Семя желания Бёрджесс Энтони

Глава 3

Гудки транспортного корабля раздались в полночь. Солдат, до отвала накормленных какао и консервами, претерпевших осмотр винтовок и ног, нагруженных обмундированием и многочисленными рожками с боевыми патронами, отослали спать в десять. После того как три рядовых были случайно застрелены насмерть, а старшина штабной роты получил ранение в филейную часть, от патронов отказались как от меры преждевременной: патроны рядовым – строго против врага – выдадут в базовом лагере в порту высадки.

– Но кто этот хренов враг? – в тысячный раз спросил сержант Лайтбоди.

Закинув руки за голову, он растянулся на нарах над Тристрамом – красивый сардоничный молодой человек с подбородком как у Дракулы. Укрыв одеялом колени, Тристрам писал письмо жене. Он был уверен, что она его не получит, как был уверен, что она не получила еще тридцать посланных до него, но писать ей все равно что возносить молитву… молитву о лучших временах, нормальности, обычном домашнем комфорте и любви.

Завтра на передовую. Черт знает куда. Но, заверяю тебя, мои мысли, как всегда, о тебе. Скоро мы снова будем вместе, возможно, раньше, чем думаем. Твой любящий Тристрам.

Надписав ее имя на дешевом канцелярском конверте, он заклеил письмо, потом нацарапал неизменную пометку: «Свинья, называющая себя моим братом, передай это письмо моей жене, лицемерный ты гад. С вечной ненавистью от Т.Ф.». Внешний конверт он адресовал Д. Фоксу, здание Правительства, Брайтон, Большой Лондон, в полной уверенности, что Дерек из тех, кто, подобно лощеному священнику из Брейя[32], всегда окажется наверху, какое бы правительство ни пришло к власти. За самой этой войной, если она взаправду существует, скорее всего, стоит Дерек. В своем определении «врага» батальонный командир ох как ошибался!

– Знаете, что я думаю? – сказал сержант Лайтбоди, когда Тристрам, пусть и не вслух, к полному своему удовлетворению, ответил на его первый вопрос. – Думаю, никакого врага не существует. Думаю, как только мы поднимемся на борт транспорта, его попросту потопят. Думаю, на него сбросят несколько бомб и разнесут нас в клочья. Вот что я думаю.

– Бомбардировщиков нет, – отозвался Тристрам. – Бомбардировщиков больше не существует. Они давным-давно сгнили.

– Я их в кино видел, – возразил сержант Лайтбоди.

– В очень старом кино. В кино о войне двадцатого века. Те древние войны были очень мудреными и хорошо подготовленными.

– Нас подобьют торпедой.

– Еще одна устаревшая технология. Нет боевых кораблей, забыли?

– Ладно, – согласился сержант Лайтбоди, – тогда ядовитым газом отравят. Так или иначе нас прикончат. Нам даже разок выстрелить не дадут.

– Очень может быть, – согласился Тристрам. – Они ведь не захотят портить наши мундиры и снаряжение или даже сам корабль. – Тут он встряхнулся и спросил: – О каких это «они» мы говорим?

– Я думал, это очевидно. Говоря «они», мы имеем в виду тех, кто жиреет на производстве кораблей, мундиров и винтовок. Производи, уничтожай и снова производи. Так можно до бесконечности продолжать. Это они развязывают войны. Патриотизм, слава, защита свободы – чушь собачья, вот это что. Цель войны – средства войны. И враг тут мы.

– Чей враг?

– Наш собственный. Помяните мои слова. Мы до того не доживем, но скоро настанет эпоха бесконечной войны – бесконечной, потому что гражданское население не хочет вмешиваться, потому что война будет происходить подальше от цивилизации. Гражданские любят войну.

– Но только, надо думать, пока они сами остаются гражданскими, – добавил Тристрам.

– Кое-кто останется. В основном те, кто управляет, и те, кто делает деньги. И их женщины, конечно. Не те бедняжки из «вспомогательных», с которыми мы будем сражаться бок о бок, если они, конечно, будут так добры, что оставят нас в живых, пока мы не доберемся до другого берега.

– С тех пор как попал в армию, ни единой «вспомогательной» не видел, – возразил Тристрам.

– «Вспомогательной»? И это тоже чушь собачья. Уже создали женские батальоны, целые гребаные бабские полки. Кому, как не мне, знать – мою сестру в такой призвали. Она иногда пишет.

– Я не знал.

– По ее словам, они делают то же, что и мы, мать их растак, только стрелять не учатся. Помяните мое слово, на бедных теток еще бросят бомбу.

– Вам очень не хочется, чтобы вас убили? – спросил Тристрам.

– Да нет, ничего такого. Даже лучше, если застанет врасплох. Мне бы не хотелось лежать в кровати и ждать смерти. Если подумать, – сказал сержант Лайтбоди, устраиваясь поудобнее, точно в гробу, – «Дайте мне солдатскую смерть»[33] звучит очень даже неплохо. Жизнь – это лишь выбор, когда умереть. Жизнь – сплошное оттягивание, потому что выбирать так трудно. Огромное облегчение, когда не надо выбирать.

В отдалении транспортный корабль взревел, точно раздраженный таким банальным афоризмом.

– А я собираюсь жить, – возразил Тристрам. – Мне много ради чего есть жить.

Корабль взревел снова. Он не разбудил остальных четырех сержантов в бараке: это были грубые мужики, склонные насмехаться над Тристрамом за вежливость и выговор образованного человека, и теперь они храпели после тяжких трудов по распиванию ночью алка в столовой. Сержант Лайтбоди промолчал и вскоре задремал, задремал проворно и ловко, точно отрезал себе изрядный ломоть забвения.

Но Тристрам лежал на незнакомой койке в незнакомом бараке – на койке сержанта Дея (уволенного со службы по причине смерти от ботулизма), которого теперь заменял. Всю ночь напролет транспортный корабль ревел и завывал, будто голодный, жаждущий своей порции пушечного мяса и не желающий ждать до утра, и Тристрам, ворочаясь в грязных одеялах, его слушал. Бесконечная война. Надо же… Он считал, что это невозможно, – во всяком случае, если закон цикличности истории реален. Возможно, все эти годы историки отказывались признавать, что история спиральна, – наверное, потому, что спираль трудно описать. Гораздо проще сфотографировать спираль сверху, сплющить в петлю. Так, значит, война – это и есть окончательное решение? Значит, те примитивные теоретики древности правы? Война как великий афродизиак, великий податель мира, лекарство от скуки, вселенского страха, меланхолии, апатии, хандры? Или война сама по себе огромный примитивный сексуальный акт, выливающийся в расслабление и опадание, и «малая смерть» оргазма не просто метафора? Значит, война в конечном итоге великий распорядитель, садовник и стимулятор, и оправдание плодовитости?

– Война! – выл транспорт в железном доке.

– Война! – поворачиваясь в тяжелом сне, взревел храпящий сержант Беллами.

По всему миру в этот самый момент младенцы миллионами продирались на свет с воплем: «Война!»

Тристрам зевнул, и зевком его было «война». Он отчаянно устал, но не мог заснуть, невзирая на колыбельную («война!» множеством инструментов) вокруг. Ночь, однако, выдалась не слишком долгая: в 04:00 она перетекла в деспотичное утро, и Тристрам был благодарен, что его обошли муки остальных сержантов, которые со стонами возвращались из небытия и с проклятиями желали в это небытие вернуться, пока синтетический горн эхом раскатывал побудку по всему лагерю.

Глава 4

Искры рассыпались по предрассветной дороге за стенами барака, когда взвод номер 1 выступил из казарм; в пяти футах над искрами – кашель, харканье и брань. Капрал Гаскел, точно из шприца, выдавливал номинальный лучик фонарика на номинальный список личного состава в руках у сержанта. Тристрам, в стальной каске и шинели-реглане старинного покроя, бросал на ветер имена:

– Гашн.

– Я!

– Крамп.

– Дурень окочурился.

– Кристи. Маккей. Мьюир. Сарнт. Толбот. Хоуэлл.

Несколько человек отозвались каким-то ругательством.

– Надо бы их пересчитать, – посоветовал Тристрам.

Капрал Гаскел поводил лучиком по лицам, высвечивая череду обезглавленных масок, жуткие призраки в черноте Атлантики.

– Двадцать девять, сержант, – отрапортовал капрал Гаскел. – О’Шоннесси вчера застрелить умудрились.

– Верно, его во взводе недолюбливали, – предположил Тристрам и скомандовал: – По трое напра-а-во! Быстрым шагом с левой марш!

Этому неопределенному приказу кое-как подчинились. В наносах искр взвод двинулся левой-правой-левой-правой в колонну по трое не с той ноги. Пришаркало еще несколько взводов, рявкнули капралы, и вышли занять свои места взводные лейтенанты. Наконец объявился – молочно-белым призраком в офицерском плаще – капитан Беренс повести роту на батальонный плац. Там весь в татуировках прожекторов батальонный капеллан зачитал мессу, то и дело зевая и поеживаясь, пока кланялся алтарю с пологом. Предстояло перевоплотить хлеб (в прошлом году урожай зерновых выдался обильный), но вина по-прежнему не было: в чашу налили алк, приправленный черносмородиновым концентратом. Рослый смурной капеллан благословил солдат и их правое дело, и из рядов его иронично благословили в ответ.

Во время завтрака, перекрикивая чавканье и хлюпанье, командир части произнес напутственную речь через громкоговорители:

– Вы будете сражаться со злобным и беспринципным врагом, защищая благородное дело. Знаю, вы покроете себя сла… сла… сла… сла… – Треск раздался из громкоговорителей. – И вернетесь живыми, а потому говорю: с Богом, и да сопутствует вам всяческая удача.

Какая жалость, подумал Тристрам, дуя на заменитель чая в сержантской столовой, что из-за трещины в пластинке так цинично звучит речь, возможно, искреннего человека. Один сержант из Суонси в Западной провинции, поднявшись из-за стола, завел превосходным тенором:

– Покроете себя сла… сла… сла… сла-ой!

В 06:00 отправляемые на фронт, получив дневной паек с не истекшей еще датой, выстроились – экипированные, оремненные, окасочные, овинтовленные, но с пустыми рожками для безопасности (исключение для офицеров и унтеров) – у причала. Корабль был освещен скудно, но буквы названия сияли той самой «сла-ой»: «Т-3 (АТЛ) У. Дж. Робинсон, Лондон». Запах моря, солярки, невычищенных камбузов… моряки в свитерах торгового флота поплевывают с верхней палубы… внезапное появление рыдающего в три ручья мойщика посуды, который выплескивает за борт помои… жалобное бесцельное уханье сирены…

Дав команду «вольно», Тристрам огляделся по сторонам: игра резких теней, хаос тюков, сигнальных мостиков, шмыгающих штабных; солдаты, стоя или сидя на корточках, уже разворачивают пайки (тушенка между двумя толстыми ломтями хлеба). Мистер Доллимор в сторонке от остальных младших офицеров время от времени вперяет взгляд в черноту неба – словно в источник будущей славы.

Наконец собрались все три части будущего контингента: все новые солдаты подходили к трапам – с криками «ура» и залихватскими жестами «виктория». Появился начальник штаба бригады, одетый как для урока верховой езды, принял парад и сам отдал честь. Облачка пара поднимались из открываемых ртов как пузыри в комиксе. В трюм мерно закачивали солярку, черный шланг гадюкой присосался к груди корабля. Ротный старшина из другого батальона снял каску почесать непристойно лысую голову. Двое рядовых мутузили друг друга в кругу ликующих зевак. Какой-то высокий капитан раздраженно скреб пах. Неодобрительно пискнула корабельная сирена. Из носа младшего капрала шла кровь. Крытые сходни внезапно – как рождественская елка – замигали рядами симпатичных лампочек. По рядам солдат прокатился стон.

– Внима’ям, – раздался голос из громкоговорителя, приглушенный и гнусавый. – Вниман’ям! С’час начнесся пог’узка. Г’узиться в по’ядке батай’онов, подниматься по номе’ам!

Заняв позиции на фоне корабля, офицеры взывали и молили. Тристрам поманил к себе капрала Гаскела. На пару они построили свой взвод, который кощунствовал и хрюкал, перпендикулярно борту корабля. Мистер Доллимор, оторванный от мечты о том, что «далек наш дом, но знаем мы честь»[34], шевеля губами и загибая пальцы, пересчитал наличный состав.

Шесть взводов первого батальона должны были подняться на борт первыми: один солдат первого взвода, ко всеобщей радости, уронил за борт винтовку, другой, неуклюжий имбецил, споткнулся, едва не повалив идущих впереди него как карточный домик. Но в целом погрузка прошла гладко.

Затем пришел черед грузиться первому взводу второго батальона. Тристрам устроил своих людей на нижней палубе, где в переборки были вбиты крюки (гамаки предполагалось натянуть позднее), и велел расставить столовские раскладные столы. Внутрь с гудением залетал холодный воздух, но на переборках уже проступала влага.

– Не буду я в этой дряни спать, – заявил рядовой Толбот, услышав про гамаки. – На полу улягусь, вот и весь сказ.

Тристрам пошел искать отведенный сержантам кубрик.

– Готов поспорить, – сказал сержант Лайтбоди, спуская с плеча вещмешок, – едва выйдем в море, задраят люки или как там еще это во флоте называется. Вот увидите. На палубу нас не выпустят. Мы тут как крысы в мышеловке, клянусь Богом или Гобом.

Крайне довольный собой, он улегся на продавленную нижнюю койку и извлек потрепанный томик из нагрудного кармана старинной гимнастерки.

– Рабле. Слышали про такого древнего писателя? Je m’en vais chercher un grand peut- tre. Вот что он сказал на смертном одре. «Я иду искать вышестоящего мира сего». И я тоже. И все мы. «Опускайте занавес, фарс окончен», – это тоже он сказал[35].

– Это ведь по-французски, да?

– Да, французский. Один из мертвых языков.

Тристрам со вздохом забрался на верхнюю койку. Другие сержанты – более дюжие или, возможно, более глупые – уже сели играть в карты, одна группа даже ссорилась из-за предполагаемой ошибки при сдаче.

– Vogue la galre![36] – выкрикнул голос сержанта Лайтбоди.

Корабль послушался не сразу, но через полчаса раздался лязг отдаваемых концов, а вскоре после него мерный гул двигателей, как воздухозапор у органа. Как и напророчил сержант Лайтбоди, никого на верхнюю палубу не пустили.

Глава 5

– Жрать когда будем, сержант?

– Сегодня кормить не будут, – терпеливо объяснил Тристрам. – Вам выдали пайки, верно? Но вам полагается послать кого-нибудь на камбуз за какао.

– Я свой съел, – сказал Хоуэлл. – Я съел свой обед, пока мы торчали и ждали, когда нас возьмут на борт. Сущее наказание – вот как я это называю. Голодный до полусмерти, черт побери, и усталый вусмерть. И посылают меня, чтобы в меня, Гоб побери, стреляли.

– Нас послали сражаться с врагом, – ответил Тристрам. – Не бойся, у нас будет шанс пострелять.

Он провел большую часть задраенного утра за чисткой своего пистолета, пожалуй, красиво сработанного оружия, которое, собираясь отслужить свой срок мирным инструктором, никак не ожидал использовать. Он вообразил себе удивление на лице того, кого из него застрелит. Он вообразил, как это лицо взрывается клубами сливового джема, как стираются характерные черты удивления или еще какой-нибудь эмоции. Он вообразил себя самого со вставными челюстями, контактными линзами и прочим, вообразил, как вдруг становится мужчиной, совершая чисто мужской поступок – убийство человека. Закрыв глаза, он почувствовал, как воображаемый палец в его голове мягко спускает курок. Удивленное лицо перед ним принадлежало Дереку; в мгновение ока голова Дерека превращается в сливовый пудинг над стильным пиджаком. Открыв глаза, Тристрам тут же понял, каким его видят солдаты: с безумными прищуренными глазами и усмешкой убийцы, отличный пример для подражания.

Но солдаты скучали, капризничали, были склонны к задумчивости и не в настроении мечтать о крови. Они сидели, подперев подбородки ладонями, уперев локти в колени, глаза у них остекленели от видений. Они передавали по кругу фотокарточки, а кто-то тем временем наигрывал на губной гармошке, самом меланхоличном изо всех инструментов. Солдаты пели:

Вернувшийся с мрачными думами на койку Тристрам почувствовал, как от грустной песенки его пробирает дрожь. Ему казалось, что он внезапно перенесся во время и место, где никогда не бывал раньше, в мир из фильмов и книг, невыразимо древний. Фельдмаршал Китченер, разжигатель войны Горацио Боттомли, тяжелые бомбардировщики, зенитки, эстрадные номера полевых концертов – слова, ароматные и мучительно бередящие память, вливались в песенку подголосками.

Он лежал зачарованный, тяжело дыша. Это был не художественный прием, который писатели-фантасты прошлого называли искривлением времени, нет, это в самом деле книга или фильм, в сюжет которых их затянуло. Происходящее – вымысел, фикция; все они здесь – персонажи чьего-то сна.

Он сорвался с койки и затряс сержанта Лайтбоди.

– Нам надо отсюда выбираться! – прохрипел он. – Тут что-то не так, происходит что-то скверное!

– Я с самого начала пытался вам это объяснить, – спокойно отозвался сержант Лайтбоди. – Но мы ничего не можем поделать.

– Да тихо вы, Гоба ради! – крикнул какой-то сержант, пытавшийся, в море ведь нет деления на день и ночь, поспать.

– Вы не понимаете, – настоятельно хрипел, все еще дрожа, Тристрам. – Все происходящее скверно, потому что в нем нет необходимости. Если нас хотят убить, так почему не сделать это прямо на месте! Почему нас не убили на Б-6? Но они не этого хотят. Они хотят, чтобы мы прошли через иллюзию…

– Иллюзию выбора, – отозвался сержант Лайтбоди. – Тут я склонен с вами согласиться. Думается, это будет обширная иллюзия. Надеюсь, не чрезмерно обширная.

– Но почему? Почему?

– Возможно, потому, что у нас есть правительство, которое считает, что у каждого должна быть иллюзия свободы воли.

– Вы думаете, наш корабль действительно движется?

Тристрам прислушался. Двигатели корабля гудели органными воздухозапорами, отдаваясь успокоительной вибрацией в желудке, как от тепла настойка…

– Не знаю. Мне все равно.

Пришел корабельный дневальный – молодой человек, почти мальчишка, с лошадиными зубами и жилами на шее, которые вздувались как кабели. На нем была фуражка и нарукавная повязка с надписью «SOS».

– Что там наверху происходит? – спросил Тристрам.

– Откуда мне знать? Надоело, черт побери, вот с ними таскаться. Меня капралом почтовой службы назначили.

Он поперебирал письма. Письма?

– Как будто мне больше делать нечего! Рота связи, ха! Сволочная у нас работенка. Вот вам! – Он шваркнул пачку прямо на стол с картами. – Подваливай, Смерть, пойдем строить глазки ангелам.

– Где вы их взяли? – недоуменно нахмурился сержант Лайтбоди.

– В корабельной канцелярии. Там решили, что их нам сбросили вертолетом.

Все рванулись за письмами, возникла сутолока.

– А мне только-только карта пришла, – заскулил один из игроков.

Одно письмо было ему, одно – Тристраму. Первое, его самое первое, его буквально и абсолютно первое с тех пор, как его завербовали, письмо. Такой поворот в сюжете, верно, ничего доброго не сулит? Тристрам узнал почерк, и от него екнуло сердце. Ослабший и дрожащий, он лег на койку, чтобы, потея, лихорадочно вскрыть конверт. Да, да, да, да Это от нее… от его любящей… Сандал и камфорное дерево. Дражайший Тристрам… перемены в безумном мире… столько странного происходит… расстались так горестно, могу сказать только лишь, что люблю тебя, скучаю и тоскую по…

Он перечитал письмо четыре раза, потом как будто лишился чувств. Придя в себя, он обнаружил, что все еще сжимает листок.

«Ежедневно молюсь, чтобы море… послало тебя ко мне… люблю тебя, и мне очень жаль, если я причинила тебе боль. Возвращайся к своей…»

Да, да, да, да! Он выживет. Выживет! Они до него не доберутся. Дрожа, он сполз с койки на пол, сжимая письмо точно недельное жалованье. Потом без стыда упал на колени, закрыл глаза и сложил руки. Сержант Лайтбоди уставился на него, разинув рот. Один из картежников сказал:

– Придурок решил перекинуться словечком с вышестоящим. – И сдал быстро и умело.

Глава 6

Еще три дня в чреве корабля: круглосуточно электрический свет, вибрация двигателей, потение на койках, гуденье вентиляции; яйца вкрутую на завтрак, ломти хлеба с консервами на ланч, к чаю пирог, на ужин какао и сыр, как следствие – запор (новая, на целый день навязчивая напасть на головы солдатам). И вдруг однажды сонным полднем раздалось уханье, и откуда-то издалека ухнуло в ответ, а позднее тяжело заскрежетала выпускаемая словно бы на бесконечные мили якорная цепь, и голос корабельного старшины из динамика древнего громкоговорителя произнес:

– Выгрузка в семнадцать часов ровно, чай в шестнадцать ровно, построение на верхних палубах в порядке выдвижения в шестнадцать тридцать ровно.

– Слышали шум? – спросил сержант Лайтбоди, усиленно хмурясь куда-то налево и навострив уши.

– Выстрелы.

– Очень похоже.

– Да.

В голове у Тристрама крутились слова старых песенок, всплывая из какого-то забытого источника: «Мы были в Луусе[37], пока ты валялся на пузе». (Где этот Луус, и что они там делали?) «Верни мне старый добрый Блайти, посади меня на поезд домой…»[38] (Блайти – это, наверное, рана: если такую получить, тебя ведь вернут домой, правда? Такая рана желанно манила, и Англия тоже: рана и Англия слились воедино. Как печальна человеческая участь!) А солдаты его взвода жутковато бубнили сентиментальным припевом:

Тристрам все жевал и жевал сухой тминный кекс, который выдали к чаю: ему едва не пришлось проталкивать ком пальцем в горло. После чая он надел шинель, которая из-за ряда металлических пуговиц по переду придавала ему вид фигурки, нарисованной ребенком, и неглубокую железную каску, похожую на перевернутую поилку для птиц. Взвалив за спину вещмешок, он повесил через плечо сумку, прикрепил к ремню рожки и обойму и сухо щелкнул пистолетом. Вскоре – образцовый солдат – он был готов встретиться со своим взводом и мистером Доллимором. Зайдя в столовую, он обнаружил, что мистер Доллимор уже обращается к солдатам:

– Это наша отчизна, которую мы так любим. Уж мы ради нее постараемся, верно, ребята?

Его глаза сияли из-за очков, лоб был таким же влажным, как переборки. Взвод смущенно отводил взгляды. Тристрам вдруг проникся к солдатам большой любовью.

Ледяным порывом влетел морской воздух: это открыли люки. Голос корабельного старшины по громкоговорителю безразлично излагал порядок выгрузки. Тристраму хватило времени, гремя сапогами, выбраться на палубу. Темнота, редкие фонари, канаты, перлини, поплевывающие моряки в бушлатах, режущий бритвой холод, тяжелое уханье взрывов со стороны суши, сполохи света.

– Где мы? – спросил Тристрам у матроса с плоским лицом.

Матрос покачал головой: мол, не знает английского.

– Инь куо хуа, во пу тунь?

Китайский. Море шипело и пенилось, язык чужеземного моря. А действительно ли чужеземного, задумался вдруг Тристрам.

Один взвод за другим, гремя тяжелыми сапогами, семенил вниз по крутым сходням. На темной пристани воняло машинным маслом. Сновали штабные с планшетами. Попарно прогуливалась военная полиция. Штабной майор с псевдопатрицианским акцентом гоготал, похлопывая себя по бедру обтянутой кожей дубинкой. Мистера Доллимора вместе с остальными младшими офицерами вызвали на краткое совещание у каких-то складов. Из-за береговой линии доносился рев тяжелой артиллерии и визг снарядов, небо расцвечивали зарева – полный антураж военного фильма. Неизвестный капитан с загнутыми, как два рога, усами, размахивая руками, обращался к слушавшему, открыв рот, мистеру Доллимору и его товарищам. А где, собственно, капитаны из самой бригады? К некоторому своему беспокойству, Тристрам не увидел ни одного бригадного офицера в чине старше лейтенанта. Так-так. Капитан Беренс просто проводил свою роту на корабль. Значит, только лейтенанты и унтер-офицеры – взаимозаменяемое пушечное мясо. Вернулся мистер Доллимор и довольно хрипло сообщил, что нужно выдвигаться в базовый лагерь в миле от побережья.

И взвод за взводом замаршировали вперед во главе с чужим капитаном. Солдаты пели тихонько, ноктюрно:

Безлунный ранний вечер. Вспышки выхватывали подстриженные деревья, стоявшие, как картонные сценические декорации, вдоль металлизированной дороги. Земля без изгородей, без ферм. Но капрал Гаскел вдруг сказал:

– Я эти места знаю. Готов поклясться, что знаю. Есть что-то такое в воздухе. Мягкое. Керри или Клэр, а может, Голуэй. В мирное время я все побережье обошел, – почти извиняясь, добавил он. – Покупал и продавал, сами понимаете. Я знаю эту часть Ирландии как свои пять пальцев. В воздухе дождем пахнет, если понимаете, о чем я. Воевать, значит, будем с ирлашками. Ну-ну… Эти страсть как любят драться. Но потом ничего, без обид. Расшибут тебе голову и сами же залепят пластырем.

На подходе к базовому лагерю колонна остановилась. Вокруг лагеря тянулся периметр из колючей проволоки. Расшатанные ворота, висевшие на бетонных столбах, открыл, царапая створками по земле, часовой. Свет в бараках, но кругом почти ни души. Какой-то тип шел, напевая, и балансировал пирогами на кружках чая. Скорбный полый лязг приборов из хибары с рукописной табличкой «СЕРЖАНТСКАЯ СТОЛОВАЯ», запах чего-то жарящегося в недостаточно горячем жиру.

Солдат взвод за взводом распустили разойтись по отведенным им баракам, заправляли всем младшие капралы в кедах (щеголеватые самодовольством армейских завхозов). Сержантов разместили в помещениях без удобств: одна голая красная лампочка транзитного лагеря под потолком, пыльные, с вылезающей набивкой матрасы на койках, ни шкафчиков, ни тумбочек, ни дополнительных одеял, походная газовая плитка холодная. В провожатые им дали исхудалого ротного квартирмейстера в чине сержанта.

– Где мы? – спросил Тристрам.

– На базе Двести двадцать два.

– Да, это мы знаем. Но где находится база?

В ответ сержант только пососал губу и ушел.

– Прислушайтесь, – сказал сержант Лайтбоди, бросив на пол вещмешок и встав рядом с Тристрамом в дверях. – Ничего странного в этих артиллерийских разрывах не слышите?

– Тут столько всяких шумов…

– Знаю, знаю, просто прислушайтесь. Они исходят вон оттуда. Та-та, бух. Та-та, бух. Можете разобрать?

– Кажется, да.

– Та-та, бух. Та-та, бух. Вам это ничего не напоминает? Довольно ритмичные звуки, а?

– Понимаю, о чем вы, слишком регулярные.

– Вот именно. А вам это чуток напутственную речь бригадного не напоминает?

– Боже ты мой, – выдохнул, заново пораженный, Тристрам. – Треснувшая граммофонная пластинка. Неужели это вообще возможно?

– А почему нет? Мощные усилители. Магнезиевые вспышки. Электронная война, граммофонная война. И враги, бедолаги, тоже это видят и слушают.

– Нам надо отсюда выбираться. – Тристрам задрожал.

– Чушь. Вы тут в такой же ловушке, как на корабле. Периметр под током. Часовому велено стрелять без предупреждения. Придется перетерпеть.

Но они вместе подошли к двенадцатифутовому проволочному забору. Связано было на совесть. Тристрам повел по сырой земле выданным на взвод фонарем и сказал:

– Вон там, смотрите.

В жидком пятне света от фонаря лежал трупик воробья, обуглившийся как на гриле. Вдруг к ним подошел младший капрал с заячьей губой: воротник у него был расстегнут, и он помахивал пустой кружкой.

– Держись отсюда подальше, приятель, – с нахальством завхоза сказал он. – Забор под током. Уйма вольт. Сожжет тебя напрочь.

– А где мы, собственно? – спросил сержант Лайтбоди.

– База Двести двадцать два.

– Ну хватит уже! – не выдержал Тристрам. – Где эта база?

– К делу не относится, – отозвался с достойной его нашивок проницательностью младший капрал. – «Где» ничего не значит. Просто кусок суши, вот и все.

На дороге за базой взревели моторы.

Сияя фарами, влетел десятитонный грузовик, направляющийся к побережью, за ним другой, и так колонна из десяти. Младший капрал стоял, вытянувшись по стойке «смирно», пока не исчезли огни задних фар последнего.

– Покойнички, – с тихим удовлетворением сказал он. – Целые грузовики покойничков. И подумать только, что еще две ночи назад все они были тут. Совсем как вы, тоже прогуливались перед ужином, и вопросы задавали, совсем как вы.

Он с наигранным горем качнул головой. Вдалеке ухала граммофонная пластинка: «Та-та, бух, та-та, бух».

Глава 7

На следующее утро, вскоре после мессы, объявили, что этим вечером они отправятся на фронт, поскольку намечаются какие-то «действия». «Представление, надо понимать», – подумал Тристрам. Мистер Доллимор сиял от радости предвкушения.

– Ты пой, труба, над жатвой смерти обильной![39] – бестактно процитировал он своему взводу.

– В вас, похоже, довольно сильна жажда смерти, – сказал, чистя свой пистолет, Тристрам.

– А? Что? – Мистер Доллимор оторвался от своего указателя первых строчек. – Мы уцелеем. Бош свое получит.

– Босх? Бош?

– Враг. Другое название врага. В ходе офицерской подготовки, – сообщил мистер Доллимор, – нам каждый вечер показывали кино. Там всегда были боши. Нет, вру. Иногда фрицы. А иногда гансы.

– Понимаю. А еще у вас были занятия военной поэзией?

– По утрам в воскресенье. После ланча. Капитан Оден-Ишервуд говорил, это ради поддержания боевого духа. Мой любимый предмет.

– Понятно.

Холодный сухой день с пыльным ветром. Колючая проволока под током, таблички Военного министерства, выщербленная с виду снарядами земля за периметром, столь же гнетущая, как раздраженный Атлантический океан вокруг Б-6. Несмолкающие отдаленные грохот и взрывы (круглосуточное представление – вероятно, младшие капралы в три смены дежурят у граммофона), но никакого огня в небе. В полдень дряхлый самолет (ремни, распорки, открытая кабина и машущий рукой авиатор в круглых очках), подергиваясь, поднялся над лагерем и так же рывками отбыл.

– Один из наших, – сказал своему взводу мистер Доллимор. – Доблестные королевские ВВС.

Ланч из консервов с овощным дегидратом, пара часов на койках, ужин из рыбной пасты с «Порционным фруктовым пирогом Арбакла»[40]. Потом, когда солнце обломком кораблекрушения повалилось к морю (небесная сковорода битых яиц), наступил черед выдачи со склада квартирмейстера боеприпасов и провианта – по банке консервов и по серой буханке кукурузного хлеба на человека. Наклейка на консервной банке была китайская, а ключевые слова на ней:

Тристрам на это усмехнулся: каждый дурак сумеет распознать галочку второго слова (выходит, на взгляд китайцев, суть человека в раздвоенности?), если сестра у него работает в Китае. Кстати, а что с ней сталось? И что с братом в Америке? За одиннадцать месяцев он получил одно письмо, только одно, от единственного дорогого ему человека, но этот человек был самым дорогим. Он похлопал по нагрудному карману, где оно было спрятано. «Шо Жень», да? Латинизированный перевод ясно читался внизу наклейки: хорошо выдержанный, мягкий, должным образом приготовленный человек.

Сгустились сумерки, и строевым шагом часть вышла на построение: фляги для воды наполнены, штыки примкнуты, железные каски укрыты кожухами. Парад принимал мистер Солтер из чужого батальона, недавно повышенный в звании до капитана, чего он очень стеснялся. Судя по всему, его снабдили инструкциями, и он читал их с листка, который держал перед собой. Разводящие отсутствовали. Срываясь иногда на писк, капитан Солтер приказал выступить с правой ноги по трое, и, трогаясь с места, Тристрам впервые задумался над таким анахронизмом. Могли бы и в колонну «по четверо» в этой прототипной войне выстраивать… Но суть современной войны, похоже, составляла эклектичная простота: давайте не ударяться в педантство.

Чеканя шаг, часть покинула лагерь. Никто не помахал им на прощание, кроме часового, который по уставу должен был отдать честь винтовкой. Колонна свернула налево и через четверть мили пошла вольно. Однако никто не запевал. Примкнутые штыки походили на Бирнамский лес из шипов[41]. В промежутках между та-та-уханьем и буханьем (теперь они звучали реже – вероятно потому, что прежнюю треснувшую пластинку выкинули) слышался плеск воды во флягах. Внезапные вспышки света выхватывали холодные и угрюмые черные силуэты мертвых картонных деревьев по обеим сторонам дороги.

Они прошли через деревушку (опять декорация, на сей раз беспорядочные готичные развалины) и в нескольких сотнях ярдов за ней получили приказ остановиться.