробирался он и выше, в мозг, где становился частью сна, сна, уже полностью охватившего Банова.

Там, в этом сне, солнечным летним утром, вдыхая полной грудью этот мятный еловый воздух, шел Банов на опушку, давно уже знакомую, шагах, может, в пятидесяти от шалаша Эква-Пырися. Шел и смотрел на только предыдущим вечером достроенный деревянный дом. Смотрел и гордился, что вот он сам, бывший пулеметчик и директор школы, сам, своими руками без чьей-либо помощи, построил этот уютный небольшой деревянный дом.

Обошел Банов дом во сне несколько раз, полюбовался им. Правда, окна были еще не застеклены, ручек на дверях не хватало, но уже договорился он с солдатом Васей, что принесет солдат сюда вниз несколько стекол, а ручки и прочую мелочь вышлет с главпочтамта посылкой по адресу: «Москва, Кремль, Эква-Пырисю». Так оно намного надежнее.

Зашел внутрь. Потопал ногами по деревянному настилу пола – хороший глухой звук издал пол под ногами Банова – крепкие доски, сороковки!

Наклонился, проверил щели под рамами, ладонь подставил, проверяя, есть ли сквозняк там. Но сквозняка не было, ведь законопатил Банов все щели разорванными на тряпки «подарочными» костюмами Эква-Пырися. И вот тут уже Банов втихомолку порадовался, что все эти костюмы, присланные Кремлевскому Мечтателю, были такого огромного размера. Все, конечно, кроме того, который они купили вместе с Кларой и прислали ему и который, собственно, носил старик до сих пор.

Осмотрев внимательно дом и закрыв входную дверь, постоял Банов с минуту на порожке сосновом, на небо посмотрел, на солнце.

Благостное настроение на душе у него возникло.

Но вспомнил тут он, что сидит сейчас старик один у костра. Сидит, наверно, и его, Банова, ждет. Уже, должно быть, и почту принесли. И Вася-солдат, должно быть, со своим судком подходит, посвистывая на ходу.

Вернулся Банов к костру и действительно два холщовых мешка с почтой увидел. Взял тот, что с письмами был, и, удостоверившись, что Вася завтрак еще не принес, вытащил связанные бечевкой пачки писем, разложил их на траве перед собой и заметил, что среди пачек этих одна бумажка как бы отдельно лежит. Взял, развернул, прочитал:

«Телеграмма. Уважаемый Эква-Пырись. Приезжаю воскресенье встречайте. Клара Ройд».

Прочитал. Сразу пот холодный на лбу выступил.

«Как приезжает, на чем? Когда?» – посыпались на Банова мысленные вопросы.

И потому, что не мог он на них ответить, и понять он не мог – как это она может сюда, на Подкремлевские луга приехать, задрожал Банов во сне, задрожал и проснулся в ужасе. И действительно, на лбу его холодный пот был, и голова немного болела, словно от простуды. И насморк в носу откуда-то возник.

Ругнулся Банов шепотом, встал с подстилки, выглянул из шалаша.

Тихо было вокруг. Едва проглядывала за деревьями огненная точка костра.

Придавил Банов указательным пальцем правую ноздрю, наклонился немного и высморкался что было силы и воздуха в легких.

Тут же, видно испуганный этим непонятным шумом, захлопал крыльями, взлетая, филин. Захлопал крыльями и заухал на лету, удаляясь от этого странного места.

Банов подождал возобновления тишины и, когда она наступила, высморкал и правую ноздрю.

Вернулся после этого в шалаш, лег на спину и задумался о Кларе Ройд и об этом удивительном солнечном сне, только что увиденном.

Глава 12

Рано утром в субботу, когда Добрынин еще крепко спал, в дверь настойчиво постучали.

– Кто там? – не вставая, хрипло крикнул народный контролер.

– Телеграмма!

Пришлось подняться.

«Приезжаю, встречайте субботу 17 октября Таня Селиванова».

Добрынин пошел на кухню, поставил чайник на плиту и снова перечитал телеграмму.

До него постепенно дошло, что приезжает Таня сегодня, в эту самую субботу.

«Ладно, – спросонок решил Добрынин. – Выпью чаю и пойду встречать…»

На кухне было прохладно. Настенные часы показывали восемь, но кукушка не вылетала. Эти часы он купил недавно, купил, чтобы напоминали они ему о служебной квартире в Москве, о Марии Игнатьевне. Но что-то было с ними не в порядке, надо было отдать в ремонт, но никак не находил для этого Добрынин времени.

Он сидел на кухне за столом, сидел в одних черных трусах и майке и ждал, когда закипит вода.

Окончательно проснувшись, он еще раз внимательно посмотрел на телеграмму. Посмотрел и понял, что в телеграмме не указано ни места встречи, ни времени приезда.

Пока пил чай, обжигая кипятком губы, решил, что встречать начнет Таню с утра на улице у своего дома. Адрес она знала, иначе б не прислала телеграмму.

Побрившись и одевшись аккуратно, Добрынин вышел на улицу и стал медленно прогуливаться вперед и назад, стараясь не отходить далеко.

На улице было сухо и даже солнечно. Листья уже пожелтели и частично опали.

Добрынин рукой проверил, хорошо ли завязан галстук. Он только недавно научился его завязывать и теперь каждый раз нервничал, проверяя на ощупь аккуратность узла. Если б не Лимонов, директор спиртзавода, не купил бы он ни галстука, ни этого темно-синего костюма. Но Лимонов вызвал его как-то и сказал: «Ты, Павел, так часто выступаешь, ну там перед детьми… и работа у тебя ответственная, а одеваешься, как при военном коммунизме».

Денег у Добрынина к тому времени накопилось много, вот он взял и купил костюм, когда поезд-универмаг снова приехал в город на пару дней.

Провел рукой по щекам, проверяя их выбритость. Кожа на щеках была гладкой, но дрябловатой. Добрынин горестно подумал о своем возрасте, но уже через мгновение шикнул на себя мысленно: «Что я, баба, что ли, чтоб о возрасте думать?»

Гулял он под своим домом долго, аж пока около полудня не показался на пустой улице военный «газик».

Что-то екнуло в сердце у народного контролера. Что-то подсказало ему, что это Таня Селиванова едет.

Остановился он, подождал. И действительно, через минуту из «газика» выскочил молоденький офицер и подал руку сидевшей там женщине. Добрынин сразу узнал ее. Она почти не изменилась: те же короткие рыжие волосы, та же сильная спортивная фигура.

Одета Таня была в зеленое пальто. Увидев Добрынина, она сразу подошла, радостно пожала ему руку.

– Здравствуйте, товарищ Добрынин, – сказала она.

Молодой офицер тоже подошел к Павлу.

– Ну вот, – сказал он улыбаясь. – Доставил в целости и сохранности, как полковник Соколов приказал.

Добрынин посмотрел на юношу.

– Передайте привет полковнику Соколову, привет и большое спасибо за помощь! – сказал Добрынин. – Замечательный он человек, вы на него равняйтесь, товарищ офицер!

Офицер кивнул, потом отдал честь и пошел к машине.

– Ой! – Таня всплеснула руками. – А вещи!

И побежала следом за офицером.

Вернулась с добротным фанерным чемоданом, обшитым брезентом.

– Ну, пойдемте пока ко мне, отдохнете с дороги! – пригласил ее к парадному Добрынин.

Некоторое время спустя они вдвоем подходили к Краснореченской средней школе. Остановились перед центральным входом.

Там, слева от дверей, под вывеской школы висела еще одна красная табличка под стеклом: «Музей Дмитрия Ваплахова».

Остановившись перед этой табличкой, Таня Селиванова постояла минутку молча, склонив голову.

Сначала зашла к директору школы, товарищу Зимовцу.

Товарищ Зимовец, а звали его Алексей Алексеевич, имел очень сонный вид.

– Извините, – сказал он. – Я не ожидал вас… Пришлось здесь заночевать вчера. Очень много работы. Да вы садитесь!

– Спасибо, – чуть стеснительно произнесла Таня. – Нам бы музей посмотреть… Я здесь первый раз…

Добрынин подошел к Зимовцу и что-то прошептал ему на ухо.

Директор изменился в лице и посмотрел на Таню с большим уважением.

– Вот, возьмите ключ, посмотрите, а потом здесь чаю выпьем. Я пока уберу немного… – И он показал рукой на заваленный бумагами стол.

Музей располагался на первом этаже в большой комнате рядом со школьной столовой.

Добрынин открыл двери, и они зашли внутрь.

Таня сделала два шага, остановилась и осмотрелась.

Добрынин остановился за ее спиной, не желая ее беспокоить и отвлекать от возможных мыслей.

На стенах висели десятки фотографий и документов.

Отдельно в дальнем левом углу под стеклом лежала одежда и личные вещи Дмитрия. В дальнем правом углу стояла его кровать.

Таня медленно прошла вдоль ряда фотографий. Добрынин следовал за ней.

На фотографиях была запечатлена история спиртзавода, портреты ударников, в том числе Дмитрия и самого Добрынина. Там же была фотография спасенного мальчика.

Подошли к личным вещам Ваплахова.

– Вот этот пиджак и кепку он купил в Сарске с первой зарплаты, – сказал Добрынин.

Таня обернулась и кивнула.

– Вы ведь его давно знали, – сказала она.

– Да, – ответил Добрынин. – Мы с ним на Севере подружились. Он мне там жизнь спас… Сейчас юнкоры школы его биографию пишут. Говорят, что потом ее в газетах напечатают.

Таня кивнула. Подошла к кровати.

– Он на ней спал? – тихо, почти не шевеля губами, спросила Таня.

– Да, – сказал Добрынин.

Таня снова кивнула.

Пошли дальше, и вдруг Таня остановилась перед лежавшими под стеклом двумя надкушенными сухарями. Остановилась и перевела удивленный взгляд на Добрынина.

– Это не его, – немного смутившись, объяснил Павел. – Это мои… Один из них как-то товарищ Тверин надкусил, а второй… второй я уже не помню кто, милиционер, кажется, в Кремле. Вот школьники упросили меня их в музей отдать. История, говорят.

После посещения музея поднялись на второй этаж, выпили чаю с директором школы.

– Заходите еще, – сказал на прощание товарищ Зимовец. – Обязательно заходите.

Пообедали они в городской столовой.

Потом Добрынин отвел Таню на аллею Славы, к могиле Дмитрия Ваплахова. По дороге они купили в магазине искусственных бумажных цветов.

Таня Селиванова аккуратно разложила их на холмике и тут уже не сдержалась, заплакала.

Добрынин отошел в сторону, чтобы не мешать.

На душе у него тоже было тяжело, и так ясно вдруг припомнился тот трагический день, когда погиб Дмитрий.

А осеннее солнце безразлично светило. Было прохладно и чуть ветрено.

Ближе к вечеру Добрынин привел Таню на окраину города, на улицу Дмитрия Ваплахова.

Она с печальным интересом осмотрела два новых, уже заселенных дома и третий, еще недостроенный.

– Там дальше по улице построят магазин и детский сад, – показывая рукой в вечереющую даль, говорил Тане Добрынин. – Я видел план города. Через семь лет здесь пустят трамвай.

Таня слушала народного контролера, но одновременно думала о другом. Думала о Дмитрии Ваплахове, о его любви к ней, о его трагической смерти. Только сейчас она начинала понимать, как могла бы измениться ее жизнь, если б не погиб этот симпатичный седой мужчина. Только сейчас она осознавала, что жизнь – это не только ударный труд, не только подруги и собрания, но и любовь, настоящая горячая любовь, для которой, как для кипящей стали, нет никаких преград. И вот эта любовь была так близко, была рядом и не досталась Тане. Она не досталась никому, но это не уменьшало запавшую Тане Селивановой в душу горечь. Эта любовь сгорела, никого не согрев.

Снова слезы покатились по щекам девушки.

Назад они шли молча.

– Ты, Таня, здесь ночуй, а я на завод пойду, – сказал Добрынин. – У меня там в кабинете раскладушка есть и два одеяла. Там, на кухне, крупа и картошка, свари себе чего-нибудь поесть. А утром я приду. Если холодно будет – там в шкафу шинель возьми.

Таня кивнула и отошла к окну. Посмотрела на безлюдную улицу.

Добрынин воспользовался моментом и быстренько вытащил из-под подушки чистую майку. Положил ее в свой рабочий портфель.

По дороге на завод Добрынин немного злился на себя. Причина была мелкой, но все-таки честный до щепетильности народный контролер переживал. Зачем он соврал Тане про раскладушку? Разве была в этом серьезная необходимость? Одно дело, если б надо было обмануть безвредно по-ленински, но с какой-нибудь полезной целью. А тут! Ведь не спрашивала она об этом!

На проходной перекинулся словами с одним из ВОХРы.

Тот был немного удивлен, ведь Добрынин уже недели две не ночевал на заводе.

Добрынин объяснил ему, в чем дело, рассказал про Таню, и вохровец все понял.

Когда утром Добрынин вернулся домой, к своему удивлению, кроме Тани застал он трех знакомых юнкоров. Вместе с Таней они сидели на кухне за столом, что-то записывали.

Увидев Добрынина, мальчики поздоровались, встали из-за стола.

– Сидите, сидите! – остановил их Добрынин. – Что это вы так рано?

– Нам директор про товарища Селиванову сказал, вот мы и прибежали, – объяснил один из юнкоров. – Боялись, что товарищ Селиванова уедет сегодня.

– А-а, – закивал Добрынин. – Ну правильно.

Юнкоры вскоре ушли.

– Как спалось? – спросил Добрынин.

– Хорошо. Спасибо, – сказала Таня. – Я, товарищ Добрынин, не спала. Я всю ночь думала. И вот решила, если можно, взять себе фамилию Дмитрия… в память о нем. Можно? Вы ведь самый близкий его друг…

Добрынин озадаченно глянул на Таню, потом задумался.

«Вот, – думал он, – товарищ Калинин взял, помнится, фамилию Тверин, но это же по просьбе жителей Твери. А тут совсем другое…»

– Надо с директором завода поговорить, – неопределенно ответил народный контролер. – Наверно, это можно, но я не знаю как. Ты когда назад поедешь?

– Меня до четверга отпустили, – сказала Таня. – А можно с директором сегодня поговорить? Можно?

Добрынин пожал плечами.

– Наверно, можно, – сказал он помедлив.

Однако поговорить с директором им в этот день не удалось. Ни дома, ни на заводе его не было.

Усталые, находившись пешком по городу, Таня и Добрынин вернулись в квартиру.

Таня сварила картошки, и они сели ужинать, но вдруг в дверь постучали. Пришел корреспондент «Балабинской правды». Он признался, что о Тане узнал от юнкоров, и очень хотел написать о ней.

Его пригласили к столу. Сваренную для двоих картошку разделили на троих.

Корреспондент больше спрашивал, чем ел. А когда он услышал, что у Тани с собой есть письма Ваплахова, вскочил из-за стола. Глаза его горели.

– Покажите мне их, пожалуйста! – попросил он.

Таня принесла ему оба письма.

Корреспондент жадно перечитывал их.

Добрынину этот человек показался неприятным. Он уже встречался с ним пару раз на заводе, но никогда он не был таким навязчивым, как в это воскресенье.

– Вы разрешите мне их взять… для газеты? – попросил корреспондент.

– Нет, – удивительно твердо произнесла Таня.

«Молодец! – подумал про нее Добрынин. – Так с ним и надо».

Корреспондент выглядел растерянным. Казалось, он первый раз в своей жизни услышал это короткое, но такое емкое слово.

– Но хоть переписать из писем… можно… только пару строк?

– Перепишите, – сказала Таня.

За столом сразу стало тихо.

Корреспондент спешил, карандаш в его руке дрожал.