Падение титана, или Октябрьский конь Маккалоу Колин

– Разве ты не можешь послать Руфрия вместо себя? – спросила она.

– Наверное, мог бы, но, чтобы навсегда сломить Александрию и привести ее в чувство, я обязан лично быть там.

Усилия, потраченные на возню с облачением, бросили его в пот.

– Тогда возьми с собой Хапд-эфане, – взмолилась Клеопатра.

Доспехи были надеты. Цезарь сумел справиться с этим без посторонней помощи, у него даже лицо чуть порозовело. Взгляд, брошенный на Клеопатру, снова стал взглядом Цезаря, от которого ничто не могло ускользнуть.

– Ты напрасно беспокоишься.

Он поцеловал ее. Его дыхание было несвежим, кислым.

Две когорты солдат, оправлявшихся от ранений, остались охранять Царский квартал. Цезарь, прихватив с собой три тысячи двести бойцов из шестого, тридцать седьмого и двадцать седьмого легионов, а также всю кавалерию, покинул Александрию и направился к Дельте, избрав маршрут, который Клеопатра сочла слишком кружным. Вместо того чтобы привольно шагать по берегу судоходного канала, он взял южнее и пошел вдоль озера Мареотида, оставляя его по левую руку от себя. К тому времени как он повернул к Канопскому рукаву Нила, озеро уже скрылось из глаз.

Срочный его курьер, намного опережая армию царя Птолемея, галопом понесся в Пелузий, чтобы сообщить Митридату Пергамскому, что тот должен стать одним лезвием «ножниц» Цезаря, поднявшись от Пелузия по восточному рукаву Нила вверх, но не входя в саму Дельту. Зажать Птолемея надо на твердой земле.

Дельта Нила, и впрямь имевшая форму греческой буквы «дельта», была по площади больше дельты любой другой известной реки: сто пятьдесят миль по берегу Нашего моря от Пелузийского до Канопского рукава и свыше ста миль от побережья до раздвоения самого Нила. Река снова и снова разветвлялась на множество водных потоков, больших и малых, образующих семь основных рукавов, впадающих в Наше море и соединенных друг с другом бесчисленными протоками. Поначалу все водные пути Дельты были естественными, но, после того как Птолемеи со своим греческим образованием стали править Египтом, они связали рукава Нила тысячами каналов, чтобы каждый кусок земли не был удален от воды более чем на милю. Почему Дельте уделялось такое внимание, когда тысячемильного русла Нила от Элефантины до Мемфиса вполне хватало, чтобы кормить Египет и Александрию? Ответ прост: в Дельте рос библос, или папирус, из которого делали замечательную бумагу. Птолемеи держали мировую монополию на бумагу, и вся прибыль от ее продажи принадлежала фараону. Бумага была храмом человеческой мысли, и люди не могли обходиться без нее.

Было начало зимы, а по римскому календарю шел март, и, хотя летний подъем воды миновал, у Цезаря не было желания вводить свою армию в лабиринт проток, в системе которых он не разбирался так же хорошо, как советники и проводники Птолемея.

Постоянные беседы с Симеоном, Авраамом и Иешуа за месяцы войны в Александрии дали Цезарю возможность узнать о египетских евреях намного больше, чем знала о них Клеопатра. До его появления она, по-видимому, не считала евреев достойными ее внимания, в то время как Цезарь был очень высокого мнения об интеллекте этих людей, равно как и об их учености и независимости. Он уже размышлял, каким способом превратить евреев в ценных союзников Клеопатры. Невзирая на особенности воспитания и исключительность положения, Клеопатра обладала потенциалом, необходимым для успешного правителя, и вполне могла стать таковым, если Цезарю удастся вбить в ее голову основные принципы. Он был рад, когда она с легкостью согласилась дать евреям и метикам александрийское гражданство. Неплохо для начала.

В юго-восточной части Дельты лежала Земля Ониаса, автономный анклав евреев, потомков последователей верховного жреца Ониаса, высланных некогда из Иудеи за отказ пасть ниц перед царем Сирии. Ониас заявил, что евреи поклоняются только богу. Царь Птолемей Шестой Филометор отвел изгнанникам обширную территорию, потребовав за это поставлять солдат для египетской армии и платить ежегодную дань. Весть о щедрости Клеопатры дошла и до этой области, чье население безоговорочно встало на ее сторону в гражданской войне, и это позволило Митридату Пергамскому беспрепятственно войти в Пелузий, где обитало много евреев. Пелузий поддерживал тесную связь с Землей Ониаса, что было очень важно для всех египетских евреев, поскольку на ней располагался Большой храм – уменьшенная копия храма царя Соломона, вплоть до башни высотой в восемьдесят футов и искусственно сотворенных ущелий, подобия долин Кедрон и Геенна.

Малолетний царь на баржах повез свою армию вверх по Фатническому рукаву Нила, бравшему начало из Пелузийского немного выше городов Леонтополис и Гелиополис. Возле Гелиополиса царь Птолемей нашел Митридата Пергамского, засевшего в крепком лагере римского типа, и безрассудно пошел в атаку. Твердо веря в себя, Митридат быстро вывел ему навстречу своих людей и так успешно сражался, что многих солдат Птолемея убили, а остальные в панике разбежались. Однако кто-то в разгромленной армии обладал здравым умом, ибо, как только всеобщее безумие утихло, она опять собралась воедино и отошла на естественно укрепленные позиции, защищенные горным хребтом, Пелузийским рукавом Нила и широким каналом с очень высокими и отвесными берегами.

Цезарь прибыл туда вскоре после поражения Птолемея. Марш был быстрым, и его одолевала одышка, более серьезная, чем он соглашался признать даже перед Руфрием. Он остановил своих людей и стал внимательно изучать позиции Птолемея. Главным препятствием для него был канал, а для Митридата – хребет.

– Мы нашли броды, – доложил ему Арминий из германского племени убиев. – А в других местах этот канал мы можем легко переплыть, и наши лошади тоже.

Пехотинцев послали валить все высокие деревья поблизости, чтобы построить мост, что легионеры и сделали с превеликим энтузиазмом, несмотря на дневной переход. После полугода войны их ненависть к Александрии и александрийцам накалилась невероятно. Все как один надеялись, что здесь произойдет решающее сражение, после чего они смогут навсегда покинуть эту страну.

Птолемей послал пехоту и легкую кавалерию преградить путь Цезарю, но римские легионеры и германские всадники с такой яростью ринулись через канал, что обрушились на противника, как самые настоящие галлы-белги. Люди Птолемея дрогнули и побежали, но были перебиты. Лишь немногим удалось укрыться в маленькой царской крепости – в нескольких милях от места бойни.

Сначала Цезарь хотел сразу атаковать крепость, но передумал, рассмотрев ее. Поблизости были руины старого храма – неиссякаемый источник камня, чтобы еще надежнее укрепить и без того выгодную позицию. Лучше разбить на ночь временный лагерь и дать парням как следует отдохнуть. Они прошли более двадцати миль, а потом с ходу форсировали канал. Они заслужили хороший обед и сон перед новой дракой. Цезарь и сам выдохся, о чем никому не сказал. Голова у него кружилась, а крепость Птолемея вздымалась и опускалась перед глазами, как обломки разбитого судна на волнах во время шторма.

Утром он съел маленький кусочек хлеба с медом, миску ячменной каши и почувствовал себя намного лучше.

Люди Птолемея – проще называть их так, ибо не все они были александрийцами, – укрепили ближнее селение и соединили его с горой каменными бастионами. Цезарь направил главный удар на селение, намереваясь сначала взять его, а после взять и крепость. Но между Пелузийским рукавом Нила и фортификациями Птолемея лежало пространство, которое невозможно было преодолеть. Оно полностью прошивалось залпами стрел и копий. У Митридата Пергамского, идущего с дальней стороны хребта, были свои проблемы, и помочь он не мог. Хотя селение пало, Цезарь не решался бросить своих людей под смертельный град стрел, чтобы штурмом взять высоту и одним махом со всем покончить.

Оглядывая с коня склон холма, он вдруг заметил, что неприятель несколько переоценил то малое преимущество, какое давала ему обстановка. Люди Птолемея оставили цитадель, чтобы их стрелы долетали до римлян. Цезарь позвал Децима Карфулена, седовласого ветерана, примипила шестого легиона.

– Возьми пять когорт, Карфулен, обойди нижний ряд их обороны и захвати высоту, которую покинули эти идиоты, – жестко сказал он.

В душе он был рад, что отдых и скромная пища восстановили его обычную способность быстро оценивать ситуацию. Решение было принято автоматически, с легкостью, хотя чувствовал он себя отвратительно. О, вот он, возраст! Неужели это начало конца? Тогда пусть он будет для Цезаря скорым. Только не жалкое медленное угасание с превращением в дряхлого старика!

Взятие высоты вызвало панику в рядах войска Птолемея. Всего за какой-то час Карфулен занял цитадель, и армия маленького царя была разгромлена. Тысячи солдат погибли, но некоторые, плотным кольцом окружившие Птолемея, сумели добраться до Пелузийского рукава и погрузиться на баржи.

Конечно, было необходимо с надлежащей церемонией принять Малахая, верховного жреца Земли Ониаса, представить его сияющему Митридату Пергамскому, сидеть с ними обоими и пить сладкое еврейское вино. Но когда на вход в палатку упала чья-то тень, Цезарь извинился и встал. Он вдруг ощутил приступ усталости и все же нашел в себе силы выйти.

– Новости о Птолемее, Руфрий?

– Да, Цезарь. Он сел на одну из барж, но повсюду царил такой хаос, что его люди не успели оттолкнуться от берега и в посудину мигом набился народ. Немного проплыв, она опрокинулась. Среди утонувших был и царь.

– Тело достали?

– Да. – Руфрий вдруг усмехнулся, его покрытое шрамами простое лицо засияло, как у мальчишки. – Но царевна Арсиноя жива. Она была в цитадели и, не поверишь, вызвала Карфулена на поединок! Размахивала мечом и кричала как мармолика.

– Замечательная новость! – весело воскликнул Цезарь.

– Какие будут приказы? – спросил Руфрий.

– Покончив с формальностями, – Цезарь кивнул в сторону палатки, – я отправлюсь в Александрию. С собой возьму Арсиною и тело царя. Ты и наш друг Митридат все здесь подчистите, а потом с армией последуете за мной.

– Казнить ее! – раздался с трона голос фараона, когда Цезарь ввел в зал Арсиною, растрепанную, но в доспехах.

Аполлодор поклонился:

– Будет немедленно исполнено, дочь Амона-Ра.

– Хм… боюсь, что нет, – сказал Цезарь извиняющимся тоном.

Маленькая фигурка на возвышении напряглась.

– Что значит «нет»? – строго спросила Клеопатра.

– Арсиноя – моя пленница, фараон, а не твоя. Поэтому, как принято у римлян, ее отошлют в Рим для участия в моем триумфе.

– Пока сестра жива, моя жизнь в опасности! Я говорю, что она умрет, и сегодня же!

– А я говорю – нет.

– Ты – гость на этих берегах, Цезарь! Трон Египта тебе не подвластен!

– Ерунда! – раздраженно возразил Цезарь. – Я посадил тебя на этот трон, и мне подвластен любой, кто устроится на этом достаточно дорогом предмете мебели, не важно, на этих ли я берегах или где-то еще. Займись своими делами, фараон: похорони брата в Семе, начни восстанавливать город, съезди в Мемфис или Кирену, окружи заботами свое чрево, в котором зреет дитя. Кстати, выйди замуж за оставшегося в живых брата. Ты ведь не можешь править одна. Это не в обычае ни Египта, ни Александрии.

Он вышел. Клеопатра скинула сандалии на огромной подошве и побежала за ним, растеряв все величие, забыв о своем звании и оставив пораженных подданных. Арсиноя дико захохотала. Аполлодор печально посмотрел на Хармиону и Ираду.

– Хорошо, что сегодня я не позвал сюда толкователя, писца, казначея, главного судью и начальника ночной стражи, – сказал он. – Но я думаю, мы должны позволить фараону и Цезарю самим уладить свои разногласия. И перестань смеяться, царевна. Твоя сторона проиграла войну – ты никогда не будешь править в Александрии. Самая темная, самая душная камера в подземных узилищах Семы, хлеб и вода – вот твой удел, пока Цезарь не посадит тебя на римский корабль. Не в традициях римлян казнить большую часть идущих за триумфатором пленников. Без сомнения, Цезарь освободит тебя после триумфа. Но предупреждаю, твое высочество, не вздумай вернуться в Египет. Иначе умрешь. Твоя сестра найдет чем встретить тебя.

– Как ты смеешь! – громко крикнула Клеопатра. – Как ты смеешь унижать меня, фараона, перед моими подданными?

– Тогда веди себя как фараон и не будь такой своевольной, моя дорогая, – сказал Цезарь. Стараясь успокоиться, он постукивал себя по колену. – Прежде чем предать кого-нибудь казни, сначала спроси, хочу ли этого я. Нравится тебе это или нет, римское присутствие в Египте длится уже сорок лет. Я уеду, но Рим никуда не денется. Я намерен оставить в Александрии гарнизон римских солдат. Если ты хочешь продолжать править Египтом и Александрией, будь благоразумной, действуй обдуманно, с оглядкой на все обстоятельства. Начиная с меня. То, что я твой любовник и отец твоего будущего ребенка, теряет значение, как только твои интересы идут вразрез с интересами Рима.

– Говори «Рим», подразумевай «Цезарь», – с горечью пробормотала она.

– Естественно. Иди сюда, сядь и обними меня. Ребенку вредны подобные вспышки. Он не возражает, когда мы занимаемся любовью, но, я уверен, очень расстраивается, когда мы ссоримся.

– Ты тоже думаешь, что это мальчик, – сказала она, не желая садиться к нему на колени, но все же смягчаясь.

– Каэм и Таха убедили меня.

Не успел он произнести эти слова, как его тело резко дернулось. Цезарь в изумлении оглядел себя, потом упал с кресла, спина его выгнулась, руки и ноги вытянулись.

Клеопатра вскрикнула, стала звать на помощь. Не думая о своем парадном убранстве, она наклонилась к нему. Двойная корона слетела с головы и покатилась по полу. Лицо Цезаря стало сине-багровым, его конечности бились в конвульсиях. Продолжая кричать, пораженная Клеопатра старалась их удержать.

Вдруг все прекратилось так же неожиданно, как и началось.

Думая, что любовники известным способом избавляются от плохого настроения, Хармиона и Ирада не смели войти, пока странная нота в криках хозяйки не убедила их, что случилось нечто серьезное. Когда крики девушек добавились к крикам царицы, в покои вбежали Аполлодор, Хапд-эфане и еще три жреца. Цезарь лежал на полу с посеревшим лицом. Он дышал медленно, с трудом.

– Что с ним? – спросила Клеопатра, когда Хапд-эфане опустился рядом с ней на колени.

Он стал принюхиваться к дыханию Цезаря, слушать биение сердца.

– У него были конвульсии, фараон?

– Да, да!

– Очень сладкого вина! – крикнул жрец-врач. – Очень сладкого вина и гибкую тростинку, полую по всей длине. Побыстрей!

Пока жрецы выполняли приказ, Хармиона и Ирада подняли с пола плачущую, испуганную Клеопатру и убедили ее снять драгоценности и облачение. Аполлодор кричал, что чьи-то головы полетят, если сию же минуту не принесут то, что надо, а Цезарь, будучи в коме, ничего не знал об ужасе, обуявшем всех. Что будет, если правитель мира умрет здесь и сейчас?

Из пристройки для мумифицирования примчался жрец с тростником. Через такие трубки там обычно вводили окись натрия в череп. Хапд-эфане убедился, что тростинкой не пользовались, продул ее, чтобы проверить, затем открыл рот недвижно лежащего Цезаря, вставил в него конец гибкого стебля, постучал по шее и стал осторожно проталкивать свой инструмент, пока тот весь не вошел в горло. Он начал тонкой струйкой вливать в трубку вино, прерываясь, чтобы выпустить воздух. Вина он влил совсем немного, но процесс, казалось, длился века. Наконец Хапд-эфане отстранился и стал ждать. Когда Цезарь шевельнулся, жрец вынул тростинку и обхватил пациента руками.

– Вот, – сказал он, когда тот открыл затуманенные глаза, – выпей это.

Через несколько секунд Цезарь пришел в себя и даже сумел самостоятельно встать. Сделав шаг-другой, он с удивлением оглядел окружающих, чем-то явно потрясенных. Клеопатра сидела на полу, уставившись на него так, словно он воскрес из мертвых. Краска на лице смазана, лицо мокрое от слез. Хармиона и Ирада ревели в голос. Аполлодор притулился в кресле, уткнув голову в колени. За ним теснились возбужденно перешептывающиеся жрецы. «Почему они все тут? Уж не я ли тому причина?»

– Что произошло? – спросил он, садясь рядом с Клеопатрой и сознавая, что чувствует себя как-то странно.

– У тебя был эпилептический припадок, – прямо сказал Хапд-эфане, – но эпилепсии у тебя нет. Тот факт, что сладкое вино так быстро подействовало, говорит мне об изменениях в твоем теле, произошедших с тех пор, как месяц назад тебя бил озноб. Когда ты ел в последний раз?

– Несколько часов назад. – Он обнял Клеопатру за плечи, посмотрел на худощавого темнокожего египтянина и ослепительно улыбнулся ему, но тут же принял покаянный вид. – Дело в том, что я иногда забываю о пище. Слишком много забот.

– В будущем обязательно держи возле себя человека, который напоминал бы тебе о еде, – строго сказал Хапд-эфане. – Регулярное питание поможет избежать таких приступов, но если забудешь поесть, выпей хотя бы сладкого вина.

– Нет, – поморщился Цезарь, – только не вина.

– Тогда воды с медом или фруктового сока. Чего-нибудь сладкого. Вели слуге всегда иметь это питье под рукой, даже в разгар сражения. И обрати внимание на первые симптомы: тошноту, головокружение, ухудшение зрения, слабость, головную боль, даже просто усталость. Если почувствуешь что-то подобное, Цезарь, немедленно выпей чего-нибудь сладкого.

– Я был без сознания. Как ты заставил меня пить, Хапд-эфане?

Хапд-эфане протянул тростинку. Цезарь взял ее, повертел в пальцах.

– Через это? Откуда ты знал, что не попадешь в дыхательное горло? Ведь дыхательное горло и пищевод совсем рядом и пищевод обычно закрыт, чтобы можно было дышать.

– Точно я не знал, – просто объяснил Хапд-эфане. – Я молился Сехмет, чтобы обморок не был слишком глубоким, и стучал по гортани, чтобы заставить тебя глотать. Это сработало.

– Ты столько знаешь, но не знаешь, что у меня за болезнь?

– В большинстве случаев, Цезарь, это скрыто от нас. Все методы лечения основаны на наблюдении. К счастью, я много узнал о тебе, когда лечил твой озноб, – лукаво добавил врач. – Например, что ты считаешь необходимость питаться пустой тратой времени.

Клеопатра приходила в себя. Слезы перешли в икоту.

– Откуда ты так много знаешь о человеческом теле? – спросила она.

– Я солдат, – сказал Цезарь. – Походи по полям сражений, чтобы спасти раненых и сосчитать убитых, и будешь все знать. Как и этот замечательный врач, я учусь, наблюдая.

Аполлодор вскочил с кресла, отер со лба пот.

– Я прикажу подать обед, – прохрипел он. – О, слава всем богам мира, Цезарь, что ты жив, что с тобой ничего не стряслось!

В ту ночь, лежа без сна на огромной, набитой гусиным пухом перине, чувствуя тепло тела Клеопатры, прижавшейся к нему в прохладе александрийской зимы, Цезарь думал о событиях прошедшего дня, месяца, года.

С того момента, как он ступил на египетскую землю, все резко переменилось. Голова Магна… мерзкая дворцовая клика… коррупция и вырождение в размерах, присущих одному лишь Востоку… совсем ненужная кампания на улицах красивого города… упорное желание горожан разрушить то, что строилось три столетия… и его участие во всем этом… Деловое предложение от царицы, решившей спасти свой народ единственным способом, который она знала, – зачав сына от бога. Веря, что Цезарь и есть этот бог. Только странный. Нездешний.

Сегодня Цезарь почувствовал страх. Сегодня Цезарь, которому нипочем все недуги, столкнулся с неизбежной реакцией организма на пятьдесят два года жизни. Не просто жизни, а безоглядно расточительной жизни. Он использовал ее в своих целях, он ею злоупотреблял. И заставлял себя идти дальше, когда другие остановились бы отдохнуть. Нет, только не Цезарь! Отдых – это не для Цезаря. Ни в прошлом, ни в будущем. Но теперь Цезарь, который никогда не болел, вынужден был признать, что уже несколько месяцев как болен. Все-таки малярия, некогда трепавшая его, леденившая и выворачивавшая наизнанку, оставила след. В какой-то части его организма, сказал жрец-врач, произошли изменения. Цезарь теперь должен будет помнить, что надо принимать пищу, иначе – припадок, иначе скажут, что Цезарь слабеет, что его уже нельзя назвать непобедимым. Значит, Цезарь должен сохранить свой секрет, чтобы сенат и народ никогда не узнали о его недуге. Ибо кто еще вытащит Рим из трясины, если Цезарь лишится силы?

Клеопатра вздохнула, что-то пробормотала, икнула… Так много слез, и все о Цезаре! «Это трогательное маленькое существо, видимо, меня любит. Надо же! Она любит меня! Для нее я стал мужем, отцом, дядей, братом. Ведь у Птолемеев все так переплетено! Я этого не понимал. Думал, что понимаю. Но нет. Понимание только приходит. Фортуна взвалила заботы и беды миллионов людей на ее хрупкие плечи, она не оставила ей выбора, как и я когда-то не оставил выбора Юлии. Она – избранная богами царица, и ее власть освящена традициями более древними и более чтимыми, чем любые другие. Она – богатейшая женщина в мире, имеющая абсолютную власть над человеческими жизнями. И в то же время она – крошка, ребенок. Римлянину не понять, что с ней сотворили два с лишним десятка лет дворцовой жизни. Убийства, инцест тут в порядке вещей. Катон с Цицероном твердят, что Цезарь жаждет стать царем Рима, но они не имеют понятия, что значит быть настоящим царем. Настоящее царствование так же далеко от меня, как далека от меня эта крошка, лежащая рядом. С моим – вот странность! – ребенком во чреве. О, – подумал он вдруг, – я должен встать! Нужно выпить немного сиропа, который принес мне Аполлодор, – сок арбуза и винограда, выращенных в льняных теплицах».

Голова его снова легла на подушку, он повернулся и стал смотреть на Клеопатру. Середина ночи, а не так уж и темно. Большие внешние панели раздвинуты, свет полной луны льется в спальню, превращая ее кожу не в серебро, как у римлянок, а в светлую бронзу. Приятная кожа. Он протянул руку, погладил, еле касаясь, провел рукой по ее животу.

«Шесть месяцев. Живот еще не очень растянут и не блестит, как у Цинниллы перед рождением Юлии, а после нее – Гая, пришедшего в мир мертвым, потому что у нее повысилось внутриутробное давление. Мы сожгли ее вместе с ребенком, а потом сожгли мою мать, мою тетку Юлию и меня заодно. Не Цезаря. Только меня.

У нее выросли изумительные маленькие грудки, круглые и твердые, как небольшие шары, а соски приобрели темно-сливовый цвет, сравнимый лишь с цветом кожи эфиопов, что держат над ней опахала. Наверное, в ней есть и эта кровь. И ее, может быть, даже больше, чем той, что от Митридатов и Птолемеев. Великолепная на ощупь живая ткань, плоть, назначение которой гораздо выше, чем просто доставлять удовольствие. Я – часть ее, она носит моего сына. О, мы слишком рано становимся родителями! Только теперь наступило время наслаждаться детьми и обожать их матерей. Требуется много лет и много сердечных мук, чтобы понять это чудо жизни».

Ее распущенные волосы раскинулись прядями по подушке. Не густые и черные, как у Сервилии, и не та огненная река, в которую он мог завернуться, как у Рианнон. Это волосы Клеопатры, и тело ее же. И эта Клеопатра любит его не так, как другие. Она возвращает ему юность.

Глаза львицы были открыты, она смотрела ему в лицо. Прежде он тут же отстранился бы, закрыл бы ей доступ в себя. «Никогда не вооружай женщину мечом лишних знаний, ибо она кастрирует им тебя. Но тут много евнухов, зачем ей еще? Понимает ли она, что я стал ей мужем, отцом, дядей, братом? Я имею равную с ней власть, но я – мужчина. Я одержал над ней победу. Теперь я должен показать, что не собираюсь подчинять ее себе. Ни одна из моих женщин не была мне служанкой».

– Я люблю тебя, – сказал он, раскрывая объятия. – Как мою жену, мою дочь, мою мать, мою тетку.

Она не знала, что он отождествляет ее с реальными женщинами, но вся засияла от любви, облегчения, радости.

Цезарь принял ее в свою жизнь.

Цезарь сказал, что любит ее.

На следующий день он посадил ее на осла, и они отправились посмотреть, что сделали с Александрией шесть месяцев войны. Целые улицы лежали в руинах, ни одного неразрушенного дома. Временно возведенные баррикады и стены ощетинились брошенной артиллерией. Повсюду копошились женщины и детишки, выискивая что-нибудь съедобное или полезное для себя. Бездомные, грязные, в лохмотьях, лишенные надежды. От порта почти ничего не осталось. Когда Цезарь поджег корабли александрийцев, огонь распространился и уничтожил все склады, то, что осталось от большого торгового центра, доки, причалы.

– О, и книгохранилища больше нет! – ломая руки, воскликнула Клеопатра. – Каталога нет, и мы никогда не узнаем, что сгорело!

Цезарь с иронией посмотрел на нее, но ничем не выдал своего удивления. Надо же! Ее совершенно не тронул вид голодных детей, и в то же время она готова заплакать из-за потери каких-то книг.

– Но библиотека в Мусейоне, – сказал он, – а Мусейон не пострадал.

– Да, но наши библиотекари такие медлительные. Книги прибывали быстрее, чем они успевали их заносить в каталог, поэтому в последние сто лет их складывали в специальном хранилище. А теперь оно уничтожено!

– Сколько книг в Мусейоне? – спросил он.

– Почти миллион.

– Тогда беспокоиться нечего. Утешься, моя дорогая! Количество книг, когда-либо написанных в мире, никак не превышает миллиона, а значит, сколько бы книг ни хранилось в сгоревшем хранилище, все они были либо копиями, либо новинками. Да и в Мусейоне наверняка много копий. А недавние работы нетрудно достать. Библиотека Митридата Пергамского насчитывает около четверти миллиона книг, большинство из них, я полагаю, новинки. Запроси у него копии книг, которых нет в Александрии. Можешь также обратиться к Сосию или Аттику в Риме. Своих книг у них нет, но они возьмут их у Варрона, Луция Пизона, у меня, у других обладателей больших личных библиотек. Кстати, это напомнило мне, что в Риме нет публичной библиотеки, и я должен это исправить.

Двинулись дальше. Аркада агоры пострадала меньше остальных общественных строений. Правда, несколько ее колонн были разобраны на секции, чтобы заблокировать арочные проходы под Гептастадием, но стены уцелели, как и большая часть крыши. А вот от гимнасия осталась лишь часть фундамента, здание же суда исчезло совсем. Насыпной холм, воздвигнутый в честь Пана, лишился растительности и водопадов. Его ручьи иссякли, в сухих руслах блестела одна только соль. На всяком клочке ровной земли стояла римская артиллерия. Не осталось ни одного целого храма, но Цезарь был рад, что сохранились скульптуры и барельефы, хотя все они были в грязи.

Серапейон в Ракотисе пострадал мало благодаря своей удаленности от Царской улицы. Однако в главном храме недоставало трех массивных балок и крыша прогнулась.

– А сам Серапис великолепен, – сказал Цезарь, с трудом обходя горы мусора и обломков.

Серапис сидел на золотом троне, усыпанном самоцветами. Похожий на Зевса, с окладистой бородой, с длинными волосами и с трехглавым псом Цербером, жавшимся к его ногам. Голова слегка склонилась под тяжестью огромной короны в форме корзины.

– Очень хорошая статуя, – повторил Цезарь, внимательно разглядывая изваяние. – Конечно, не Фидий, не Пракситель и не Мирон, но очень хорошая. Кто ее делал?

– Бриаксис, – сухо сказала Клеопатра, поджав губы.

Она глядела на храм, вспоминая, какое это было прекрасное здание: удивительно пропорциональное, просторное, с ярко расписанными и позолоченными ионическими колоннами, оно стояло на высоком подиуме со ступенями, ведущими к главным дверям. Метопы и фронтон – подлинные шедевры архитектуры. А остался только Серапис.

«Похоже, Цезарь видел так много разграбленных городов, так много пепелищ, так много свежих развалин, что очерствел сердцем. Картина разрушений не производит на него ни малейшего впечатления, хотя виноваты в них по большей части именно он и его солдаты. Мои люди ограничились бы простыми домами, лачугами и трущобами, которые мало что значат».

– Ладно, – сказала она, когда Цезарь и его ликторы провожали ее обратно в целехонький Царский квартал. – Я соберу все золото и серебро. Все, что смогу отыскать, лишь бы восстановить храмы, гимнасий, агору, суд и остальные общественные строения.

Цезарь резко дернул повод осла. Животное остановилось, удивленно хлопая длинными ресницами.

– Это очень похвально, – строго сказал римлянин, – но не следует начинать с украения города. Первое, что необходимо, – это накормить тех, кто остался без средств и без крова. Второе – разобрать все руины. Третье – построить новые дома для простых людей, включая бедняков. Только когда народ Александрии будет устроен, можно тратить деньги на все остальное.

Она открыла рот, чтобы накричать на него, излить свой гнев, но встретилась с его взглядом. О Птах-создатель! Он действительно бог, могущественный и ужасный!

– К твоему сведению, – продолжал он, – большая часть убитых в этой войне – македонцы и македонские греки. Вероятно, их тысяч сто. Так что у тебя остаются еще почти три миллиона бездомных и безработных. Кто их поддержит? Я хочу, чтобы ты поняла: у тебя есть редкий шанс снискать любовь основной массы александрийцев. Рим не подвергался разрушению с тех пор, как стал заботиться о простых людях. Вы, Птолемеи, и вся ваша македонская бюрократия управляли страной намного большей, чем Рим, как вам вздумается, без оглядки на бедноту и на ее насущные нужды. Это необходимо изменить, иначе толпа вернется сюда. И гораздо более разъяренная, чем когда-либо.

– Ты утверждаешь, – заговорила она, уязвленная и смущенная, – что мы, находящиеся на вершине власти, не показали себя хорошими правителями. Ты заявляешь, что мы равнодушны к беднякам, что мы никогда не наполняем их желудки за наш счет и не даем гражданства большинству горожан. Пусть это так. Но Рим тоже не идеален. Ибо Рим – это империя, он может обеспечить процветание черни, эксплуатируя провинции. У Египта их нет. А те, что были, отобрал у него тот же Рим. Что же касается тебя, Цезарь, то твой путь был кровавым. У тебя нет морального права судить Египет и нас.

Рука дернула повод, и осел тронулся в путь.

– В свое время, – бесстрастно сказал Цезарь, – я оставил без крова полмиллиона человек. Четыреста тысяч женщин с детьми умерли, обвиняя меня в своей гибели. Я убил в битвах более миллиона врагов, я отрубал руки пленным. И около миллиона мужчин, женщин, детей продал в рабство. Но все это я делал потом. А сначала заключал договоры, пытался мирно преодолеть разногласия и со своей стороны неукоснительно соблюдал условия сделок. И, даже сея впоследствии смерть и разруху, я твердо знал, что мои действия послужат на пользу будущим поколениям. Перед этим ничто и тот урон, что я нанес, и те жизни, которые я отнял.

Его голос не возвысился, но стал сильнее.

– Ты думаешь, Клеопатра, я не понимаю, во что встанут этому городу опустошения, причиненные мной? Ты думаешь, это меня не огорчает? Ты думаешь, я не оглядываюсь на все это и не всматриваюсь в будущее, а живу, как живется? Без скорби? Без боли? Без сожалений? Тогда ты ошибаешься. Воспоминания о жестокости – плохое утешение в старости, но мне было сказано, что я до старости не доживу. И я повторяю, фараон, правь своими подданными с любовью и никогда не забывай, что только волей случая ты вознесена над теми женщинами, что роются сейчас в обломках среди развалин. Лишь благодаря удачному стечению обстоятельств ты родилась в царской семье, а могло быть иначе. Ты считаешь, что это Амон-Ра дал тебе жизнь. А я знаю, что это прихоть судьбы.

Она слушала, прижав руку к открытому рту, и смотрела в одну точку, прямо между ушами осла, чтобы не разрыдаться. «Значит, он считает, что не доживет до старости, и рад этому. А я теперь понимаю, что мне не постигнуть его до конца. Он говорит, что делает все в своей жизни сознательно и предвидит последствия, в том числе для себя. Во мне нет и никогда не будет такой силы, такой проницательности и жестокости. Я сомневаюсь, что кто-то может с ним сравниться».

Спустя один рыночный интервал Цезарь созвал неофициальное совещание в просторной комнате дворца, которую он сделал своим кабинетом. Там были Клеопатра, Аполлодор, Хапд-эфане и Митридат Пергамский. Присутствовали и римляне: Публий Руфрий, Карфулен из шестого легиона, Ламий из сорокового, Фабриций из двадцать седьмого, Макрин из тридцать седьмого, ликтор Цезаря Фабий, секретарь Фаберий и личный легат Гай Требатий Теста.

– Наступил апрель, – объявил Цезарь, снова ставший прежним. – В отчетах Гнея Домиция Кальвина из провинции Азия говорится, что Фарнак вернулся в Киммерию, чтобы разобраться со своим неразумным сынком, который решил не сдаваться родителю без борьбы. Значит, обстановка в Анатолии месяца три-четыре будет спокойной. Кроме того, все горные перевалы Понта и Малой Азии засыпаны снегом до середины секстилия – как я ненавижу это дурацкое несоответствие между нашим календарем и временами года! В этом отношении, фараон, в Египте поступают разумней. Ваш календарь составлен по солнечному, а не по лунному циклу, как у нас. Мне надо бы потолковать с твоими астрономами.

Он сделал глубокий вдох и вернулся к теме разговора:

– Я не сомневаюсь, что Фарнак возвратится, и, планируя свои действия, имею это в виду. Кальвин занят вербовкой и обучением новобранцев, а Дейотару, как бывшему клиенту Помпея Магна, очень хочется выслужиться передо мной. Что касается Ариобарзана, – усмехнулся он, – Каппадокия всегда останется Каппадокией. От него нам никакой радости, но и Фарнаку тоже. Я приказал Кальвину послать за республиканскими ветеранами, которых я возвратил в Италию вместе с моими парнями. Так что, когда придет время, мы будем готовы. Для нас также хорошо, что Фарнак потеряет часть своих лучших солдат, воюя в Киммерии с Асандром.

Он подался вперед в своем курульном кресле, разглядывая напряженные лица присутствующих.

– Мы застряли в Александрии на целых полгода, провели крайне изнурительную кампанию, и все наши войска заслужили длительный отдых. Поэтому я намерен задержаться в Египте еще на пару месяцев, если позволит ситуация. С разрешения и при содействии фараона я собираюсь послать своих людей в зимний лагерь под Мемфисом. Это достаточно далеко от Александрии, и ничто там не будет напоминать парням о войне. Мне хочется отправить с ними местных девушек. Гибельная для многих александрийцев война лишила их женихов. Город уже через пару лет могут наводнить одинокие женщины, но есть способ этого избежать. Я намерен сделать из этих девушек не проституток, а жен. Двадцать седьмой легион, тридцать седьмой и сороковой останутся в Александрии на срок достаточно долгий, чтобы обзавестись семьями и построить дома. А вот шестому, боюсь, не стоит планировать длительных отношений.

Фабриций, Ламий и Макрин переглянулись, не зная, как отнестись к такой перспективе. Децим Карфулен из шестого легиона сидел с бесстрастным лицом.

– Главное, чтобы Александрия пребывала в спокойствии, – продолжал Цезарь. – Пройдет время, и все больше римских легионеров будут служить в гарнизонах, не принимая участия в боевых действиях. Но это не значит, что гарнизонная служба – заведомое безделье. Мы все помним, что случилось с солдатами, которых Авл Габиний оставил в Александрии, когда восстановил Авлета на троне. Они настолько ассимилировались, что отказались идти в Сирию на войну и при этом убили сыновей Бибула. Царица справилась с этим кризисом, но ничто подобное не должно повториться. Легионы, оставленные в Египте, обязаны помнить о своем воинском долге, их солдатам необходимо поддерживать себя в форме и быть готовыми к маршу по первому повелению Рима. С другой стороны, люди, надолго застрявшие на чужбине, дичают без тепла домашнего очага. Сначала в них зреет недовольство, потом они становятся неуправляемыми. Нельзя допустить, чтобы наши легионеры крали женщин у жителей Мемфиса. Пусть лучше женятся на александрийских невестах и, как говаривал Гай Марий, распространяют римские обычаи, римские идеалы и латинский язык через своих детей.

Испытующий взгляд его был устремлен на лица центурионов. Каждый – примипил в своем легионе. С легатами или военными трибунами Цезарь особенно не церемонился. Все они были аристократами, проходившими краткосрочную военную службу. А вот центурионы являлись хребтом римской армии как боевые и постоянно действующие ее командиры.

– Фабриций, Макрин, Ламий! Приказ таков: оставайтесь в Александрии и хорошо ее охраняйте.

Бесполезно жаловаться или на что-то пенять. Все могло обернуться и хуже. Например, одним из знаменитых маршей Цзаря в тысячу миль за тридцать дней.

– Да, Цезарь, – ответил за всех Фабриций.

– Публий Руфрий, ты тоже останешься здесь. Ты назначаешься легатом-пропретором.

Эта новость понравилась Руфрию. Он уже обзавелся александрийской женой. Та ждала ребенка, и ему не хотелось ее покидать.

– Децим Карфулен, когда я отправлюсь в Анатолию, шестой пойдет со мной. Мне жаль, что вам не придется вкусить от домашних хлебов, но вы, ребята, были со мной много лет, с тех самых пор, как я одолжил вас у Помпея Магна, и я ценю вас еще больше за верность вашему командиру, после того как он отозвал вас к себе. Я пополню личный состав другими ветеранами, когда двинусь на север. В отсутствие десятого шестой будет моим личным легионом.

Улыбка Карфулена продемонстрировала отсутствие двух зубов и изогнула шрам, идущий от одной щеки до другой через подобие носа. Его действия при взятии крепости Птолемея спасли жизни целого легиона, прижатого к земле перекрестным обстрелом. Он был увенчан corona civica перед строем, когда отличившимся вручали награды. И, как некогда Цезарь, имел теперь право стать членом сената, в соответствии с декретом Суллы.

– Это большая честь для шестого, Цезарь. Мы все – твои до конца.

– А что касается вас, – приветливо обратился Цезарь к своему старшему ликтору и секретарю, – вы по-прежнему остаетесь при мне. Куда я, туда и вы. Однако, Гай Требатий, я вовсе не требую, чтобы с ними остался и ты. Ты – римский аристократ, отслуживший свой срок. Задержка в армии может застопорить твою карьеру.

Требатий вздохнул, вспомнив порт Итий и ужасные пешие переходы в условиях высокой влажности, когда легатам и трибунам запрещалось ехать верхом. Вспомнил он и стремительные перемещения в подпрыгивающей двуколке. Тебя выворачивает, а Цезарь диктует, и надо писать, писать и писать. О Рим, паланкины, устрицы из Байи, сыр из Арпина, восхитительное фалернское вино!

– Ладно, Цезарь, поскольку рано или поздно твои дороги приведут тебя в Рим, я отложу решение относительно моей карьеры до того времени, – героически ответил он.

Глаза Цезаря блеснули.

– Возможно, – тихо произнес он, – мемфисская кухня придется тебе по вкусу. Ты очень похудел здесь.

Он стиснул ладони коленями и кратко сказал:

– Римляне могут быть свободны.

Они вышли один за другим, их возбужденное бормотание было слышно, даже когда Фабий закрыл дверь.

– Сначала о тебе, дорогой друг Митридат, – сказал Цезарь, принимая более свободную позу. – Ты – сын, а Клеопатра – внучка Митридата Великого, значит ты ее дядя. Что, если ты вызовешь сюда свою жену и младших детей и задержишься здесь, чтобы руководить восстановлением Александрии? Клеопатра говорит, что ей не нужны чужеземные архитекторы, но ты ведь ей не чужой. И прославился преобразованием пустынного побережья ниже пергамского акрополя.

Лицо Цезаря приняло задумчивое выражение.

– Я очень хорошо помню то место. В свое время я распял там пятьсот пиратов, к большому неудовольствию наместника, узнавшего об этом чуть позднее. Но сегодня там аркады, сады, красивые общественные здания, аллеи для прогулок.

Митридат нахмурился. Крупный мужчина пятидесяти лет, сын наложницы, а не жены Митридата Великого, он очень походил на своего могущественного отца: такой же мускулистый, высокий, желтоволосый, желтоглазый. По римской моде он очень коротко стриг волосы и был чисто выбрит, но одевался на восточный манер, явно имея слабость к золоту, расшитому бархату и всем оттенкам пурпура, известного в красильнях как «багрянка». Терпимые слабости в столь лояльном клиенте, поначалу клиенте Помпея, а теперь – Цезаря.

– Честно говоря, Цезарь, я бы рад это сделать, но, может быть, ты отпустишь меня? Фарнак так и рыщет вокруг, мне надо находиться дома.

Цезарь решительно покачал головой:

– Фарнак не дойдет до провинции Азия, не говоря уже о Пергаме. Я остановлю его в Понте. Судя по сообщениям Кальвина, твой сын отлично тебя замещает, так почему бы тебе не отдохнуть от забот? Ты кровный родственник Клеопатры, александрийцы примут тебя, к тому же, как я заметил, ты и с евреями хорошо ладишь. Самые искусные мастера в Александрии – это евреи и метики, а раз ты дружен с евреями, то и метики тебя поддержат.

– Тогда я даю согласие, Цезарь.

– Вот и прекрасно. Благодарю тебя.

Добившись своего, властелин мира кивком отпустил Митридата.

– А я благодарю тебя, – сказала Клеопатра, когда ее дядя вышел.

«Дядя! Надо же! А чему тут, собственно, удивляться? У меня, наверное, тысяча родственников по линии матери! Фарнак, кстати, тоже мой дядя! А через Родогуну и Апаму мой род восходит к Камбизу и Дарию Персидскому! Оба были фараонами! Во мне соединяются целые династии. Что же за кровь будет у моего сына!»

Цезарь заговорил с ней о Хапд-эфане, которого он хотел сделать своим личным лекарем.

– Я побеседовал бы с ним сам, – сказал он на латыни, которую Клеопатра теперь хорошо понимала и даже могла без труда поддерживать разговор. – Но я пробыл в Египте достаточно долго, чтобы понять, что здесь мало кто может распоряжаться собой, кроме македонцев. Я думаю, он принадлежит Каэму, поскольку он жрец Сехмет, супруги Птаха. И живет он, кажется, при храме Птаха. Но так как сам Каэм, по крайней мере отчасти, находится в твоей власти, он, без сомнения, исполнит твою волю. Мне очень нужен Хапд-эфане, Клеопатра. После смерти Луция Тукция, который был врачом Суллы, а потом и моим, я не доверяю ни одному римскому лекарю. Если у Хапд-эфане есть жена и дети, я с удовольствием возьму их с собой.

Хоть что-то она может для него сделать!

– Хапд-эфане, Цезарь хочет, чтобы ты был с ним, когда он уедет, – сказала она на древнейшем из языков. – Если ты согласишься поехать, это понравится Птаху-создателю и фараону. Мы в Египте будем читать твои мысли, ты станешь нашим каналом связи с Цезарем, где бы он ни был. Ответь ему сам, расскажи о себе. Ему это интересно.

Лицо жреца-целителя даже не дрогнуло, его черные миндалевидные глаза не мигая смотрели на Цезаря.

– Бог Цезарь, – сказал он на ломаном греческом, – конечно, это сам Птах-создатель хочет, чтобы я тебе служил. Я сделаю это с большим желанием. Я – хем-нечер-синв, поэтому дал обет не жениться. – В его глазах мелькнула улыбка. – Но я хотел бы лечить тебя с помощью египетских методов, которые греческие врачи отвергают. Амулеты и заговоры обладают большой магической силой.

– Абсолютно с этим согласен! – оживился Цезарь. – Как великий понтифик, я знаю все римские заклинания. Мы сможем сравнить их с твоими. Не спорю, магия очень сильна. – Он стал серьезным. – Нам нужно прояснить одну вещь, Хапд-эфане. Не зови меня богом и не падай на пол, когда приветствуешь меня. В других местах я не бог, и если ты будешь так делать там, многих это оскорбит.

– Как пожелаешь, Цезарь.

По правде говоря, этот еще довольно молодой человек с бритой головой был рад новому повороту в своей жизни. Его интересовал весь мир, и он с нетерпением будет ждать, когда сможет посетить незнакомые места, да еще с человеком, в котором, без сомнения, горит божественная искра. Расстояние не может разлучить его с Птахом-создателем, с Сехмет и с их сыном Нефертумом-Лотосом. Он сможет посылать свои мысли в Мемфис отовсюду и с той же скоростью, с какой солнечный луч проходит через священные столбовые ворота. Жрец неприметно вздохнул и, когда греческий Цезаря и Клеопатры сделался слишком быстрым для его понимания, принялся мысленно собирать инструменты. Десяток тщательно упакованных гибких полых тростин для начала. Хирургические щипцы, трепаны, ножи, троакары, иглы…

– Что с городскими чиновниками? – спросил Цезарь.

– Все уволены, – ответил Аполлодор. – Я посадил их на корабль и отправил в Македонию. Писец пытался сжечь все внутренние уставы и все местные постановления, а казначей – все бухгалтерские книги. К счастью, я с новой царской стражей вошел и сумел этому помешать. Государственная казна, находящаяся под Серапейоном, цела, целы и расположенные поблизости городские конторы. Все благополучно пережило войну.

– Новые чиновники набраны? Как раньше их выбирали?

– Жеребьевкой из македонцев-аристократов. Многие из них погибли, другие в бегах.

– Жеребьевкой? Ты хочешь сказать, что должности раздавались по жребию?

– Да, Цезарь, по жребию. С подтасовками, разумеется.

– Что ж, это дешевле, чем проводить выборы, как в Риме. Так что происходит сейчас?

В разговор вмешалась Клеопатра.

– Мы поменяем систему, – твердо сказала она. – Я намерена отменить жеребьевку и провести настоящие выборы. У нас теперь миллион новых граждан. Каждый проголосует за кого-либо из кандидатов и убедится в весомости своих прав.

– Это, конечно, зависит от того, каковы будут кандидаты. Ты намерена разрешить баллотироваться всем желающим?

Она опустила глаза и ответила уклончиво:

– Я еще не решила, каким будет процесс выборов.

Похоже, вопрос застал ее врасплох.

– А ты не думаешь, что греки почувствуют себя ущемленными, если евреи и метики получат гражданство, а они – нет? Почему бы не дать его всем, даже египтянам-полукровкам? Назови этих людей неимущими, не наделяй их правом голоса, но позволь им быть гражданами Александрии.

По ее лицу он понял, что зашел слишком далеко.

– Благодарю, Аполлодор и Хапд-эфане, вы можете идти, – сказал он, подавляя зевок.

– Итак, мы одни, – сказала Клеопатра, вытягивая его из кресла и сажая рядом с собой на диван. – Ну, ты доволен? Я делаю все, как надо? Я трачу деньги, как ты велел: бедные накормлены, завалы разобраны. Со всеми каменщиками и плотниками заключены долговременные контракты, они приступают к строительству обычных жилых домов. Денег достаточно и на то, чтобы начать возводить общественные здания, ибо я беру их из собственных средств. – Большие желтые глаза сияли. – Ты прав, это лучший из способов добиться народной любви. Каждый день я выезжаю с Аполлодором на моем осле, разговариваю с людьми, успокаиваю их, убеждаю, что все будет хорошо. Тебе это нравится? Я теперь просвещенная правительница?

– Да, но тебе еще многому надо учиться. Дай гражданство всем своим подданным, и тогда все действительно пойдет хорошо. Ты прирожденная властительница, но тебе не достает проницательности. Взять, к примеру, евреев. Они сварливы, но очень умны. Относись к ним с уважением, всегда будь с ними добра. И в тяжелые времена они станут тебе самой надежной опорой.

– Да-да, – нетерпеливо перебила она, устав быть серьезной. – Я еще кое о чем хочу с тобой поговорить, любовь моя.

В уголках его глаз появились лучики.

– Правда?

– Правда. Я знаю, как мы проведем эти два месяца, Цезарь.

– Если ветер будет попутным, я отправлюсь в Рим.

– Ветер не будет попутным, поэтому мы поплывем по Нилу до Первого порога. – Она похлопала себя по животу. – Как фараон, я должна показать народу, что жду ребенка.

Он нахмурился:

– Я согласен, что ты должна это сделать. Но я должен быть здесь, возле Нашего моря, где легче собрать информацию о том, что творится в других местах.

– Я отказываюсь это слушать! – сердито вскричала она. – Мне наплевать, что происходит вокруг Вашего моря! Ты и я отправляемся на барже Птолемея Филопатора, чтобы увидеть настоящий Египет – Египет Нила!

– Клеопатра, я не люблю, когда меня принуждают.

– Это для твоего же здоровья, глупый ты человек! Хапд-эфане говорит, что тебе необходим длительный отдых и ты не должен сейчас заниматься делами. А что может быть лучше путешествия по реке? Пожалуйста, согласись! Цезарь, пойми, женщине нужны воспоминания об идиллических днях, проведенных с любимым! У нас еще не было таких дней. И не будет, пока Цезарь живет и думает как диктатор. Пожалуйста! О, пожалуйста!