Без права на ошибку Шабалов Денис
Сбитый в воздушном бою летчик, старший лейтенант Алексей Маресьев, оказавшись далеко за линией фронта, один, без средств к существованию, без еды и вменяемого оружия, зимой, в тайге, с перебитыми ногами восемнадцать дней выползал к своим. Донельзя истощенный, он выполз, добрался до землянок живущих в лесу крестьян, но не смог сохранить ноги. С развивающимся заражением крови и гангреной его на самолете перебросили в госпиталь, – и здесь, признав невозможность сохранения ног, провели операцию по ампутации обеих ступней. Но он не смирился. Он поставил себе задачу снова подняться на ноги, встать в строй и вернуться в боевую авиацию. И он смог это сделать.
Данил перелистнул последнюю страницу и, как громом пораженный, уставился прямо перед собой. В душе бушевал ураган. Человек без обеих ног вернулся в строй! Встал на протезы, научился не только ходить, но и бегать и даже танцевать! Вернулся на войну! И не просто в службы тыла или инженерное обеспечение, а полноценным пилотом, воином, в боевую авиацию, с ее скоростями, молниеносной реакцией и тончайшим взаимодействием между человеком и машиной! В тот род войск, где даже малейшая травма, малейший недокомплект в организме приводил к отстранению от полетов и перевод в наземные службы обеспечения! И что самое главное – это было не просто выдуманное художественное произведение. Это был настоящий, реальный случай! Маресьев был практически земляком, он родился и жил в Камышине неподалеку от Саратова, действительно участвовал в Великой Отечественной войне, после возвращения в строй сбил еще семь самолетов противника, всю жизнь занимал ответственные посты, вел активный образ жизни, занимался спортом, ставил рекорды и умер аж в две тысячи первом году, буквально за десять лет до Начала!
И все это – без обеих ног! Да, это был беспрецедентный случай, один на десятки на сотни миллионов – но он был!
Данил опустил взгляд и в который уже раз за эти месяцы – в стотысячный, если не в миллионный – посмотрел на обрубок своей правой ноги. На него – и на левую, здоровую, крепкую ногу с мощной икроножной мышцей и буграми вен, оплетающих ступню. У Маресьева не было обеих ног. Но у него-то, у него самого – нет всего одной! Так неужели он не сможет так же?!..
И с этого дня началось полное возвращение его к жизни.
Будучи человеком, прошедшим от и до школу полковника Родионова, он как само собой разумеющееся знал, что перед началом любой операции необходимо составить план. А ведь то, что ему предстояло, было не просто операцией. Это, пожалуй, можно было смело назвать самым его главным сражением. Битвой не с внешним врагом, а с внутренним, с самим собой, со своим организмом. Если судить по часам, Хранитель пришел к нему примерно через месяц после того, как он струсил – и тем самым упустил возможность уйти на станцию. С пришествия Хранителя прошло еще три. Значит до окошка к телу Нибумова – еще столько же. И – год до последнего, третьего окна в Сердобск две тысячи двадцать третьего года. И вот за эти пятнадцать месяцев он должен был вновь стать полноценным человеком.
Нога зажила вполне сносно. За три месяца она из кровавого обрубка превратилась в закрытую зарубцевавшейся тканью культю – однако время от времени пробуя опереться на нее, Добрынин чувствовал в искалеченной конечности такую острую простреливающую боль, что вскоре отказался от этой затеи. Что ж… В экспериментах над своим организмом Данил не знал себе равных среди сверстников Убежища. Стоило вспомнить одну только жесткую набивку, практиковавшуюся Родионычем, и становилось понятно, что воспитанник полковника может еще и не такое. Отныне организм должен заткнуться и научиться не только опираться на эту ногу, не только стоять на ней, навалившись всем весом, но и прыгать, не испытывая при этом никакого дискомфорта. Это был первый пункт плана, и Данил с необычайным рвением взялся за его выполнение.
Первым делом он разломал к чертовой матери свой костыль. Словно сжег мосты. Ни шагу назад! Он больше не будет ковылять по комнатам детского сада, словно скрипучее привидение по древнему особняку. Из обломков костыля, кожаных ремней, резины и деревяшек из подсобки он соорудил себе протез, причем, протез, не лишенный некоторого злобного юмора и стёба. Протез он изобразил в форме деревянного копыта – этакая помесь человека и животного. Зоолог, одним словом. А может быть намек на дьявольские испытания, что сумел он пройти и выйти победителем?.. Впрочем, испытания еще только предстояли, но Добрынин смотрел на них так, будто уже сумел их преодолеть.
Он не стал впрыгивать в протез с первого же дня. Неделю – пока он строгал и пилил свою, во всех смыслах этого слова, опору – он занимался одним только массажем конечности. Три раза в день, утром в обед и вечером. Прикосновения к культе были болезненны, но Добрынин упорно, по часу за сеанс, растирал, массировал, мял зарубцевавшуюся ткань с торца, кожу и мышцы у края обрубка. Первые двадцать минут давались с большим трудом, сквозь боль и туман, застилающий глаза, но потом к месту непрерывного давления приливала кровь, разогревая мышцу, и дальнейший массаж проходил уже легче.
Кроме ноги, Добрынин начал тренировать и все тело, которое от лежачего образа жизни за эти месяцы изрядно ослабло, заплыло жирком и потеряло некоторую часть мышечной массы. Тренировки пока были лежачие, не затрагивающие ногу, но и в таких тренировках Данил, благодаря своему огромному опыту, мог намудрить столько упражнений и так себя измотать, что к вечеру чувствовал тупую тяжесть во всем теле и гудящие натруженные мышцы. Этого пока было достаточно. А дальше… он уже составил несколько графиков и, предвидя будущие затруднения, уже скакал по комнатам детского сада, подыскивая и стаскивая в холл все мало-мальски тяжелые предметы, которые можно будет использовать в дальнейших тренировках.
Через неделю протез был готов. Не сказать, чтоб это было высокохудожественное изделие, но основные черты его все же были узнаваемы. Вряд ли грамотный зверовод мог идентифицировать это, как скульптуру конечности, принадлежавшую определенному животному, но Добрынину и такого протеза было вполне достаточно. В конце-то концов… Если и не звериное копыто – так хоть дьявольское! Лишь бы функции свои выполнял.
Утро дня, назначенного им для первой тренировки с протезом, было солнечным. То ли совпало, то ли аномалия подстраивалась под своего обитателя, но в окно комнаты било яркое летнее солнце. Добрынин, совершив утренний моцион и позавтракав, долго-долго сидел на матрасе и смотрел на стоящее перед ним чертово копыто. Настроение было прекрасное. Все у него теперь будет хорошо. Он все преодолеет и всех победит. И начнет прямо сейчас, со своей обновки.
Он взял протез, сунул обрубок в его мягкое гнездо и надежно охватил ногу ремнями. Подвигал, сгибая-разгибая в колене, вращая в бедренном суставе, подрыгал, пытаясь стряхнуть протез, – но тот сидел крепко, слитно с ногой, словно всегда тут и был. Добрынин поднялся, постоял немного у стены, чуть касаясь протезом пола, но неприятных ощущений не почувствовал. И вдруг, словно в омут головой, резко выдохнул – и широко шагнул вперед, в центр комнаты. Нога подломилась, и Данил, неловко взмахнув руками в попытках поймать равновесие, боком повалился на пол.
Он знал, предчувствовал, что будет больно, но не представлял, до какой степени! В обрубок будто разом вогнали сотню острейших раскаленных гвоздей! Нога горела огнем, что-то там подергивалось, в чашечке протеза, словно ходила сведенная судорогой мышца, хотелось сейчас же снять его, освободить обрубок и сунуть его целиком в прохладную воду фонтанчика! Однако Добрынин уже обещал себе, что сегодня обязательно опробует свою новую ногу. Будет тяжело, кто спорит. Может быть, даже невозможно. Но деваться ему было некуда.
Он дополз до окна, оперся о подоконник, поднялся, постоял немного, решаясь, и медленно-медленно, опираясь о стеночку, сделал коротенький шажок, осторожно перенося на протез всю массу тела. Чуть скрипнула резина набойки, упираясь в деревянные доски пола, нога тяжело заныла, ее пекло, будто на раскаленной сковородке, но все же он сумел сделать свой первый, самый трудный, шаг.
Следующие два месяца он потратил на то, чтобы приучить свой обрубок к боли и нагрузкам. Нежная ткань культи должна была огрубеть, закалиться, превратиться в сплошную непрожимаемую и нечувствительную мозоль – только тогда он сможет использовать правую ногу, и только тогда можно будет начать второй этап тренировок.
Эти месяцы слились для него в один мучительно длинный период, полный тяжелого труда и жуткой боли. Три раза в день, строго, так же как и тогда, когда он занимался массажем, Добрынин ходил. Сначала – по стеночке, еле сдерживая стоны и помогая себе отборными трехэтажными словопостроениями, затем – оторвавшись от нее и ковыляя по самому центру комнаты, чтобы, не дай бог, не появился соблазн опереться о подоконник и отдохнуть. Три часа в день он изводил себя ходьбой, час – тренировками, и еще час, вечером, перед самым сном, – массажем, который раз от разу становился все жестче и жестче. Нога, отвечая на нагрузки, горела адским пламенем. Словно тысяча отборных чертей, выбравшись из пламени ада, терзала ее раскаленными крючьями, ввинчивала в кость шурупы и пилила тупыми пилами. Особенно усиливалась боль по вечерам, когда он валился на постель, без сил после дневных мучений. Он попробовал колоть обезболивающее и даже сок заглота, но быстро понял, что смысла в этом нет. Нога становилась деревянной, бесчувственной, а ему наоборот нужно было ощущать ее, чувствовать работающие мышцы, контролировать свои движения.
Раз в неделю он устраивал полный выходной – тело должно было восстановиться, компенсировать свои потери и выйти на новый уровень тренированности. В этот день он не делал вообще ничего. Валялся, глазея в потолок и внутренне радуясь тому, что сегодня не будет тренировки, не будет проклятой ходьбы и массажа, а значит, не будет и его мучений; пил чай, читал книги, занимался оружием и снарягой… Несколько дней он потратил на то, чтобы подстроить под себя свой рыцарский доспех: натолкал в правый ботинок тряпья, умял его, подготавливая гнездышко для обрубка, примерил – и остался вполне доволен полученным результатом. Он подозревал, что в скафандре ему будет гораздо легче, ведь ткань его стягивала тело корсетом, поддерживала, давала разгрузку суставам и мышцам, а значит, и обрубку – и впоследствии, когда снова надел уник, понял, что был абсолютно прав. Однако – нельзя было идти путем наименьшего сопротивления. Тренировки без комбинезона, на живую, были необходимы, так как именно они возвращали Добрынина на тот функциональный уровень, на котором он находился прежде.
Скафандр вообще не пострадал во время схватки с Кляксом. И прежде всего потому, что он в ней не участвовал – лежал себе, полеживал, свернутый в большой черный ком, у изголовья хозяйской постели. Добрынин, первое время не решавшийся снимать костюм и напрягавшийся от каждого шороха, вскоре понял, что таскать его здесь смысла нет. Снял… и поплатился за это. Что ж… как говориться: знал бы где упал – подстелил бы соломки. С другой стороны – кто знает, смог бы противостоять скафандр тискам щупалец Хранителя?.. Если б смог – хорошо. А если нет? Тогда Добрынин в придачу к сломанной ноге получил бы и испорченный скафандр без возможности его восстановления. А ведь именно теперь функционал костюма будет нужен ему, как никогда!
Пожалуй, только сейчас он впервые по-настоящему пожалел о том, что не допросил Хасана на предмет его возможностей. С другой стороны – был ли в этом смысл?.. Профессор говорил про чип, вживленный в голову. Но каким образом? Одно дело, если он вживлен в мозг, и совсем другое если просто зашит под кожу. В первый вариант Добрынин верил слабо, ибо это уже попахивало сложнейшей операцией, проделать которую в нынешних условиях было нереально. Второй вариант нравился ему гораздо больше, ведь получалось, что этот чип можно было вытащить и вогнать под кожу себе. И тогда – да здравствует беспредельная мощь боевого скафандра и запредельные человеческие возможности! Но лишь до первой посадки батарей. Тот же Профессор рассказывал, что для зарядки их на базе Братства стояли специальные устройства. А где заряжать их ему? Вот так и получалось, что в добывании из майора этой информации особого смысла не было. И тем более – не те его вопросы тогда занимали, совсем не те. Башка была забита созданием собственной армии, планами компании по освобождению Убежища, тренировками личного состава, техникой, провизией, доставкой… да чертовой уймой вещей! И тут еще уник до кучи. Комбез ведь даже в неактивированном состоянии – словно рыцарский доспех, настоящий боевой скафандр. Хватало его Добрынину выше крыши, потому, наверно, и не думалось о полном его функционале… Тогда хватало. А теперь – хватит ли? Проклятая нога…
Нога занимала все его мысли. Иногда, задумавшись о чем-то, он вдруг испытывал какое-то неприятное ощущение в ступне… менял позу или тянулся почесать, помять ее – и только тут до него доходило, что ступни у него теперь нет. Мозг еще не смирился с потерей конечности и словно продолжал принимать нервные импульсы, отрезанная ступня продолжала жить вместе с организмом, давая знать о себе фантомными ощущениями. Он так отчетливо чувствовал ее порой, что во снах нередко видел себя полностью здоровым и на обеих ногах. Просыпаясь утром и снова осматривая обрубок, он ловил себя на мысли, что все это зря, у него ничего не получится, нужно бросить свои ежедневные мучения и не насиловать организм. Тогда он снова брал Книгу и читал понравившиеся ему отрывки, которые, кажется, мог цитировать теперь до буковки.
Эта книга стала для него настоящей Библией. В ней он черпал теперь уверенность и силы для тренировок. Этот человек – Маресьев – стал для Добрынина настоящим кумиром. То, что испытывал сейчас Данил – не шло ни в какое сравнение с тем подвигом, который совершил летчик! И все же он смог. И эта мысль постоянно поддерживала Добрынина, толкала вперед, заставляя и его самого работать над собой, отбросив все сомнения. Морально – ему было даже легче, чем летчику. Алексей Маресьев был первопроходец – хотя и он отталкивался от вырезки из газеты о пилоте Карповиче, который сел за штурвал самолета без одной ноги. И Добрынин, видя перед собой эти примеры, не имел права сомневаться. Он шел проторенным путем, и хотя путь этот был не широким проспектом, а лишь мелкой извилистой тропкой, все же эта тропка уверенно вела его к конечной цели.
Спустя два месяца он уже двигался довольно проворно. Боли утихли, обрубок уже не был той мягонькой культей с нежной кожей. Она стала грубой, словно шкура куропата, в местах соприкосновения с протезом наросла толстая мозоль, которая, кажется, уходила и под кожу, до самой кости. Теперь Добрынин мог свободно стоять и даже подпрыгивать на своей деревяшке, держась руками за опору для равновесия – и почти не испытывал при этом дискомфорта. И именно обретению равновесия, баланса, чувства своей новой ноги как родной, которую дали ему отец и мать, – этому и был посвящен третий этап восстановления.
Этот третий – и последний – этап ознаменовался сразу двумя знаковыми событиями.
Во-первых, окном к Нибумову. А во-вторых…
Как и предупреждал Зоолог, окно оставалось открытым трое суток, и этого времени хватило с избытком. Еще пару месяцев назад, пребывая в жуткой депрессии, Добрынин не знал бы, что сказать своему младшему «Я». Но теперь… теперь он был воодушевлен успехами, находился на подъеме. Дела обстояли если уж не совсем замечательно, то, как минимум, неплохо – и потому запись, как он надеялся, получилась бодрящей и обнадеживающей. Да и какой еще она должна быть, чтобы подбодрить человека, потерявшего все? Однако – на самом деле не все обстояло так, как он говорил на записи. Добрынин врал – но иначе он просто не мог.
Первое, в чем он обманул Данила-младшего – Паук. Он не сумел убить Верховного. Он не раздавил ему кадык. Паук не сипел и не дергался, вымаливая каждый глоток воздуха… Ему досталась лишь фотография, с которой на него смотрел человек с обезображенным радиацией лицом. Тарантул сумел уйти, уйти в единственную приоткрывшуюся брешь через промзону завода. Добрынин узнал это от бойцов его личной охраны, настоящих фанатиков, оставшихся прикрывать отход своего командира. Было условлено, что остатки личного состава группировки продержатся максимально долгое время, с тем чтоб Тарантул смог добраться до ближайшей перевалочной базы и организовать подкрепление. Смогли бы они выдержать осаду две-три недели? Вполне возможно. Ресурсов в избытке, оружия, боезапаса – тоже. Неплохие шансы. Однако Паук недооценил ненависть того, кто добирался до него долгие десять лет. Убежище взяли за четверо суток, пусть и ценой серьезных потерь. Люди Братства стояли не на жизнь, а на смерть, ведь у них была надежда. Верховный обещал – а кто, как не Верховный, должен заботиться о своих людях? Но Паук не успел. Может быть, он и вернулся – потом, когда Добрынин ушел в аномалию, – но было уже поздно.
Зачем он обманул свое младшее «я»?.. Добрынин надеялся, что мысли о том, что он сам, его семья, Убежище отомщены, заставят Данила послушаться Зоолога и отказаться от мести. И тем самым – сохранить ребят, которые должны помочь основать новую колонию-поселение. Новое Убежище в Пензе. А уж он, Зоолог, приложит все усилия, чтобы им было куда идти…
Второе же… это был даже не обман, а догадка, которую он облек в форму утверждения. В тишине детского сада Добрынин не раз думал, почему же Клякс не убил его. Факел погас в его теле, огнь не помог отогнать чудовище, но тем не менее, Добрынин был жив. Единственная гипотеза – Хранитель узнал его и потому оставил в живых, других у него не было. Так почему бы младшему не попробовать и такой вариант прохода?..
Он сказал все что хотел и как хотел, пытаясь настроить Данила-младшего на окно, в которое он должен пройти! И лишь Сашка не давал ему покоя. Добрынин, сидя у тела Хребта, очень долго боролся с собой, пылая желанием хоть словом, хоть намеком предупредить о его судьбе – но, в конце концов, разум победил чувства. Да и не смог бы он этого сделать. Как предупредить, если вот они, Профессор с Кубовичем, будущие убийцы, рядом стоят. Любой намек – и будет так же, как со стариком Шаманом. Так ничего и не сказав, Добрынин с тяжелым сердцем закончил запись и отключил диктофон. Словно попрощался – второй раз и навсегда. И Ивашуров, и Зоолог, да и вообще вся история с аномалией дали ему твердое понимание того, что со временем шутки плохи. «Время – река…» Пытаться оживить погибшего – это все равно что огромный валун в реку закатить. Перегородит он русло или нет?.. Совсем заткнет исток или только поток воды ослабит?.. И какие вообще возможны последствия?.. Поди знай…
Обращаясь к своему младшему «я», Добрынин сказал, что назвался Сергеем Зоологом в честь Полковника. Но наедине с собой он продолжал обращаться к себе как обычно: Данил Добрынин. Да и кем еще он должен был себя сознавать? Человек всегда думает о себе именно так, как называли его родители. Сергеем он стал теперь для остальных – для самого же себя он оставался тем самым Данькой, Данилом, Добрыней, каким осознавал себя с детства.
Записав отличный от речи своего Зоолога файл, он положил диктофон под высохшую мумию Хребта и ушел назад в детский сад. А вечером, сидя на матрасе, массируя ногу и в который уже раз размышляя, правильно ли он поступил, решив переписать речь Зоолога вопреки его строжайшему предупреждению, Добрынин внезапно понял, что же мешало ему последние несколько месяцев, зудя над ухом, как мелкий надоедливый комар.
Идиот! Господи… да какой же он идиот! Почти год сидеть в аномалии, и только сейчас додуматься до элементарного! Все его планы, все думки так или иначе были предопределены Зоологом! Именно он своей речью исподволь направил мысли Добрынина в строго определенное русло, именно в соответствии со словами Зоолога Добрынин и строил свои планы! А ведь стоило отвлечься и копнуть чуть в сторону…
Ему предстояло не только подготовить дорогу Данилу-младшему. Как раз-таки это, пожалуй, проще всего! Но ведь есть и другой вариант. Можно попробовать устранить саму возможность появления в Сердобске Первой Ударной и того узла, что завяжется с ее приходом! Сделать так, чтобы сам поход на север просто не состоялся – и тем самым вывести Убежище из-под удара!
Замерев на своем матрасе, чтобы, не дай бог, не спугнуть эту мысль, одним ударом вогнавшую его в ступор, Данил продолжал лихорадочно соображать. Ведь это почти то самое, что он собирался сделать, едва только вернувшись в город! Ведь это тот самый, старый, его план! План, который не состоялся по той простой причине, что он встретил пацанов и повел их в Пензу – а там закрутилось-завертелось, объявился Хасан и замаячил на горизонте сам Верховный! Но теперь-то… У него будет десять лет! Все, как планировалось: добраться до базы Братства, устроить партизанщину и тотальный геноцид, атаковать караваны, вести подрывную деятельность! Найти группировки, которым Братство перешло дорогу, и заручиться их помощью и поддержкой! В конце-то концов – убить Паука до того, как он отдаст приказ об уничтожении Убежища!
Как-то вдруг разом ослабев от страшного волнения, он привалился спиной к стене и вытер испарину, выступившую на лбу. То, что пришло ему в голову, могло полностью изменить будущее Убежища и его обитателей. Изменить – и дать им дальнейшую жизнь.
От этой мысли и открывшейся перед ним перспективы Добрынина залихорадило. Получается, в его силах сделать так, чтобы Убежище вообще не почувствовало на себе влияния Братства. Только и всего – исключить появление каравана в городе. Но как? И не ошибается ли он? Ведь последствия могут быть катастрофическими! Все то же проклятое утверждение: время – река…
Так. Спокойно. Спокойно! Данил медленно задышал, понемногу успокаиваясь. Здесь спешка не нужна. Время есть. Нужно все тщательнейшим образом обдумать и взвесить. Но уже сейчас ему было понятно, что эта мысль, пришедшая в голову, просто так его не отпустит.
Он еще раз, уже тщательнее, принялся вертеть ее со всех сторон. До лета тридцать третьего года никаких контактов с Братством у обитателей Убежища не было. Что-то там мутил с ними Овчаренков, командир войсковых, но что именно – неизвестно. Убежище с группировкой не общалось, и получается вроде бы, что любые воздействия, любые изменения, которые будут происходить с Братством, никак на Убежище и не отразятся… Опять же не будем забывать самое главное – Убежище в итоге так и так уничтожено. То есть хуже, чем есть – чем будет! – уже не станет. И если есть шанс изменить все в корне, кардинально – он не имеет права им не воспользоваться.
Да и в конце-то концов!.. Ведь он не собирается действовать непосредственно в городе! Он будет работать осторожно, далеко от родного дома, и очень сомнительно, что изменения, происходящие в другой части континента, повлияют на течение жизни Сердобска. Как может измениться жизнь маленького городка в центре России, живущего замкнутой, изолированной жизнью, от событий, происходящих далеко-далеко, в Казахстане?! Да никак! Единственное – и самое главное! – изменение должно произойти в лето две тысячи тридцать третьего года!
В это лето Первая Ударная не должна прийти в город.
До последнего окна остался год, и Данил, получив столь мощный импульс, взялся за себя резко и круто. Загнать лошадей он не боялся – и не такое еще проходили. Задачу поставил непростую: не только восстановиться от увечья, но и вывести себя на новый уровень тренированности и боеспособности. Теперь он точно знал, что это возможно.
И снова все как в детстве: тяжелая атлетика, рукопашка, бег, по возможности – тренировки с оружием, хотя из-за ограниченности боезапаса и отсутствия вменяемых дистанция для стрельбы дело с этим обстояло не ахти. Но все же – стрелковые стойки, перемещение, перевод огня с цели на цель, работа с углами и препятствиями, смена плеча… и прочее, и прочее, и прочее. Все те азы, основы, которые, отточенные до уровня рефлексов, и отличают грамотного профессионала от бойца средней руки и уж тем более от новобранца.
Проще всего обстояло с бегом. Здание большое, двухэтажное, коридоры и переходы длинные, комнаты просторные – а ведь есть еще и чердак с подвалом. Пробежки получались именно такие, как надо, – в рваном ритме, с изменением траектории движения на ходу, принятием на бегу решений относительно оптимального маршрута… Как раз то, что нужно бойцу для достижения максимального тренировочного эффекта. Он и бегал. С первого этажа – по лестнице на второй, там по коридору вдоль всего здания – и по лестнице на чердак; на чердаке, длинном пыльном помещении, заваленном хламом, – полоса препятствий: тут тебе и поползать, и через «козла» прыгнуть, и под крышей по трубе, перебирая руками, пройтись; далее – снова второй этаж, длинный коридор, по которому можно намотать челночным бегом хоть километр, хоть пять; и снова – вниз, на первый этаж по лестнице, прыгая иногда через две-три ступеньки. И так по десять, двадцать, тридцать кругов, пока сердце, казалось, не начинало биться где-то в верхней части груди, грозя выскочить наружу через горло. Понедельник-среда-пятница, утром и вечером, с каждой тренировкой наращивая нагрузку и пробегая на один круг больше. До предела, за пределы, и только после этого – блаженный отдых. Отдых не столько для всего организма, сколько для ноги, к концу каждой пробежки горящей так, будто ее черти на сковороде поджаривают.
С тяжелой атлетикой тоже все обстояло достойно. Едва только начав ковылять без палки, Добрынин принялся шарить по всем комнатам детского сада в поисках импровизированных снарядов, и таки нашел много всего интересного, что при наличии некоторой фантазии и прямых рук можно было приспособить для тренировок. И особенно ему повезло в кухне. Здесь он раскопал целую батарею канистр разной емкости, которые, наполнив водой, с легкостью превратил в импровизированные гири, гантели или блины для штанги, нагрузив ее в итоге приличным весом. В качестве грифа служила стальная труба, в которую Данил для предотвращения искривления под весом канистр забил три металлических прутка, найденных в подвале. Кроме того, в том же подвале нашлось и несколько железнодорожных рельсов длинной от метра до двух – в самый раз для становой тяги. И результаты пошли.
Во все времена для набора мышечной массы, повышения силовых характеристик организма и его функционала, атлеты использовали только базовые упражнения – те, в которых задействуется не одна мышца, а целая группа. Не бесполезное и бестолковое однообразное онанирование в блоке на тренажере, а работа преимущественно со свободными весами. Становая тяга, присед, жим штанги, подтягивания с грузом, тяга штанги или гантели в наклоне к поясу – и прочее подобное. Только они дают максимальную отдачу, сказочно повышая мощностные характеристики организма! И Добрынин работал, пахал до седьмого пота. За месяц он повысил результат в становой тяге со ста килограммов до полутора сотен, за следующий месяц – еще на пятьдесят. Присед колебался где-то в районе ста семидесяти, жим штанги лежа – сто пятьдесят, тяга гантели в наклоне – ближе к сотне. Для него это были не рекорды, этими весами он когда-то уже работал в залах Убежища – но в его ситуации нужно было сначала вспомнить пройденное. Тело, благодаря феномену мышечной памяти, восстанавливалось очень быстро, наращивая те объемы и функционал, которые уже были у него когда-то. И что особенно радовало – травмированная конечность тоже реагировала на нагрузку.
Нога отзывалась хоть и медленной, но неуклонной потерей чувствительности. И именно в тех зонах, которые соприкасались с деревяшкой протеза или обхватывались ремнями. Это было вполне закономерно – и именно этого и добивался Добрынин. Теперь он не чувствовал боли – ее просто не было, как не бывает боли в здоровой ноге во время шага, когда пятка касается земли. Теперь Данил мог сколь угодно долго стоять на деревяшке, прыгать на ней всем весом, либо, опираясь, вытягивать свои два центнера на становой тяге. Отныне боль ушла полностью.
Конечно, это не могло не радовать. Постепенно, но неуклонно и неотвратимо, он восстанавливал свои физические кондиции и уже начинал штурмовать прошлые рекорды. Физическая немощь, которой он так панически боялся, была теперь позади – и только лишь с равновесием и балансом обстояло не очень. А значит – и с рукопашкой.
Центр тяжести, баланс, равновесие, чувство своего тела – все это приходит в самом раннем детстве, когда маленький человечек под присмотром и с поддержкой родителей начинает делать свои первые шаги на мягких неуклюжих ножках. Эти рефлексы входят в человека на всю жизнь, становятся естественными навыками тела. И случись беда, подобная той, что произошла с Добрыниным, большинство людей, не имея достаточной силы воли поставить себя на ноги, так до самой смерти и обречены ползать на четвереньках, ковылять на костыле или ездить в инвалидной каталке. Именно так было и у него. Рефлексы, приобретенные в самом начале жизни и учитывающие наличие обеих конечностей, работали именно с учетом их наличия. Организм моторикой тела не понимал, что ступни больше нет, и навыки, приобретенные в детстве, теперь не помогали, а только мешали вырабатывать новые. И если стоять на обеих ногах, ходить и даже бегать он научился, то лишь за счет того, что цела была вторая нога, левая, которая и взяла на себя опорную функцию. Но стоило оперевшись о деревяшку, оторвать ее от земли…
Алексей Маресьев боролся с этим посредством танца. Данил Добрынин, в котором с самого детства воспитывали лишь навыки, необходимые для выживания, танцевать не умел, не желал и вполне справедливо считал это глупым и бесполезным занятием. И танец ему заменила рукопашка.
Рукопашный бой теперь занимал большую часть тренировок. Сейчас ему не нужно было нарабатывать чувство ритма и такта, не нужно было разучивать связки и комбинации, загоняя их в память до уровня рефлексов. Все это у него уже было. Задача была теперь другой – переучить себя. И он заставлял организм заново привыкать к отсутствию конечности, приспосабливаться к изменившемуся балансу тела. Все это достигалось бессчетным количеством повторений, и Добрынин тренировал рукопашку до черной пелены перед глазами, проделывая до тысячи повторов за тренировку, меняя свои старые рефлексы на новые и доводя их до автоматизма.
Он работал не только с твердокаменным упрямством, как тогда, когда, преодолевая адскую боль, заново учился ходить. Чувство того, что он снова пошел круто вверх и восстанавливает свои боевые навыки, окрыляло – и он работал с полной отдачей, с вдохновением! Он старался анализировать технику любого движения, анализировать новую биомеханику своего тела, обдумать все детали и составные движения удара, разложить на мельчайшие составляющие – и разучить каждое отдельно. А затем, сложив вместе, получить этот же удар, но на новый лад, приспособленный, улучшенный и доработанный под себя, перенеся все рабочие реакции и ощущения со ступни на голень и бедро. Старая китайская пословица гласит: «Боец начинается после тридцати». Человек работает гораздо результативнее, если уже имеет понимание и представление о биомеханике удара. Добрынин, благодаря богатейшему опыту, такое представление имел. И теперь он головой изучал и понимал то, что в детстве под руководством полковника постигал не разумом головы, а разумом тела, моторикой.
Теперь он, пожалуй, был благодарен Кляксу за то, что тот ухватился именно за правую ногу. Потеряй Данил левую, и работа по восстановлению рукопашного функционала усложнилась бы в разы! В рукопашке левая нога для правши, пожалуй, все же важнее, чем правая. Хотя грамотный боец и старается овладеть обеими ногами одинаково, все же есть такое понятие, как ведущая или ведомая, передняя и задняя рука, нога, правосторонняя или левосторонняя стойка. Для правши основная стойка – левым боком вперед. Правая нога – толчковая и ударная, но левая – контактная, опорная. В левосторонней стойке при ударе правой ногой – будь то хоть лоу4, хоть правый в голову, хоть прямой вперед – левая нога работает с полом, она чувствует его, контактирует с ним, поворачивается вокруг своей оси на подушечке ступни, удерживает равновесие. А правая – бьющая конечность – наносит удар. И здесь сложность для Добрынина была только в том, что нужен был начальный импульс, который уводит правую ногу от пола вперед. Нужен был толчок – резкий, взрывной. У здорового полноценного человека толчок начинается с работы носком и мощного короткого сокращения икроножной мышцы – и только потом включается бедро, туловище и все тело. У Добрынина этого начального толчка икроножной мышцей теперь не было. И роль, которую играла икроножная, должно было взять на себя бедро. Именно бедро теперь принимало дополнительную нагрузку, именно ему необходимо было изменить и повысить свой функционал. Все это достигалось бессчетным количеством повторений – и Добрынин упорно работал, меняя свои старые рефлексы на новые и вновь доводя их до автоматизма. И каждый получившийся удар, каждая новая связка, комбинация, отработанная и воспринятая телом заново, вбитая в подкорку, доставляли ему огромную радость и удовлетворение.
Из ученических парт, принесенных из подвала, он соорудил макивары; сделал деревянный манекен Вин-Чун, который, вращаясь вокруг своей оси после каждого удара, лупил его по бедрам и бокам торчащей в сторону ногой, набивая мясо до гематом; повесил вкруг десяток мешков для имитации боя с многочисленным противником; привинтил к потолку бревно, обернутое матрасом и обкрученное суровой веревкой, и регулярно долбил его руками и ногами, укрепляя кости и закаляя надкостницу, вновь делая из своих рук и ног подобия лошадиного копыта. Он нашел круглую металлическую палку и по двадцать минут от каждой тренировки уделял обкатке – вытягивая ноги вперед, ставил палку ближе к колену и отпускал ее, позволяя сначала свободно, а затем, постепенно и под нагрузкой, прокатываться по берцовой кости правой и левой ноги. Он вновь превращал свое тело в непробиваемый для ударов противника доспех, в универсальную боевую машину – и двигался к своей цели семимильными шагами.
В тишине детского сада в работе до седьмого пота, в муках и воплях боли, под железный грохот многопудовой штанги об пол, под скрип макивары и звуки мощных ударов по набивочному мешку заново рождался на свет Данил Добрынин.
Срок его заключения – так он со временем начал называть свою жизнь здесь, в аномалии детского сада – перевалил сначала за год, затем – за полтора. Упорство, с которым Данил работал над собой, давало свои плоды. Он больше не был инвалидом; он больше не был бесполезным человеком; он больше не был лишним.
Когда-то в детстве – давным-давно, казалось, тысячу лет назад – он в первый раз пришел на тренировку к полковнику Родионову. Набивочных мешков и макивар в Убежище тогда не было, и пацаны тренировались, делая удары в воздух и иногда – друг с другом.
Стоя перед строем воспитанников, полковник Родионов демонстрировал удар – и ребята повторяли. Десять раз, двадцать, сто… И так же – на следующей тренировке. Передвигаясь между ними, стоящими в шахматном порядке, он исправлял, наставлял, показывал… И это занятие, и следующее, и потом… До тех пор, пока не начинало хоть что-то получаться.
Когда ударов в багаже набралось достаточно, начались первые, неуверенные пока еще, спарринги. Вариантов было много: только руками, без ног; одной рукой – правой без участия левой, или левой – без участия правой; одними ногами, без рук; либо вовсе без ударов, когда один только атаковал, а другой – только защищался. Все эти многочисленные вариации были призваны помочь только одной цели – отработать до автоматизма удар, поставить его, загнать в подкорку, довести до уровня рефлекса. Воспитанник не должен был думать, как ему сжать кулак и в каком положении при этом должен быть большой палец, не должен был соображать, как и под каким углом пойдет нога, выбрасываемая в лоу-кике. Он должен был просто бить – бить тогда, когда возникнет необходимость. Бить сильно, быстро, умело.
И маленький Данька старался. Он сжимал свои кулачки, лупил воздух, воображая, как дерется с мальчишкой, на голову выше его, и побеждает, как стоит против двух а то и трех противников… Не все получалось с первого раза, а что-то не получалось со второго или даже с третьего. Но всегда неизменно рядом был Родионов – и вновь разъяснял, поучал, подсказывал…
Но вот однажды, проведя в зале уже года четыре, а то и больше, Данил стоял в спарринге – и вдруг осознал, что его тело работает само по себе, без участия сознания, без контроля с его стороны. Оно просто реагировало на соперника, на его удары, финты и уловки – и мозг при этом не обдумывал каждый очередной удар, связку, блок или уход. Оно лишь отвечало – но отвечало четко, своевременно, самым оптимальным образом, чувствуя мельтешащего напротив противника, предвидя его намерения, понимая его движения и опережая их. То, что он как боец незаметно и исподволь копил в себе, тот багаж навыков, наработок, рефлексов, вдруг сложилось в единое умение, называемое рукопашным боем. Слаженное, отточенное до автоматизма, восхитительное.
Так случилось с ним и теперь. Он много и упорно работал, стремясь вновь почувствовать свою ногу, почувствовать ее так, будто она стала живой, настоящей, из мяса, жил и крови, почувствовать баланс, равновесие тела. И вот однажды, в один из дней, когда до третьего и последнего окна осталось всего ничего, Данил, вновь, в который уже раз начав тренировку, вдруг разом ощутил ту восхитительную легкость, которую ощущает боец, полностью уверенный в своем организме. Словно резкой невидимой чертой был подведен итог долгих упорных тренировок – и сейчас он пожинал плоды множества и множества дней тяжелого труд. Бесчувственная деревяшка перестала быть таковой. Он слился с ней, ощутил ее не как искусственный придаток, а как продолжение своего собственного тела. Теперь он был готов. Полностью готов к враждебному миру за стенами детского сада и долгому пути длиной в десять лет, что ожидал его впереди.
* * *
– …Ну что ж, Николай Павлович… Мы вас берем. Для начала – рядовым. А там поглядим как работать будете.
– Так я ж… Вот спасибо, товарищ майор! Не знаю, как и благодарить!..
– Работа на благо группировки – вот какая благодарность от вас теперь требуется.
– Я не подведу, не сомневайтесь! Пристать уже к кому-нибудь, чтоб свой дом был! К сильной, серьезной организации! Четыре года неприкаянный по земле шатаюсь! Год в одной общине жил – не сложилось с местными. Ушел. Потом к другим прибился… опять не в кассу. Последний год здесь живу, загибаюсь! Думал и сдохну тут же, в этой сраной селухе! Чуть не вою уже с тоски! Отвечаю! И вдруг вы…
– Все верно. Перспектив здесь никаких…
– И чо, куда меня?
– Для начала – проверка. Понятно, что баз данных сейчас не осталось, но у нас свои каналы. Поглядим, не замешаны ли в чем, не диверсант ли… Мы к набору относимся очень внимательно, проверяем каждого. Пока идет проверка – вы на испытательном сроке. Пройдете – добро пожаловать в постоянный состав. Ну а нет…
– Ну. А если нет?..
– Там уже зависит от вариантов. Если против Братства когда-то работали – тогда придется вас расстрелять. Если же нет – отпустим с миром.
– Ни в чем таком не замешан. Не ссученый я. И не сявка. Бля буду, товарищ майор.
– Тогда и опасаться вам нечего. Сначала в Первой Ударной послужите, у меня. А там посмотрим.
– А рост? Вверх-то расти получится? Или, бля, в вечных боевиках зависну?
– Будете хорошо работать – будет и рост. У нас с этим просто. Либо ты лезешь вверх, к вершинам – либо падаешь вниз. Третьего не дано. Развивайся. Работай! Если человек Братству не щадя себя служит – по службе быстро продвигается. А если нет… Под лежачий камень вода не течет.
– Под лежачий не течет, товарищ капитан, эт внатуре…
– Сколько вам? Тридцать пять? Многовато, конечно, но никогда не поздно начать. Покажете себя – переведем выше. Пойдете в рост… А там, глядишь, и в штабе место найдется.
– Ништячок…
– И вот еще что. Вы эти свои ментовско-уголовные замашки бросайте. «Ссученый», «сявка», «внатуре», «ништячок»… Отвыкайте. У нас организация военная. Ну хорошо… полувоенная. Старый добрый мат – это понятно. Это обычное армейское общение. Как говорится, мы матом не ругаемся, мы матом разговариваем… Но воровской жаргон – это уже не наше.
– Так ведь с кем поведешься, как говорится. С кем работал от тех и набрался. Да и потом жизнь не баловала…
– И тем не менее…
– Понял вас, товарищ майор.
– Вот и отлично. Еще такой момент… надо бы вам подлечиться. Я понимаю – долго из радиационной местности выходили… потом болели… Мда, лицо у вас, конечно…
– Да я бодряком, товарищ майор! Морду-то, конечно, уже не поправишь, но все остальное в полном ажуре!
– Поглядим. После успешного прохождения испытательного срока направим вас в Центр. Медкомиссия, лечение, все как положено. Ну что… поздравляю вас, рядовой Паутиков, с вступлением в ряды группировки Береговое Братство.
– Спасибо, товарищ майор. Не подведу, бля буду!.. Ой, виноват… как это… Служу Береговому Братству!
Глава 3. ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
Родной город встретил его неприветливо – хмурым небом, холодным осенним ветром и мелким косым дождем. Словно напоминая, что он был чужаком здесь, человеком вне своего времени, вне своего пространства. Однако отныне это время и это пространство должны были стать его домом.
Едва выбравшись, Данил столкнулся с семейством выродков, тащивших по улице мимо детского сада тушу здоровенной собаки. Всего десять лет прошло с Начала, а иная жизнь уже вовсю хозяйничала на улицах города. Правда, выродки были мелковаты, не чета тем отборным агрессивным тварям, с которыми он привык иметь дело – видимо, это было первое или второе поколение, выросшее после Начала, неустойчивая еще мутация, не закрепившиеся признаки вида… Молодняк, кучей тащивший тушу, практически не обратил внимания на огромную фигуру, черным пятном выделяющуюся на фоне детсадовской стены, и только глава семейства, патриарх, притормозив на мгновение, скаля зубы, угрожающе заворчал, вглядываясь в человека сквозь прутья ограды.
Окно было именно таким, каким его и обозначил Зоолог. Данил ждал его уже неделю, полностью собравшись и сидя практически «на чемоданах». Весь извелся, изнервничался, как и в прошлый раз, переживая, что окна не будет и он останется здесь на веки вечные… Однако – нет. Оно появилось, и было в нем то, о чем и предупреждал диктофон: осень, пасмурное серое небо, дождь – и торчащий столбом прямо посреди элеваторной площади миксер. Миксер был мелковат и не имел еще лобастой башки, но Добрынин понял, что это тот самый, которого завалит позже Шрек. Эта тварь еще вырастет и вырастет до огромных размеров.
Радиационный фон здесь был жуткий, он никогда и не видывал таких цифр. Прибор орал благим матом, стрекоча, как бешеный, показывая что-то около тысячи – и Добрынин мог только благодарить судьбу, а может, Профессора, которые дали ему боевой скафандр, своей многослойной демроновой структурой нечувствительный даже к такой радиации. Это его свойство было жизненно необходимо здесь, в двадцать третьем, когда радиационный фон еще не пошел на убыль и был губителен для всего живого не приспособившегося к новым жизненным условиям.
Такие показатели были буквально повсюду, в этом он убедился, побродив по окрестностям вокзала, по площади и по самому зданию. Попадались локалки и по тысяче, и по полторы тысячи рентген, а в зданиях, где ветер гулял свободно и забивал радиационную пыль в любую щель, в любую выемку, было и того больше. Но сколько помнил Добрынин, буквально через четыре-пять лет, когда Убежищу понадобятся ветряки и люди будут вынуждены выбраться на поверхность, радиация упадет, позволив человеку вновь, в который уже раз, добыть средства к выживанию своего вида – электроэнергию. А до тех пор люди были вынуждены сидеть глубоко под землей, даже и не подозревая о том, что над ними, практически по головам, бродит в одиночестве один из них. Человек, рожденный в Убежище.
Он еще долго сидел на ступенях вокзала, и картины прошлого мелькали у него перед глазами. Вот здесь, на этой башенке, была – будет! – его любимая засидка… Вот там, у автовокзала, вырастет гигантский вьюн, сейчас еще только свешивающийся с крыши тонкими робкими лианами… А там, за детским садом и зданием столовой, виднеется дедов дом, место обретения первого оружия и ножа, который сейчас пока еще лежит там и – мозгодробительный парадокс! – висит у него на предплечье. В ближайшие несколько лет здесь станет достаточно людно, будут оборудованы посты, ветряки, начнут – пусть и редко – захаживать торговые караваны… А пока город был радиационной пустыней.
Сидя на ступеньках, он размышлял. Зоолог строжайше, категорически запрещал даже и думать о том, чтоб попытаться исправить все одним единственным ударом – спуститься в Убежище и предстать перед его обитателями. И Добрынин, долго думая над этим еще в аномалии, понял, что он прав.
Во-первых – как он придет? Начнет долбить в гермодверь и требовать, чтоб его впустили?.. После стольких лет затворничества, привыкшие к безжизненной пустыне наверху – откроют ли ему? Кто-то снаружи стучится в дверь, при том, что народ Убежища уже знает, что творится на поверхности… Да закроются еще крепче! Тот же полковник категорически запретит открывать, а то и самолично кинет парочку гранат в приоткрытую створку двери. И эта выходка – как она отразиться на Убежище? Какую цепь совпадений и обстоятельств запустит?..
Во-вторых – кем он придет? Здрасьте, я из будущего?.. Чистой воды бред. Ему не поверит никто! В лучшем случае сочтут полоумным, в худшем – шпионом и провокатором.
В-третьих – как отреагирует Данька? Это после всего того, что ему еще предстоит испытать на поверхности, он станет опытным, бывалым. А пока он простой пацан, не ведающий, с чем ему придется столкнуться. И увидев его – себя же, такого большого, сильного, состоявшегося сталкера! – как он отреагирует? Как повернется его будущее, если он узнает, что ему предстоит?.. Какую цепь случайностей запустит Добрынин своим появлением, и как это отразится потом? Как изменится будущее?.. Прикинуть – так чуть ли не целое ответвление в сторону получается!..
И по совокупности данных соображений выходило, что для Убежища до поры до времени все должно идти своим чередом.
В выборе пути он колебался. Либо идти в Пензу – либо наведаться сначала в Казахстан. Но дорогу выбирать нужно было здесь и сейчас. Казахстан – это из Сердобска сразу же на юг уходить, через Ртищево. Ну а Пенза на восток. Что важнее? Пожалуй, Пенза… Сначала нужно было обеспечить Даньке-младшему поддержку. Значит, начинать надо именно оттуда: либо с поселка энергетиков, либо с артиллерийского училища на горе. И та и та община представляли – о мать вашу!.. будут представлять! – через десять лет серьезную силу. Две самые авторитетные группировки в городе. Не к Сиплому же, в самом деле, лезть. А значит – заявиться либо к Мамонову, либо к генералу, и предложить свои услуги. И судя по тому, что помнил Данил из своей прошлой жизни, идти нужно было к Владимиру Николаевичу.
За город он выбрался ближе к обеду. Пока шел по улицам – был буквально раздавлен валившимися из кладовых памяти воспоминаниями. Он не был в своем городе почти два года, хотя и присутствовал здесь, сидя в детском саду, словно прячась за ширмой времени, такой эфемерной, но такой непреодолимой… Вроде и тут – но бесконечно далеко, без возможности вырваться, выйти наружу. И вот теперь каждая улица, каждый дом вызывали бурю эмоций и вал воспоминаний. Да таких, что любой мало-мальски серьезный мутант, задумай он атаковать неожиданно, мог бы легко и непринужденно получить на ужин сочного и вкусного человека. Однако – повезло: улицы были пусты, хотя время чудовищ уже наступило.
За городом разбушевавшиеся сантименты поутихли. Данил, выбравшись на тракт, оглянулся в последний раз на мост через железную дорогу, на зону и на виднеющийся вдали горб Сазань-горы, повернулся спиной к городу и зашагал мерным походным шагом, поглядывая то под ноги, то по сторонам, то на небо, продолжающее хмуриться мелким осенним дождиком.
Идти ему предстояло долго.
Различий между местностью нынешней и местностью десять лет спустя практически не наблюдалось. Может, чуть целее была дорога, чуть меньше на ней валялось различного сора и чуть меньше было поваленных, преграждающих путь деревьев. И посадки по обочине еще не столь заросли молодняком и кустарником, как двадцать лет спустя после Начала.
Пока шагал – всякие лезли мысли. И прежде всего самая главная: как и в качестве кого заявиться к Мамонову? Сразу заинтриговать? Или день за днем делом доказывать свою полезность и вскоре стать настолько авторитетным членом сообщества энергетиков, что по его слову на территории поселка будут принимать неизвестных чужаков?.. Заинтриговать, конечно, было б заманчиво. Прийти вот так с порога – и сразу в лоб: «Здарова, Николаич! А я знаю, что ты будешь делать будущим летом!» Вот потеха-то начнется… Добрынин усмехнулся. Потеха потехой… но после такого заявления если его куда и возьмут, то только в подстанционные шуты. Дежурную смену веселить. Такими заявлениями уж точно авторитета не сыщешь. Значит – и это вполне понятно и естественно – остается второй путь: посильная помощь и постепенное завоевание авторитета. День за днем и год за годом. Да вот только беда в том, что Добрынин не представлял даже, чем и как он может помочь Мамонову. Помнится, было что-то такое про несколько бэтэров, два из которых он должен будет забрать себе… Два БТР – прибыток неслабый. Только вот где ж достать? Неясно. А еще, помнится, Владимир Николаевич говорил про Ботаника и сыворотку правды. И вот уж где достать этого самого Ботаника задачка похитрее броневиков. А ведь Ботаник – это архиважно! Не найдет он Ботаника – тогда Данька-мелкий не получит сыворотку правды, с помощью которой должен разговорить Хасана! А не разговорит – там уж и вообще нихрена хорошего не получится… И ведь еще предстояло как-то помочь генералу – и вроде бы эта помощь должна была каким-то краем касаться Сиплого с бандосами и их военных действий против артучилища… Кроме того – найти Ивашурова… И еще сигналка на рассвете!.. И-эх бля, не жизнь теперь пойдет, а сплошная головоломка!
Шагая по дороге и уйдя глубоко-глубоко в раздумья, Добрынин сразу и не обратил внимания на обозначившийся вдали и постепенно набирающий силу звук. И только когда он стал совсем уже явственен, опомнился. Оглянулся… мать честная! Со стороны города по тракту, не обращая внимания на ямы и колдобины, на приличной скорости шел здоровенный бронированный монстр. Темно-зеленый окрас, весь в заклепках, по бортам по три огромных колеса, вращающихся с бешенной скоростью. Лобовое стекло блестит на солнце, аж глазам больно! Впереди – треугольный отвал, словно нос ледокола, принимающий на себя все препятствия на пути и сметающий их далеко-далеко в сторону. Добрынин как шел – так и брызнул влево, уходя с дороги в густую траву обочины. Такой пройдет сверху, раскатает и пойдет себе дальше. И никакой комбез не поможет.
Сменить позицию он уже не успел: машина шла быстро и времени совсем не оставалось. Успел только рюкзак скинуть и укрыться за ним – какое-никакое, а препятствие. Если саданут чем-то вроде двенадцатого, вкупе с уником, может, и задержит пулю. Ну а четырнадцатым – там без вариантов… Собственно, деваться то ему было и некуда. Оставалось затихнуть, затаиться в траве, как огромная черная мышка, и ждать дальнейшего развития событий, уповая на то, что его не заметили.
Однако – нет. Рев двигателя оборвался метров за пятьдесят, дальше были слышны только колеса по гравию и стук дизеля на холостых оборотах; несколько мощных выдохов, будто отдувался огромный серый кит – это отработал пневмотормоз, – и по звуку Добрынин понял, что монстр замер примерно напротив него. Сжимая в руках винторез и выставив ствол в сторону дороги, Добрынин, напрягшись, ждал продолжения.
– Эй! За бортом! А вот и не спрятался! Вылезай! Уши видно! – Данил от неожиданности аж подпрыгнул – голос, усиленный репродуктором, разнесся, казалось, по всей округе. И что было самое поразительное – голос этот был женским.
Однако уже само построение фразы обнадеживало. Если сразу не пошла стрельба – поговорим еще. Добрынин медленно поднялся, ощущая себя чуть ли не голым перед этой бронированной громадиной.
А громадина и впрямь впечатляла. Габариты машины, скорее всего, были не больше, чем у любого другого грузового тягача, но вот эта общая массивность, эта броня с заклепками, эти шесть огромных колес с агрессивным протектором, узенькие бойницы-окошки, забранные бронестеклом, поднятые для большей геометрической проходимости бампера, грейдерный отвал впереди – все это в совокупности сразу же производило впечатление недюжинной мощи. Это была настоящая боевая машина, причем – заводского изготовления, собранная еще до Начала. Но Добрынин, хоть частенько и спал в детстве вместе с толстенной «Энциклопедией», видел такую впервые. И как-то не вязался со всем ее обликом большой красный крест на боку, какой рисовали до Начала на автомобилях «скорой помощи».
Примерно с минуту царило молчание. За темным водительским окошком смутным пятном маячила голова, но черты лица он рассмотреть не мог. Безуспешно попытавшись различить детали, Добрынин вскоре бросил это занятие и теперь разглядывал лишь сам броневик. Он разглядывал машину – а из машины разглядывали его. Вероятно, он своим внешним видом тоже озадачил седоков, и там не могли решить, что же делать с этим внезапно появившемся на пустом тракте персонажем.
– Ты кто такой? – наконец неуверенно послышалось из громкоговорителя. – Человек вообще? Что-то по виду на хомо сапиенса не тянешь…
– Внешность обманчива, – ответил Добрынин, продолжая разглядывать шестиколесного монстра и пытаясь вычислить, где же внутри него могут стоять устройства, плюющиеся свинцом. – А на кого тяну, по-твоему?
– Ну не знаю… – даже мегафон не смог скрыть растерянности в ее голосе. – Какой-то… хомо супериор… Супермен, если с латинского на русский.
– Супермены вместе с Америкой все перевелись, – сказал Данил. – А человек-Паук скоро сдохнет в адских мучениях, это я тебе гарантирую. Видишь: две ноги, две руки, голова. Все на месте.
– У обезьяны тоже все на месте… А чего такое огромное? Мутант?
– Это не мое. Одолжил погонять.
– А чьих будешь? И как тут оказался? Семьсот рентген за бортом, здесь в окрестностях вообще никого не живет!
Добрынин усмехнулся:
– Если ты никого не видишь, это не значит, что здесь никого нет. Сама-то кто? Скорая помощь?.. И долго еще так будем стоять? Либо внутрь пускай – либо езжай себе дальше.
Честно говоря, он не знал, что ему делать. Пребывал в полной растерянности. Женщина за баранкой боевой машины? С таким он сталкивался впервые. Хотя… транспорт здоровенный, вполне возможно, что она там и не одна, а с компанией. Ехали, остановились полюбопытствовать, поговорили и дальше помчали. А хорошо бы внутрь попасть, до Пензы с ветерком прокатиться – но нисколько не удивительно, если туда его никто не пустит. Времена-то нынче…
Так, похоже, думал и водитель. Однако, кажется, по какой-то причине Добрынин смог заинтересовать обитателей этой крепости на колесах, и теперь там гадали, пустить ли незнакомца, или пусть себе и дальше по дороге тащится.
Видимо, все же была причина, по которой победил именно второй вариант.
– Я сейчас пандус открою. В кабину через дверь ты все равно не пролезешь, да это и не надо, фонит от тебя… Пандус сзади, с торца. Залезешь в модуль – там сразу первый отсек душевая. Он хоть и небольшой, но уместишься как-нибудь. Снимай комбез, ополосни его, сам ополоснись – и после уж через вторую дверь входи. Воды много не трать, еще неизвестно, когда в следующий раз накачать получится! И смотри, пожалуйста, чтоб дозиметр не орал. Чистым входи, мне лишней дряни на борту не надо.
Добрынин послушался – и, надо сказать, послушался с радостью. До Пензы тащиться – это у него дней пять уйдет. А на этой боевой колеснице еще до вечера там будет. Да и заинтересовал его сей агрегат до невозможности. Он – а еще больше та, кто им управляет. Это же недюжинной смелости девчонке нужно быть, чтоб по радиационным просторам, пусть даже и на таком броневике, мотаться.
Пока ходил за рюкзаком, пандус сзади уже начал опускаться. Данил ступил на его ребристую внутреннюю поверхность, намереваясь подняться внутрь – однако был остановлен хозяйкой.
– Подожди. Сбоку метелочка, видишь? Обмети себя, чтоб воды меньше тратить. И после уже заходи.
– У тебя тут что, камеры что ли? – проворчал Добрынин, отыскивая глазами метелочку.
– У меня тут – да, камеры. По всему периметру.
– И в душе наверно есть? – усмехнулся он.
– И в душе. Вдруг ты ствол за пазухой прячешь…
Данил философски пожал плечами. Надо так надо. Мужик он здоровый, стесняться ему нечего – сплошной мускул кругом, ни пузика, ни жиринки. Все в полном порядке. Причем – гы-гы – везде. А нога… Ну что – нога… Нога – это свидетельство железной воли и бойцового духа. Шрамы, опять же, украшают мужчину.
Пока мылся в душе да ополаскивал комбез с рюкзаком – все крутил головой, пытаясь отыскать камеру, однако таковой не обнаружил. То ли пошутила, то ли просто скрытая установка… После того как стационарный дозиметр на стене показал приемлемый фон, Добрынин открыл внутреннюю дверь и оказался во втором тамбуре. Сгрузил тут свои вещи – сложил и оружие, и снарягу, не желая пугать гостеприимную хозяйку, – переоделся в комок и, оставив при себе только один нож, открыл третью дверь, в жилое пространство модуля.
Признаться, он вполне ожидал кого-то вроде пары-тройки крепких ребят со стволами и был готов при малейшей опасности взорваться серией ударов для ограниченного пространства – но все оказалось совсем не так. Внутри, прямо посреди модуля, стояла девчонка лет двадцати пяти – и хоть и немного напряженно, но с интересом смотрела на него.
Она была красивая, это Добрынин отметил сразу же. Небольшого росточка, ему едва до шеи макушкой. Аккуратная, складная, подтянутая. Стрижка под японку – короткие, до середины шеи, черные волосы и две длинные пряди, спускающиеся по вискам. Лицо тоже какого-то восточного типа: чуть суженные глаза, немного заостренный книзу овал, узкий подбородок… Данил сглотнул. Почти два года он не видел женщину, а эта стояла в майке, которую натягивала интересных размеров грудь, и обтягивающих тренировочных легинсах, подчеркивающих плавные изгибы бедер и голени, и улыбалась…
Нож за спиной в такой ситуации был ну совершенно неуместен. Тоже мне мужик – здоровее девчонки раза в четыре, а в гости с тесаком пришел… Чувствуя, как начинает краснеть от неловкости, Добрынин повел рукой в сторону, намереваясь положить клинок на столик справа… и краем глаза едва успел уловить короткое смазанное движение. Направление удара не понял, но тело сработало само – скрутилось вправо, подставляя под удар левый бок, уводя голову под защиту плеча и бросая навстречу правую руку… Если б не это – удар пришелся бы аккурат в «солнышко». Теперь же угодило куда-то в широчайшую, в мышцу, и вреда не принесло. А следующую атаку Добрынин уже видел и реагировал соответствующе – мягко сблокировал правый прямой, нырнул под левый боковой, подставил бедро под лоу по колену, заставляя удар пройти не в сустав, а выше, и погаснуть в набитом, жестком мясе квадрицепса. И, скользнув вперед, толкнул девчонку рукой в лоб. Да так, что она, отлетев к левому борту модуля и упав на мягкий диванчик, так и осталась сидеть, глядя на него круглыми от страха глазами.
Похоже, имело место некое недоразумение. Добрынин вряд ли мог поверить, что одинокая девушка заманила его сюда, чтобы обезвредить, набить морду и заграбастать добро. Скорее наоборот. Это она сейчас сидит, смотрит снизу вверх на здоровенного лысого мужика, и в голове полный сумбур, страх и ожидание… Наверняка видела, как он неторопливо моется и разоблачается, а не бежит сразу в кабину с автоматом наперевес – вот и расслабилась. Значит, не бандит с большой дороги, простой путник. А он как вошел – сразу давай тесак из-за пояса тянуть, грабить беззащитную девушку! Впрочем… не такую уж и беззащитную, руками-ногами махать умеет.
Следовало немедленно же разрешить это недоразумение.
Добрынин осторожно положил клинок на край столика, демонстративно отпихнул его от себя и развел руки в стороны:
– Не хотел. Ей-богу, не хотел напугать, прошу меня извинить. Нож – это так, по привычке. Если скажешь – немедленно соберусь и уйду.
И сразу понял, в каком страшном напряжении находится девчонка: она дернулась, обмякла, и лицо, застывшее в маске ужаса, расслабилось, покрываясь пятнами яркого румянца.
– Тебе никто не говорил, что в гости с железками не ходят? – потирая правую ногу, через силу усмехнулась она. – Напугал, бугай! Ну и реакция у тебя… И нога как каменная!
Добрынин усмехнулся, стараясь продемонстрировать самую наидоброжелательнейшую улыбку.
– Особенности организма…
– Ага. Я же говорила – мутант, – она решительно тряхнула головой. – Ладно. Раз все у нас нормально разрешилось – давай в кабину. Торопиться я не то чтоб особо тороплюсь, но и посреди дороги торчать незачем. Поехали.
Модуль жилого отсека соединялся с кабиной через небольшую герметично закрывающуюся дверцу. Хозяйка прошла без особого труда, лишь нагнув голову, а вот Добрынину с его габаритами пришлось не только согнуться, но еще и повернуться боком, чтоб вписаться в узкий проход плечами. За стенкой модуля был отсек с двигателем, причем полностью открытым, видимо, для максимального доступа ко всем его узлам. И далее – снова такая же герметичная дверца в кабину.
– У тебя тут как в подводной лодке, – усмехнулся Добрынин, просовывая через вторую дверь свой объемный торс.
– Двигатель и трансмиссия должны быть изолированы от жилого отсека, – ответила девушка, усаживаясь за руль. – Там и жара, и запахи, и шум стоит. Но и возможность ремонта в полевых условиях тоже нужно было предусмотреть. Поэтому конструкторы всякие варианты продумывали, в том числе и такой.
Добрынин влез в кабину, закрутил штурвал, герметизируя дверцу, уселся на второе кресло и принялся с интересом осматриваться. Всяких кнопок, приборов, экранов и экранчиков тут было, пожалуй, даже побольше, чем в подводной лодке. Кресла – удобные, явно предназначенные для дальних поездок. Обзорность – отличная, несмотря на довольно узкие оконца. Может, потому что посадка высоченная, а слепую зону под носом убирало зеркало на козырьке перед лобовым стеклом? Высоко сижу, далеко гляжу…
Девушка, умостившись на водительском кресле, щелкнула каким-то тумблером на панели, и двигатель, приглушенно зарычав, ожил.
– Ну что? Знакомиться будем? – обернувшись, спросила она. – Я – Юка. Вообще-то – Юля, но отец меня всегда Юкой звал. В память о матери, она у меня кореянка.
– Сергей, – представился Добрынин. – Ничего такой у тебя такой грузовичок. Серьезный.
– Мой «Тайфунчик», – улыбнулась Юка, плавно трогая с места махину. – Ни разу еще не подводил, хотя пашет уже лет семь и пятьдесят тысяч по нынешним дорогам прошел.
Первое, на что сразу же обратил внимание Данил, это отсутствие наружных шумов в кабине. За стенкой отсека работал, ревя турбиной, мощный дизельный двигатель – а здесь, в кабине, стояла практически полная тишина, словно они и впрямь были в отсеке подводной лодки. Только легкий гул из-за стенки – и все.
– Это же военная машина, верно? Транспортник? – спросил Добрынин. – Наверняка перед самым Началом на производство поставлен, потому что я таких нигде раньше не встречал и даже о существовании этих машин не слышал.
Юка кивнула.
– Военный, да. Но до производства не добрались, хотя и планировалось. Война помешала. Разрабатываться они начали с десятого года. К тринадцатому уже было собрано и испытывалось около десяти модификаций. Они разные были: и с более серьезной броней, и с другими модулями, и на четырех колесах… Мой вот – именно такой. КАМАЗ-63968 «Тайфун-К». Шестиколесная формула, три ведущих моста, транспортный модуль для десанта, мощность двигателя четыреста пятьдесят лошадей, автоматическая трансмиссия, запас хода по топливу – полторы тысячи километров. И с собой у меня всегда еще столько же, в дополнительных навесных баках. Так что уехать можно черт те знает куда. А еще – кондиционер, фильтр-вентиляционная установка и мощнейшая защита от радиации.
– И никакого вооружения? – удивился Данил.
– Меня красный крест защищает, – улыбнулась девушка, крутя рулем и объезжая здоровенный булдыган посреди дороги. – Да, вооружения на нем почти нет, только ПКТМ на крыше. Управление, кстати, с твоего места – выдвижная консоль под торпедой. Но мне и не нужно. Я человек мирный.
Честно сказать, Добрынину было до жути интересно, зачем и почему девушка в одиночку раскатывает по просторам страны на огромном бронированном монстре. Чем живет, чем занимается, как добывает средства к существованию? Красный крест – почему и зачем? Скорая помощь? И как смогла она решиться, будучи одна в своей машине, подобрать на дороге незнакомого человека?! То ли отважная такая, то ли беззаботная, а то ли просто не все до конца соображает… А если он грабитель?!.. Этот вопрос он и задал прежде всего.
– Вообще, конечно, ты прав, – кивнула Юка. – Я не маленькая, понимаю, что к чему. У нас сколько раз было, на дороге тормознуть пытались. Но в таких случаях ведь все сразу понятно… Помню, первый раз начали по колесам стрелять – но не тут-то было, они пулестойкие, не так просто даже из калаша пробить. Еще как-то разбойнички своего товарища на дорогу выложили, вроде как он весь такой больной и умирающий. Мы остановились, но выйти не успели. А они решили, что этого достаточно. Начали по кабине стрелять, по стеклам. Ага… – она заливисто рассмеялась. – Стекло выстрел четырнадцатого калибра держит. Недолго, конечно, две-три пули всего, но выдержит. А тут всего то и делов, какой-то пять-сорок пять… Ну, я по газам – и деру. Этот, болящий, еле успел на обочину прыгнуть. А тут что… Я видела, как ты по дороге шел, а потом – раз – и в кювет прыгнул. Сразу понятно, прячешься. Если прячешься – сам боишься. Какой же тогда ты грабитель?
– И это все твои соображения? – усмехнулся Добрынин, понимая, тем не менее, что в логике ей не откажешь.
– Нет, не все. Еще есть. Во-первых, вдвоем веселее. У таких как ты, у путешественников, всегда в запасе интересные истории найдутся. А долгая дорога под интересную историю всегда короче. И если идет путник, один, сам по себе – почему бы не подвезти? Мы с отцом всегда таких подбирали.
– Но то – с отцом, – заметил Добрынин. – А сейчас ты одна. Вон каким ястребом кинулась, когда я нож из-за спины показал…
– Не знаю… Может, по привычке, – пожала она плечами. – К тому же я видела, что ты сразу в модуль не полез. Сначала мыться начал, снарягу мыть… То есть – все как я сказала, согласно законов гостеприимства. И пока ты мылся, я внутреннюю дверь и открыла. Иначе ты даже в тамбур бы не попал.
– Логично, – признал Добрынин, не так давно пришедший к такому же умозаключению. – Это во-первых. А во-вторых?..
– А во-вторых, помощь мне нужна, – кивнула девушка. – А ты в своем комбезе так внушительно выглядел – сразу понятно, бывалый. Да и оружия на тебе как игрушек на новогодней елке.
Вот это другой разговор. Данил сразу почувствовал какое-то внутреннее облегчение, будто сложную проблему решил. Может, очерствел душой, может, и всегда был более склонен к прагматизму – но такой вот деловой разговор его устраивал гораздо более, чем непонятные по своей логике поступки. А тут все ясно: помощь потребовалась, вот и подобрала.
– Что нужно? – сразу взял он быка за рога и не удержался от шутки: – Если убить кого – так это мы запросто, ты только скажи. Два года никого не убивал, соскучился по работе.
Юка кинула на него быстрый тревожный взгляд, но Добрынин, предвидя ее реакцию, заржал, довольный собой:
– Да шучу, шучу. А то подумаешь – вот подобрала маньяка на свою голову… Я нормальный, тихий, спокойный, если меня не трогают. Так чем помочь? Какова оплата за проезд?
– Работа не думаю, чтобы сложная или опасная. Просто придется определенное время затратить, – ответила девушка. – В поселке Полевой за Пензой до Войны была птицефабрика «Васильевская». Специализировались на выращивании цыплят-бройлеров. Если не знаешь, бройлер – это скороспелый гибрид домашних животных, полученный путем межпородного скрещивания. То есть выводят генетически модифицированного детеныша и начинают откармливать на убой. Растет он мгновенно, за пару месяцев из маленького комочка может отожраться в тушку до трех килограммов. Птицефабрика, как это понятно из названия, специализировалась на выращивании цыплят. После Войны, естественно, все в запустение пришло, персонал разбежался, фабрика встала. Но вот живность там, как оказалось, осталась. И выжила. И продолжала жрать. И расти. И – радиация. И спустя какое-то время выросли такие твари…
Добрынин кивнул.
– Понял. Мы их куропатами называем. Огромная туша, тонны три-четыре, а то и до пяти доходит. Шкура, хрящ, слой жира – пулей хрен возьмешь. А бегает так, что за твоим броневиком угонится. Ты их имеешь ввиду?
– Именно. Откуда знаешь?
– Я сам из Сердобска. У нас они вовсю орудуют.
– Уже в Сердобске?! – вытаращив глаза, Юка обернулась к нему. – И много?! Нам-то говорили, что они еще и за территорию не выбрались… Вот это да… Вот это скорость распространения у них!..
И тут Добрынин вдруг понял, что сотворил глупость. Он не знал, как обстоят дела в этом времени. Это через десять лет куропаты уже будут вовсю орудовать в Сердобске. Видели они такого птенчика и раньше, во время первого долгого рейда, но как обстоят дела сейчас, на десять лет раньше, он не знал и знать не мог. Вполне возможно, курозавры еще только начали разбегаться по округе. А тут он, такой, заявляет, что очень даже с их повадками знаком, и в Сердобске их пруд пруди. Мда… надо бы поосторожнее с подобными заявлениями.
– Ну то есть как… – принялся на ходу изворачиваться он. – Про «орудуют» это я, конечно, приукрасил… но одного такого мы буквально на днях видели неподалеку от города. Попытались отстрелить – куда там. Пух летит, а толку нет. Его только крупным калибром и валить.
Девушка с задумчивым видом кивнула:
– Тогда понятно… Тогда еще куда ни шло. А то так сказал, можно подумать, они у вас кишмя кишат…
– Ладно. Оговорился, – отмахнулся Добрынин, пытаясь быстрее замять свою ошибку. – Так в чем дело-то? Что нужно?
Юка помолчала немного, решая, видимо, как бы помягче преподнести, чтоб спутник сразу наотрез не отказался, и ответила:
– Мне нужна туша. Не вся, но много. Нужно отобрать пробы. Шкура, подкожный слой, оперение, мышцы, жир, мозговые клетки, ткани сердца, желудка и костного мозга. Времени на отбор обычно требуется много, часа полтора или около того. И все это должно проходить в спокойной обстановке. Так что… – она пожала плечами, – нужно будет подстрелить такого вот… эм… куропата, затем подцепить тушу и отволочь на безопасное расстояние. И там, пока я буду работать, тебе придется меня охранять. Ну а уж после этого я тебя доставлю куда скажешь. Так что? Поможешь? Мне очень надо!.. – и она, повернув голову, жалобно посмотрела ему в глаза.
– А трос-то есть?
– Конечно! Сто метров троса толстенного, с крюком! Сзади под модулем, в специальном ящике.
Данил задумался. И не над тем, поможет ли он – это было и без того понятно, красивые девушки имеют определенную власть над сильной половиной человечества – а над тем, как все это провернуть. Собственно, задача была не очень сложная. Подойти на расстояние выстрела, свалить курёнка, отойти, подождать, пока спадет ажиотаж у остальных, и, снова пододвинувшись к туше, отмахнуть порядочный кусок. Ничего такого, чего бы он раньше не делал. Вот только одна проблема – ПКТ, которым вооружен броневик, для такой задачи не подойдет. Тут рисуется два варианта: либо крупным калибром тушку нашпиговать – либо попытаться винторезом точно в глаз. И раз КПВ, а тем паче 2А72 у них в наличии нет, то вариант остается один. Вот интересно, нахрена ей куропат?!
– А чем ты вообще занимаешься, если тебя куропаты интересуют? – осведомился он. – Времени у меня вагон, помогу тебе с удовольствием. Но… может быть приоткроешь уже карты для ясности понимания? Если, конечно, информация не секретная.
– Секретов тут нет, – Юка помотала головой. – Но рассказывать долго придется…
– Так дороги-то еще километров семьдесят, а то и больше, – усмехнулся Добрынин. – И это только до Пензы, а ее еще объезжать, потом по тракту М-5 до поселка… Даже не семьдесят, а больше сотни! До вечера еще пилить. Время есть.
Она рассмеялась.
– Обычно истории рассказывают те, кого подвозят. Но… ладно. Сначала я, потом ты. Договорились?
Добрынин кивнул и услышал от нее вот что.
Почти всю свою сознательную жизнь девушка прожила в Балашове, на западе Саратовской области. Отец ее, военный медик, привез все свое многочисленное семейство – ее, сестру, брата и мать – из Тюмени, когда девочке было всего четыре месяца. И тут, в Балашове, семейство и осело на постоянное место жительство. Отец после увольнения в запас устроился хирургом в районной больнице, сестра, брат и сама Юка учились, а мать, так и не найдя достойной работы, вела домашнее хозяйство.
Когда началась Война, Балашов был постепенно хиреющим, умирающим городом. Градообразующие предприятия почти вымерли, оборонных предприятий и крупных военных баз не имелось, и наверно потому город практически не зацепило бомбардировками. Однако от того было не легче – еще сильнее бомбардировок прошлись по городу радиация, голод, банды мародеров, и всеобщий беспредел. Все было так же, как, наверное, и в большинстве городков российской глубинки: люди разделились на общинки, и каждая выживала, как могла, пытаясь отгрызть кусок побольше у соседа и не дать отгрызть у себя.
Мать погибла в самом начале Войны. Шальная пуля, влетевшая в окно в одну из ночей, когда в городе свирепствовали банды, деля территории, провизию, барахло и власть. Юка не была сильно привязана к матери, но, будучи девочкой очень эмоциональной, горевала несколько месяцев, худея и хирея с каждым днем. Если бы не отец – так бы и умерла. Однако он вовремя заметил неладное и сумел вытянуть дочь из пропасти, дав новый импульс к жизни.
Юка с детства питала страсть к медицине – видимо, пошла в отца, имевшего целую кучу работ по различным медицинским направлениям. Тот, начав обычным хирургом, благодаря своим знаниям и профессионализму быстро пошел в гору, и спустя несколько лет сначала занял должность заведующего хирургическим отделением, а затем и вовсе стал главным врачом больницы. И теперь, подтянув дочь поближе к медицине, благо, возможность такую он имел, он изо всех сил помогал ей постигать то, что она, не начнись Война, должна была бы изучать в медицинском институте. И успехи ее области медицины были просто поразительны.
Ей – и брату с сестрой – повезло. Они, может быть, были одними из тех редких счастливчиков, кого почти не задела Война. В то время, как по улицам бродили голодающие дети, потерявшие родителей и родной дом, в то время как люди дрались и умирали за кусок сухаря или патрон, они сидели за крепкими стенами и прилежно грызли гранит науки. Больница продолжала существовать, ее не тронули по счастливой случайности – сначала главари одно из группировок взяли под крыло, разумно полагая ее стратегическим объектом, а затем… Затем помогли военные.
Когда с началом Войны была уничтожена Балаковская АЭС, и Волга ниже по течению стала непригодна для проживания, в Балашов хлынул поток беженцев из Саратова и окрестностей. От Саратова до Балашова – двести с лишним километров, люди стремились в захолустье, в райцентр, ближе к земле, наивно полагая, что там проще выжить. Однако это было совсем не так. Здесь их не ждали и не желали принимать, и группы беженцев на подходе к городу безжалостно уничтожались местными бандитскими группировками, коих в городе образовалось целых три.
Читать бесплатно другие книги:
