Второй сын Хармон Эми

– Да. Хёд не собирался убивать брата… и не узнал бы о том, что убил его… а значит, норны не сумели бы это предсказать и предупредить Бальдра.

– Мы видим лишь то, что можно увидеть, – повторила она и поежилась. – Не нравятся мне эти норны.

– Локи с Хёдом отправились на охоту. Локи велел Хёду стрелять. Хёд был уверен, что целится в зверя. Он выстрелил стрелой Локи, которую тот вырезал из омелы, и попал брату прямо в сердце. Возлюбленный Бальдр погиб от руки слепца.

Гисла охнула. Она не ждала такой внезапной и трагической развязки.

– Бедный Хёд, – прошептала она. – Как жестоко обошелся с ним Локи.

– Да… После этого Локи навечно приковали к скале. Над головой у него вилась ядовитая змея, и яд из ее пасти капал ему прямо в глаза. Вот история моего имени, – окончил свой рассказ Хёд.

Он бросил в огонь рыбью требуху и обмыл руки и нож в небольшом углублении в камне, постоянно наполнявшемся свежей водой. Углубление было небольшим, размером со щит взрослого воина, – поместиться в него целиком мог бы лишь младенец, – и все же здесь, в пещере, среди скал и камней, это казалось большой роскошью.

– Что стало с Хёдом после того, как он убил Бальдра? – спросила она, когда он снова сел рядом с ней перед жаровней.

– Отец прогнал его, и небеса оплакивали потерю сразу двух сыновей Одина, Бальдра и Хёда. Двух неразрывно связанных друг с другом богов.

Он начертил в пыли рисунок – два полукруга спиной к спине, один развернут влево, другой вправо. Стрела, пересекавшая первый полукруг, вонзалась во второй со спины.

– Ты узнала историю слепого бога Хёда. Вот его руна, – и он постучал по рисунку. – Тебе понравилась его история?

Она нахмурилась.

– Почему Арвин назвал тебя Хёдом? – Теперь это казалось ей почти жестоким.

– Он сказал, что мне нужно учиться на этом примере.

– М-м. Но почему имя тебе дал Арвин… а не родители?

– Думаю, прежде у меня было другое имя. Но я его не помню. Я живу с Арвином с раннего детства.

– И все это время ты жил здесь… в этой пещере?

– Арвин – хранитель пещеры. В каждом клане есть свой хранитель пещер.

– Не знала я, что пещерам нужны хранители, – неуверенно сказала она, хотя эта пещера ей очень нравилась.

– Только некоторым.

– Мне кажется, что ты опять все выдумываешь, – сказала она.

– Нет, – ответил он. – Это правда.

– Что ж… мне понравилась история бога Хёда… но его имя мне все равно не нравится.

Он пожал плечами:

– Это всего лишь имя. Оно мало что значит. Кто дал тебе имя?

– «Гисла» значит обещание. Священная клятва. Но мать с отцом никогда не говорили мне, почему выбрали это имя. А свое обещание они точно не выполнили.

– Что за обещание?

– Они меня бросили.

– Но ведь не по своей воле, – мягко возразил он.

– Значит, не нужно было мне клясться, что все будет хорошо. – От внезапной вспышки гнева ей стало легче.

Гнев выжег цепкую, хваткую, испепелявшую грусть, а она продолжала думать о том, как несправедливо обошлись с ней родные. Быть может, ей было бы не так больно, если бы она ненавидела свою семью.

– Это всего лишь имя, – мягко повторил он, чуть ли не защищая их, и ее гнев мгновенно обратился против него.

Он вздохнул, словно почувствовав, как его обжег жар ее гнева, и не сказал больше ни слова. Они сидели в молчании, ожидая, пока приготовится ужин. Когда они поели, он вымыл тарелки, вытер их досуха, аккуратно поставил на полку и разлил по чашкам горячий чай. Только тогда он снова заговорил.

– Там, откуда ты родом, поклоняются Одину? – спросил он, уводя ее в иные, куда более прохладные воды. Она окунулась в них с головой, дождалась, пока они остудят снедавший ее гнев.

– Северные земли очень обширны, – ответила она. – Я не могу отвечать за всех, кто их населяет. Я из Тонлиса. Мы поем ему песни… ему и Фрейе… а еще звездам, и земле, и камням, и растениям. У нас есть песни на все случаи жизни.

– Так ты из Сонгров, – сказал он, и в его голосе зазвучало восхищение. – Я слышал предания о Сонграх.

– Правда?

– Арвин говорит, Сонгры поют руны.

– Я не знаю рун, – нахмурившись, возразила она.

– Да… Их знают немногие. Зато ты знаешь песни.

– Я знаю много песен.

– Можешь мне чтонибудь спеть? Пожалуйста, – настойчиво попросил он.

– Я сейчас не хочу петь. И не знаю, захочу ли когданибудь.

– Но… почему? – В его голосе слышалась мягкая мольба, и она чуть было не уступила.

– Слишком больно, – выдохнула она.

– Горлу больно?

– Сердцу.

Он помолчал, и она решила было, что он смирился с ее отказом.

– Арвин говорит, если сумеешь постичь боль, она станет силой, – сказал он.

– Не нравится мне твой Арвин.

Хёд прыснул, и капельки горячего чая, который он только что отхлебнул, полетели у него изо рта в разные стороны.

– Мне вообще кажется, что его не существует. Думаю, он как тот слепой бог, – прибавила она, чтобы его раздразнить.

– Ты думаешь, не существует?

– Но ведь ты его никогда не видел? – парировала она.

Он снова рассмеялся:

– Ты очень умна! А еще ты сейчас улыбаешься. Я это слышу.

Она и правда улыбалась. Ну и ну.

– Почему у тебя нет волос? – спросила она, решив поговорить о чемнибудь другом.

– У меня есть волосы. – Он провел ладонью по своим коротким волосам. – Просто мне нравится, когда они коротко острижены. Волосы удерживают запах. Я не хочу чувствовать собственный запах. А еще волосы привлекают разных ползучих существ.

Гисла тут же принялась чесать себе голову и поморщилась, потому что он расплылся в широкой улыбке, как будто она подтвердила его слова. У этого юноши не было глаз, но он слышал каждое ее движение.

– У меня в волосах нет ползучих существ, – возразила она, но от одной только мысли об этом ей захотелось хорошенько встряхнуть головой, впиться в кожу ногтями.

– Иди сюда. – Он похлопал по земле рядом с собой. – Я тебе помогу.

Она в нерешительности помедлила, но потом подчинилась и села ближе к нему. Приподняв ее волосы, он разделил их на части, перебросил тяжелые, спутанные пряди вперед, ей на плечи, так что обнажился затылок.

– Что ты делаешь?

Она попыталась обернуться, взглянуть назад через плечо, но он развернул ее голову так, чтобы она смотрела вперед, сквозь завесу волос, свисавших по обеим сторонам ее лица.

– Не двигайся. – Он провел чемто острым по ее шее. Было щекотно… и немного больно. Потом приложил к ее шее чтото влажное и теплое, растер большим пальцем.

– Ты рисуешь у меня на шее? Это что, руна? – спросила она.

– Вот, – сказал он.

Чтото пробежало по коже, и она хлопнула себя по лбу: у брови обнаружился какойто жучок. Еще один жучок свалился ей на колени, неистово дрыгая ножками, но сумел быстро перевернуться и улетел.

– Фу! – взвизгнула Гисла.

По ладоням у нее проползли еще два насекомых и паук на тонких ножках. Пискнув, она отшвырнула их от себя.

– Что ты сделал?

– Это не навсегда, но сейчас твои волосы принадлежат лишь тебе. Мне нечем распутать их… но я могу расчесать их пальцами и заплести. Как веревку. Руки у меня очень ловкие, – прибавил он.

Она могла расчесаться сама. Могла сама заплести себе косы. Но внезапно ей захотелось, чтобы это сделал ктото другой. Захотелось почувствовать, как ее волос ктото касается. Сестра часто расчесывала ей волосы. И она тоже часто расчесывала волосы своей сестре.

– Ладно, – согласилась она.

Хёд осторожно коснулся ее волос. Он начал с кончиков и двигался все выше, к корням. Ногти у него были короткими, а терпение – безграничным. Пока он возился с ее волосами, у нее стали слипаться глаза.

– Ты гнешься, словно тетива от лука, – сказал он.

– Мне снова хочется спать. – Но теперь глаза у нее слипались не от усталости, а от неги. Как же она соскучилась по мягким и нежным прикосновениям.

– Получилось не так хорошо и плотно, как когда я плету корзины, – сказал он, закончив, – но я не хотел причинить тебе боль. Для начала пусть будет так.

– Спасибо. – Она отодвинулась, но чувствовала, что теперь обязана сделать чтонибудь для него. Ее приучили отвечать добром на добро: за услугу всегда платят услугой. – Пожалуй, я могу для тебя спеть, – сказала она. – Одну песню.

– Мне бы этого очень хотелось.

Она раскрыла рот, но сразу его закрыла. Она не знала, что ему спеть. Все песни, которые она хранила в уме и на сердце, были о доме и о семье. Мысли путались, и единственной песней, которую она сумела вспомнить, оказалась шутливая песенка про крота, которую вечно распевал Гилли. Льется песня моя, словно мёд, на свете жил-был слепой крот. Слова этой песенки крутились у нее в голове с тех пор, как ей встретился Хёд. Ведь Хёд и крот рифмуются.

И она, не задумываясь, запела, прямо на ходу меняя слова песенки.

Хёд нахмурился и поджал губы. Гисле стало нестерпимо стыдно. Песня получилась жестокой. Она хотела его рассмешить, но теперь ему было не до смеха.

– Я похож на крота? – спросил он.

– Нет! Совсем нет.

– Мне тоже так не кажется. Однажды я держал в руках крота. У него такие нелепые лапы… мне он показался довольно противным.

– Мне кроты нравятся, – робко сказала Гисла, стараясь исправить свою ошибку.

– Ты сама сочинила эту песенку? – спросил он. – Прямо сейчас? – Голос у Хёда был спокойным и любопытным. Казалось, он не обиделся.

– Нет. Это глупая песенка, которую вечно горланил мой брат. Гилли всегда придумывал песни про разные глупости. Про самые обычные вещи.

– Но он явно не был знаком с парнем по имени Хёд.

– Нет, – подтвердила она. И спела ему песенку, которую придумал Гилли, но на этот раз не стала менять слова:

– И правда, смешная песня. И глупая, – с улыбкой сказал Хёд. – Спой мне еще. Спой ту песню, которую ты пела в море.

– Я тогда пела много песен, – прошептала она.

Вот он и вернулся обратно, к своему первому вопросу.

– Почему?

– Я хотела, чтобы моя семья меня услышала. Чтобы меня услышал Всеотец Один… и забрал меня к ним.

– Ты пела его имя… имя Одина. Я это слышал. Эту песню поют хранители в храме.

– Отец Один, ты все видишь, – пропела она, понимая, о какой песне он говорит. Он согласно кивнул, и она продолжила: – Отец Один, ты все видишь. Видишь, я здесь, под тобою? Забери меня на гору, где живут лишь храбрецы.

– Та самая песня. Спой еще раз, – прошептал он.

Она спела еще раз, прибавляя новые куплеты, вновь и вновь умоляя Одина. Она не боялась смерти, потому что знала: смерть не придет. Такова суть страха. Страх взывает к судьбе, и та всегда ему отвечает.

Она допела, но отзвуки ее песни эхом отражались от стен пещеры. Взглянув на Хёда, она увидела, что он сидит с совершенно прямой спиной, закрыв свои странные глаза.

– Хёд? – изумленно позвала она, а потом потянулась к нему, взяла за руку. – Это песня о смерти. Не надо было мне ее петь, – сокрушенно сказала она. – Быть может, ты веришь в такие вещи. Я не хотела тебя пугать.

Он сжал ее ладонь в своей:

– Я не испугался… но я увидел гору. Твой голос рисует у меня в голове разные картины. В ночь, когда был шторм, я решил, что твой голос – дар от самого Одина. Тогда я всю ночь напролет слушал твое пение. Но не видел картин. Не видел… цветов. Это… потрясающе.

– Мой голос рисует картины? – ахнула она.

Никогда прежде она не слышала ничего подобного. Но… она никогда еще не пела слепцу.

– Спой еще, – попросил он, не выпуская ее руки.

Она спела ему песнь урожая – золотые яблоки, красное вино, синее небо, яркие оранжевые сполохи костра, вокруг которого все танцуют. Она пела, а Хёд все сильнее сжимал ее ладонь обеими руками, словно боясь, что она вырвется… или сбежит от него. По его лицу разливался восторг, свет от огня плясал в затянутых туманом глазах.

– Я не знаю, как они называются. Цвета… я вижу их у себя в голове… но не знаю названий. Споешь мне еще? Я хочу снова их увидеть.

Как могла она отказать? Она снова спела ему ту же песню, с самого начала.

– Золотые яблоки, – восхитился он. – Что значит золотые? Что еще золотое?

Она задумалась.

– Мои волосы. Они тоже золотые.

Он коснулся ее волос, помял в пальцах прядь, сосредоточенно хмуря брови, словно запоминая.

– А глаза? Какого цвета твои глаза? – спросил он.

– Синие. Как небо из песни.

– Синие, как небо, – повторил он. – Какой прекрасный цвет – синий.

– Да, прекрасный. Порой море бывает синим, как небо. Но оно меняет цвет. Порой оно становится зеленоватым, подергивается дымкой… как твои глаза.

– У меня глаза цвета моря?

– Да. Я никогда прежде не идела таких глаз.

– Ты знаешь песню о море? – с надеждой спросил он. – Мне бы так хотелось его увидеть.

Она задумалась, но песня пришла ей на ум легко, мелодия покатилась вперед, словно волны, и в ней отразились и серые тучи, и багровые склоны гор. Пока она пела, Хёд сидел перед ней, скрестив ноги, не шевелясь, как каменный. Двигались лишь его руки. Она не просила его выпустить ее ладонь. Он так сильно сжимал ей пальцы, что боль отвлекала ее от тоски, что внушали ей песни. А еще ее отвлекало его восхищение.

– Прошу, продолжай, – взмолился он, когда песня закончилась.

И она продолжала. Она пела все, что приходило ей в голову, как в ту ночь, когда шторм носил ее по волнам. Отчего не спеть, если спать ей не хочется.

Спустя много часов она улеглась в гнезде, которое он для нее устроил. Хёд так и остался сидеть у огня, скрестив ноги. Казалось, что он – пусть ненадолго – насытился. Она спела ему все песни, которые только сумела вспомнить.

– Спокойной ночи, Хёд, – прошептала она, но он ничего не ответил. Он словно вообще не услышал.

Когда встало солнце, оно залило своим светом пещеру от самого входа до первого поворота. Через несколько минут свет сдвинулся с места и отступил, но все же его хватило, чтобы ее разбудить. Она застонала: лежать было неудобно, очень хотелось пить. Все тело болело, словно она переплыла целое море, а не просто качалась на волнах, уцепившись за бочку. Она заметила у себя на коже следы от пальцев Хёда. Наверное, эти синяки появились, пока она вчера пела. Следы были темно-фиолетовыми – того же цвета, что круги под глазами у Хёда, сидевшего в прежней позе – как и вчера вечером, когда она легла.

– Ты что, не спал? – сонно спросила она и села в своем кольце из камней. Он дернулся и сдвинулся с места: на этот раз он ее услышал.

– Нет. У меня в голове роились мириады мыслей.

Он не попросил ее снова спеть, не потянулся к ее руке, но пальцы у него дрожали так, словно ему и правда этого хотелось. Он забыл посох – когда они вышли из пещеры, он замер, словно чтото его напугало. Он ступал так же уверенно, как и она накануне, – нет, даже более уверенно. И все же он постоял, глубоко вздохнул и вернулся обратно в пещеру, взял посох и только после этого повел ее к ручью.

– Ты сказала, что волосы у тебя золотые, а глаза синие. Я знаю, что ты маленького роста, что ты была больна – кости у тебя хрупкие, а кожа мягкая. Ты колюча, как роза. Лепестки и шипы… с особенным запахом.

– Невежливо говорить человеку, что от него пахнет. – Она шутила над ним. А он все время был с ней вежлив и добр.

– А разве вежливо называть человека слепым кротом? – спросил он мягко. – Я не говорил, что от тебя плохо пахнет… это уже не так. Я сказал, что у тебя особенный запах.

– Что это значит?

– У каждого живого существа есть свой запах. У когото он сильнее, у когото слабее, но его невозможно скрыть. Я редко встречаю людей и потому не умею по запаху определять, откуда они родом, но думаю, что мог бы применить свои знания о флоре и фауне, чтобы понять, где они родились. Я бывал во всех землях кланов – в Берне, в Лиоке, в Адьяре, в Эббе, в Йоране и даже в Долфисе. Правда, в Адьяре и Лиоке я бывал чаще. Они ближе всего. Каждая земля, каждый народ пахнут посвоему. Запах меняется от пределов к пределам, какието ноты стираются, а какието становятся сильнее.

– А чем пахну я?

– Ты пахнешь зерном, травой и ягодным соком, но сильнее всего запах истлевшей ткани.

Это и была ткань… скорее даже лохмотья. Но ей больше нечего было надеть.

– От тебя пахнет чистотой, – сказала она.

– Я не терплю запах собственной кожи, пропахшей потом одежды, запах грязи или нечистот, прилипших к моим башмакам, – сказал Хёд. – Эти запахи… меня ослепляют… отвлекают от всех прочих запахов. Поэтому я всегда чист. Так для меня безопаснее. Мы подберем тебе другую одежду.

Он сказал это так, словно рассчитывал, что она останется, и ком, стоявший в груди у Гислы, рассыпался в пыль.

– Твоя семья возделывала землю и сеяла семена? – спросил он.

– Да. А что?

– Еще от тебя пахнет землей.

– Там я и хочу быть.

– В земле?

– Да. В ней лежит моя семья.

– Ты сегодня невесела, – вздохнул он.

– Я и не пыталась быть веселой. Тут нет ничего веселого.

– Ты уверена в том, что ты ребенок? Говоришь ты как старая женщина. Не как ребенок… я никогда еще не встречал таких детей, как ты. И поёшь ты не как ребенок. Может, ты и правда старая женщина. Старая ведьма, принявшая обличье ребенка, чтобы меня обдурить. – Он нахмурился, но голос у него был спокойным и веселым, словно он и правда шутил. – Тебя подослал Арвин? Это что, очередная проверка?

– И как же я тебя проверяю?

– Ты дала мне картины… и теперь мне хочется лишь одного – смотреть. И уши, и нос у меня отказываются работать как прежде. Я словно оказался в глубоком колодце, совсем один. – Теперь он уже не шутил.

– Я больше не буду тебе петь, – пообещала она.

– Но я хочу, чтобы ты мне пела, – прошептал он.

Эти слова прозвучали так печально, что у нее защипало глаза от слёз. А онато думала, что слёз не осталось.

– Быть может, их было слишком много. Слишком много песен за раз, – сказала она.

– Быть может.

– Тебе стало грустно от моих песен, – сказала она. – Мне от них тоже грустно.

– Нет. Мне от них не грустно. От них мне… все становится ясно. И я хочу видеть.

– А раньше тебе хотелось видеть?

– Я не тосковал по тому, чего никогда не имел. А теперь я знаю, чего лишен.

– Это как иметь семью… а потом ее лишиться. Думаю, мне тоже было бы легче, если бы у меня вообще не было семьи.

– Как их звали?

– Мою мать звали Астрид. Отца – Вилемом. Сестру – Морганой. Она была самая старшая. Еще были братья, Абнер и Гилбраиг.

– Они были старше, чем ты?

– Я самая младшая. Была самой младшей… Абнер был уже мужчиной… Отец всегда обращался с ним как со взрослым. Гилли был твой ровесник. Но ростом пониже.

– Твой народ медленно растет, – сказал он, вспомнив ее слова.

– Да. – А теперь ее народ вообще не растет.

– Что значит Гилли? – спросил он, когда она надолго замолчала. – Гилли и есть Гилбраиг?

– Я не могла звать его Гилбраигом. Это имя ему не шло. Я звала его Гилли, а он меня – Гисси.

– У вас так меняют имена в знак привязанности? – спросил он.

– Да. Думаю, да.

– Тогда… можешь называть меня Хёди?

– Хёди?

– Да. В знак… привязанности.

– Все равно это ужасное имя.

– Это просто имя, – парировал он, повторяя сказанное накануне. – Оно мало что значит. – Но для него оно явно чтото значило.

– Будь потвоему, Хёди.