Жезл Эхнатона Александрова Наталья

Но если послание начинается с названия словаря, значит, этот словарь – ключ ко всему сообщению…

В свое время Михаил Филаретович рассказывал мне, как Жан-Франсуа Шампольон расшифровал египетские иероглифы. При этом он вкратце рассказал мне вообще о шифрах и способах их прочтения. Конечно, я слушала его вполуха, но все же кое-что запомнила. В частности, запомнила, что часть шифров используют ключ – то есть какую-то книгу, которая нужна для их создания и расшифровки. То есть у автора шифрованного письма и его адресата должна быть одна и та же книга, иначе прочесть шифровку не удастся.

Так вот, в моем случае эта книга – словарь Ожегова…

Значит, ключ у меня есть – и я могу прочесть зашифрованное послание, оставленное Михаилом Филаретовичем.

Я просмотрела группы цифр, выписанные из статьи.

В этих группах были поочередно то две, то три цифры. Самая большая трехзначная группа была 832, все двухзначные были не больше пятидесяти.

Я пролистала словарь Ожегова и выяснила, что всего в нем 850 страниц и на каждой странице не больше пятидесяти слов.

Догадка была очевидна: трехзначные числа – это номера страниц, двухзначные – порядковые номера слов на странице…

Я принялась за расшифровку, и через полчаса передо мной было послание Михаила Филаретовича.

Послание было очень странное.

«Примите к сведению, что экспонат за номером 14 697 имеет необычайную важность. Его значение может быть разъяснено тем, кто имеет прямое отношение к ложе Озириса Циннендорфова кодекса. Поможет вам в поисках принцесса Вампука».

«Какой-то бред… – привычно подумала я, – розыгрыш… зря только возилась с расшифровкой!»

С другой стороны, Михаил Филаретович не такой человек, чтобы тратить время на глупые розыгрыши. Наверное, в этом послании все же есть какой-то смысл, только нужно до него докопаться…

Для начала я просмотрела список экспонатов, присланных в наш музей на грядущую выставку. Среди этих экспонатов действительно был один под номером 14 697. В спецификации было указано, что это – ритуальный жезл египетского жреца, предположительно датируемый восемнадцатой династией.

Допустим, этот жезл почему-то имеет особую важность, о чем Михаил Филаретович хотел нас предупредить.

Но дальше начинается какая-то ахинея.

Почему значение этого экспоната должен разъяснить кто-то, имеющий отношение к ложе Озириса? И вообще, что это за ложа такая? Да еще какой-то Циннендорфов кодекс замешался…

К счастью, мы все же живем не в каменном веке, даже у нас в музее есть высокоскоростной интернет, и я сделала запрос о значении слова Циннендорф.

Умная программа сообщила мне, что система, или Устав, Циннендорфа – это одна из двух систем масонских лож, которые появились в России в восемнадцатом веке.

Тут же мне рассказали, что первым масоном в нашей стране стал екатерининский вельможа Иван Перфильевич Елагин, который в 1770 году получил от важной берлинской ложи «Роял Йорк» разрешение на открытие первой в России провинциальной великой ложи и стал ее первым Великим мастером.

Но вскоре у него появился влиятельный конкурент – приехавший в Россию из того же Берлина бывший гофмейстер Брауншвейгского двора Рейхель основал в нашей стране ложи так называемого Циннендорфова устава.

Рейхель основал в Санкт-Петербурге масонские ложи «Аполлона», «Диониса», «Гарпократа», «Горусы», «Немезиды» и «Латоны», а также одноименную ложу «Аполлона» в Риге, ложу «Изиды» в Ревеле (нынешнем Таллине) и еще одну ложу в Петербурге и Москве – а именно ложу «Озириса».

Ага, наверняка вот про эту ложу и пишет Михаил Филаретович в своем послании!

Но все эти ложи существовали в восемнадцатом веке, некоторые дожили до девятнадцатого, а у нас сейчас двадцать первый. В стране было несколько революций и войн, и страна-то уже не та, и от масонских лож не осталось и следа…

Где же мне найти того, кто имеет отношение к этой самой давно забытой ложе?

Михаил Филаретович пишет, что мне в этом поможет какая-то принцесса Вампука, но что это за принцесса, я понятия не имею, а даже само ее имя звучит как-то несерьезно…

Правда, у меня мелькнуло смутное ощущение, что где-то я уже слышала про эту принцессу со смешным именем, но где? Никак не могла вспомнить.

Да, память у меня весьма избирательна. С одной стороны, я многое могу запомнить с одного раза, с другой – буду долго вспоминать слово или имя, прямо как Варвара Тихоновна. Хотя она-то как раз профессионально ничего не забывает, правда, призналась, что дома не помнит, что куда положила.

Но я – человек весьма специфический, во многом я не похожа на других. Совершенно этим не горжусь, такая уж у меня судьба.

Я – досадная ошибка природы. Запутанная, ошибочная хромосома, фатальный генетический сбой, неожиданный росток из мертвого, нежизнеспособного семечка, гнилая веточка от гнилого же дерева. В общем, меня не должно было быть. Причем не то что я не должна была появиться на свет, нет, клетки моих родителей не должны были соединиться. Ну, просто никак. А вот вышло.

Даже не хочу называть этих людей родителями. Причем в случае папаши так оно и есть, уж он-то точно отцом никогда не был. А был в свое время обычным сыночком довольно обеспеченных родителей. По тем временам, конечно.

Мне сейчас двадцать семь, а этот придурок заделал меня в двадцать лет… в общем, было начало девяностых. И я так понимаю, что ничего еще тогда было неясно. То есть те, кто был совсем бедным, как-то старались выжить и рано начали вертеться в поисках денег. А родители моего, с позволения сказать, папочки были люди небедные. Отец – театральный режиссер, мать – актриса, так что сыночек их ни в чем не знал горя. До поры до времени, конечно.

Он был законченный пофигист. И неимоверный лентяй, просто фантастический. Так что ему лень было даже найти себе приличную девушку. Или хоть неприличную, но хотя бы с полутора извилинами в голове. Которой хватило бы этого количества извилин, чтобы не залететь. А скорей всего, мало-мальски здравая девица и внимания бы на этого урода не обратила.

А которая обратила, та и была моя мать (опять-таки не хочу называть ее этим словом). Вот было бы здорово появиться на свет из лабораторной пробирки. И чтобы в свидетельстве о рождении так и было написано, черным по белому.

В общем, где уж они познакомились, я понятия не имею. Вообще, если вы думаете, что я в детстве слышала об этом хоть слово, то вы глубоко ошибаетесь. Папашу моего мать называла несколькими выразительными словами, которые здесь я не могу привести из соображений благопристойности, самыми приличными среди них были «козел», «урод тряпочный» и «обмылок». Больше никаких достоверных сведений я о нем не имела.

Потом мать про него просто забыла. Она вообще многое забывала, например, накормить меня. Или прибраться в квартире. Так что куча мусора, вываливающегося из ведра на пол или паутина по углам – для меня вещи, привычные с детства, как и плесневелые корки или яблочные огрызки, валяющиеся на диване.

Я рано научилась открывать холодильник и залезать на стул, чтобы пошарить на верхней полке буфета. Мать прятала там чипсы и соленые сухарики к пиву. Меня она кормила, когда вообще вспоминала о моем существовании, геркулесовой кашей, варила ее дня на три в большой закопченной кастрюле. Вы ели когда-нибудь позавчерашнюю геркулесовую кашу, холодную, комковатую и несладкую? Нет? Ваше счастье. Можно считать, что вам повезло в жизни.

Забыла сказать, что мать была старше моего папочки лет на восемь-девять, так что родила меня, скажем так, в довольно взрослом возрасте, почти под тридцать. Но вы уже поняли, что возраст тут ни при чем, ума он ей не прибавил.

Как она жила до этого, ведь нужно же было что-то есть, одеваться, платить за квартиру… У нее был брат, но об этом я узнала гораздо позже, уже когда в школе училась.

Брат этот жил когда-то в той самой квартире, куда меня принесли из роддома, но съехал очень давно. Однако исправно платил за квартиру, что я узнала в школе, когда начала сама разбираться с квитанциями. Еще он переводил матери деньги (очень небольшие, кстати), на которые она в основном и жила. Потому что зарабатывать сама она ну никак не могла, не уживалась ни на одной работе.

Специальности не было у нее никакой, образования тоже. Кроме того, у нее не было ни бытовой хитрости, ни хоть какого-то житейского здравого смысла. По молодости она вроде бы даже была на внешность ничего себе, но все это очень быстро и бесследно ушло, поскольку она совершенно собой не занималась.

Еще раз повторю: я понятия не имею, где они подцепили друг друга. Но вот это все же случилось. Мать до того не интересовалась собой, что поняла, что беременна, только месяце на пятом, когда уже поздно было что-либо делать.

Если вы думаете, что я этому рада, то глубоко ошибаетесь. Говорила уже, что я – досадная ошибка природы, генетический сбой и результат клинического идиотизма этой личности, которая по недоразумению стала моей матерью.

В общем, осознав этот непреложный факт и побывав даже у врача, мать не придумала ничего лучше, как заявиться домой к папочке, чтобы сунуть ему под нос справку о беременности, поскольку к тому времени папаша потерял уже к ней всяческий интерес и перестал приходить хотя бы изредка.

Ну что вам сказать? Папа-режиссер пришел в ярость, мама-актриса – в ужас. Только их сыночек сохранял спокойствие, ему, как уже говорилось, все всегда было по фигу. Короче, мать выгнали с треском, едва с лестницы не спустили, правильно определив, что никто за ней не стоит и никаких неприятностей она семье причинить не сможет. Бороться, я так понимаю, она и не пыталась.

Так я появилась на свет. В роддоме мать познакомилась с какой-то бабой из благотворительной организации, которая принесла одежду для новорожденного и все, что нужно. Потом она еще приходила несколько раз, а потом мать с ней разругалась из-за того, что та баба пыталась якобы заграбастать квартиру.

Вряд ли это было так на самом деле, скорей всего, матери надоели бесконечные поучения, что нужно заниматься ребенком и убирать в квартире хотя бы раз в неделю.

Ни в ясли, ни в садик я не ходила – матери лень было бегать по бесчисленным инстанциям, подавать заявления и заполнять документы. Одежду для меня отдавали соседи, причем никогда не заходили в квартиру, а оставляли пакеты под дверью. Общаться с матерью никто не хотел, она могла вдруг без всякой причины обругать человека, бросить в лицо пакет, плюнуть вслед.

Вот такое вот было у меня раннее детство, которое я помню только урывками и фрагментами. Да там и вспоминать-то особо нечего… то еще удовольствие!

Я очнулась от не слишком веселых мыслей и сама на себя рассердилась. Нашла, на что тратить время! Никому не интересны эти воспоминания, прежде всего, мне самой. Наверно, так на меня повлияла смерть Михаила Филаретовича.

Да вот, кстати, еще вопрос – отчего же он умер. Если от сердечного приступа, то его вполне мог спровоцировать тот странный бесполый голос в телефонной трубке. Точнее, заунывные гипнотические заклинания на непонятном языке.

Я вспомнила валявшуюся на полу Алису с закатившимися глазами и как сама едва удержалась, чтобы не потерять сознание, а пожилому человеку много ли надо?..

Никто, разумеется, мне не поверит, да и кому я могу рассказать? Человека уже похоронили, никто не станет разбираться.

Но я не могу это так оставить. Филаретыч – один из немногих людей, который сделал для меня что-то хорошее, так что…

Я выписала зловещий номер на листочек, а карту памяти спрятала подальше. Обязательно выясню, кому принадлежит этот номер. Телефон стационарный, я выясню, где он находится, а там еще посмотрим, кто кого. Жалко как Филаретыча…

Внезапно я почувствовала, что на глазах показались слезы. Вот уж странно, сколько себя помню – никогда не плакала. И на похоронах тоже, хотя наши музейные дамы все как одна ревели белугами. Один Азадовский был преувеличенно бодр и энергичен, даже и не пытался печальный вид сделать.

Вот помяни черта – а он уж тут как тут, как говорил все тот же Филаретыч.

В моем закутке появился Азадовский собственной персоной, за ним маячила Алиса. Она подправила косметику, причесалась и выглядела вполне очухавшейся. Еще бы, Азадовский ее в кабине утешал, подбадривал и поил настоящим кофе из собственной кофеварки, которую первым делом перетащил в кабинет Филаретыча.

– Карасева, – набросился на меня Азадовский, – ты чем это занимаешься? За целый день не удосужилась статью отредактировать и перепечатать?

Ну не рассказывать же ему, что я занималась расшифровкой сообщения, которое оставил Филаретыч. Вот интересно, только кому. Неужели мне?

– Карасева! – загремел Азадовский. – Ты спишь, что ли, на рабочем месте?

– Ошибки исправляла, – буркнула я, ткнув ему в нос толстенный словарь Ожегова. – Сами же сказали исправить, – я отвернулась, чтобы не заметил выступивших слез.

– И еще… ты написала конспект текста экскурсии для Алисы… Дмитриевны? Назавтра у нас записана большая группа. Тема общеознакомительная.

– Нет еще…

– Не успела? – загремел он, нависая надо мной, как туча над утесом. – Ну, знаешь ли…

Совсем близко я видела его маленькие глазки, злые, как у свиньи. То есть у свина. Или у борова. И залысины на лбу, и нос пятачком. Вылитый боров!

Кажется, я пробормотала это вслух, потому что он несколько растерялся. Но тут же опомнился и скрипнул зубами.

– Быстро введи Алису Дмитриевну в курс дела! Конспект экскурсии чтобы был через двадцать минут!

– Арсений Павлович! – робко вступила Алиса. – Может быть, я лучше потом… раз конспект не готов…

– Не волнуйтесь, девочка моя! – залебезил Азадовский и погладил ее по плечику. – Я же обещал, что все у нас с вами будет тип-топ… – и засмеялся так противно.

Алиса отвернулась, но мне снизу видно было, что она чуть поморщилась. Это меня с ней несколько примирило, так что, когда наш новый директор убрался наконец к себе в кабинет, я кивнула Алисе на соседний стул почти приветливо.

– Садись. Ничего, если я не стану тебя по отчеству звать? А то тебе тоже так придется, а я свое отчество не очень люблю.

Говорила или нет, что от папаши досталось мне только отчество, записанное в свидетельстве о рождении. Звали его Артуром, так что удружил так удружил, нечего сказать.

– Как ты сюда в музей попала? – спросила я просто для начала разговора, пока искала в столе буклет, где перечислены были главные экспонаты нашего музея.

Экскурсия завтра будет ознакомительная, люди в группе случайные, много вопросов задавать не будут. Можно обойтись самой общей информацией.

В ответ на мой вопрос Алиса вздохнула и сказала, что это все папа. Он решил, что она должна обязательно работать.

Зачем только? Она в толк не возьмет. И мама тоже. Но папа сказал, что после того, как оплатил ее образование, он не обязан ее содержать. Что у него, кроме Алисы, еще трое детей на шее сидят, и две жены, кроме ее мамы. Поэтому то, что матери положено по суду при разводе – то он и отдал, и содержание положил вполне приличное. Но так будет не всегда, он, папа, не вечен, так что Алиса должна сама работать. А поскольку по специальности она искусствовед…

Тут я зарылась в ящик с головой, чтобы не уточнять подробности. Как раз и буклет очень удачно нашелся. Я обвела там самые важные и интересные экспонаты, мелким шрифтом приписала на полях нужные подробности и отдала его Алисе, посоветовав пройтись еще с буклетом по залам, чтобы знать, где что находится.

Она неопределенно кивнула.

На этом рабочий день закончился. Можно идти домой. Хотя со словом «дом» связаны некоторые сложности или, точнее, как сейчас говорят, непонятки.

Кстати, Михаил Филаретович очень не любил, когда я употребляю такие слова, говорил, что они засоряют язык и что мне надо быть особенно внимательной, поскольку словарный запас формируется с детства, а у меня с этим были сложности.

Это он так деликатно называл мою прежнюю жизнь. И рассердился на меня только один раз, когда в подростковом возрасте я начала выделываться и жаловаться на свое несчастливое детство. Ах да, вы же еще всего не знаете…

Так вот, Михаил Филаретович единственный раз повысил тогда на меня голос. Сказал, что это последнее дело – жаловаться на судьбу. Нужно выбираться, ни на кого не рассчитывая, и не искать в жизни справедливости. Если кому-то достались родители, которые балуют ребенка и оберегают от всех даже мелких неприятностей, это вовсе не значит, что и дальше в жизни все будет так же. Скорей всего, нет.

Так что нужно быть готовой ко всему, а кто, как не я, лучше всего это понимает.

Так, может, мне еще и повезло, угрюмо пробормотала тогда я. На что Михаил Филаретович ответил, что жизнь передо мной длинная и как знать…

Скажу сразу, не очень-то я ему тогда поверила и запомнила его слова только потому, что, обычно спокойный и вежливый, он повысил на меня голос.

Снова я заморгала, стараясь сдержать слезы. Нет, так дело не пойдет, нужно отставить воспоминания и сосредоточиться на сиюминутных проблемах.

Тут я вспомнила, что не купила никакой еды. Значит, если я не хочу умереть с голоду, нужно зайти в магазин и купить хоть чего-нибудь съедобного на вечер.

Ближайший к музею магазин находился неподалеку, в Сахарном переулке.

Я свернула в этот переулок, перешла дорогу…

И тут увидела перед собой яркую афишу.

На этой афише среди пальм в кадках кривлялась чернокожая личность с ярко-красными губами и круглыми, нелепо выпученными глазами, в наряде из страусовых перьев и блестящих стекляшек. Поверх этой нелепой особы змеились разноцветные буквы названия:

«Вампука, принцесса африканская. Образцовая опера в двух действиях с танцами, куплетами, фейерверком, военным парадом и извержением вулкана».

Я остановилась как громом пораженная.

Вот же она, та самая Вампука, о которой говорится в послании Михаила Филаретовича!

Тут я вспомнила, где и когда я слышала это смешное имя.

Это было в пансионате… в том самом пансионате, о котором я еще не говорила, но непременно расскажу. Тамошние обитатели, дурачась, часто цитировали эту дореволюционную пародийную постановку. Чаще всего они упоминали о Лодыре, «молодом человеке с перьями, где надо», а также повторяли фразу: «Да, европеец я, и вас завоевал! – Он нас завоевал? Благодарю, не ожидал!»

Очень мило, но чем эта пародийная Вампука поможет мне в моих поисках?

Я подошла к афише и внимательно изучила ее.

Пародийная опера «Вампука» была поставлена в небольшом, малоизвестном театре, который носил забавное название «Театр за углом» и располагался тут же, в Сахарном переулке.

На афише крупными буквами были напечатаны имена создателей этой пародии – автора либретто князя Волконского и композитора Эренберга, а также режиссера-постановщика Леонида Веселаго (наверняка псевдоним) и исполнителей главных ролей – Юлии Сахаровой, Романа Лимонова и Захара Стаканова.

Ниже мелким шрифтом были перечислены актеры второго плана и прочие участники постановки – осветитель, костюмер, мастер по спецэффектам. Здесь же был указан реквизитор – Б. М. Рейхель.

Это имя привлекло мое внимание.

Я вспомнила, что масонские правила так называемого Циннендорфова Устава привез в Россию немецкий вельможа по фамилии Рейхель. Только что ведь об этом прочитала в интернете.

Вряд ли это случайное совпадение – Рейхель же не Иванов и даже не Шмидт!

Значит, мне нужно найти этого Рейхеля…

Я толкнула дверь, на которой имелась табличка «Только для служащих театра».

За этой дверью сидел толстенький дядечка в круглых очках, который сосредоточенно вязал полосатый носок. Он напомнил мне волшебника Гудвина из книги «Волшебник Изумрудного города». Кстати, первый раз вижу вяжущего мужчину!

Полоски были яркие, разного цвета, а сам носок ужасно длинный. На жирафа, что ли…

Дядечка взглянул на меня поверх очков и строго проговорил:

– Девушка, это служебный вход! Зрителям сюда нельзя.

– А я не зритель. Я ищу вашего реквизитора, Рейхеля… он сейчас здесь?

Я хотела для большей достоверности назвать вахтеру имя-отчество этого самого театрального реквизитора. Скорее всего, он Борис Михайлович, а если нет?

– Ах, вам Рейхель нужен! – протянул вахтер, и голос его смягчился. – Должен быть у себя… да мы сейчас проверим…

Он снял трубку с допотопного черного телефона, набрал короткий номер и проговорил:

– Бруно Мартинович, к вам тут пришли!

Положив трубку, вахтер снова повернулся ко мне:

– Значит, идите по этому коридору до конца, потом свернете налево, через грот…

– Грот? – удивленно переспросила я.

– Ну да, пройдете через грот, а будет там третья дверь справа.

Я порадовалась, что не назвала Рейхеля Борисом Михайловичем, и пошла в указанном направлении.

Прошла по длинному коридору и действительно оказалась в большом полутемном гроте, с неровными стенами и свисающими с потолка сталактитами.

Тут из темноты навстречу мне шагнул какой-то дикарь или первобытный человек – детина огромного роста, в одежде из шкур, с огромной кудлатой бородой и растрепанными волосами.

Я испуганно шарахнулась от него.

– Девушка, – проговорил этот неандерталец неожиданно высоким голосом, преградив мне дорогу, – вы не знаете, какой здесь пароль от вайфая?

Только тут я заметила у него в руке мобильный телефон и немного успокоилась.

– Не знаю, – ответила я честно, – я не здешняя.

– Жаль! – Неандерталец вздохнул и отступил в сторону.

Я пересекла грот, снова оказалась в коридоре.

Миновала две двери и остановилась перед третьей.

На этой двери имелась табличка: «Реквизиторская».

Значит, я точно пришла, куда надо.

Я постучала в дверь, и из-за нее донесся странный хриплый голос:

– Откр-рыто! Откр-рыто!

Ну, открыто так открыто…

Я толкнула дверь и вошла в комнату.

Чего здесь только не было!

Шелковые ширмы и резные шкафчики, птичьи клетки и окованные железом сундуки, старинные граммофоны с расписными трубами и сверкающие медные самовары, чемоданы с разноцветными наклейками и музыкальные шкатулки…

Я словно оказалась на блошином рынке или в антикварном магазине.

Посреди этого развала стоял круглый столик красного дерева, на котором красовался стакан чая в подстаканнике, серебряная сахарница и вазочка с печеньем. Но самого хозяина реквизиторской не было видно.

Но ведь он отозвался, когда я постучала в дверь?

– Бруно Мартинович! – громко проговорила я, оглядываясь по сторонам. – Где вы? Нам нужно поговорить!

– Разговор-рчики! – раздался совсем рядом уже знакомый мне хриплый, словно простуженный голос.

– Что, простите? – переспросила я удивленно…

И тут увидела на консоли рядом с круглым столиком большую клетку, а в ней – красивого попугая, светло-зеленого, с большим желтым пятном на лбу.

Попугай переступил по жердочке и проорал:

– Пр-ривет!

– Привет, – отозвалась я невольно. – Так это ты мне ответил?

– Р-роберт! – отозвался попугай.

– Ах тебя зовут Роберт? Очень приятно. А меня – Анна… а где твой хозяин, Роберт?

– Бр-руно нет… нет, нет! – выкрикнул попугай и спрятал голову под крыло, как будто от смущения.

– Нет? Как же так? Ведь он только что разговаривал с вахтером!

– Дела, ср-рочные дела! – крикнул попугай и отступил в дальний угол клетки.

– Ах дела? – переспросила я недовольно. – Что это за дела такие неожиданные? И срочные?

– Секр-рет!

– Ах, секрет… а почему, интересно, у него возникли срочные дела именно тогда, когда я пришла с ним поговорить? И как это он так незаметно ушел, что я его не встретила?

Попугай снова смущенно отвернулся, всплеснул крыльями и проговорил недовольно:

– Допр-рос? Допр-рос? Допрос с пристр-растием?

– Да какой же это допрос? Мне просто очень нужно поговорить с Бруно Мартиновичем.

Тут я малость опомнилась и посмотрела на себя со стороны. Стою тут и на полном серьезе разговариваю с попугаем. Надо уходить.

Хотя попугай по имени Роберт мне нравился и оказался хорошим собеседником, я направилась к двери.

– Бр-руно, дружище! – проговорил вдруг попугай совсем другим голосом, который тем не менее показался мне очень знакомым. – Сыгр-раем пар-ртию?

Он переступил по жердочке и продолжил тем же удивительно знакомым голосом:

– Знаем мы, как вы плохо игр-раете!

И тут я узнала и эту фразу, и этот голос.

Мое знакомство с Филаретычем началось в пансионате, и началось оно с того, что он научил меня играть в шахматы. И за игрой он в задумчивости часто повторял эту ноздревскую фразу.

И голос… голос попугая не случайно показался мне знакомым – на этот раз он, несомненно, подражал голосу Михаила Филаретовича.

– Роберт, так ты был знаком с Филаретычем?

Попугай взглянул на меня искоса и прохрипел:

– Филар-ретыч, др-ружище!

– Да, я с ним тоже дружила… – грустно проговорила я. – Так все же, Роберт, где твой хозяин? Где Бруно Мартинович? Мне очень нужно с ним поговорить!

Попугай снова отступил в глубину клетки, наклонил голову и задушевным голосом произнес:

– Ор-решков, Роберту ор-решков!

– Вот орешков у меня, к сожалению, нет! – вздохнула я. – Я не знала, что встречу тебя.

И тут я снова увидела себя со стороны.

Сижу в театральной реквизиторской и беседую с говорящим попугаем… я что, на полном серьезе думаю, что он мне что-то расскажет? Попугай же – не мыслящее существо, он просто повторяет услышанные когда-то слова и фразы… он скорее не собеседник, а живое устройство звукозаписи. Хотя из записи диктофона или карты памяти тоже можно узнать много полезного…

А Роберт снова подал голос:

– Тр-радиция! Тр-радиция!

Ну вот, совсем его занесло в сторону… при чем здесь традиция? О чем он вообще?

Без большой надежды на успех я сделала еще одну попытку узнать от него что-то полезное.

– Роберт, где же Бруно? – проговорила я настойчиво. – Куда же он ушел?

– Бр-руно! – выкрикнул попугай снова голосом Михаила Филаретовича. – Где ты, др-руг?

И вдруг он всплеснул крыльями, подняв облако пыли, и совсем другим голосом проорал:

– Тор-реадор, смелее впер-ред! Кар-рмен! Кар-рмен!

– Ну вот, теперь ты перешел на оперный материал! – вздохнула я. – Пользы от этого никакой… и голос твой явно недотягивает до оперного баса…

А попугай посмотрел куда-то за мою спину и снова выкрикнул:

– Кар-рмен! Кар-рмен!

– Ну, слышала уже… – вздохнула я. – Только ума не приложу, при чем здесь Кармен…

И тут словно какая-то сила подтолкнула меня.

Я повернулась, проследив за взглядом попугая, и увидела возле стены реквизиторской небольшой застекленный двустворчатый шкафчик красного дерева. Под стеклом были наклеены две немного выцветшие театральные афиши: на одной тореадор в расшитом золотом костюме, на другой – чернокудрая цыганка в пышном платье. И название оперы, естественно, «Кармен».

– Кар-рмен! – снова выкрикнул попугай.

– Ах вот оно что! – догадалась я. – Ты хочешь обратить мое внимание на этот шкафчик? Ну, ведь не прячется же там твой хозяин! Это было бы как-то глупо!

– Кармен, – повторил попугай настойчиво.

– Ну, раз ты так настаиваешь…

Я подошла к шкафчику, распахнула его дверцы.

Внутри, разумеется, никого не было. В шкафу на плечиках висело несколько нарядных театральных платьев.

Повинуясь какому-то неосознанному порыву, я отодвинула эти платья в сторону.

За ними была, как и можно было ожидать, задняя стенка шкафа, а в ее верхней части – небольшая задвижка. Я отодвинула ее…

Задняя стенка тут же отъехала в сторону, как дверца железнодорожного купе, и за ней обнаружился темный проход в неизвестность. Довольно низкий, но достаточный, чтобы в него мог войти человек.

Так вот куда ушел Бруно Мартинович перед моим приходом! Знать бы еще зачем!