Дом последней надежды Демина Карина

Алое кимоно и набеленное лицо. Всхлип.

Хмурый взгляд, которого Мацухито была удостоена от Кэед.

Юкико жмется в тень.

И кажется, готова исчезнуть, стоит на ней задержаться взгляду. Ее положение ныне уже заметно, и сатин простенького платья обрисовывает животик.

Араши вновь в мужском наряде. Хорошо хоть ножи свои за стол не потащила.

А Шину молчалива.

Задумчива.

Она старше прочих и понимает что-то… что-то важное, ускользнувшее от меня с памятью Иоко. И это обидно. Мне доступно все прошлое моей предшественницы, кроме того последнего месяца, в котором она заболела.

Подали еду.

Вареная рыба на деревянном подносе и рис, который получился не слишком удачным. Значит, кухарила Араши, она всегда готовила рыбу с рисом, только рис или недоваривала, или, напротив, переваривала до клейкой тягучей массы.

Острый зеленый соус.

Маринованный имбирь и что-то еще, что Иоко помнила как аюро и, кажется, любила это. Я же разглядывала полупрозрачную желтую массу и гадала, стоит ли рисковать, пробуя это.

Ели молча.

Аккуратно орудовали палочками, однако по-разному. Араши почти не жевала, она глотала жадно, будто все еще спешила куда-то. А вот Юкико брала маленькие кусочки и так осторожно, будто опасалась, что возьми она больше положенного, и ее прогонят от стола. Кэед была безупречна в манерах. И потому сложно было понять, любит она рыбу и рис или же терпеть не может.

Мацухито вздыхала над каждым кусочком.

Шину просто ела.

Она старательно двигала челюстями, но задумчивый взгляд ее был обращен в стол.

Тревога шевельнулась.

Что-то такое… нехорошее случилось. Или должно было случиться? Заговорить?

Я решилась, когда девочка подала чай и Кэед, решительно отстранив служанку, сама присела к круглому заварочному чайнику. Она колдовала, что-то разливая и смешивая, и выглядела почти живой.

Почти счастливой.

– Спасибо. – Я приняла в ладони чашку. – Я… много думала в последние дни.

Чай пах жасмином.

– Боги послали болезнь испытанием духа… и тела… – говорить с ними все равно что со стеной. Слушать слушают, а пойди пойми, что творится в головах их.

И почему мне это так важно?

– Чего вы хотите?

Моя заготовленная речь рассыпалась. Я вдруг поняла, что им все эти слова неинтересны.

Они не верят словам.

А чему верят?

– Простите? – подала голос Кэед. Она сидела на корточках, и спина ее была пряма.

И она не стала наряжаться к обеду. Бледную кожу ее покрывали веснушки. Рыжие. Яркие. Они были и на носу, и на лбу, и, кажется, на руках тоже.

– Чего вы хотите? – повторила я вопрос, который когда-то задавала сотрудникам.

Правдивые ответы, к слову, получала крайне редко. Но тогда они меня не слишком-то интересовали.

– Сейчас? – уточнила Кэед.

– Вообще. От жизни.

– А разве нам позволено иметь желания? – Легкий наклон головы, который выражает и недоумение, и насмешку. Разве пресветлая госпожа Иоко не понимает, что женщинам, собравшимся под крышей ее дома, желать нечего?

– Любому человеку, если он жив, позволено иметь желания.

Неделя.

Ровно неделя прошла с того ужина, на который я возлагала немалые надежды, только они не оправдались. И теперь мне самой было смешно.

И вправду, на что я рассчитывала?

Правдивые ответы?

Откровения?

Слезы? Признания?

Объятия?

Заверения в любви и верности… глупость какая… эти женщины разучились верить кому бы то ни было. Да и я… что я могла им предложить?

Только старый дом, нуждавшийся в заботе. И иллюзию покоя.

Почему иллюзию?

Потому что шкатулка, в которой Иоко хранила немногие свои сбережения – справедливости ради стоит сказать, что не только свои, – была почти пуста. Пара золотых лепестков, скромная кучка серебра и вязанка медных монет.

Вот для чего, стало быть, дырочки в них.

Удобно.

Я села и попыталась вспомнить, куда ушли деньги.

Ничего.

Молчание и… ощущение вины? Их не украли, это я знала точно. Быть может, Иоко перепрятала монеты? Но куда? Я сдавила голову руками, с трудом удерживаясь, чтобы не удариться лбом о низкий столик. Столик был красив – полированное дерево и мозаика из разноцветных камней. Тонкая работа.

Дорогой?

Иоко не знала.

Женщины не должны считать деньги, для этого есть мужчины.

Мужчин поблизости не наблюдалось, равно как и свитков, в которых велись бы расходы, и вообще хотя бы бледного подобия учетной книги.

Не было ее.

Женщины не должны…

Ясно.

Денег нет, и куда подевались, выяснить вряд ли получится. В первую декаду месяца мне должны выдать содержание, но его хватит лишь на необходимое, а скоро зима и… зимой холодно.

Это Иоко знала. Даже в том прошлом ее доме, который считался богатым, зимой было прохладно, хотя каждый день разжигали очаг и застилали пол меховыми коврами. Здесь же…

Надо что-то делать.

Сперва разобраться со счетами и ценами, но сама я буду долго возиться, а вот если попросить о помощи…

– Госпожа? – Шину откровенно удивилась. – Простите, госпожа, но вы уверены? Вы и вправду хотите, чтоб я…

– Вы же работали в лавке мужа? Вели его дела, помогали во всем? – Я наклонила голову, хотя и без того Шину была много выше Иоко.

Она кивнула и нахмурилась.

А ведь и она далеко не стара… слегка за тридцать. Лицо круглое. Кожа смуглая, но гладкая, без изъянов. В уголках глаз появились первые морщины, а в волосах – седина, но легкая, несерьезная…

Широкие плечи.

Крепкие руки.

Слишком крупная. Слишком грубая, чтобы считаться красивой, во всяком случае, по меркам этого мира. Мой был куда менее строг…

– Моя болезнь…

– Болезнь? – Шину фыркнула. – Конечно, болезнь…

– Разве нет? Я плохо помню, что было… раньше.

– А то… икшари-корень памяти лишает… его иные используют… по-всякому. – Она пожевала губами и сказала: – Вот что, госпожа Иоко, чем могу, помогу. Мой дом ныне здесь, и иного уже не будет. Да что я умею? Лавку вот держать…

Что за корень?

Я слышала… нет, не я, но Иоко… серый корень, который добывали в болотах, а после сушили и, перетертый, мешали с маковым молочком, получая зелье забвения.

Сладкое.

И горькое.

Оно даровало чудесные сны, но стоило взять больше дозволенного, и сны эти становились кошмарами… ее супруг, помнится, в одну ночь страшно кричал, и бегал по дому, и прятался, уверяя, будто бы демоны-они[16] пришли за ним… Он описывал их, огромных, вооруженных палицами-канабо, столь ярко, что Иоко почти поверила и понадеялась, что они заберут ее супруга.

Не сбылось.

Больше к корню он не прикасался, и Иоко не стала бы. Сама бы не стала… она видела, что зелья делают с разумом человека, тогда как…

Узнаю.

Время и терпение. Терпение и время… а пока – дом.

И кухня, где отыскался мешок белого риса, который Шину пересыпала с ладони в ладонь, пробовала круглые зерна на зуб и хмурилась.

– Дрянной подсунули…

Масло прогоркло.

Листы сушеных водорослей тоже оказались не лучшего качества. Да и вовсе на кухне огромной, способной прокормить всех обитателей некогда большого дома, ныне было поразительно пусто, как и в самом доме.

С полдюжины ваз, две из которых Шину отставила в сторонку, причем выбрала не самые красивые.

– За эту с полсотни лепестков выручить можно, – она вручила пузатую темную вазу Иоко. – А та – и сотню потянет. Старая… только без меня не ходите, я вас к нужному человеку сведу…

Нашлись и забытые некогда ширмы, одна с дырами, а пяток вполне приличного вида. У драной Шину ходила долго, то приседала, то поднималась.

Вздыхала.

Трогала потускневшие крылья алого дракона.

– Может, гордячка наша и сумеет починить, – вынесла она вердикт. – А за такую больше полусотни не дадут…

– А если починит?

– Тут уж глядеть надо, как починит… подберет нити в тон, залатает дыры, то и с пятьсот просить можно… это ж работа Ичиро, я такую только один раз видела. Не сомневайтесь, госпожа, у меня глаз хороший… меня супруг мой покойный, да будут боги милостивы к душе его, всегда к старьевщику брал…

– А чем вы торговали?

Красный дракон распростерся над морем. Гора. И деревушка на горе. И одинокая сосна, вытянувшая ветви над морем… и вправду сложный рисунок, который местами поблек, а порой и вовсе стерся.

– Сперва-то рыбную лавку держали, – призналась Шина. – А после-то… море всякое приносило. То вазы, то фигуры всякие… он у меня разбирался и меня учил…

Подпольный антиквар?

Что ж, если так, то мне несказанно повезло.

В этом я вскоре убедилась: помимо предметов старины, которых, к удивлению моему, в доме обнаружилось немалое количество, она разбиралась и в вещах сугубо бытовых.

Цены на рис. Масло. Ткани и нитки. Где покупать стоит и надо ли торговаться, кто дает честную цену, а кто рис, перед тем как на весы кинуть, у воды держит… Тысяча и одна мелочь, которые самой Шине казались вполне обыденными, а нам были жизненно важны.

Иоко обманывали. Бесстыдно и не испытывая, полагаю, ни малейших угрызений совести, поскольку, одинокая, отвергнутая обоими родами, она априори являлась изгоем, как и те, кому случилось попасть под крышу ее дома.

Ничего. Все изменится. Я, быть может, не умею находить общий язык с людьми, но деньги… деньги – дело иное… и вот на седьмой день мы с Шину и Араши, которая изъявила желание выбраться за ограду, покинули дом. Серебра, по уверениям Шину, должно было хватить, чтобы закупить самое необходимое из продуктов. А заодно уж пройтись по торговым рядам…

Город…

Иоко почти не видела его, ибо женщине благородного рода – да-да, именно – не пристало разгуливать по городу. Женщины благородного рода благородно восседают на шелковых коврах, занимаясь делами важными и пустыми.

Вышивкой вот, каллиграфией. Или резьбой по сухим косточкам абрикосов, некоторые, правда, предпочитали вишню, но это, как говорится, дело вкуса.

А если вдруг возникала нужда покинуть дом, то женщину благородного рода несли на паланкине или на худой конец она восседала на спине мула, стыдливо прикрывая лицо бумажным зонтиком. Еще допустим был вариант, когда ее, бедняжку, усаживали в тележку рикхи, но тогда помимо зонтика требовалась бумажная маска, дабы нечестивый взглядом своим случайным не оскорбил…

Иоко в городе бывала несколько раз за всю жизнь свою, и память ее сохранила смутное ощущение беспокойства. Недовольства.

Ей было неуютно вне бумажного кокона стен. И чувство это заставляло спешить, подавляя и то слабое любопытство, которое было свойственно ее натуре.

Я другая.

Я отказалась от повозки, чем удивила Шину, еще не потерявшую саму способность удивляться, и заслужила одобрительный хмык Араши. Она, в темном костюме явно мужского кроя, гляделась, к слову, весьма гармонично. И рукоять меча вполне вписывалась в образ. Ножи Араши тоже прихватила, хотя и скрыты они были в широких рукавах рубахи.

– Бесстыжая, – со вздохом произнесла Шину.

– Зато свободная…

Я ничего не сказала.

Я долго выбирала наряд для этого выхода. Не слишком роскошный, хотя таковых у меня имелось лишь одно платье, из бледно-лилового шелка, расшитого серебряной нитью. Стебли тростника и крохотные птички, скрытые в них. За это кимоно я могла бы выручить не менее пятидесяти золотых лепестков, но… его Иоко подарил отец, еще когда был жив.

Я выбрала темно-синее, почти лишенное украшений. Простенький вьюнок по подолу был мил, но не более того. Отказалась от прически и рисовой пудры. От помады – ни к чему мне она. А вот зонт пришлось взять, ибо не пристало…

Слишком много здесь всего, что не пристало мне делать.

Город встретил тишиной.

Узкая улочка.

Высокие заборы, будто люди, здесь жившие, норовили отгородиться друг от друга. За каждым – Иоко это знала – скрывался собственный тайный мирок. Деревянные сандалии глухо цокали. Ни дать ни взять – копытца…

– Госпожа, на рынке держитесь меня, – Шину повторила это в десятый раз. – Там много всяких людей, госпожа…

Деньги я отдала ей, и Шину, обернув их куском белой материи, сунула куда-то в складки кимоно. На ней было светло-зеленое, не слишком удачного оттенка, который придавал смуглой коже Шину желтоватый болезненный цвет. Волосы она, к слову, тоже заплела в косу, да и пудриться не стала.

Тишина.

И дорога.

Солнце припекающее, хотя до полудня оставалось еще прилично. Я хотела выйти раньше, но Шину сказала, что на рассвете продукты дороже всего, а ближе к полудню цену изрядно скидывают. Конечно, и бедняков больше, и всякого сброда, но нам ныне не выбирать.

Заборы закончились, сменившись невысокими оградами, над которыми возвышались красные крыши весьма характерного вида. Загнутые края, будто дома примерили одинаковые нарядные шляпы.

Колокольчики.

Каменные фигуры демонов…

И редкие люди, которые старательно не обращали на нас внимания. Я же не стеснялась разглядывать все. Хотелось потрогать щербатого льва или вот это изогнутое причудливым образом дерево и просто подойти к девушке в сером простом платье, что, встав на колени, возилась в саду…

Мы свернули вновь.

И дома стали меньше. Ниже. Улица – уже и грязней.

Рынок встретил нас характерной вонью разлагающейся рыбы. Кучи ее лежали прямо на земле, и неопрятного вида женщины дремали над ними. Роились мухи. И женщины, время от времени пробуждаясь ото сна, брали в руки опахала на длинном древке.

Я зажала нос пальцами.

– Может, стоит вернуться? – заботливо осведомилась Шину. – Я одна могу… все одно ж ничего не поймете.

Я покачала головой и решительно ступила на узкую дорожку меж рыбными рядами.

Рыба соленая в бочках и сушеная, подвешенная на длинные жерди. Раковины, которые разламывали прямо здесь и, сбрызнув соленой водой, предлагали покупателю. Многие брали, глотали нежное мясо и шли дальше…

Гул.

Трубный рев осла.

Ругань. Визги. Квохтание кур, которых держали в плетеных корзинах. Шипели гуси, тянули шеи, норовя ухватить покупателей красными клювами.

Ползали крабы, не желавшие смиренно ждать своей участи.

Дымилась свежая печень, и две старухи самозабвенно ругались над куском вырезки. Обе были одеты богато, но за плечами их виднелись огромные корзины.

– Это домоправительницы, – пояснила Шину. – Из тех, которые опытные. Знают, как сберечь хозяйские деньги…

Помолчав, она добавила:

– Но не всегда хозяин об этом знает. Слыхала, многие так верят слугам, что деньгам вовсе счет не ведут.

Это было ей непонятно. И мне странным казалось то, как сочетаются в ней две части этой натуры: безоговорочная вера в правоту обычаев, которые вовсе отказывали ей в праве на разум и самостоятельность, и удивительная практичность.

Мы шли мимо мясных рядов, где мяса почти и не осталось, а то, которое было, Шину сочла неоправданно дорогим. Мимо морских, где торговали не только рыбой, но и водорослями, что влажными, бледно-зеленого цвета, что сухими, сложенными в аккуратные стопки. Иные сворачивали, будто свитки, запихивая внутрь клочки лимонной травы. И Иоко знала, что от этого листы обретают особый вкус.

Дорого.

Были здесь и крупные мидии в бочках, и морские звезды, и прочие обитатели порой весьма удивительного вида. Соленые осминожьи щупальца или мешочки с чернилами каракатицы.

Ракушки.

Обломки кораллов. Доски, вымоченные дочерна и с набитыми на них знаками, про которые Шину обмолвилась, что годятся они для корабельщиков, которые удачи ищут. И то надобно знать, с какого судна доска взята и кто знак чертил, а то только хуже будет.

Узкогорлые бутыли с маслом. И мешки риса, круглого и длинного, бурого, красного и зеленого. Изредка – белого, разложенного в махонькие полотняные мешочки. Этот стоил непомерно дорого, а потому был отвергнут Шину.

Нам сойдет и тот, который попроще.

Масло.

И мука, за которую приходится отсчитывать несколько серебряных монет, но это вполовину меньше, нежели запросили сразу. Шину умеет торговаться и любит, я вижу это по ней. Она просто-таки расцвела, оказавшись в своей стихии. Здесь, казалось, ей был известен каждый уголок. И согнутая в полупоклоне спина ее распрямилась. Поднялся подбородок. А в глазах появился характерный азартный блеск.

– Да что ты говоришь? – Взмах руки, и широкий рукав скользит над мешочками с приправой. – Думаешь, если я женщина, то глупа и не способна отличить хороший корень имбиря от залежалого?

Она грозно хмурила брови и перебирала приправы. Что-то терла, что-то нюхала. Цокала языком и кивала, выслушивая уверения торговца, клявшегося, что травы у него наилучшие.

– Тьерингам это рассказывай, – фыркнула Шину и развернулась. – Альгасс морской взять еще можно, но не за полтора серебряных…

И торг начинался по кругу.

– А рыбу лучше у рыбаков брать. – Шину успевала и со мной делиться нажитой своею мудростью. – Я знаю честных людей, просят втрое меньше, чем эти перекупщики, а рыба всегда найсвежайшая…

Я кивала и смотрела, как уходят деньги. Я не сомневалась, что все это нужно – и рис, и мука, и масло, и иные вещи, порой совершенно незнакомые мне, вроде полупрозрачных полосок шкуры какого-то морского зверя. Их вымачивали в рассоле и, порезав на полупрозрачные нити, растирали.

А потом мешали с мукой…

Иоко помнила вкус этих лепешек, острый, морской. И кажется, любила их.

Пускай.

Мы прошли мимо рядов с тканями, не остановившись, чтобы полюбоваться на шелка. Их ловко разворачивали, трясли и мяли. Заставляли взлетать, демонстрируя удивительнейшие оттенки и тонкое шитье.

А кружева не было.

Жаль, я не имею представления, как его плести, иначе могла бы заработать.

Наверное.

Роскошные пояса.

И целый короб украшений в волосы, которые ловкий паренек с куколем на голове, втыкал в парики, превращая их в произведения искусства.

Лавки с посудой и упряжью.

С деревянными сандалиями, некоторые – весьма чудовищного вида, этакие деревянные колодки невероятной высоты. И разум Иоко подсказал, что это – окобо, обувь учениц майко, и мастер, удостоенный права делать их, гордится.

Не понимаю.

И пожалуй, слишком многого не понимаю, чтобы не быть чужой.

Вещи.

Драгоценные вазы и шкатулки из малахита. Резные доски для игры в ши.

Меха.

Ковры из шелка, каждый – настоящее произведение искусства. И я замираю поневоле, зачарованная. Вот тигр в тростнике, и его полосы сливаются со стеблями тростника. Он, в зависимости от того, откуда смотреть, то скрыт, то явен…

Гора и одинокое дерево роняет розовые лепестки, словно оплакивая лодчонку с рыбаком.

– Тысяча золотых, господин, – голос этот заставляет меня очнуться.

Ковры красивы, но нам явно не по карману.

– …и это себе в убыток, господин… вы же видите, тонкая работа… Ичиро, клянусь своими предками, господин… все мои ковры оттуда…

Шину хмыкнула. Скептически так.

– …они неохотно продают ковры… вы только посмотрите, какой блеск… какая мягкость…

– А то, на каждый уходит несколько лет, а то и десятилетий, – проворчала Шину и, не стесняясь, пощупала край. – Но на Ичиро никогда не используют синюю нить. А еще серебряную… у них особый отвар для шелка, чтоб блестел, а тут – явно с серебряной нитью мешано, вот и выходит… им цена – пара сотен, не больше. Да и Ичирские ковры на рынок не носят. Их везут на дом к тем, у кого хватит денег купить…

Говорила она тихо и для меня, но была услышана.

Рябь прокатилась по шелковому морю, и дерево изогнулось, сыпанув горсть мелких лепестков, и две девы в пышных платьях искривились. Их уродливые для меня белые лица превратились на мгновение в ужасные маски, но…

– Подите-ка сюда, любезный, – этот голос пророкотал откуда-то сверху, с помоста, на котором восседал торговец коврами.

На помосте этом остались смятые подушки и четырехугольная тарелка с сушеными кольцами кальмара. Высокий кувшин с водой. Босоножки-обо, расшитые серебряной нитью.

Тихо ахнула Араши.

И покачнулась Шину, позабывши про недавнюю свою уверенность. Пальцы ее вцепились в мою руку, сдавили, будто бы рука эта вдруг стала единственной ее опорой в нынешнем жестоком мире.

А из-за шелковых стен показался человек…

Человек ли?

Высокий, куда выше торговца, который шел следом, горбатясь и явно стараясь казаться ниже. Набеленное лицо его кривилось, делаясь похожим на лица шелковых дев. Правда, помаду он не использовал, а вот брови нарисовал двумя черными точками. Темные волосы торговец зачесал гладко, скрутив на макушке гулькой, в которую воткнул две белые спицы.

Темное кимоно его было роскошно.

Куда роскошней простой одежды покупателя. Да, определенно высокий… метр восемьдесят? Или еще выше? Загорелый. И рыжеволосый. Волосы, главное, длинные, и он заплел их в косу, повесив для тяжести с полдюжины ракушек.

В черной куртке, наброшенной на плечи.

В темной рубахе и кожаных штанах, украшенных серебряными заклепками. Высокие сапоги. Пояс с теми же ракушками. И нож внушительных размеров.

Незнакомец был явно чужд этому месту.