Лучшие рассказы Гейман Нил
Она пустила рыбку обратно в пруд, и какое-то мгновение та как будто не хотела от нее уплывать, застыла на месте, тычась ртом в ее пальцы. Но тут начался фейерверк, и она уплыла.
Ее помада была красно-красно-алой, и на спине у рыбки остался след ее губ. Вон, видите?
Принцесса, белый карп с ярко-красной отметиной на спине, шевельнула плавником и двинулась в очередное тридцатисекундное путешествие вокруг пруда. Красная отметина в самом деле напоминала отпечаток губ.
Он бросил щепотку рыбьего корма в воду, и все три рыбины, выпрыгивая из воды, кинулись его пожирать.
Я отправился обратно в свое шале, со своими книгами о давних иллюзиях. Телефон звонил: кто-то со студии. Со мной хотят поговорить о сценарной заявке. Машина приедет через тридцать минут.
– А Джейкоб тоже будет?
Но линия уже была мертва.
Встречался со мной Некто с помощником, очкариком в костюме. Это был первый здесь для меня человек в костюме, а очки у него были ярко-синие. Кажется, он волновался.
– Где вы остановились? – спросил Некто.
Я сказал.
– Это не там, где Белуши?
– Кажется, там.
Он кивнул.
– Он был не один, когда умер.
– Неужели?
Он потер пальцем свой острый нос.
– На вечеринке были еще двое. Оба режиссеры, из самых на тот момент известных. Имена вам ни к чему. Я узнал об этом, когда занимался последним фильмом про Индиану Джонса.
Повисло неловкое молчание. Мы сидели за огромным круглым столом, нас было только трое, и перед каждым лежал экземпляр написанного мной сценарного плана. Наконец я спросил:
– И что вы об этом думаете?
В ответ оба кивнули, почти синхронно.
А после попытались, приложив немало усилий, объяснить мне, насколько он им не по нраву, стараясь при этом не произносить слов, которые могли бы меня огорчить. Это был очень странный разговор.
– У нас проблема с третьим актом, – сообщили они, неопределенно намекая, что ни я, ни мой сценарный план, ни даже третий акт здесь ни при чем, и все дело только в них.
Им хотелось, чтобы люди были посимпатичнее. Чтобы свет был ярче, а тень темнее, и никаких оттенков серого. Они хотели, чтобы героиня была героической. Я кивал и делал пометки.
В конце нашей встречи я за руку попрощался с Австралийцем, а его помощник в синих очках проводил меня через путаницу коридоров, чтобы я вновь обрел внешний мир, и мою машину, и моего водителя.
Пока мы шли, я спросил, нет ли на студии фото Джун Линкольн.
– Кого?
Как выяснилось, его звали Грег. Он достал маленький блокнот и что-то в нем черкнул карандашом.
– Звезды немого кино. Знаменитости 1926 года.
– Она снималась у нас?
– Понятия не имею, – признался я. – Но она была знаменитой. Более знаменитой, чем Мари Провост[24].
– Кто?
– «Победитель, которого съела собака». Одна из самых ярких звезд немого кино. Умерла в нищете, когда появился звук, и ее объела собственная такса. Ник Лоу написал о ней песню[25].
– Кто?
Я процитировал первую строчку, а потом сказал:
– В общем, Джун Линкольн. Может кто-нибудь найти для меня ее фото?
Он еще что-то записал в блокноте. И кивнул.
Мы уже вышли на солнечный свет, где меня ждала машина.
– Кстати, – сказал он, – вам следует знать, это все полное дерьмо.
– Простите?
– То, что он говорит. С Белуши были вовсе не Спилберг с Лукасом, а Бетт Мидлер и Линда Ронштадт. У них была кокаиновая оргия. Об этом все знают. Он говорит полное дерьмо. А его просто из милости взяли младшим ассистентом продюсера на фильм про Индиану Джонса. Будто это его фильм. Придурок.
Мы пожали друг другу руки, я сел в машину и вернулся в отель.
В ту ночь меня настигла разница во времени, и я проснулся, окончательно и бесповоротно, в четыре утра.
Я встал, помочился, натянул джинсы (а спал я в футболке) и вышел на улицу.
Я хотел видеть звезды, но огни города были слишком яркими, а воздух – слишком грязным. Небо было грязно-желтым и беззвездным, и я вспомнил все созвездия, какие можно видеть над небом Англии, и впервые вдруг глубоко, глупо затосковал по дому.
Мне не хватало звезд.
Я собирался поработать над рассказом или продолжить писать сценарий. А вместо этого засел за второй вариант сценарного плана.
Я сократил число младших Мэнсонов с двенадцати до пяти и сделал более очевидным с самого начала, что один из них, в этом варианте мужского пола, – неплохой парень, а вот остальные четверо – определенно негодяи.
Со студии мне прислали журнал. От него исходил запах старой дешевой бумаги, а на обложке стоял фиолетовый штамп с названием студии и словом «АРХИВ» внизу. На обложке красовался Джон Берримор в лодке.
Одна из статей была посвящена смерти Джун Линкольн. Оказалось, что мне трудно ее читать и еще труднее понять: насколько я могу судить, статья содержала намеки на греховные пристрастия, приведшие ее к гибели, но написана была так, словно содержала шифр, ключ к которому уже неизвестен современному читателю. А может статься, подумалось мне, автор некролога вовсе ничего не знал и его намеки не имели под собой оснований.
Зато много более интересными и понятными были фотографии. Целую страницу занимал обведенный траурной рамкой снимок женщины с огромными глазами и нежной улыбкой, курившей сигарету (дым был пририсован с помощью ретуши, на мой взгляд, очень неумело: неужели люди когда-то покупались на столь неудачные подделки?); на другом снимке она была запечатлена в театральных объятиях Дугласа Фербенкса; еще небольшой снимок, где она стоит на подножке машины, с двумя крохотными собачками на руках.
Судя по фото, ее красота была несовременной. Ей не хватало отстраненности Луизы Брукс, сексапильности Мэрилин Монро, распутной элегантности Риты Хейуорт. Она была звездочкой двадцатых, столь же тусклой, как и остальные. Я не ощутил тайны в этих огромных глазах и коротко стриженных волосах. У нее были превосходно накрашенные пухлые губки. И я не мог себе представить, как бы она выглядела, доживи до наших дней.
Но Джун Линкольн была реальна; она жила на свете. Перед ней преклонялись, ее обожали зрители в кинотеатрах. Она поцеловала рыбку и бродила по территории моего отеля семьдесят лет назад: для Англии это не срок, для Голливуда – вечность.
Когда я приехал снова обсуждать мой сценарный план, на студии не было никого из тех, с кем мы встречались прежде. Меня провели к очень молодому человеку в крошечном офисе, который, ни разу не улыбнувшись, сообщил, как ему понравился мой сценарный план и как он рад, что студия владеет правами на экранизацию.
Он сказал, что, по его мнению, особенно мне удался образ Чарльза Мэнсона, и что, возможно, «как только его удастся полностью отмасштабировать», это будет еще один Ганнибал Лектор.
– Но. Хм. Мэнсон. Это реальный человек. Сейчас сидит в тюрьме. Это его люди убили Шэрон Тейт.
– Шэрон Тейт?
– Актрису. Звезду. Она была беременна, а ее убили. Она была женой Полански.
– Романа Полански?
– Да, режиссера.
Он нахмурился.
– Мы готовимся заключить с ним контракт.
– Это хорошо. Он хороший режиссер.
– Он об этом знает?
– О чем? О книге? О фильме? О смерти Шэрон Тейт?
Он покачал головой: я не угадал.
– Мы ведем переговоры о трех картинах. Там фигурирует и Джулия Робертс. Так вы говорите, Полански не знает о вашем сценарии?
– Нет, я хотел сказать…
Он посмотрел на часы.
– Где вы остановились? Надеюсь, вас разместили в хорошем отеле?
– Да, спасибо, – сказал я. – Я в паре шале от номера, в котором умер Белуши.
Я ожидал, что услышу еще парочку звездных имен и что Джон Белуши в тот вечер приказал долго жить Джули Эндрюс и мисс Пигги Маппет. Но я ошибся.
– Как это умер? – спросил он, наморщив юный лоб. – Белуши не умер. Мы снимаем фильм с его участием.
– Это был его брат, – объяснил я, – который умер много лет назад.
Он пожал плечами.
– Похоже, что дыра, – сказал он. – В следующий раз скажите им, что хотите остановиться в «Бель Эр». Может, перевезти вас в другой отель?
– Нет, спасибо, – ответил я. – Я к этому уже привык. Так что насчет сценарного плана?
– Пусть пока полежит.
Я увлекся двумя старыми театральными иллюзиями, которые нашел в своих книгах: «Мечта художника» и «Заколдованная створка окна». Это были метафоры, которые не вызывали у меня сомнений; но историю, которая их проиллюстрирует, я еще не придумал. Я написал несколько предложений, из которых никак не составлялись начальные абзацы, и несколько абзацев, из которых никак не складывались первые страницы. Поскольку писал на компьютере, я вышел из программы, ничего не сохранив.
Я стоял во дворе отеля и смотрел на карпов, двух белых и одного белого с красным пятном. Они были похожи на тех рыб, что рисует Эшер[26], и это меня удивило: мне никогда не приходило в голову, что в его рисунках есть что-то хотя бы отдаленно похожее на реальность.
Праведник Дундас протирал листья растений. У него была бутылка со специальным средством и тряпка.
– Привет, Праведник.
– Сэ.
– Прекрасный денек.
Он кивнул, и закашлялся, и постучал кулаком в грудь, и снова кивнул.
Отвлекшись от рыб, я уселся на скамейку.
– Почему вас не отправили на пенсию? – спросил я. – Разве вы не должны были выйти на пенсию много лет назад?
Он продолжал свое занятие.
– Да нет же, я – местная достопримечательность. Они ведь просто утверждают, что в этом отеле останавливались все мировые звезды, зато я рассказываю про них всякие небылицы, что, мол, заказывал на завтрак Гари Грант.
– Вы и это помните?
– Черт, нет же. Да кто ж это проверит! – Он снова закашлялся. – А что вы пишете?
– Ну, на прошлой неделе я писал сценарный план для одного фильма. Потом переделывал. А теперь… мне чего-то не хватает.
– А теперь-то что пишете?
– Рассказ, который никак не получается. Про магический фокус викторианских времен, который назывался «Греза художника». На сцену выходит художник с большим холстом, который он устанавливает на мольберт. На холсте изображена женщина. Он смотрит на свою работу и страдает, что у него нет таланта истинного художника. Наконец он засыпает, полотно оживает, женщина сходит с него и велит ему не сдаваться. Не оставлять усилий. И предрекает, что однажды он станет великим художником. А потом возвращается обратно. Свет гаснет. Он просыпается и видит просто картину…
– …а другая иллюзия, – рассказывал я женщине на студии, которая в начале встречи поступила недальновидно, изобразив ко мне интерес, – называлась «Заколдованная створка». Над сценой висит окно, и в нем возникают лица, хотя никого кругом нет. Мне кажется, я могу установить странную параллель между этим окном и, положим, телевизором: в конце концов, сходство очевидно.
– Я люблю смотреть «Сайнфелд»[27], – сказала она. – Вы смотрите этот сериал? Вообще ни о чем. То есть прямо целые выпуски совершенно пустые. А еще мне нравился Гарри Шендлинг до того, как он стал вести новое шоу и сделался противным.
– Иллюзии, – продолжал я, – как все великие иллюзии, заставляют нас задуматься о природе реальности. Но они также обозначают игру слов, а еще выводят на мировой уровень проблему того, чем обернутся развлечения. Фильмы существовали до кино, а телек – до телевидения.
Она нахмурилась.
– Это что, кино?
– Надеюсь, что нет. Это рассказ, если у меня получится его написать.
– Тогда давайте поговорим о кино. – Она пролистала стопку заметок. Ей было лет двадцать пять, и она была одновременно привлекательной и бесполой. Я предположил, что это одна из женщин, которые были тогда на завтраке, то ли Динна, то ли Тайна.
Вдруг она на чем-то споткнулась и прочла:
– «Я знал невесту, когда она танцевала рок-н-ролл»?
– Кто это написал? Эта фраза из другого фильма.
Она кивнула.
– Короче, должна вам сказать, что ваш сценарный план… можно назвать спорным. Эта история про Мэнсона – мы не уверены, что она прокатит. Мы можем обойтись без него?
– Но в этом-то вся суть. Я хочу сказать, что книга называется «Сыны человеческие», и она посвящена его детям. Если выбросить Мэнсона, мало что останется, не так ли? Ведь вы купили права на экранизацию именно этой книги. – Я протянул ей книгу, свой талисман. – Отказаться от образа Мэнсона, не знаю, это все равно что заказать пиццу, а когда ее привезут, сетовать на то, что она плоская, круглая и покрыта сыром и томатным соусом.
По ней нельзя было определить, слышала ли она хоть что-то из того, что я сказал.
Она спросила:
– Как вам название «Головорезы»?
– Не знаю. Речь о фильме по моей книге?
– Мы бы не хотели, чтобы люди решили, что речь пойдет о религии. Сыны человеческие. Звучит так, словно фильм антихристианский.
– Ну, можно сказать, я действительно подразумеваю, что сила, которой обладают дети Мэнсона, в известном смысле от дьявола.
– Ах вот как?
– Я говорю об этом в книге.
Ей удалось изобразить жалостный взгляд, из разряда тех, каким смотрят только люди, знающие, что книги – в лучшем случае права на вольную экранизацию, которой можно одарить остальное человечество.
– Ну, я не думаю, что студия сочтет это приемлемым, – сказала она.
– Вы знаете, кто такая Джун Линкольн? – спросил я.
Она покачала головой.
– А Дэвид Гэмбол? Джейкоб Клейн?
Она снова покачала головой, на этот раз немного нетерпеливо. И протянула мне список, по ее мнению, необходимых исправлений, из которого следовало, что я должен переделать практически все. На страничке было указано «кому»: мне и еще нескольким человекам, чьих имен я не сумел распознать, а еще на ней значилось «от кого»: от Донны Лири.
Я сказал:
– Спасибо, Донна, – и направился обратно в отель.
Целый день я был не в духе. А потом придумал способ переделать сценарный план, чтобы учесть все замечания, приведенные в списке.
Еще день я размышлял, несколько дней писал и наконец факсом отправил третий вариант на студию.
Праведник Дундас, убедившись в моем искреннем интересе к Джун Линкольн, принес мне свой альбом, и я обнаружил, что это псевдоним родившейся в 1903 году Рут Баумгартен, назвавшейся так в честь месяца июня и президента Америки. Это был старый альбом в кожаном переплете, размером и весом напоминавший фамильную Библию. Когда она умерла, ей было двадцать четыре года.
– Жаль, вы ее не видели, – сказал Праведник Дундас. – А фильмов с ее участием почти не сохранилось. Она была такой талантливой. Она была самой большой из всех звезд.
– Она была хорошей актрисой?
Он решительно покачал головой:
– Неа.
– Или необыкновенной красавицей? Если это так, значит, я чего-то не заметил.
Он снова покачал головой.
– Камера ее любила, это точно. Но дело не в этом. Среди девочек на подпевке многие были красивее ее.
– Тогда что же?
– Она была звездой, – пожал он плечами, – и этим все сказано.
Я перелистывал страницы: вырезки с отзывами о фильмах, о которых я никогда не слышал, и оригиналы и копии которых утрачены много лет назад, потеряны или уничтожены огнем: нитратная пленка отличалась повышенной пожароопасностью; вырезки из иллюстрированных журналов: Джун Линкольн, занятая в роли, Джун Линкольн на отдыхе, Джун Линкольн на съемках «Рубахи ростовщика», Джун Линкольн в огромном меховом манто, позволяющем датировать снимок точнее, чем странная прическа и неизменная сигарета.
– Вы ее любили?
– Не так, как любят женщин…
Мы помолчали, и он перелистнул страницу.
– Моя жена убила бы меня, если бы сейчас услышала.
Снова молчание.
– Ну да. Тощая мертвая белая женщина. Возможно, что и любил. – Он закрыл альбом.
– Но ведь для вас она не умерла, не так ли?
Он покачал головой. И ушел. А альбом остался у меня.
Секрет иллюзии «Греза художника» заключался в следующем: женщину плотно привязывали к обратной стороне полотна. Полотно было дополнительно укреплено проволокой, и когда художник легко и небрежно вносил на сцену холст и ставил его на мольберт, женщина там уже была. А само полотно было устроено как штора и могло подниматься и опускаться.
А иллюзия «Заколдованная створка» выполнялась с помощью зеркал: зеркало, поставленное под определенным углом, отражало лица людей, стоявших за кулисами.
И сегодня многие иллюзионисты используют на своих представлениях зеркала, чтобы заставить зрителей думать, будто они видят то, чего нет.
Это просто, если вы знаете, как это делать.
– Прежде чем мы начнем, – сказал он, – я должен вам сказать, что никогда не читаю сценарий. Я пришел к мысли, что это сковывает мое творческое воображение. Не беспокойтесь, мой помощник составляет конспект, чтобы быстро войти в курс дела.
У него были борода и длинные волосы, и он немного походил на Иисуса, правда, я сомневался, что у Иисуса могли быть такие безупречные зубы. Он представлялся мне самой важной персоной из тех, с кем я говорил до сих пор. Звали его Джон Рей, и даже я о нем слышал, хоть и не вполне понимал, чем он занимался: кажется, его имя обычно значилось в начале фильма, сразу после слов ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРОДЮСЕР. Голос со студии, назначивший встречу, сообщил, что они, то есть студия, очень воодушевлены тем, что он «присоединился к проекту».
– А разве конспект не сковывает ваше воображение?
Он усмехнулся.
– Что ж, мы все считаем, что вы проделали впечатляющую работу. Даже очень впечатляющую. Осталось лишь несколько нерешенных вопросов.
– Например?
– Ну, этот Мэнсон. И идея с его выросшими детьми. Мы тут в офисе набросали кое-что: попробуйте взять за основу. Один парень, скажем, Джек Головорез – это идея Донны…
Донна скромно наклонила голову.
– Его сажают за сатанизм и поджаривают на электрическом стуле, а он, умирая, обещает вернуться и всех уничтожить. Дальше действие уже в наши дни, и мы видим молодых парней, подсевших на игру «Головорез», у героя которой его лицо. И поскольку они играют в его игру, они становятся им одержимы. Может, у него что-то странное в лице, на манер Джейсона или Фредди[28].
Он замолчал, словно ожидая моего одобрения.
Тогда я сказал:
– И кто же придумал эту компьютерную игру?
Он указал на меня пальцем:
– Вы ведь у нас писатель, душа моя. Хотите, чтобы мы сделали за вас всю работу?
«Надо думать о кино, – решил я. – Они ничего другого не понимают». И сказал:
– Но ведь то, что вы предлагаете, это как «Мальчики из Бразилии»[29], только без Гитлера.
Он выглядел озадаченным.
– Был такой фильм Айры Левина, – сказал я. Но в его глазах не промелькнуло и тени узнавания. «Ребенок Розмари». – Никакой реакции. – «Щепка»[30].
Он кивнул; монетка провалилась в автомат.
– Принято, – сказал он. – Вы пишете роль для Шэрон Стоун, а мы сделаем все возможное, чтобы ее заполучить. У меня есть выход на ее команду.
На этом я ушел.
Той ночью было холодно, а в Лос-Анджелесе такого быть не должно, и воздух еще сильнее пах микстурой от кашля.
Недалеко от Лос-Анджелеса жила моя давняя подруга, и я решил встретиться с ней. Я позвонил по номеру, который был у меня записан, начав поиски, растянувшиеся почти на весь вечер. Мне давали новый номер, я по нему звонил, там мне снова давали номер, и я снова звонил.
Наконец, набрав очередной номер, я узнал ее голос.
– А ты знаешь, где я? – спросила она.
– Нет, – ответил я. – Просто мне дали этот номер.
– Это телефон больничной палаты, – сказала она. – Здесь лежит моя мама. С кровоизлиянием в мозг.
– Прости. У нее все в порядке?
– Нет.
– Прости.
Мы неловко помолчали.
– Как ты? – спросила она.
– Довольно плохо, – ответил я.
И рассказал ей все, что со мной случилось. И что я при этом испытываю.
– Почему все так получается? – спросил я.
– Просто они боятся.
– Почему боятся? Чего?
– Потому что ты им нужен, пока с твоим именем связаны только успешные проекты.
– В смысле?
– Если ты дашь добро, студия снимет фильм, который обойдется им в двадцать – тридцать миллионов долларов, и если фильм провалится, твое имя навсегда будет связано с этим провалом, и ты потеряешь свой статус. Если же ты откажешься, ты ничем не рискуешь.
– В самом деле?
– Типа того.
– А откуда ты все это знаешь? Ты музыкант и не имеешь отношения к кино.
Она устало засмеялась.
– Я здесь живу. Все, кто здесь живет, это знают. Ты не пробовал поспрашивать людей про сценарии?
– Нет.
– Так попробуй. Спроси. Парня на автозаправке. Кого угодно. У всех есть сценарии. – Тут кто-то к ней обратился, и она ответила, а мне сказала: – Извини, нужно идти, – и повесила трубку.
Я не нашел обогреватель, если он там был, и замерзал в своем крошечном шале, точно таком, в каком умер Белуши, с бездарной картинкой на стене и промозглой сыростью в воздухе.
Я приготовил себе ванну, чтобы согреться, но когда из нее выбрался, мне стало еще холоднее.
Белые золотые рыбки сновали взад-вперед, то прячась, то появляясь из-под листьев кувшинок. У одной из них была темно-красная отметина, в принципе похожая на отпечаток губ: странное клеймо, оставленное полузабытой богиней. В воде отражалось серое утреннее небо.
Я мрачно смотрел на воду.
– У вас все в порядке?
Обернувшись, я увидел стоящего рядом Праведника Дундаса.