Троя. Величайшее предание в пересказе Фрай Стивен

Семейные ссоры

Кто она такая, эта Елена?

Мы с вами – Икар и Дедал, летящие к западу в вышине на оперенных крыльях, или, может, мы с вами Зевс в обличье орла, несущий в когтях троянского царевича Ганимеда на Олимп, а может, Беллерофонт, рассекающий воздух на крылатом своем коне Пегасе. Далеко внизу рябит эгейская синь. Пересекаем береговую линию неподалеку от горы Пелион, обители кентавра Хирона. Пролетаем над пиком горы Офрис – домом первых богов. В его тени видим царство Фтию, где Пелей правит мирмидонянами. Новая жена его, нимфа Фетида, беременна мальчиком. Мы скоро к ним вернемся. Забирая западнее, летим над Аттикой и ее великой столицей – Афинами. Через Саронический залив подлетаем к острову Саламину, теперешней родине Теламона и сыновей его Аякса и Тевкра. Перед нами – громадный полуостров Пелопоннес, где располагаются самые могущественные царства греческого мира. Коринф и Ахея на севере, родина Тесея Трезен – на юге. Еще дальше к западу раскинулись Пилос и Лакония, но прямо под нами различим Аргос и соседние с ним Микены – величайшие из величайших царств. Не будем спешить и разберемся, кто здесь живет.

Пелоп, сын Тантала (изгнанный из Лидии, что на юге Трои, царем Илом), как вы помните, пришел на запад от Писы и там выиграл Гипподамию, дочку царя Эномая, в гонках на колесницах[43]. Пелоп выиграл гонку, но колесничий Миртил, обманутый Пелопом, проклял и самого царевича, и весь род его.

Пелоп, погубив Эномая и заполучив в жены Гипподамию, стал править Элидой и в поселении Олимпия постановил раз в четыре года проводить атлетические состязания (кои происходят и по сей день под названием Олимпийские игры). У них с Гипподамией родились двое сыновей – АТРЕЙ и ФИЕСТ[44]. С нимфой Аксиохой Пелоп также зачал еще одного мальчика – ХРИСИППА[45]. Фиванский царевич ЛАЙ, получивший прибежище в Элиде от междоусобного кровопролития, бушевавшего в его родном городе, влюбился в красавца Хрисиппа, похитил его и тем самым навлек на себя проклятие, каковое приведет к краху дома Лая и гибели сына Лая Эдипа и его потомков. То проклятие, усилив другое, исходное, наложенное на Кадма, основателя Фив, и распространившееся на детей Эдипа, можно рассматривать как зеркальное отражение проклятия дома Тантала[46].

Потерпите еще чуть-чуть. Буран географических и генеалогических сведений уже накрыл эти страницы, но – как всегда с греческими мифами – в этом гобелене есть несколько ключевых нитей, да простится мне смена метафоры, какие нужно подобрать в ярких тонах, иначе отчетливо не проступят сюжетные линии этой истории. Нет нужды знать, где находятся все города-государства Пелопоннеса, материковой Греции и Троады, как незачем помнить всех до единого двоюродных братьев и тетушек великих родов, правивших в тех краях, каким суждено было сыграть значимые роли в грядущей драме, но кое-какие более чем заслуживают наших усилий и времени: царственный дом Трои – Приам, Гекуба и их дети, например. Также важны Теламон, Пелей и их отпрыски. Дом Тантала, вплоть до Пелопа и его сыновей и сыновей их сыновей, осеняет тенью своей всю историю Троянской войны и ее последствий. Проклятие Тантала с каждым следующим поколением удваивалось – это каскад проклятий, чья сила влечет нас к крушению всего и вся.

Переведя дух, вернемся на Пелопоннес. Лай похитил Хрисиппа. Пелоп проклинает его и засылает двух своих законных сыновей Атрея и Фиеста вызволить Хрисиппа, их единокровного брата. Вместо этого Атрей с Фиестом убивают его[47]. То ли из ревности, как вышло у Пелея и Теламона с их братом Фоком, то ли еще по каким причинам – неясно.

Теперь-то вы хорошо уяснили, что кровное преступление можно смыть лишь с участием бессмертного существа – или возведенного на престол царя. Цари Эвритион и Эсак помогли с этим Пелею, царь Кихрей – Теламону. В давние времена, когда Беллерофонт нечаянно убил своего брата, очистил его, совершив необходимый ритуал, царь Прет Микенский[48]. И как раз в Микены устремились Атрей и Фиест, ища очищения, когда Пелоп изгнал их из Элиды за братоубийство.

То, что случилось далее с Атреем и Фиестом, уж до того путанно и безумно, что я по совести не могу обрушивать на вас все подробности. Если же попытаться объединить в одном абзаце пояснения ко всему произошедшему, всплывут три имени, важные для дальнейшего в нашей истори.

Братья Атрей и Фиест осели в Микенах, свергли тамошнего царя (Эврисфея, деспота, заставившего Геракла совершить двенадцать подвигов) и взялись предавать друг друга всеми мыслимыми чудовищными способами в борьбе за микенский трон, завоевывая его, уступая и отвоевывая обратно. Фиест выкрал жену Атрея Аэропу. В отместку Атрей подал Фиесту на пиру его же сыновей[49]. Оракул сообщил Фиесту, что отомстить своему брату Атрею он сможет, лишь родив сына от собственной дочери, – сын этот вырастет и убьет Атрея. Фиест возлег с дочерью своей Пелопией, а та прилежно понесла от него сына ЭГИСФА. Супружеская измена, избиение младенцев, людоедство и кровосмешение – все это последовало одно за другим стремительно и смачно. Пелопия так глубоко устыдилась этого кровосмешения, что сразу после рождения Эгисфа бросила его в глухомани. По традиции младенца нашел какой-то пастух и в неумолимом повороте судьбы принес его дяде Эгисфа – царю Атрею, кто, не подозревая, что это ребенок его брата Фиеста, человек, которому пророчеством суждено убить царя Атрея, усыновил Эгисфа и вырастил его вместе со своими тремя детьми от Аэропы, сыновьями АГАМЕМНОНОМ и МЕНЕЛАЕМ и дочерью Анаксибией.

Если вы все еще не потерялись во всем этом, я благоговею перед вами.

Лишь когда Эгисф возмужал, его «дядя» Фиест открыл ему, что вообще-то он Эгисфу отец (и дед), а также что рожден Эгисф для того, чтобы стать орудием возмездия. Эгисф же вовсе не ужаснулся, узнав, что он – порождение столь мерзостного союза, а, напротив, сделал папаше/деду Фиесту одолжение и прикончил Атрея, чьи сыновья Агамемнон и Менелай сбежали из Микен, оставив власть Фиесту и Эгисфу.

Куда же подались Агамемнон с Менелаем? Они отправились на юг Пелопоннеса, в процветавшее царство Лаконию (или Лакедемон), что в наши дни мы знаем под названием, которое все еще горячит кровь, – Спарта[50]. Молодых царевичей приветил тогдашний спартанский царь ТИНДАРЕЙ, женатый на ЛЕДЕ, царевне из царства Этолия, что на северной стороне Коринфского залива.

Яйца

Как-то раз предавались Тиндарей с Ледой любви у реки. Сделав свое дело, Тиндарей удалился – как это принято у мужчин, – оставив жену лежать с закрытыми глазами, озаренную солнцем, в тепле счастливой истомы.

Через миг-другой она изумленно ощутила, что муж покрывает ее вновь. Необычно это для него – так скоро восстанавливать запасы любовного пыла.

– Экий ты нынче игривый, Тиндарей, – пробормотала она.

Однако что-то шло не так. Волосат был Тиндарей, но не косматее среднего грека. И уж точно не шерстист. Но погодите-ка, даже не шерсть осязала она всей своей плотью, а что-то другое. Это… ну не может же быть?.. перья?

Леда распахнула глаза и увидела на себе громадного белого лебедя. Лебедь не просто лежал на ней. Птица насильно овладевала Ледой.

Кто это, как не Зевс? Леда была красавицей, и, когда глянул Владыка неба на Спарту в тот ранний вечер, обнаженное тело ее на речном берегу оказалось для Зевса неодолимо притягательным. Чтобы уестествлять красивых девиц, юнцов, нимф и всевозможных сильфид, Царь богов за свою протяженную сладострастную биографию превращался много в кого. В орлов, медведей, козлов, ящериц, быков, вепрей – даже в золотой дождь, было дело. Лебедь по сравнению со всем этим казался едва ль не обыденным.

Те, кому известна история рождения Геракла, осведомлены о понятии гетеропатернальной суперфекундации[51]. Довольно распространенное явление у животных – свиней, собак и кошек, – однако у людей оно редкое, хотя и не неслыханное. В 2019 году был задокументирован такой случай[52]. Это разновидность полиспермии: в результате разных половых соитий оплодотворяется одна и та же яйцеклетка, что приводит к рождению близнецов с разными отцами. В случае Леды этот диковинный трюк зиготы оказался даже более примечательным – она родила две пары близнецов. Хотя на самом деле это не совсем правда. Все было еще страннее. Когда пришло время рожать, Леда отложила два яйца, в каждом – по паре близнецов.

Да-да, не то слово. Но потерпите еще чуточку.

Из одного яйца родились девочка и мальчик, и назвали их КЛИТЕМНЕСТРА и КАСТОР, из другого – тоже девочка и мальчик, и они получили имена ЕЛЕНА и ПОЛИДЕВК (также известный по имени Поллукс). По традиции считается, что Зевс был отцом Полидевка и Елены, а Тиндарей – Клитемнестры и Кастора. Кастор и Полидевк росли вместе, как любящие братья-близнецы, безраздельно приверженные друг другу. Елена и Клитемнестра, повзрослев, нашли себе пары, оказавшиеся судьбоносными и определившими основные сюжетные линии всей этой истории.

Есть и другая версия этого мифа, согласно которой Зевс стал отцом Елены иным путем. Говорят, он преследовал НЕМЕЗИДУ, дочь Ночи, богиню божественного воздаяния, карательницу гордыни, ниспровергательницу тех, чья спесь и тщеславие приводят к чрезмерным посягательствам и возмущают порядок мироздания. По-над реками, лугами и горами преследовал ее бог. Она меняла обличия, превращаясь в рыбу и скользя в океане, но Зевс не отступался, пока – когда приняла Немезида облик гусыни – не обратился Царь небес в лебедя и наконец ею не завладел. Во благовременье Немезида отложила яйцо, некий пастух нашел его и принес царице своей Леде. Та выдерживала яйцо в деревянном сундуке, пока не треснула скорлупа, и растила вылупившееся человеческое дитя – Елену – как собственную дочь[53].

В любом случае отцом Елене приходился Зевс, однако Леда с Тиндареем воспитывали ее как свою, вместе с сестрой ее Клитемнестрой и братьями Кастором и Полидевком.

Кастор с Полидевком были решительно пригожи. Прелесть Клитемнестры будила восхищение в любом, кто видел ее, а вот Елена… с самого начала было ясно, что такая красота, какая по рождению досталась ей, случается лишь раз на целое поколение. А то и реже. Раз на каждые два, три, четыре или даже пять поколений. Может, единожды за целую эпоху или жизнь цивилизации. Никто, чьим взорам являлась она, не в силах был вспомнить ни единого человека, хоть на одну десятую столь же прекрасного. Шли годы, а привлекательность Елены все прибавлялась, и всяк, повидавший ее, не умел забыть. Вскоре слава Елены Спартанской сравнялась с таковой у любого великого правителя, отважного воина или героя – истребителя чудовищ, да и у любого смертного, что когда-либо жил на белом свете.

И все же при всей своей ошеломительной красе Елена ухитрилась не избаловаться и не стать самовлюбленной. Помимо умений во многих искусствах, какие поощряли в женщинах в те времена, располагала она и ярким, живым чувством юмора. Ей нравилось разыгрывать своих родственников и друзей, а помогал ей в этом замечательный дар подражания. Не раз и не два морочила она голову матери, зовя ее голосом сестры своей Клитемнестры. Не раз и не два смущала она отца, зовя его голосом матери своей Леды. Все, кто знакомился с Еленой, предрекали ей ослепительное и чудесное будущее.

Всего двенадцать исполнилось ей, когда Тесей, царь Афин, с подачи своего буйного дружка ПИРИФОЯ, похитил Елену и привез ее в Афидну, один из двенадцати городов Аттики. Оставив растерянную и напуганную девочку под опекой Афидна, властителя города, и своей матери Эфры, Тесей с Пирифоем отправились в царство мертвых, чтобы провернуть сумасбродную задумку Пирифоя и выкрасть Персефону. Замысел, разумеется, с треском провалился, и взбешенный Аид приковал обоих к каменным тронам, где просидели они узниками Преисподней, пока, совершая свой двенадцатый подвиг, не явился Геракл и не спас Тесея[54]. Пока торчали они у Аида, Елену спасли ДИОСКУРЫ, как частенько называли ее братьев Кастора и Полидевка[55], и вернули ее в Спарту, в лоно семьи. Впрочем, Елена привыкла полагаться на Эфру, и женщина сопроводила ее до Спарты – уже не как страж, а как рабыня. Немалое понижение для Эфры – не только матери великого Тесея, царя Афин и истребителя Минотавра, но и дочери царя Питфея Трезенского, а также в прошлом любовницы морского бога Посейдона[56].

Лотерея

После того как Диоскуры спасли сестру из заточения в Афидне, Елену стали стеречь куда зорче. Превратившись из девушки в молодую женщину, у своей двери денно и нощно терпела она присутствие стражников, а также общество служанок, наставниц, телохранителей и дуэний во главе с матерью Тесея Эфрой, даже если желала Елена всего-то прогуляться по дворцу.

Красота, вероятно, представляется одним из величайших благословений, но может оказаться и проклятием. Некоторые рождены с красотой, какая словно бы доводит людей до безумия. К счастью, нас таких очень мало, но власть наша, бывает, сеет сумятицу, а то и хаос. Так вышло и с Еленой. Мать ее Леда и отец Тиндарей (ее смертный отец, во всяком случае) вскоре поняли, что каждый неженатый царь, царевич и военачальник на Пелопоннесе и еще много где на материке, островах и самых удаленных окраинах греческого мира выстраиваются в очередь за ее рукой и сердцем. Бескрайняя толпа пылких властительных ухажеров начала стекаться во дворец Тиндарея, а с ними – их шумные и крепко пьющие свиты. Они б при любых обстоятельствах счастливы были заполучить столь высокородную царевну из столь великого царского рода, но красота Елены теперь уж так расхвалена и воспета была по всему известному миру, что любой, кому б досталась она в жены, обрел бы несравненный престиж и славу, не говоря уже о непревзойденном преимуществе просыпаться ежеутренне и видеть рядом с собой такое вот обворожительнейшее лицо.

Среди самых влиятельных и настойчивых кавалеров были постоянные гости самог спартанского царского дома – сыновья Атрея Агамемнон и Менелай, однако усердно ухаживали за красавицей Еленой далеко не одни они. Аякс Саламинский[57] встал в очередь за ее рукой, как и единокровный брат его Тевкр. Прибыл во дворец Тиндарея и ДИОМЕД, царь Аргоса[58], а также ИДОМЕНЕЙ, царь Крита, Менесфей, царь Афин[59], царевич ПАТРОКЛ, наследник престола Опунта (царства на восточном побережье материковой Греции), ФИЛОКТЕТ из Мелибеи, ИОЛАЙ и его брат Ификл, правители фессалийских филаков, и много других вождей, старейшин, князьков, знати, землевладельцев и мелких прихлебателей. Список их слишком длинен, всех не перечислишь[60].

Один высокородный и почтенный правитель, не явившийся в Спарту завоевывать расположение Елены, – ОДИССЕЙ с Итаки. Все, кто знал его, считали Одиссея коварнейшим, хитрейшим и лукавейшим молодым человеком во всем греческом мире. Отцом Одиссею приходился аргонавт ЛАЭРТ, владыка Кефалонии и ее прилежащих островов в Ионийском море[61]. Мать Одиссея АНТИКЛЕЯ была внучкой Гермеса – через воришку и пройдоху АВТОЛИКА[62]. Лаэрт отдал Одиссею власть над Итакой, одним из островов Кефалонийского архипелага, подчинявшегося Лаэрту[63]. Пусть и не была Итака ни самым плодородным, ни самым процветающим Ионийским островом, Одиссей не променял бы ее ни на какие сокровища и чудеса Пелопоннеса. Итака была ему домом, и он любил на ней каждую иззубренную скалу и каждый чахлый кустик.

И друзья, и враги сходились во мнении: от своего деда Автолика и прадеда Гермеса Одиссей унаследовал более чем достаточно плутовской двуличности и шкодливой хитрости. Враги держались от него подальше, не доверяя ему и опасаясь его проницательности и коварства, друзья же полагались на его советы и уловки. Он бывал возмутительно бесчестным и двуличным, если приходился кому-то не по нраву и ему не доверяли, – и восхитительно ловким и находчивым, если оказывался нужен.

Как раз в этом духе и обратился к нему раздосадованный Тиндарей.

– Одиссей! Ты посмотри, во что превратился мой дворец. Всякий холостяк со всякого острова, горы и дола сюда заявился, все просят руки Елены. Мне предлагают такой выкуп, что глаза на лоб лезут. Находятся болваны, которые считают, что мне повезло с дочерью, но они попросту не вдумались как следует. Похоже, не понимают, что, отдай я ее кому-то одному, тут же почти гарантированно наживу непримиримых врагов во всех остальных.

– Никаких сомнений, – отозвался Одиссей, – вообще никаких сомнений – те, кто не получит Елену, отнесутся к этому скверно. Еще как скверно.

– Весь Пелопоннес вскипит кровью!

– Если только мы с тобой не пошевелим мозгами.

– Шевелить мозгами будешь ты, – сказал Тиндарей. – Когда я берусь за это дело, у меня голова начинает болеть.

– Есть одна мыслишка, – промолвил Одиссей.

– Правда?

– О да. Простая и очевидная. И гарантированно сработает, но есть у нее и цена.

– Назови ее. Если может она предотвратить гражданскую войну и подарить мне покой, она стоит всего, чего б ты ни потребовал.

– Хочу ПЕНЕЛОПУ в жены.

– Пенелопу? Моего брата Икария Пенелопу?

– Ее самую. Она обещана какому-то царевичу в Фессалии, но я люблю Пенелопу, а она – меня.

– Так вот почему ты единственный, кто не ошивается у покоев Елены, вывалив язык, да? Так-так. Ну поздравляю. Уладь мою беду – и повезешь Пенелопу на Итаку с ближайшим же приливом. Что ты надумал?

– Созови всех ухажеров и скажи им вот что…

Одиссей выложил свой замысел, Тиндарей его выслушал. Прежде чем царь наконец всё усвоил, пришлось повторить детали трижды. Сердечно обнял Тиндарей друга.

– Великолепно! – сказал он. – Ты гений.

Раздал Тиндарей указания. Взревели трубы, загремели барабаны. Забегали по дворцу босоногие рабы, сзывая гостей собраться немедля в большом зале. Воздыхатели ответили на этот призыв нервным воодушевлением. Принято ли решение? Выбрала ли Елена? Выбрали ли ее родители за нее? После финальных фанфар и под барабанный бой Тиндарей, Леда и заалевшая Елена появились на высоком балконе. Грандиозное собрание царей, вождей, старейшин, князьков, воевод, знати, землевладельцев и мелких прихлебателей умолкло.

Одиссей сидел на скамье в тени и улыбался. Как поведут себя ухажеры в ответ на его план? Им придется смириться. Конечно же. Поначалу неохотно, однако в конце концов они смирятся.

Тиндарей откашлялся.

– Друзья мои. Царица Леда, царевна Елена и я чрезвычайно тронуты пылким интересом, какой выказали вы к тому, чтобы связать себя… сокровенными узами с нашим царским домом. И так много вас, и все вы столь утонченны, благородны и достойны. Мы постановили, что решить эту задачу справедливо можно лишь…

Он умолк. Послышался скрип кожи и бряцание меди: пять десятков мужчин подались вперед, прислушиваясь.

– …лотереей.

Раздался великий стон. Улыбка Одиссея сделалась еще шире.

Тиндарей вскинул руку.

– Понимаю, понимаю. Вас страшит, что вероятность выигрыша невелика. Или, быть может, страшит вас, что боги против вас? Ибо если победителя определяет жребий, выбирать этого человека не мне, не царице и не Елене, а Моросу и Тихее[64], и всегда лишь от них происходят Рок или Удача, к добру ли, к худу ли.

Воздыхатели вроде бы усмотрели справедливость в этом – по мнению Одиссея – нравоучительном доводе и пробурчали в ответ свое согласие.

Тиндарей, вскинув руку, вновь потребовал тишины.

– И еще одно. За каждый лотерейный билет в этой жеребьевке предстоит заплатить.

Публика недовольно забубнила. Одиссей готов был обнять сам себя.

– Нет, уверяю вас, не в золоте и не в богатствах измеряется та цена, – продолжил Тиндарей. – Ценой назначаем мы клятву. Притязающие на руку Елены получат право участвовать, только если сперва поклянутся всеми богами Олимпа, жизнями детей своих и внуков: кто б ни выиграл, смирятся участники без всяких жалоб с исходом жеребьевки. Более того, поклянутся защищать Елену иее законно признанного супруга от всех, кто посмеет встать между ними.

Пала тишина – ухажеры впитывали сказанное. Великолепный замысел, как ни поверни. Тиндарею такое нипочем бы в голову не пришло. Кому еще, как не Одиссею с Итаки, хватило находчивости предложить выход столь простой и безупречный? Удачливый победитель получит руку Елены и навеки пребудет в безопасности. Неудачливые проигравшие, как бы обижены или разочарованы ни были, ничего не смогут с этим поделать, не нарушив священной клятвы. Клятвы, засвидетельствованной собранием властителей, грандиозней которого не видывала история.

Неохотно ворча, притязавшие опускались один за другим на колени и клялись перед богами своей честью защищать и беречь любого из собравшихся, кто б ни вытянул счастливый жребий из громадной медной чаши, внесенной в зал[65].

Победителем стал царевич Менелай. Тиндарей очень обрадовался такому исходу и сказал Одиссею, что усматривает в столь приятном стечении обстоятельств благосклонное вмешательство богов[66].

– Он подходящего возраста. Он мне нравится. Он нравится Леде, а Елене он нравился всегда. Полагаю, он сможет ее осчастливить. Наверняка Аполлон или Афина направляли руку его, когда тянул он свой жребий.

– Будем надеяться, что нет, – отозвался Одиссей. – Когда боги вот так глубоко влезают в наши дела, следует считать себя проклятыми.

– Циник ты, Одиссей, – молвил Тиндарей.

Тут как раз подошел к ним Агамемнон и оделил Одиссея нехорошим взглядом.

– Твоя гениальная мысль небось?

Одиссей склонил голову. Агамемнон – всего лишь царевич в изгнании, царь без страны, однако было в нем что-то такое, чего нельзя было не уважать. Где б ни появлялся, приносил он с собой дух силы и вескость. Могучую ауру авторитетности.

Агамемнон был младше Тиндарея почти на двадцать лет, однако царь Спарты всегда смущался в его присутствии.

– Надеюсь, ты рад за брата?

Все трое глянули в зал, где Менелай и Елена уже уселись на трон и принимали поздравления и обещания верности от проигравших воздыхателей.

– Смотрятся они точь-в-точь как юные любовники, каких художники рисуют на тарелках и вазах, верно? – проговорил Одиссей.

– Неправильно это, – сумрачно промолвил Агамемнон. – Она должна была выйти за меня. Я старше и – при всем уважении – как мужчина лучше. Тут дела назревают. Скоро я возьму Микены. Будь Елена моей, она б оказалась владычицей величайшего царства на свете.

Несусветное заявление, подумал Одиссей. Однако рявкнул Агамемнон все это с такой угрюмой неколебимостью, что вышло убедительно.

– О да, – продолжал Агамемнон, слово бы уловив сомнения Одиссея. – Мой провидец КАЛХАС заверил, что впереди меня ждут великие победы. А Калхас никогда не ошибается. Я ничего против брата не имею. Менелай славный малый, но он – не Агамемнон.

Смущенный Тиндарей метнул в Одиссея умоляющий взгляд.

– А не приходило ли тебе в голову, – сказал Одиссей, – что у Елены сестра имеется? Может, не в точности такая же красавица – нет таких среди смертных, – но Клитемнестру точно можно числить средь прекраснейших женщин на всем белом свете. Не родись Елена, о Клитемнестре бы слагали стихи и песни.

– Клитемнестра, значит? – проговорил Агамемнон, задумчиво почесывая бороду. Глянул на Еленину сестру. Клитемнестра стояла подле матери и оглядывала толпу, сгрудившуюся вокруг Елены и Менелая, с видом отстраненного насмешливого самообладания. Не выказывала она ни малейшего намека на обиду или зависть ко всей этой истерии, какую порождала красота ее сестры. Поворотился Агамемнон к Тиндарею. – Обещана ль она?

– Нет-нет, – рьяно отозвался Тиндарей. – Мы собирались сперва сбыть Елену… в смысле, сперва подобрать пару Елене…

– Давай же! – встрял Одиссей, осмеливаясь ткнуть Агамемнона локтем в бок. – Женись на Клитемнестре! Что тут может пойти не так?

Жеребьевка за руку Елены Спартанской представляла собой поворотную точку в истории греческого мира. Казалось, она предвещала переход власти к следующему поколению и сулила начало новой эпохи устойчивости, роста и покоя. Тиндарей уступил престол Спарты своему свежеиспеченному зятю Менелаю[67]. Агамемнон собрал армию, чтобы завоевать Микены, и – как и уверял он Тиндарея и Одиссея – ему удалось изгнать своего двоюродного брата Эгисфа и дядю Фиеста из царства, а самому занять престол вместе с Клитемнестрой, своей царицей. Фиест умер в изгнании на Китире, маленьком острове у южной оконечности Пелопоннеса.

Агамемнон – как и предполагали все, кто следил за ним, и как предрекал провидец Калхас – оказался блистательнейшим и умелым царем-воителем. Он завоевывал, присоединял и подчинял себе соседние царства и города-государства с потрясающей быстротой и мастерством. Его безжалостное военное руководство и природный дар вожака завоевали ему прозвище Анакс андрон – «Царь людей». Под его началом Микены сделались богатейшим и мощнейшим среди всех греческих царств, почти дотягивавшим до империи.

Но как там тем временем поживают Пелей и Фетида, чью свадьбу так причудливо прервала Эрида со своим Яблоком раздора?

Седьмой сын

Шесть сыновей подарила Фетида Пелею, но знаменитое пророчество о сыне Фетиды, который вырастет и затмит отца величием своим, никак не сбывалось: все шесть детей умерли в младенчестве. Нет, не совсем так. Говорить, что они умерли, – лукавство. Точнее было б сказать – с точки зрения Пелея, во всяком случае, – что они исчезали. Он никак не мог взять этого в толк, но был чересчур деликатен, чтобы выспрашивать подробности у откровенно расстроенной Фетиды. Младенцы чаще умирают, чем выживают, как ни поверни. Пелей это знал. Шесть подряд вроде бы перебор, но не ему, всего лишь мужчине, лезть в такое слишком глубоко.

Впрочем, причины превосходили его понимание не потому, что он был всего лишь мужчина, – они превосходили его понимание, потому что он был всего лишь смертный мужчина.

Отчаявшаяся Фетида, беременная седьмым их с Пелеем ребенком, навестила своего отца, морского бога Нерея.

– Это ужасно огорчительно, – сказала она. – Я все делаю правильно, сомнений у меня никаких, но младенцы продолжают сгорать.

– Что, прости? – переспросил Нерей.

– Пелей – прекрасный человек и хороший муж, – сказала Фетида, – но смертный.

– Конечно, он смертный. А что ты там о горении?

– Сама я буду жить вечно. Вечно – это очень долго. Если предстоит мне родить сына от смертного Пелея, сына, которому суждено достичь громадного величия, я не снесу, если и ему быть смертным. Его не станет в мгновение ока. Я едва успею как следует узнать его, а он уж состарится, одряхлеет, а следом и умрет. Я смирилась с тем, что так случится с Пелеем, но мой великий сын должен жить вечно.

– Но любое дитя твое от смертного отца родится смертным, само собой, – проговорил Нерей. – Таков порядок вещей.

– Да, но это если я не сделаю его бессмертным! Океаниды говорили мне, что есть способ. Заверили, что способ тот действен. Но, боюсь, они заморочили мне голову.

По щеке Фетиды скатилась сверкающая сфера. Они сидели в громадном подводном гроте у Нерея, что по масштабам и величию уступал лишь дворцу самого Посейдона. Когда Фетида плакала над водой, слезы она проливала соленые, как любое созданье суши и воздуха, однако под водой слезы ее были пузырьками воздуха.

– Ты советовалась с океанидами? – переспросил ее отец. – Океаниды ничего не понимают. Что за чепуху они тебе наболтали?[68]

– Они сказали, что человеческого ребенка можно обессмертить, если обмазать с головы до пят амброзией и подержать над огнем. В точности так я все шесть раз и делала, но каждый раз… каждый раз… ребенок лишь вопил, воспламенялся и погибал.

– Ах ты глупое, глупое, глупое дитя!

– Они мне сказали неправильно?

– Не неправильно, нет, а не полностью, – а это, считай, так же скверно, как неправильно. Да, обвалять ребенка в амброзии, а следом поджарить на пламени, безусловно, придаст ему бессмертия, но сперва дитя нужно сделать неуязвимым, понимаешь?

– Неуязвимым?

– Конечно.

– Ой, – промолвила Фетида: до нее начало наконец доходить. – Ой! Да, об этом стоило подумать. Сперва неуязвимым и лишь затем амброзия и огонь.

– Океаниды! – презрительно буркнул Нерей.

– Вот еще что… – проговорила Фетида, помолчав.

– Так?

– Как именно можно сделать ребенка неуязвимым?

Нерей вздохнул.

– В Стиксе, само собой. Полное погружение в воды его.

Вы же помните – то есть совершенно простительно, если забыли, – что Пелей унаследовал трон Фтии, царства мирмидонян на востоке материковой Греции. Именно там и жили Фетида с Пелеем, и туда поспешила она после разговора с Нереем – в самый раз к родам их седьмого ребенка, еще одного сына. Пелей был доволен, что естественно, однако его уютное отцовское довольство значительно уменьшилось из-за тревоги: он увидел, с каким воодушевлением, радостью и оптимизмом Фетида празднует это рождение. После шести младенческих смертей вкладывать в этого младенца столько любви и надежды казалось опрометчивым.

– На этот раз все будет хорошо, я уверена, – приговаривала она, прижимая к себе дитя. – Прелестный ЛИГИРОН. Видел ли ты когда-нибудь столь светлые волосы? Все равно что золотые нити.

– Схожу принесу быка в жертву, – сказал Пелей. – Может, на сей раз боги помилосердствуют.

В ту ночь, пока Пелей спал, Фетида вынула малыша Лигирона из колыбели и отправилась к ближайшему входу в Преисподнюю. Стикс, Река ненависти, что протекала по Аидову царству мертвых, сама была океанидой, одной из трех тысяч отпрысков титана Океана и Тефиды. Ее воды были холодны и черны – буквально стигийски черны. Фетида пала на колени и обмакнула нагого Лигирона в реку. Чтобы стремительное течение не уволокло ребенка прочь, она держала его за щиколотку, зажав пятку левой ноги между указательным и большим пальцами. Досчитала до десяти, вынула малыша из воды и завернула в одеяльце. Ледяная вода разбудила Лигирона, но он не заплакал.

Вернувшись в свои покои во фтийском дворце, Фетида уложила мальчика на стол и заглянула ему в глаза.

– Ты теперь неуязвим, юный Лигирон, – выдохнула она. – Никто не сможет поранить тебя. Ничье копье не проткнет тебе бок, никакая палица не сокрушит тебе кости. Ни яд, ни мор тебе не грозят. А теперь я сделаю тебя бессмертным.

Согрела она в ладонях пригоршню амброзии, а затем обмазала ею Лигирона[69]. Дитя счастливо лепетало, притирание растекалось ему по коже. Фетида удостоверилась, что все тело обмазано целиком, и понесла ребенка к очагу, где пылал добрый огонь.

Вот теперь-то. Теперь все получится. Ее мальчик никогда не умрет.

Фетида склонилась и поцеловала Лигирона в лоб, почувствовала на губах знакомую сладость амброзии.

– Давай, мой милый, – прошептала она, помещая ребенка в пламя.

– Нет! – С яростным воплем Пелей выхватил ребенка из огня. – Ах ты извращенная ведьма! Ах ты безумная, жестокая, больная…

– Ты не понимаешь!

– О, уж я-то понимаю. Теперь я понимаю, что случилось с нашими шестью сыновьями. Вон отсюда. Вон из дворца. Уходи! Уходи…

Фетида встала лицом к лицу с мужем, во взгляде ее пылал гнев. Пелей подкрался сзади, и ее это потрясло, однако она была нереидой и склонности выказывать даже намек на слабость не имела.

– Ни один смертный не смеет меня выгонять. Сам ступай прочь. Ты иди вон.

Лигирон на руках у Пелея заплакал.

Пелей стоял бессловесно.

– Я знаю, ты и меня можешь убить, если пожелаешь. Что ж, давай. Боги увидят, что ты за тварь.

Фетида притопнула.

– Верни мне ребенка! Говорю тебе, ты не понимаешь, что я делала.

– Вон отсюда!

Фетида испустила вопль досады. Смертные. Не стоят они усилий. Да и ладно. Не удалось ей сделать своего сына бессмертным. Лигирон умрет, как и все люди. Ей есть чем заняться, не снисходить же до вульгарной склоки. Вообще не надо было связываться со слабой смертной плотью.

В вихре и всплеске света Фетида исчезла.

С младенцем на руках

Сколько-то простоял Пелей, держа на руках лепетавшего и зардевшегося малыша Лигирона. Казалось невероятным, что мать, хоть божество, хоть человек, способна претерпеть тяготы и муки беременности и родов, чтобы следом… чтобы следом проделать то, что смогла Фетида. Предать ребенка огню. Наверняка она спятила. Нездоровая до мозга костей. Возможно, с годами пророчество как-то исказилось. Не дожить ее сыну до большего величия, чем отец его, – ему не выжить совсем.

Посмотрел Пелей в глаза своему седьмому сыну.

– Выживешь ли ты теперь и возмужаешь ли так, чтобы затмить меня, Лигирон? Не сомневаюсь, так и будет.

Отнес Пелей ребенка в пещеру к своему деду и спасителю Хирону. В ту самую, где они с Фетидой женились в присутствии всех богов, в тот день, когда бросила здесь Эрида золотое яблоко.

– Ты был мне наставником, – сказал Пелей кентавру, – и ты вырастил Асклепия, Ясона и Геракла. Поможешь ли ты с этим и моему сыну? Будешь ли ему учителем, наставником и другом?

Хирон склонил голову и принял ребенка на руки[70].

– Вернусь за ним, когда ему исполнится десять, – сказал Пелей.

Хирону имя Лигирон не понравилось. Оно значило «скулить и ныть» – и Хирон сделал вывод, что такое имя ребенок получил в насмешку, как прозвище. Все младенцы скулят и ноют, что уж там. Наверняка, если бы все складывалось как обычно, Пелей и Фетида подобрали бы сыну другое имя, поблагородней. Поразмыслив, Хирон остановился на АХИЛЛЕ[71].

Вот так и вышло, что Ахилл провел раннее детство в пещере у Хирона, учась там музыке, риторике, поэзии, истории, науке, а позднее, когда его сочли достаточно зрелым, уже в отцовском дворце во Фтии Ахилл совершенствовался в искусствах метания копья и диска, управления колесницей, сражения на мечах и рукопашного боя. В этих вот последних – в искусствах войны – показал он талант совершенно потрясающий. К его одиннадцати годам никто во всем царстве не мог догнать его на беговой дорожке. Считали, что бегает он быстрее самой Аталанты[72] – проворнее любого смертного из всех, кому доводилось жить. Быстрота его, зоркость, равновесие и непревзойденная атлетическая ловкость придавали ему блеск, особую ауру, что восхищала и зачаровывала любого, кто общался с Ахиллом, даже в его столь юные годы. С Золотым Ахиллом, чье достославное и героическое грядущее уже было не за горами.

Когда этот брильянт дорос лет до десяти и окончательно перебрался ко фтийскому двору, царь Менетий и царица Полимела из соседнего царства Опунт послали Пелею депешу. Полимела была ему сестрой, а Менетий – собратом-аргонавтом, из давних дней похода за Золотым руном. Они спрашивали Пелея, не примет ли он их сына Патрокла, в припадке ярости нечаянного убившего какого-то ребенка и теперь вынужденного расти в изгнании за пределами Опунта, чтоб искупить свою вину. Юный Патрокл, если не считать той дикой выходки, был юношей уравновешенным, благожелательным и чутким, и Пелей с радостью согласился на такого кузена-компаньона для Ахилла. Мальчишки далее росли вместе и стали не разлей вода.

Действующие лица

Давайте вспомним, кто есть кто и где они все. В ТРОЕ Гекуба и Приам пополняют семью – помимо многих прочих детей[73] – еще и сыновьями ДЕИФОБОМ, ГЕЛЕНОМ и ТРОИЛОМ, а также дочерями Илионой, КАССАНДРОЙ, Лаодикой и ПОЛИКСЕНОЙ. Их старший сын царевич Гектор женится на киликийской царевне АНДРОМАХЕ, а Парис, «мертворожденный сын» (как было сообщено всем), которого никто в Трое не считает живым, прохлаждается со своими стадами и отарами на горе Иде, все никак не в силах забыть странный сон, что привиделся ему однажды вечером: Гермес, яблоко, морская раковина, богини и то лицо – лицо столь прекрасное, что Парис готовится видеть его в грезах вечно.

Лицо принадлежит Елене, теперь уже царице СПАРТЫ, она замужем за Менелаем. Пара благословлена дочерью ГЕРМИОНОЙ и сыном НИКОСТРАТОМ. Елене прислуживает ее рабыня – мать Тесея Эфра.

Агамемнон правит МИКЕНАМИ со своей молодой женой Клитемнестрой. Она принесла ему трех дочерей – ИФИГЕНИЮ, Электру и Хрисофемиду, а также сына Ореста.

На острове САЛАМИНЕ Теламон правит со своей женой Гесионой (троянской царевной, которую он привез с собой, когда они с Гераклом громили Трою отца Гесионы – Лаомедонта). У них рождается сын Тевкр, потрясающе одаренный стрелок; он прекрасно ладит со своим единокровным братом Аяксом – сыном Теламона от первого брака.

Брат Теламона Пелей правит ФТИЕЙ без своей изгнанной супруги Фетиды. Их сын Ахилл, неразлучный со своим другом Патроклом, того и гляди покажет свою исключительность.

Одиссей, благополучно уладив дела Тиндарея, увозит свою невесту Пенелопу на ИТАКУ.

Если все это более-менее улеглось у нас в головах, можем отправиться в обратный путь через Эгейское море и навестить Трою.

Парис возвращается домой

Даже к восемнадцатой годовщине его гибели муки совести, стыд и печаль, обуревавшие Приама с Гекубой из-за убийства их второго сына, ни в какой мере не утихли и не смягчились.

В ту пору бытовал обычай ежегодно проводить погребальные игры в память об утраченном ребенке – в день его рождения и смерти. В Трое никто, за исключением Агелая, знать не знал, что царь с царицей отправили своего ребенка умирать на горном склоне. Весь мир считал, что царевич родился мертвым. Бывает. Мало у какой пары все дети доживали до зрелых лет.

Сам Парис, живя с горной нимфой Эноной на высокогорных пастбищах Иды, знал, что погребальные игры эти проходят сколько он себя помнит, но ему невдомек была исключительная связь между этими играми и ним самим – не ведал он, что эти игры увековечивают его собственную гибель. Что же до явления Гермеса и трех богинь… ну, как известно, если заснуть на лугах Иды, МОРФЕЙ, бывает, является и навевает аромат маков, лаванды и тимьяна тебе в ноздри, и оттого возникают в уме, словно миражи, яркие видния[74]. Парис решил, что Эноне о той грезе знать незачем. Несколько лет назад родила она Парису сына КОРИФА, и пусть Парис никогда не давал ей никакого повода сомневаться в его любви к ней, было у него чувство, что на историю с тремя богинями, золотым яблоком и смертной красавицей по имени Елена посмотрит Энона косо. А потому оставил причудливый сон при себе. И все же то лицо… как же неотступно возникало оно пред мысленным взором Париса.

Как-то раз под вечер, за пару дней до ожидавшегося начала ежегодных погребальных игр, на Иду явились шестеро воинов и их начальник – забрать великолепного быка, чьей красой Парис за несколько месяцев до этого похвалялся как непревзойденной. Из-за той самой похвальбы возникло явление Гермеса и весь дальнейший загадочный курьез.

Парис никак не мог взять в толк, с чего это отряд солдат пришел за его скотиной.

– Он принадлежит мне и моему отцу Агелаю! – воспротивился Парис.

– Этот бык, как и любое животное на горе Ида, включая и тебя самого, юноша, – ответил начальник отряда с надменным презрением, – есть собственность его величества царя Приама. Бык этот будет первым призом на играх.

Парис бросился сообщить Агелаю о судьбе их любимого быка, но нигде не мог найти отца. Как посмел царь Приам забирать быка? Да, в принципе он – собственность царского дома, но как скотоводу заниматься своим трудом без племенного быка? Парису досадно было думать, что его благородного зверя может выиграть какой-нибудь спесивый атлет – выращенный в городе троянец, которому бык совершенно без всякого толку. Никаких сомнений, что после игр великолепного красавца-быка принесут в жертву. Бездарный расход ценной скотины.

Возмутительно. Парис готов был биться об заклад: он проворней и сильнее любого избалованного городского юнца. Вообразил, как бегает, прыгает и метает всякое в состязании с лучшими, кого могла выставить Троя.

Внезапно в голове у него зашептал голос.

Почему бы и нет?

Почему бы ему не спуститься с горы, не записаться в участники игр и не заполучить своего же быка? Соревнования открыты для всех, верно?

Однако много лет назад Агелай взял с пасынка клятву, что Парис никогда не войдет в Трою. Парис как-то раз спросил со всей невинностью, какова она, Троя, и можно ли туда когда-нибудь наведаться. Пыл отцовского ответа поразил его.

– Никогда, сынок, никогда!

– Но почему?

– Троя тебе на беду. Я… слыхал это от одной жрицы. В храме Гермеса, где я подобрал тебя, еще младенцем. «Ни за что не пускай его в ворота Трои, – сказала она мне, – иначе жди беды, и ничего более».

– Какой беды?

– Да какой бы то ни было. У богов свои резоны. Не нам знать. Поклянись, что никогда туда не сунешься, Парис. Никогда не войдешь в город. Дай клятву.

Парис поклялся.

Однако внутренний голос подсказывал, что игры проходят за пределами Трои. На равнине Илиона между рекой Скамандр и городскими стенами. Можно явиться на игры, посоревноваться, выиграть быка и вернуться с ним – и при этом не нарушить данного Агелаю слова.

И поскакал с горы вприпрыжку Парис вслед за воинами и быком. Углядел за деревьями проблески сверкавшей бронзы и отсветы каменной кладки, и вот наконец явили себя его взору все турели, башни, стяги, зубцы, валы и стены – и великие врата Трои. Сразу следом за воинами и быком Парис перешел Скамандр по деревянному мосту и обозрел величественный вид, открывшийся ему.

Троя достигла зенита славы. Богатства, накопленные благодаря торговле с Востоком, являли себя не только в мощи, крепости и качестве каменных стен, но и в сверкавших доспехах войск, богато крашенных одеждах горожан и в здоровых сытых лицах детворы. Даже собаки выглядели процветающими и довольными.

Кругом шла подготовка к играм. Возле беговой дорожки длиной в целый стадий[75] уже разметили площадки для метания диска и копья, а также для рукопашных боев. Из боковых ворот города всё валили и валили толпы людей. Их ждали торговцы и потешники. Играли музыканты. Отплясывали танцоры, позвякивая сагатами и рисуя в воздухе разноцветные узоры пестрыми ленточками. Продавцы снеди расположились со своими лотками и выкликали названия и цены лакомств. Собаки носились и задорно лаяли, откликаясь на счастливую суматоху цвета, благоухания, шума и зрелища.

Парис приблизился к важного вида субъекту, стоявшему у входа на беговую дорожку, и спросил, где тут можно вызваться участвовать в играх. Смотритель показал ему на очередь молодых людей, выстроившуюся к низенькому деревянному столу. Парис пристроился к этой веренице, вскоре получил жетон, и его направили к выгородке, где атлеты снимали с себя лишнюю одежду и принимались разминаться[76].

Щелчок кнута, окрик. Толпа, напиравшая на выгородку, расступилась, и выкатилась пара колесниц, управляемых гладкими, ухоженными молодыми людьми спортивного вида.

– Царевич Гектор и его брат Деифоб, – прошептал кто-то из соперников Париса. – Блистательнейшие атлеты на всю Троаду.