Фавориты Фортуны Маккалоу Колин
Долго все молчали. Даже Ватия и Метелл Пий сидели с бледными лицами и, дрожа, глядели на это внезапно появившееся когтистое чудовище, которому впору выть на луну. О, как могли они забыть, кого таил в себе Сулла?
Лепид тоже был бледен и дрожал, но причиной его ужаса был вовсе не монстр, прятавшийся в Сулле. Он думал о своей любимой Аппулее, на которой был женат уже много лет, которая была отрадой его сердца, матерью его сыновей. Она была дочерью Сатурнина – человека, который действительно хотел провозгласить себя царем Рима. Почему Сулла упомянул о ней в этой ужасной вспышке гнева? Что он сделает, когда станет диктатором?
Уставшие до смерти от гражданских войн, экономической депрессии, от многочисленных легионов, без конца марширующих взад-вперед по всей Италии, центуриатные комиции проголосовали за закон, согласно которому Луций Корнелий Сулла назначался диктатором на неопределенный срок. Внесенный на рассмотрение на contio в шестой день ноября, lex Valeria dictator legibus scribundis et rei publicae constituendae был утвержден в двадцать третий день ноября. За это время никаких уточнений внесено не было. Поскольку он фактически предоставлял Сулле неограниченную власть, а также санкционировал его неприкосновенность, уточнений и не требовалось. Что бы Сулла ни захотел постановить или сделать, он мог все.
Многие в городе ожидали, что он разовьет бурную деятельность, как только его назначение диктатором будет озвучено. Но Сулла не предпринимал ничего, пока назначение не было утверждено спустя три нундины, в соответствии с lex Caecilia Didia.
Остановившись в доме, принадлежавшем Гнею Домицию Агенобарбу, бежавшему в Африку, Сулла, казалось, погрузился в безделье. Он только все время бродил по городу. Его собственный дом был сожжен после того, как Гай Марий и Цинна захватили Рим. Он ходил через Гермал, северо-западный склон Палатинского холма, на оставшееся от его дома пепелище, медленно ворошил палкой кучи камней, смотрел поверх Большого цирка на восхитительные очертания Авентинского холма. В любое время дня, от рассвета до сумерек, его можно было увидеть стоящим одиноко на Римском форуме, смотрящим на Капитолий, или на статую Гая Мария в полный рост возле ростры, или на какую-нибудь другую среди многочисленных статуй Гая Мария меньших размеров, или на здание сената, или на храм Сатурна. Сулла гулял по берегу Тибра от большого рынка в порту Рима до Тригария, где плавали молодые люди. Он доходил от Римского форума до каждых из шестнадцати ворот Рима. Он поднимался по одной улице и спускался по другой.
Ни разу он не продемонстрировал страха за свою жизнь, ни разу не попросил друга сопровождать его, не говоря уже о том, чтобы взять с собой телохранителя. Иногда на нем была тога, но большей частью он просто кутался в просторный удобный плащ: зима началась рано и обещала быть холодной, как и в прошлом году. А один раз, в жаркий не по сезону день, Сулла брел по Риму, одетый лишь в тунику, и можно было видеть, какой же он маленький, хотя люди помнили, что прежде Луций Корнелий был среднего роста и хорошего телосложения. Но он усох, ссутулился и шаркал ногами, как восьмидесятилетний старик. Дурацкий парик был всегда на нем. И теперь, когда он следил за состоянием своего лица, он снова начал красить сурьмой белесые брови и ресницы.
А когда прошли первые восемь дней ожидания ратификации назначения диктатора, свидетели его гневного выпада в сенате начали чувствовать себя получше и уже отзывались об этом гуляющем старике с некоторым презрением – так коротка память…
– Он – пародия! – фыркнув, сказал Гортензий Катулу.
– Кто-нибудь убьет его, – сказал Катул, которому все надоело.
Гортензий хихикнул:
– Или он сам свалится на улице от апоплексического удара! – Он схватил руку зятя, придерживавшую тогу. – Ты знаешь, не могу понять, почему я так испугался тогда! Он здесь, но его здесь нет. В результате, как ни странно, у Рима так-таки и нет хозяина! Он ненормальный, Квинт. У него старческое слабоумие!
Это мнение широко распространилось среди жителей Рима, каждый день видевших, как жалкая фигура ковыляет по городу в косо нахлобученном парике и с обильно наложенной краской. Может быть, эта пудра скрывала багровые шрамы? Вот он что-то шепчет. Качает головой. Вдруг на кого-то кричит, а на кого – не видно. Ненормальный. Дряхлый.
Требовалось большое мужество для такого тщеславного человека, чтобы выставить свое старческое безобразие на всеобщее обозрение. Только Сулла знал, как ненавистна ему эта болезнь, которая сотворила с ним такое. Только Сулла знал, как ему хотелось снова стать тем красавцем-мужчиной, каким он был, когда уходил на войну с царем Митридатом. Но, сказал он себе, избегая смотреться в зеркало, чем скорее он наберется сил продемонстрировать Риму, во что превратился, тем скорее научится забывать, что показало бы ему зеркало, если бы он взглянул в него. И это произошло. Главным образом потому, что его прогулки не были бесцельны, они вовсе не были причудой дряхлого старика. Сулла гулял, чтобы посмотреть, каким стал Рим, в чем Рим нуждался, что он сам должен сделать. И чем больше он бродил, тем больше сердился – и приходил в возбуждение, потому что в его власти было взять в свои руки этот обветшалый город и сделать прекрасным, как прежде.
Еще Сулла ждал прибытия нескольких лиц, которые много значили для него, хотя он вряд ли любил их или в них нуждался: его жены, его близнецов, его взрослой дочери, его внуков… а также Птолемея Александра, наследника египетского трона. Они терпеливо ждали несколько месяцев под присмотром Хрисогона, вольноотпущенника и управляющего Суллы, сначала в Греции, потом в Брундизии, но к концу декабря они будут в Риме. Некоторое время Далматике придется жить в доме Агенобарба, но собственную резиденцию Суллы недавно начали отстраивать. Филипп, загорелый, красивый, прибыл с Сардинии, неофициально созвал сенат и угрозами заставил этот запуганный орган проголосовать за то, чтобы из общественных фондов вернуть Сулле некогда конфискованное государством имущество. Спасибо, Филипп!
На двадцать третий день ноября диктаторство Суллы было официально утверждено. И в тот же день Рим проснулся и не увидел ни одной статуи Гая Мария – ни на Римском форуме, ни на Бычьем и Овощном рынках, ни на перекрестках и площадях – нигде. Исчезли трофеи, развешанные в его храме Чести и Доблести на Капитолии, пострадавшем от огня, но все еще хранившем вражеские доспехи, флаги, штандарты, все личные награды Мария за мужество, кирасы, которые он носил в Африке, при Аквах Секстиевых, в Верцеллах, в Альбе-Фуценции. Статуи других людей тоже исчезли – Цинны, Карбона, старого Брута, Норбана, Сципиона Азиагена. Вероятно, потому, что их было значительно меньше, на их исчезновение отреагировали не так остро, как на исчезновение памятников Гаю Марию. Сулла пробил огромную брешь, он оставил за собой целую аллею пустых цоколей, с которых было стерто имя ненавистного Мария, словно гермы с отбитыми гениталиями.
И в то же время пополз шепоток о других, более серьезных исчезновениях. Исчезали люди! Люди влиятельные, открыто поддерживавшие Мария, Цинну, Карбона или всех троих. В основном это были всадники, достигшие успеха на торговом и финансовом поприще, когда так трудно было это сделать. Всадники, которые получали от государства прибыльные контракты, или ссужали деньги своим сторонникам, или же обогащались другими путями благодаря присоединению к Марию, Цинне, Карбону или ко всем троим. Правда, ни один сенатор не пропал, и все же количество исчезнувших людей было настолько велико, что не заметить этого было невозможно. Несколько здоровых парней, числом десять – пятнадцать, стучали в дверь дома какого-нибудь всадника, их впускали, а через несколько минут они появлялись снова вместе с хозяином дома и уводили его – никто не знал куда!
Рим волновался. Рим стал понимать, что странствования его высохшего властелина представляли собою нечто большее, нежели обыкновенные прогулки. Невинная эксцентричность вчерашнего дня обернулась неуверенностью дня сегодняшнего и ужасом завтрашнего. Сулла никогда ни с кем не разговаривал! Он разговаривал только с собой! Он стоял на одном месте очень подолгу, глядя – куда, неизвестно! Раз или два он кричал! Что же все-таки он делал? И почему он это делал?
На фоне этих растущих опасений странная деятельность безобидно выглядевших групп частных лиц, которые стучали в двери домов, принадлежавших всадникам, сделалась более демонстративной. Их видели то тут, то там. Они что-то записывали или следовали как тени за каким-нибудь богатым банкиром Карбона или процветающим брокером Мария. Исчезновения участились. А однажды неизвестные постучали в дверь одного сенатора-заднескамеечника, который всегда голосовал за Мария, за Цинну, за Карбона. Но сенатора не увели, как других. Когда он появился на улице, взметнулся меч – и его голова упала на землю с глухим стуком и откатилась в сторону. Тело так и осталось лежать, истекая кровью, но голова исчезла.
Люди начали искать предлог, чтобы пройти мимо ростры и пересчитать головы: Карбон, Марий-младший, Каррина, Цензорин, Сципион Азиаген, старый Брут, Марий Гратидиан, Понтий Телезин, Брут Дамасипп, Тиберий Гутта из Капуи, Соран, Мутил… Больше никого! Головы сенатора-заднескамеечника там не оказалось. Как и голов других исчезнувших людей. А Сулла продолжал гулять в своем идиотском парике, всегда криво сидящем, с подкрашенными бровями и ресницами. Но если раньше люди останавливались и улыбались ему – хотя в этих улыбках сквозила жалость, – то теперь они чувствовали неприятный холодок и старались свернуть куда-нибудь в сторону, только бы не встретиться с ним. Или со всего духу убегали, едва завидев диктатора. Теперь там, где был Сулла, больше никого не было. Никто не наблюдал за ним. Никто не улыбался, даже с жалостью. Никто не заговаривал. Никто не приставал. При встрече с ним всех прошибал холодный пот, словно они увидели отверстые врата в подземный мир в несчастливый день.
Никогда прежде не являлась в Риме общественная фигура, которая была бы окутана столь непостижимой тайной. Поведение Суллы выходило за рамки нормы. Он должен был подняться на ростру на Форуме и красноречиво поведать всем о своих планах или пустить риторическую пыль в глаза сената. Намерения, жалобы, цветистые фразы – он должен был высказать это! Кому-нибудь, если не всем. Римляне не склонны держать язык за зубами. Они всегда и все обсуждали. Римом правили слухи. Но от Суллы – ничего. Только одинокие бесцельные прогулки без сопровождения. И все же это исходило от него – отрубленные головы, исчезнувшие люди! Этот молчаливый и необщительный человек был властелином Рима.
В календы декабря Сулла созвал заседание сената, первое со времени выступления Флакка. О, как сенаторы торопились в курию Гостилия! Дрожа больше от страха, чем от холода, с бешеным сердцебиением, задыхаясь, с расширенными зрачками, чувствуя тошноту. Они буквально попадали на свои стулья, словно чайки, побитые бурей, стараясь не смотреть вверх – из страха, что сейчас с крыши на них посыплются обломки черепицы, как на Сатурнина и его сторонников.
Все были объяты безымянным ужасом, даже Флакк, принцепс сената, даже Метелл Пий, даже военные любимцы вроде Офеллы и сообщники вроде Филиппа и Цетега. И все же, когда Сулла вошел, он выглядел таким безобидным! Трогательная фигура! Его сопровождало беспрецедентное количество ликторов – двадцать четыре! Вдвое больше, чем полагалось консулу, и вдвое больше, чем у любого предыдущего диктатора.
– Настало время познакомить вас с моими намерениями, – сказал Сулла, не поднимаясь со своего курульного кресла. Слова вылетали вместе со струйками белого пара – так холодно было в помещении. – Я – законный диктатор, а Луций Валерий, принцепс сената, – мой начальник конницы. Согласно закону, принятому центуриатными комициями, я не обязан назначать других магистратов. Однако Рим всегда вел хронологию по именам ежегодно избираемых консулов, и я не стану нарушать традицию. Я не желаю, чтобы люди называли наступающий год «годом диктатуры Луция Корнелия Суллы». Поэтому я хочу, чтобы были избраны два консула, восемь преторов, два курульных и два плебейских эдила, десять народных трибунов и двенадцать квесторов. А чтобы опыт управления получили и молодые люди, которым впоследствии предстоит войти в сенат, необходимо будет выбрать двадцать четыре военных трибуна. И я назначу трех человек монетариями и трех человек, которые будут следить за тюремными камерами и убежищами.
Катула и Гортензия обуял такой ужас, что оба сидели, силясь не обгадиться и спрятав руки, чтобы никто не заметил, как они дрожат. Не веря своим ушам, они слушали, как диктатор объявляет, что будет проводить выборы во все магистратуры! Они ожидали, что в них начнут швырять острую черепицу, или выведут и обезглавят, или сошлют в ссылку, а имущество конфискуют. Они ожидали чего угодно, но это… Он что, невиновен? Разве он не знает, что творится в Риме? И если не знает, кто же тогда отвечает за те исчезновения и убийства?
– Конечно, – продолжал диктатор с раздражающей неотчетливой дикцией, – вы понимаете, что, когда я говорю «выборы», я не имею в виду выдвижение кандидатов и предвыборную кампанию. Я назову имена тех, кого вы должны будете выбрать. Свобода выбора сейчас невозможна. Мне нужны помощники в моей работе. Следовательно, это должны быть те люди, которые мне полезны, а не те, кого навяжут мне выборщики. Поэтому я хочу сообщить вам, кто кем будет в следующем году. Писарь, мой список!
Сулла взял листок у служащего сената, чья единственная обязанность была хранить документы. Секретарь, записывавший на восковых табличках все, что произносил Сулла, оторвался от своего занятия.
– Итак, консулы. Старший – Марк Туллий Декула. Младший – Гней Корнелий Долабелла.
Вдруг раздался чей-то голос. Фигура в тоге вскочила со стула – Квинт Лукреций Офелла.
– Нет! Нет, я говорю! Ты отдаешь консульство Декуле? Нет! Кто такой Декула? Ничтожество, которое торчало здесь в полной безопасности, в Риме, пока лучшие люди Рима боролись за тебя, Сулла! Чем таким отличился Декула? Почему он? У него недостанет сил даже подтереть твою задницу своей тогой, Сулла! Это непростительный, злобный, несправедливый обман! Назначение Долабеллы я могу понять – все твои легаты знают о сделке, которую ты с ним заключил! Но кто такой этот Декула? Что такого сделал этот Декула, чтобы стать старшим консулом? Я говорю – нет! Нет, нет, нет!
Офелла остановился, чтобы перевести дух. Заговорил Сулла:
– Мой выбор – старшим консулом будет Марк Туллий Декула. Вопрос закрыт.
– Тогда надо запретить тебе делать выбор, Сулла! У нас будут кандидаты и обычные выборы, и я выдвину свою кандидатуру!
– Не выдвинешь, – тихо сказал Сулла.
– Попробуй остановить меня! – выкрикнул Офелла и выбежал из помещения.
Снаружи роилась толпа, жаждавшая услышать результаты этого собрания сената, первого с тех пор, как Сулла был утвержден в должности диктатора. В толпе не оказалось людей, которые считали, что должны бояться Суллы, – те остались дома. Небольшая толпа, но тем не менее толпа. Расталкивая собравшихся, не обращая внимания на чины и звания тех, кто оказался у него на пути, Офелла кинулся вниз по ступеням сената, по мостовой, к колодцу комиций и – прямо к ростре, встроенной в его стену.
– Римляне! – крикнул он. – Подойдите сюда, послушайте, что я хочу сказать об этом незаконном монархе, которого мы добровольно назначили править нами! Он говорит, что необходимо выбрать консулов. Но кандидатов не будет – просто два человека по его выбору. Два никудышных, некомпетентных идиота, и один из них – Марк Туллий Декула, он даже не из знатного рода! Первый из его семьи сенатор-заднескамеечник, который пробрался в преторы при предательском режиме Цинны и Карбона! И все же он будет старшим консулом, в то время как такие люди, как я, остаются без награды!
Сулла поднялся и медленно прошел по мозаичному полу курии к портику, где постоял, жмурясь от яркого света и делая вид, что равнодушен к происходящему. На самом деле он зорко смотрел, как Офелла кричит с ростры. Не привлекая к себе внимания, примерно пятнадцать человек стали собираться у подножия сенатской лестницы.
Медленно, крадучись, сенаторы вышли из курии посмотреть и послушать, пораженные спокойствием Суллы. Они приободрились, глядя на него: Сулла вовсе не выглядел монстром, как они стали думать. Этот худой, жалкий человек просто не мог быть чудовищем!
– Вот, римляне… – продолжал Офелла громогласно, входя в раж. – Я не тот, кто может спокойно стерпеть подобные оскорбления! Я больше достоин быть консулом, чем такое ничтожество, как Декула! И я считаю, что граждане Рима, если им позволят выбирать, выберут меня, а не подлых ставленников Суллы! В былые времена, когда люди были не согласны с предложенными кандидатами, они выступали перед народом и выдвигали свои кандидатуры!
Взгляды Суллы и вожака небольшой группы, стоявшей внизу, встретились. Сулла кивнул, вздохнул и устало прислонился к колонне.
Ничем не примечательные люди тихо прошли сквозь небольшую толпу, приблизились к ростре, взошли на нее и взяли Офеллу. Мягкость их движений была кажущейся. Офелла яростно отбивался, но безуспешно. Они безжалостно сгибали его, пока он не упал на колени. Потом один из них взял Офеллу за волосы и откинул его голову назад, оголив шею. Взвился клинок. Когда голова отделилась от тела, человек, державший голову за волосы, покачнулся, потом высоко поднял голову, чтобы все могли видеть. В считаные мгновения Форум опустел, остались лишь ошеломленные сенаторы.
– Положите голову на ростру, – сказал Сулла, выпрямился и вошел в помещение.
Двигаясь как неживые, сенаторы последовали за ним.
– Итак, на чем я остановился? – спросил Сулла секретаря, который подался вперед и тихо что-то проговорил. – О да, понял! Спасибо! Я остановился на консулах. Далее я собирался говорить о преторах. Список! – Сулла протянул руку. – Спасибо. Итак, продолжаю… Мамерк Эмилий Лепид Ливиан. Марк Эмилий Лепид. Гай Клавдий Нерон. Гней Корнелий Долабелла-младший. Луций Фуфидий. Квинт Лутаций Катул. Марк Минуций Терм. Секст Ноний Суфенат. Гай Папирий Карбон. Я назначаю младшего Долабеллу городским претором, а Мамерка – претором по делам иноземцев.
Поистине удивительный список! Ясно, что ни Лепида, ни Катула, которые при обычных выборах могли бы рассчитывать на первые места, не должны были предпочесть двум лицам, которые активно сражались за Суллу. И вот они – преторы, в то время как сторонниками Суллы сенаторского статуса и надлежащего возраста пренебрегли! Фуфидий был вообще никто. А Ноний Суфенат – младший сын сестры Суллы. Нерон – некий второстепенный Клавдий, не имеющий никакого влияния. Терм – хороший солдат, но оратор никудышный, над ним всегда смеялись на Форуме. И словно чтобы досадить всем знатным римским родам, последним в списке преторов назван член семьи Карбона, который был сторонником Суллы, но ничем себя не проявил.
– Ты в списке, – шепнул Гортензий Катулу. – Они все еще покажут себя. Сулла не дурак, чтобы дать не ту работу не тому человеку. Меня интересует Декула. Настоящий бюрократ! Вот почему Сулла выбрал его: он должен был его выбрать, если учесть, что Долабелла добился консульства шантажом! Политика нашего диктатора будет проводиться скрупулезно, и Декула станет радоваться каждой казни.
Собрание продолжалось. Одно за другим звучали имена магистратов, и никто больше не возражал. Закончив, Сулла отдал список хранителю и опустил руки на колени.
– Я сказал все, что хотел, кроме того, что я отметил нехватку в Риме жрецов и авгуров и скоро издам закон, чтобы поправить эту ситуацию. А сейчас послушайте вот что! – вдруг заорал он, заставив всех вскочить с мест. – Жрецов больше выбирать не будут! Это верх нечестивости – бросать бюллетени, чтобы определить, кто будет служить богам! Это торжественное и государственное событие превращено в политический цирк, и в результате жреческие должности занимают люди, у которых нет ни традиций, ни уважения к обязанностям жреца. Если богам Рима не служить надлежащим образом, Рим не сможет процветать.
Сулла поднялся на ноги. Послышался чей-то голос. Удивленный, Сулла опять опустился в свое курульное кресло.
– Ты хочешь что-то сказать, дорогой Свиненок? – осведомился он, назвав Метелла Пия старым прозвищем, которое тот унаследовал от своего отца.
Метелл Пий покраснел, но с решительным видом встал. С момента его прибытия в Рим в пятый день ноября его заикание, почти исчезнувшее за последнее время, заметно усилилось. Он знал почему. Все дело в Сулле, которого он любил, но боялся. Однако Метелл Пий все же оставался сыном своего отца, а Метелл Нумидийский Свин дважды терпел ужасные побои на Форуме и один раз даже уехал в ссылку, но своими принципами не поступался. Поэтому сыну надлежало идти по стопам отца и поддержать честь семьи. И свое собственное dignitas.
– Лу-лу-ций Корнелий, т-т-ты ответишь н-н-на один вопрос?
– Ты заикаешься! – воскликнул Сулла почти нараспев.
– Д-д-да. Из-з-вини. Я постараюсь, – сказал Метелл Пий сквозь стиснутые зубы. – Известно ли тебе, Лу-лу-ций Корнелий, что людей убивают, а их имущество конфискуют п-п-по всей Италии и в Риме?
Сенат слушал затаив дыхание, что ответит Сулла: знал ли он? По его ли приказу это делалось?
– Да, я знаю об этом, – сказал Сулла.
Коллективный вздох, общая дрожь, и всех словно вдавило в стулья. Сенат услышал самое худшее. Метелл Пий упрямо продолжал:
– Я п-п-понимаю, что необходимо наказывать виновных, но ни один человек не был судим. Не мог бы ты объяснить м-м-мне ситуацию? Например, с-с-сказать мне, когда ты намерен подвести черту? И вообще, сохранится ли у нас правосудие? И кто решил, что эти люди совершили предательство, если их дело не рассматривалось в суде?
– Это по моему приказу они умерли, дорогой Свиненок, – строго ответствовал диктатор. – Я не намерен зря тратить деньги и время сената на суды для людей, чья вина не вызывает сомнений.
Свиненок не сдавался:
– Тогда… м-м-можешь ли ты мне сказать, от кого ты намерен еще избавиться?
– Боюсь, что не могу, – ответил диктатор.
– Тогда, если ты н-н-не знаешь, от кого будешь избавляться, то хотя бы кого ты намерен наказать?
– Да, дорогой Свиненок, это я могу сделать для тебя.
– В таком случае, Лу-лу-ций Корнелий, пожалуйста, поделись этим с нами, – закончил Метелл Пий с явным облегчением.
– Не сегодня, – сказал Сулла. – Мы снова соберемся завтра.
На следующий день рано утром, с рассветом, все вернулись в курию Гостилия, но мало кто казался выспавшимся.
Сулла уже ждал их в помещении сената, восседая в своем курульном кресле. Один писарь сидел со стилосом и восковыми табличками, другой держал в руках свиток папируса. Как только жертвоприношение и авгурии показали, что знамения благоприятствуют проведению собрания, Сулла протянул руку к свитку. Он посмотрел на бедного Метелла Пия, измученного беспокойством.
– Вот, – сказал Сулла, – список людей, которые или уже умерли как предатели, или скоро умрут как предатели. Их имущество теперь принадлежит государству и будет продано на аукционе. Любой мужчина или женщина, которые увидят человека, чье имя значится в этом списке, могут безнаказанно убить его.
Сулла передал список старшему ликтору.
– Прикрепи это на стену ростры, – велел он. – Пусть все граждане Рима узнают то, о чем один только мой дорогой Свиненок имел смелость спросить.
– Значит, если я увижу кого-то в твоем списке, я могу его убить? – нетерпеливо поинтересовался Катилина, которого Сулла попросил посещать заседания сената, хотя он еще не стал сенатором.
– Да, это так, ты можешь убить любого из этого списка, мой маленький лизоблюд! И кстати, заработаешь на этом два таланта серебром, – объявил Сулла. – Конечно, я узаконю наказания. Я не сделаю ничего, что не будет иметь силу закона! Вознаграждение будет также узаконено, и все выплаты будут записаны, так что последующие поколения не забудут о тех, кто извлек для себя выгоду в эти дни.
Все прошло спокойно, но некоторые, например Метелл Пий, легко разгадали злой умысел Суллы. А таким, как Луций Сергий Катилина, явно было все равно.
Первый список содержал сорок имен сенаторов и шестьдесят пять – всадников. Его возглавляли имена Гая Норбана и Сципиона Азиагена, далее шли Карбон и Марий-младший, Каррина, Цензорин и Брут Дамасипп. Старого Брута не было. Большинство сенаторов, поименованных в списке, были уже мертвы. Однако списки в основном предназначались для того, чтобы информировать Рим о том, чьи поместья конфискованы. Они не сообщали, кто уже мертв, а кто еще жив. Второй список появился на ростре на следующий день: двести всадников. И третий список: двести пятьдесят всадников. Сулла, очевидно, покончил с сенатом. Его настоящей целью было всадническое сословие.
Leges Corneliae, законы Корнелия, утверждавшие списки, и последующие действия, были исчерпывающими. Бо`льшая часть проскрипционных списков появилась в течение двух дней в начале декабря, а к середине декабря все уже находилось во власти бюрократа Декулы, как и предсказывал Катул. Любая случайность была учтена. Все имущество семьи человека, занесенного в список, стало собственностью государства и не могло быть переписано на имя наследника, не виновного ни в каком проступке. Никакое завещание осужденного не действовало. Ни один наследник, упомянутый в завещании, не мог ничего наследовать. Поименованный преступник мог законно быть казнен любым мужчиной или женщиной, будь он или она свободные, вольноотпущенники или рабы. Награда за убийство или за задержание осужденного составляла два таланта серебром, которые выдавались казной из конфискованного имущества и регистрировались в общественных бухгалтерских книгах. Раб, претендующий на награду, должен был быть освобожден, вольноотпущенник – переведен в сельскую трибу. Все мужчины, гражданские или военные, которые, после того как Сципион Азиаген нарушил перемирие, перешли на сторону Карбона или Мария-младшего, объявлялись врагами общества. Любой человек, предлагавший помощь или дружбу осужденному, объявлялся врагом общества. Сыновьям и внукам такового запрещалось занимать курульные должности и перекупать конфискованные имения или вступать во владение ими любыми другими способами. На сыновей и внуков уже умерших закон распространялся так же, как на сыновей и внуков еще живых. Последний закон этого пакета, обнародованного в пятый день декабря, гласил, что полностью процесс оглашения имен завершится в первый день июня следующего года. Еще целых полгода.
Таким образом, Сулла вступил в права диктатора, демонстрируя, что он не только властелин Рима, но также и владыка ужаса. Не все минувшие дни мучительного зуда были проведены в пьяном ступоре. Сулла думал о многих вещах. О том, как ему достичь господства над Римом. Что он будет делать, когда станет хозяином Рима. Как вызвать к себе такое отношение каждого мужчины, женщины, ребенка, которое позволит ему сделать все, что он задумал, не встретив сопротивления. Не солдаты, патрулирующие на улицах, но неизвестность, страх, ведущие и к надежде, и к отчаянию. Его приспешниками станут неизвестные, которые могут быть соседями или друзьями тех, кого они выследили и убрали. Сулла намеревался создать климат, а не погоду. Люди в состоянии справиться с погодой. Но климат? О, климат может оказаться невыносимым.
И он думал, думал, думал, пока расчесывался до кровавых клочьев. Старый, безобразный, разочарованный человек, которому дали для игры самую чудесную игрушку на свете – Рим, его мужчин и женщин, собак и кошек, рабов и вольноотпущенников, низшее сословие, всадников и знать. С затаенной злобой, холодным и мрачным недовольством, терзаемый болью, он тщательно разрабатывал план. Когда наконец подробный план был составлен, Сулле стало легче.
Настало время диктатора.
Диктатор радостно взял в руки свою новую игрушку.
Часть II
Декабрь 82 г. до Р. Х. – май 81 г. до Р. Х
Пока все идет очень хорошо, решил Луций Корнелий Сулла в начале декабря. Многие все еще не решались убить кого-либо оглашенного в списке, но некоторые, такие как Катилина, показывали пример, и количество денег и имущества, конфискованных у поименованных преступников, увеличивалось. Конечно, Сулла шел по этому пути лишь ради денег. Откуда-то должны были поступать огромные суммы, в которых нуждался Рим, чтобы стать платежеспособным. При обычных обстоятельствах деньги поступали бы из провинций, но из-за действий Митридата на востоке и неприятностей, доставляемых Квинтом Серторием в обеих Испаниях, из провинций некоторое время будет не выжать дополнительных доходов. Поэтому отдать деньги должны Рим и Италия. И все же этот груз нельзя взвалить ни на плечи простых людей, ни на тех, кто убедительно продемонстрировал свою лояльность делу Суллы.
Сулла никогда не любил ordo equester – девяносто одну центурию первого класса, в которые входили всадники-коммерсанты, и особенно восемнадцать центурий старших всадников, которые владели государственным конем. Среди них было много таких, кто разжирел при администрации Мария, Цинны, Карбона. Эти-то люди, решил Сулла, и заплатят по счету – ради экономического выздоровления Рима. Диктатор с радостным удовлетворением думал, что нашел идеальное решение: не только казна наполнится, но он еще и уничтожит всех своих врагов.
К тому же он нашел время разобраться с другой занозой – Самнием, причем самым жестким образом, послав в злополучную область двух худших, по его мнению, людей – Цетега и Верреса. И четыре легиона хороших солдат.
– Не оставляйте ничего, – распорядился Сулла. – Я хочу превратить Самний в такое место, чтобы ни один человек не захотел жить там снова, даже старейший и самый патриотичный самнит. Срубите деревья, уничтожьте посевы на полях, сотрите с лица земли города и сады. – Он улыбнулся своей ужасной улыбкой. – И срежьте все высокие маки.
Вот! Это научит самнитов. И избавит его от двух очень вредных человек на будущий год. Они не будут спешить с возвращением! Слишком много денег предстоит добыть сверх того, что они пришлют в казну.
Вероятно, для других частей Италии стало благом, что семья Суллы прибыла в Рим именно в этот момент, чтобы внести в его жизнь какую-то видимость порядка, в котором он нуждался и по которому скучал, сам того не сознавая. Во-первых, он не знал, что вид Далматики сразит его словно удар. Колени его подогнулись, и он почти упал на стул, глядя на нее, как зеленый юнец пялится на недосягаемую женщину, неожиданно снизошедшую до него.
Очень красивая – но это он всегда знал. Со смуглой кожей одного цвета с волосами. И этот взгляд любви, который, казалось, никогда не исчезал, никогда не менялся, не важно, насколько стар и безобразен становился Сулла. И вот она сидит у него на коленях, обвив его тощую шею руками, прижав его лицо к груди, лаская его покрытую струпьями голову, целуя ее, словно это по-прежнему та великолепная голова с волосами оттенка красного золота, которыми он щеголял. Его парик – где его парик? А потом она рывком подняла его голову – и он почувствовал прелесть ее рта, захватившего его сморщенные губы и не отпускавшего их, пока они снова не ожили… К нему стали возвращаться силы. Он поднялся со стула, держа ее на руках, и триумфально прошествовал в их комнату и там разделил с женой нечто большее, чем триумф.
«Вероятно, – думал он, утопая в ней, – все же я способен любить».
– Как же я скучал по тебе! – сказал Сулла.
– Как же я тебя люблю! – ответила Далматика.
– Два года… Прошло два года.
– Словно две тысячи лет.
Когда первый пыл воссоединения прошел, она превратилась в разумную жену и с удовольствием, тщательно всего его осмотрела:
– Кожа твоя стала намного лучше!
– Я получил мазь от Морсима.
– Зуд прекратился?
– Да.
После этого она стала матерью и отказалась отдыхать, пока он не прошел с нею в детскую, чтобы поздороваться с маленькими Фавстом и Фавстой.
– Они не намного старше нашей разлуки, – сказал он и вздохнул. – Они похожи на Метелла Нумидийского.
Далматика еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться.
– Я знаю… Бедняжки.
И этим закончился один из самых счастливых дней в жизни Суллы. Она смеялась вместе с ним!
Не зная, почему мама и смешной старик радостно обнимаются, двойняшки нерешительно улыбались, пока желание присоединиться к этому веселью не оказалось сильнее их. Может быть, в разгар этого веселья Сулла и не вполне полюбил их, но, во всяком случае, он нашел, что они довольно приятные малыши, даже если они и похожи на своего двоюродного дедушку Квинта Цецилия Метелла Нумидийского по прозванию Свин. «Которого их отец убил – какая ирония судьбы! – подумал он. – Может быть, это кара богов? Но чтобы поверить в это, надо быть греком, а я – римлянин. Кроме того, я буду уже давно мертв к тому времени, как эта парочка вырастет достаточно, чтобы сделаться божьим наказанием для кого-то другого».
Остальные вновь прибывшие домочадцы Суллы тоже чувствовали себя хорошо, включая старшую дочь Суллы Корнелию Суллу и ее двоих детей от умершего первого мужа. Маленькой Помпее было уже восемь лет. Она знала, что красива, и была полностью поглощена своей красотой. Шестилетний Квинт Помпей Руф как нельзя более соответствовал своему последнему имени, так как был рыжеволосым, румяным, с розоватыми белками глаз и вспыльчивым характером.
– А как поживает мой гость, который не может пересечь померий, чтобы попасть в Рим? – поинтересовался Сулла у своего управляющего Хрисогона, чьей обязанностью было присматривать за семьей.
Немного похудевший (нелегко угождать такому количеству людей с разными характерами, подумал Сулла) управляющий воздел глаза к потолку и пожал плечами:
– Боюсь, Луций Корнелий, что он не согласится оставаться за пределами померия, если ты лично не посетишь его и не объяснишь, почему так надо. Я пытался! Правда, я пытался! Но он считает меня мелкой сошкой, недостойной даже презрения, не говоря уж о доверии.
«Типично для Птолемея Александра», – подумал Сулла, выходя из города и направляясь к гостинице на Аппиевой дороге около первой вехи, где Хрисогон разместил кичливого, излишне чувствительного египетского царевича, который, хоть и находился под опекой Суллы уже три года, только теперь начал становиться обузой.
Утверждая, что он убежал от понтийского двора, Птолемей Александр появился в Пергаме, умоляя Суллу предоставить ему убежище. Сулла пришел в восхищение. Ведь это был не кто иной, как Птолемей Александр-младший, единственный законный сын фараона, который умер, пытаясь вернуть себе трон, в тот год, когда Митридат пленил его сына, жившего на острове Кос со своими двумя двоюродными незаконнорожденными братьями. Все три царевича были отправлены в Понт, а Египтом завладел старший брат умершего фараона Птолемей Сотер по прозвищу Латир (что означает «бараний горох»), который провозгласил себя фараоном.
Как только Сулла увидел Птолемея Александра-младшего, он понял, почему Египет предпочел старого Латира. Птолемей Александр-младший был до такой степени женоподобен, что одевался, как возрожденная Изида, в развевающиеся драпировки, завязанные узлом и обернутые вокруг тела на манер эллинизированной богини Египта, носил золотую корону на златокудром парике и тщательно разрисовывал лицо. Он жеманничал, строил глазки, говорил с улыбочкой, шепелявил, быстро и суетливо двигался. И все же проницательный Сулла видел, что за этим женоподобным фасадом скрывается нечто стальное.
Птолемей Александр-младший рассказал Сулле о трех отвратительных годах, проведенных при дворе человека, который был самым агрессивным гетеросексуалом. Митридат искренне верил, что женоподобных мужчин можно вразумить. Он подвергал молодого Птолемея Александра бесконечным унижениям, доводил до полного изнеможения с целью излечить беднягу от его наклонностей. Но это не помогало. Когда его заставляли ложиться в постель с понтийскими куртизанками и даже с простыми шлюхами, все заканчивалось одинаково: Птолемей Александр свешивал голову с кровати и его рвало. Когда его заставляли надевать доспехи и маршировать с сотней насмехавшихся над ним солдат, он плакал и валился с ног от усталости. Когда его били кулаками, а потом стегали, он невольно выдавал себя – такое обращение только возбуждало его. Когда его вывели на суд на рыночную площадь в Амисе в его любимой одежде и с краской на лице, в него полетели гнилые фрукты, яйца, овощи и даже камни. Он покорно все вынес, но не раскаялся.
У него появился шанс, когда под натиском Суллы позиции Митридата зашатались и двор распался. Молодой Птолемей Александр сбежал.
– Мои двоюродные братья-ублюдки предпочли, конечно, остаться в Амисе, – прошепелявил он Сулле. – Им-то отлично подходила атмосфера этого гнусного двора! Оба они охотно женились на дочерях Митридата от его жены Антиохиды. Да пусть они забирают и Понт, и всех царских дочерей! Я ненавижу это место!
– И чего же ты хочешь от меня? – спросил тогда Сулла.
– Убежища. Приюта в Риме, когда ты вернешься туда. А когда Латир умрет – египетский трон. У него есть дочь, Береника, которая правит с ним как его царица. Но он не может жениться на ней, конечно. Он может жениться только на тетке, кузине или сестре, а таковых у него нет. Естественно, царица Береника переживет своего отца. Египетский трон наследуется по женской линии, это означает, что царь становится царем через брак с царицей или старшей царевной. Я – единственный законный Птолемей, который еще остался. Александрийцы имеют в этом деле решающее слово с тех пор, как македонские Птолемеи отказались сделать своей столицей Мемфис. И они захотят, чтобы я наследовал Латиру, и согласятся на мой брак с царицей Береникой. Когда Латир умрет, отправь меня в Александрию, чтобы я предъявил права на трон – с благословения Рима.
Некоторое время Сулла размышлял, весело глядя на Птолемея Александра. Потом сказал:
– Ты можешь жениться на царице, но сможешь ли ты иметь от нее детей?
– Наверное, нет, – спокойно ответил царевич.
– Тогда какой резон жениться? – ухмыльнулся Сулла.
Птолемей Александр явно не понял смысла сказанного.
– Я хочу быть фараоном Египта, Луций Корнелий, – торжественно возгласил он. – Трон принадлежит мне по праву. А что с ним случится после моей смерти, мне все равно.
– А кто после тебя еще может претендовать на трон?
– Только мои два ублюдочных кузена, которые сейчас ходят в любимчиках у Митридата и Тиграна. Я смог убежать, когда от Митридата прибыл гонец с приказом отослать нас троих на юг, к Тиграну, который расширял свое царство в Сирии. Думаю, цель этого переезда – избавить нас от римского плена, если Понт падет.
– В таком случае твоих двоюродных братьев может не быть в Амисе.
– Они были там, когда я сбежал. Что случилось после моего побега – не знаю.
Сулла отложил перо и посмотрел глазами старого развратника на строптивого, вырядившегося юношу:
– Очень хорошо, царевич Александр, я предоставлю тебе убежище. Когда я вернусь в Рим, ты будешь сопровождать меня. Что касается твоих притязаний на двойную корону Египта, наверное, лучше обсудить это, когда придет время.
Но время еще не пришло, когда Сулла медленно шел по Аппиевой дороге, направляясь к гостинице у первой вехи. И сейчас он мог предвидеть определенные трудности, связанные с Птолемеем Александром-младшим. Конечно, в голове у Суллы уже созрел план. Если бы эта идея не возникла у него при первой встрече с Птолемеем Александром, он просто отослал бы молодого человека к его дяде Латиру в Александрию и умыл бы руки. Но у него составилась некая схема, и теперь он мог только надеяться, что проживет достаточно, чтобы увидеть плоды своей затеи. Латир был значительно старше его, но явно пребывал в добром здравии. Говорят, в Александрии благоприятный климат.
– Однако, царевич Александр, – заговорил Сулла, когда его провели в лучшую комнату гостиницы, – я не могу содержать тебя за счет Рима все те годы, пока твой дядя не умрет. Даже в таком месте, как это.
Темные глаза гневно блеснули. Птолемей Александр взметнулся, как готовая ужалить змея:
– В таком месте, как это? Да я скорее вернусь в Амис, чем останусь в таком месте, как это!
– В Афинах, – холодно продолжал Сулла, – ты жил по-царски за счет афинян просто благодаря подаркам твоего дяди этому городу. Твой дядя одарил Афины после того, как я был вынужден пограбить их немножко. То была привилегия Афин. Мне ты ничего не стоил. Здесь же ты обходишься слишком дорого. Рим не в состоянии тратить на тебя такие суммы. Поэтому я предлагаю тебе на выбор два варианта. Ты можешь сесть на корабль – за счет Рима, отплыть в Александрию и помириться с твоим дядей Латиром. Или ты можешь сделать заем у одного из банкиров этого города, арендовать дом и слуг на Пинции или в любом другом приемлемом месте за пределами померия и оставаться там, пока не умрет твой дядя.
Трудно сказать, побледнел ли Птолемей Александр, так густо был наложен грим, но Сулле хотелось думать, что царевич все-таки побледнел. Конечно, он сразу поостыл.
– Я не могу поехать в Александрию, мой дядя прикажет меня убить!
– Тогда бери заем.
– Хорошо, возьму. Только скажи мне как.
– Я пришлю к тебе Хрисогона, и он тебя просветит. Он знает все. – Сулла не садился и теперь сразу направился к двери. – Кстати, Александр, ни при каких обстоятельствах ты не можешь пересечь священную границу Рима и войти в город.
– Но я умру от тоски!
Последовала знаменитая усмешка Суллы:
– Сомневаюсь, если станет известно, что у тебя водятся деньги и есть красивый дом. Александрия очень далеко, а ведь ты превратишься в законного царя сразу же, как только Латир умрет. Чего мы с тобой не сможем узнать, пока новость не достигнет Рима. Поскольку Рим не потерпит правящего суверена в своих границах, ты не должен переступать померий. Я говорю серьезно. Не советую тебе пренебрегать моим советом, иначе тебе уже не понадобится плыть в Александрию, чтобы преждевременно умереть.
Птолемей Александр разрыдался:
– Ты отвратительный, страшный человек!
Сулла вышел и направился к Капенским воротам, временами разражаясь смехом, похожим на ржание. Какой отвратительный, страшный человек этот Птолемей Александр! Но каким полезным он может оказаться, если у Латира хватит такта и здравого смысла умереть, пока Сулла еще будет диктатором! Он даже подпрыгнул от удовольствия при мысли о том, что же он сделает, когда услышит, что трон Египта опустел.
Сулла совершенно не думал о том, что его смех и подскок и эта зигзагообразная походка стали предвестием ужаса для каждого, кто случайно видел диктатора. А его мысли уже блуждали по легендарной Александрии.
Однако главное место в мыслях Суллы занимала религия. Как и большинство римлян, он не призывал бога по имени, а закрывая глаза, не представлял себе антропоморфную фигуру – это было слишком по-эллински. В эти дни считалось признаком изысканности изображать Беллону как вооруженную женщину, Цереру – как красивую матрону, несущую сноп пшеницы, Меркурия – в крылатой шапочке и в сандалиях с крылышками, потому что эллинизированное общество стояло выше римского, потому что эллинизированное общество презирало лишенных обличья богов как примитивных, недостойных поклонения со стороны интеллектуалов. Для греков их боги являлись, по существу, такими же людьми, только обладавшими сверхъестественными силами. Рассудок греков не мог вместить веру в существо более сложное, чем человек. Поэтому Зевс, который был главой их пантеона, действовал как римский цензор, обладающий властью, но не всемогущий, и раздавал поручения другим богам, которым нравилось его дурачить, шантажировать – словом, вести себя как народные трибуны.
Но римлянин Сулла знал, что латинские боги не столь телесны, как боги эллинов. Они не были антропоморфными, у них не было глаз, они не вели бесед, не обладали сверхъестественными способностями, не делали умозаключений, подобно людям. Римлянин Сулла знал, что боги – это особые силы, которые управляют явлениями и контролируют другие силы, подвластные им. Боги питаются жизненными соками, поэтому им нужно приносить жертвы. Они нуждаются в том, чтобы в мире живых царили порядок и система – равно как в их таинственном мире, потому что порядок в мире людей помогает поддерживать порядок в мире духовных сил.
Существовали духи, которые охраняли чуланы и амбары, силосные ямы и погреба, любили, чтобы закрома всегда оставались полными, – они назывались пенатами. Были силы, которые охраняли корабли в плавании, перекрестки улиц и все неодушевленные предметы, – они назывались ларами. Имелись и иные силы – они покровительствовали деревьям, чтобы те были высокими, чтобы у них хорошо росли ветви и листья, а корни проникали глубоко в землю. И силы, делавшие воду в реках вкусной и направлявшие текущие с гор реки в моря. В мире действовала могущественная сила, которая избранным людям даровала удачу и богатство, большинству – всего этого понемногу, а некоторым – вообще ничего. Эта сила называлась Фортуной. А сила, которая именовалась Юпитером Всеблагим Всесильным, – это сумма всех других сил, соединительная ткань, которая связывает их всех воедино неким способом, естественным для духов, но непостижимым для людей.
Сулле было ясно, что Рим теряет связь со своими богами, со своими духами. Иначе почему тогда сгорел Большой храм? Почему драгоценные записи ушли в небеса вместе с дымом? Почему погибли пророческие книги? Люди забыли о тайнах, о строгих догматах и принципах, посредством которых действуют божественные силы. Выборы жрецов и авгуров разлаживают деятельность жреческих коллегий, мешают деликатно улаживать все вопросы, что возможно, лишь когда представители одних и тех же семей занимают определенные религиозные посты – с незапамятных времен, из поколения в поколение.
Поэтому, прежде чем обратить свою энергию на выправление пошатнувшихся институтов и утративших силу законов Рима, Сулла должен очистить божественный эфир, гармонизировать его божественные силы, чтобы они могли проявляться свободно. Как мог Рим ожидать чего-то хорошего, когда человек, утративший ценностные ориентиры, дошел до того, чтобы выкрикнуть его тайное имя? Как мог Рим процветать, когда люди грабят свои храмы и убивают своих жрецов? Конечно, Сулла уже забыл, что и сам однажды хотел ограбить римские храмы. Он помнил только, что этого не сделал, хотя ему предстояло биться с реальным врагом. Не помнил он и того, что сам он думал о богах, пока болезнь и вино не разрушили его жизнь.
В пожаре Большого храма заключалось некое послание, Сулла чувствовал это нутром. И его миссия – положить предел хаосу, восстановить божественное равновесие. Если он этого не сделает, то двери, которые следует держать тщательно закрытыми, будут распахнуты настежь, а те двери, которые надлежит отворить, напротив, захлопнутся.
Сулла собрал жрецов и авгуров в старейшем храме Рима – храме Юпитера Феретрия на Капитолии. Храм был таким древним, что считалось, будто его построил сам Ромул – из цельных туфовых блоков, без штукатурки и отделки. Только две колонны поддерживали строгий портик. В этом храме не имелось никаких изображений. На простом квадратном пьедестале покоился жезл из электра длиной в локоть и кремниевый нож, черный и блестящий. Свет поступал в помещение только через дверь, и здесь пахло невероятной древностью – мышиным пометом, плесенью, сыростью, пылью. Единственный зал был площадью всего десять на семь футов, поэтому Сулла был рад тому обстоятельству, что состав коллегии понтификов и коллегии авгуров далеко не полон, иначе все не поместились бы.
Сам Сулла был авгуром. Авгурами были также Марк Антоний, младший Долабелла и Катилина. Из жрецов – Гай Аврелий Котта числился в коллегии дольше всех; за ним следовали Метелл Пий и Флакк, принцепс сената, который являлся также flamen Martiales, фламином Марса. Далее Катул, Мамерк, царь священнодействий Луций Клавдий, родом из той единственной ветви Клавдиев, где давали имя Луций. И еще очень непростой человек – понтифик Брут, сын старого Брута, который все время гадал, попадет ли его имя в проскрипционные списки, и если да, то когда именно.
– У нас нет великого понтифика, – начал Сулла, – и вообще нас очень мало. Я мог бы найти и более удобное место для встречи, но, думаю, можно и потерпеть немного, чтобы умилостивить богов. Мы уже давно привыкли заботиться сначала о себе, а уж потом о наших богах. И боги огорчены. Основанный в том же году, когда была образована наша Республика, храм Юпитера Всесильного сгорел не случайно. Я уверен, это произошло потому, что Юпитер Всеблагой Всесильный чувствует: сенат и народ Рима не желают воздавать ему должное. Мы не так неопытны и легковерны, чтобы согласиться с варварскими верованиями в гнев богов – удары молнии, которые могут нас убить, или падающие колонны, которые могут нас раздавить. Все названное – лишь природные явления, и говорят они только об одном: данному человеку просто не повезло. А вот предзнаменования бывают очень плохие. Пожар нашего Большого храма – ужасное предзнаменование. Если бы у нас все еще оставались Книги Сивилл, мы могли бы больше узнать об этом. Но они сгорели вместе с нашими анналами, древними Двенадцатью таблицами и многим другим.
Присутствовали пятнадцать человек. Места не хватало, чтобы отделить оратора от аудитории. Поэтому Сулла просто стоял в середине и говорил негромким голосом:
– Задача диктатора – вернуть религию Рима в ее древнюю, изначальную форму и заставить вас всех работать на эту цель. Теперь я имею право издавать законы, но ваша задача – выполнять их. В одном я уверен, ибо у меня были сны. Я авгур и знаю: я – прав. Поэтому я отменяю lex Domitia de sacerdotiis, который несколько лет назад навязал нам великий понтифик Гней Домиций Агенобарб, доставив себе большое удовольствие. Почему он это сделал? Потому что чувствовал: его семья оскорблена, а его самого обходят. Вот причины издания этого закона, в основе которого лежала человеческая гордыня, а вовсе не благочестие. Я считаю, что Агенобарб, великий понтифик, огорчил богов, особенно Юпитера Всеблагого Всесильного. Поэтому больше не будет выборов жрецов, даже великого понтифика.
– Но великий понтифик всегда избирался! – удивленно воскликнул Луций Клавдий, rex sacrorum. – Он – верховный жрец Республики! Его назначение должно быть демократичным!
– А я говорю – нет. Отныне его кандидатура тоже будет выдвигаться членами коллегии понтификов, – сказал Сулла тоном, который пресек все возражения. – Я убежден в своей правоте.
– Я не знаю… – начал Флакк и замолчал, встретившись взглядом с Суллой.
– Зато я знаю, так что покончим с этим! – Глаза Суллы скользнули по лицам присутствующих и погасили любые возможные протесты. – Нашим богам наверняка не нравится, что нас так мало, поэтому я принял еще одно решение. В каждой жреческой коллегии, как низшей, так и высшей, будет по пятнадцать членов вместо десяти или двенадцати. Жрецам больше не придется совмещать две обязанности. Кроме того, пятнадцать – счастливое число, вокруг которого стоят несчастливые числа тринадцать и семнадцать. Магия чисел очень важна. Магия создает пути, по которым распространяются божественные силы. Я считаю, что числа обладают великой магией. Поэтому мы заставим магию работать на Рим, на его процветание, и это будет нашим священным долгом.
– Вероятно, – осмелился Метелл Пий, – м-м-мы можем выдвинуть т-т-только одного к-к-кандидата на должность ве-великого понтифика? В таком случае, по крайней мере, будут проведены выборы.
– Выборов не будет! – рявкнул Сулла.
Наступила тишина. Никто не посмел даже шевельнуться.
Помолчав некоторое время, Сулла заговорил снова:
– Один жрец по ряду веских причин вызывает у меня беспокойство. Это наш flamen Dialis, фламин Юпитера, молодой человек по имени Гай Юлий Цезарь. После смерти Луция Корнелия Мерулы Гай Марий и его подкупленный прихвостень Цинна сделали этого юношу фламином Юпитера. Люди, назначившие Цезаря, были нечестивцами. Они нарушили существующий порядок выборов, который должен включать все коллегии. Другая причина моего беспокойства касается моих предков, ибо первый Корнелий, прозванный Суллой, был именно фламином Юпитера. Но то, что сгорел Большой храм, – знамение намного более страшное. Поэтому я стал наводить справки об этом молодом человеке и узнал, что он наотрез отказывался соблюдать правила, предписанные фламину, пока не облачился во взрослую тогу. С тех пор, насколько мне удалось выяснить, его поведение не вызывало нареканий. Все это можно было бы объяснить его юным возрастом. Но мое мнение в данном случае не имеет значения. Что думает по этому поводу Юпитер Всеблагой? Вот что важно. Ибо, мои коллеги жрецы и авгуры, я узнал, что храм Юпитера загорелся за два дня до ид квинтилия. Именно в этот день родился нынешний фламин Юпитера. Знак!
– Это можно истолковать и как хороший знак, – сказал Котта, которого беспокоила судьба фламина Юпитера.
– Да, можно, – согласился Сулла, – но не мне это решать. Как диктатор, я могу определить способ, как назначать наших жрецов и авгуров. Я могу отменить всеобщие выборы. Но случай с фламином Юпитера – особый. Вы все должны решить его судьбу. Все вы! Фециалы, понтифики, авгуры, жрецы священных книг, даже эпулоны и салии. Котта, я назначаю тебя ответственным за расследование, поскольку ты дольше всех служишь понтификом. До декабрьских ид, когда мы снова встретимся в этом храме, чтобы обсудить религиозные взгляды нашего фламина Юпитера. – Сулла пристально посмотрел на Котту. – Пусть все останется в тайне. Ни одного слова не должно просочиться за пределы этого храма. Ничего не должен знать и сам молодой Цезарь.
Сулла шел домой, посмеиваясь и потирая от удовольствия руки. Он придумал самую замечательную шутку! Шутку, которую Юпитер Всеблагой обязательно оценит. Жертвоприношение! Живая жертва за Рим – за Республику, чьим верховным жрецом он являлся! Эту должность придумали, чтобы заменить rex sacrorum, дабы быть уверенными, что Республика избавилась от царей, каждый из которых был и царем священнодействий. «О, идеальная шутка! – воскликнул Сулла про себя, смеясь до слез. – Я принесу Великому Богу жертву, которая охотно пойдет на заклание и будет продолжать приносить себя в жертву до самой смерти! Я подарю Республике и Великому Богу лучшую часть человеческой жизни – его страдания, его печаль, его боль. И все с его согласия. Потому что он никогда не откажется пожертвовать собой!»
На следующий день Сулла опубликовал первые свои законы, целью которых было привести в порядок государственную религию, вывесив их на ростре и на стене регии. Присутствующие у ростры вообразили, что это новый список осужденных изменников, поэтому те, кто жаждал получить награду, устремились к листкам, но скоро отошли, разочарованные: это оказался список лиц, которые теперь являлись членами различных жреческих коллегий – низших и высших. В каждой по пятнадцать человек, как патрициев, так и плебеев (причем плебеев на одного больше), распределенных между лучшими семьями. Ни одного недостойного имени! Никаких Помпеев, или Туллиев, или Дидиев! Лишь Юлии, Сервилии, Юнии, Эмилии, Корнелии, Клавдии, Сульпиции, Валерии, Домиции, Муции, Лицинии, Антонии, Манлии, Цецилии, Теренции. Замечено было также, что Сулла стал теперь не только авгуром, но еще и жрецом и что он был единственным, кто совмещал две должности.
«Я должен быть в обоих лагерях, – сказал он себе, размышляя над списком. – Я – диктатор».
Через день он опубликовал дополнение к списку, содержащее только одно имя. Имя нового великого понтифика – Квинта Цецилия Метелла Пия Свиненка. Заика в роли жреца!
Римляне были вне себя от ужаса, когда увидели это вселяющее страх имя на ростре. Новый великий понтифик – Метелл Пий? Как это может быть? Что случилось с Суллой? Он что, совсем рехнулся?
Дрожавшая от страха депутация явилась к нему в дом Агенобарба. Это были жрецы и авгуры, включая и самого Метелла Пия. По понятным причинам говорил не он. В эти дни он так заикался, что ни у кого не хватало терпения стоять в ожидании, переминаясь с ноги на ногу, пока Свиненок облечет свои пляшущие мысли в слова. От лица всех заговорил Катул.
– Луций Корнелий, почему? – простонал он. – Неужели мы не можем сказать «нет»?
– Я н-н-не хочу эт-т-той раб-б-боты! – жутко заикаясь, проговорил Свиненок, вращая глазами и размахивая руками.
– Луций Корнелий, ты не можешь! – воскликнул Ватия.
– Это немыслимо! – воскликнул Мамерк.
Сулла дал им время выпустить пар. При этом ни один мускул не дрогнул на его лице, в глазах не мелькнуло ни искры эмоций. Сулла не должен показывать им, что это шутка. Они всегда должны видеть его серьезным. Ибо он на самом деле был серьезен. Да! Юпитер явился ему во сне прошлой ночью и сказал, что ему очень понравилась эта замечательная, идеальная шутка.
Наконец они успокоились. Наступило тревожное молчание. Слышно было только, как тихо всхлипывает Свиненок.
– Фактически, – спокойно заговорил Луций Корнелий Сулла, – как диктатор, я могу поступать так, как сочту нужным. Но дело не в этом. Дело в том, что во сне мне явился Юпитер Всеблагой и специально попросил назначить Квинта Цецилия своим великим понтификом. Когда я проснулся, то убедился, что знамения благоприятные. По пути на Форум, куда я шел, чтобы прикрепить два листа на ростру и на регию, я увидел пятнадцать орлов, летящих слева направо. И ни один филин не прокричал, ни одна молния не сверкнула.
Депутаты глянули в лицо Суллы, потом уставились в пол. Сулла был крайне серьезен. Кажется, Юпитер Всеблагой тоже был серьезен.
– Но в ритуалах, совершаемых великим понтификом, не должно быть ошибок! – воскликнул наконец Ватия. – Ни один жест, ни одно действие, ни одно слово не может быть неправильным! Как только будет допущена ошибка, всю церемонию придется начинать сначала!
– Я знаю об этом, – тихо сказал Сулла.
– Луций Корнелий, ты же должен понять! – воскликнул Катул. – Пий заикается почти на каждом слове! И когда он начнет ритуал в качестве великого понтифика, нам придется торчать здесь целую вечность!
– Я все прекрасно понимаю, – очень серьезно сказал Сулла. – Помните, что и я тоже буду с вами. – Он пожал плечами. – Что мне сказать? Вероятно, это какая-то особая жертва, которой требует от нас Великий Бог, потому что в делах, касающихся наших богов, мы ведем себя не так, как должно? – Он повернулся к Метеллу Пию, взял его трясущуюся руку. – Конечно, дорогой Свиненок, ты можешь отказаться. Наши религиозные установления не запрещают тебе этого.
Свиненок схватил край тоги свободной рукой, чтобы вытереть глаза и нос. Он глубоко вдохнул:
– Я сделаю это, Луций Корнелий, если Великий Бог требует этого от м-м-меня.
– Ну вот видишь? – обрадовался Сулла, похлопывая его по руке. – Ты почти преодолел заикание! Практика, дорогой Свиненок! Практика!
Первый приступ смеха грозил превратиться в истерику. Сулла поспешно отпустил депутацию и кинулся в свой кабинет, где и закрылся. Он бросился на ложе, обхватил себя руками и захохотал. Он ржал до слез. Когда у него перехватило дыхание, он скатился на пол и лежал там, крича и дрыгая ногами, до спазмов в животе, таких болезненных, что он едва не умер. Но он продолжал смеяться, уверенный в том, что знаки действительно были благоприятные. И весь день, как только перед его мысленным взором вставал Свиненок с выражением благородного самопожертвования на лице, он сгибался пополам от смеха. Он хохотал каждый раз, когда вспоминал выражение лиц Катула, Ватии и своего зятя Мамерка. Превосходно, превосходно! Идеальная справедливость эта шутка Юпитера. Все получили по заслугам. Включая и Луция Корнелия Суллу.
В декабрьские иды около шестидесяти человек – членов низших и высших жреческих коллегий – пытались втиснуться в храм Юпитера Феретрия.
– Мы засвидетельствовали богу свое уважение, – сказал Сулла. – Не думаю, что он будет против, если мы выйдем на воздух.
Он уселся на низкую стенку, отгораживающую древнее Убежище от сада, поднимающегося вверх по обеим сторонам холма к двойной вершине Капитолия и крепостному валу на Эсквилине, и жестом пригласил остальных опуститься на траву.
«Вот одна из странностей Суллы, – думал несчастный Свиненок. – Он умеет придать важность каждой мелочи и – как сейчас – какое-нибудь очень важное событие свести до обыденности. Праздным посетителям Капитолия, которые, задыхаясь, дошли до верхних ступеней лестницы, ведущей к Убежищу, или поднялись по лестнице Гемоний, срезая путь между Римским форумом и Марсовым полем, собравшиеся жрецы должны сейчас казаться группой учеников странствующего философа или многочисленной родней, окружившей сельского патриарха».
– О чем ты хочешь сообщить, Гай Аврелий? – спросил Сулла Котту, который сидел в середине переднего ряда.
– Во-первых, это задание было очень трудным для меня, Луций Корнелий, – ответил Котта. – Я думаю, ты знаешь, что молодой Цезарь – мой племянник?
– Как и то, что он также мой племянник, хотя по браку, а не по крови, – жестко ответил диктатор.
– Тогда я должен задать тебе еще один вопрос. Намерен ли ты наказать Цезарей, занеся их в свои списки?
Сулла невольно подумал об Аврелии и энергично замотал головой:
– Нет, Котта, не намерен. Цезари, которые были моими шуринами много лет назад, все уже мертвы. Они никогда не совершали преступлений против государства, хотя все они были людьми Мария. Для этого имелись веские причины. Марий помогал семье деньгами, и в основе их лояльности лежала обычная благодарность. Вдова старого Гая Мария – родная тетя мальчика, а ее сестра была моей первой женой.
Читать бесплатно другие книги:
