На исходе последнего часа Незнанский Фридрих
— Жена Малахова говорит, что об этой охоте она ничего заранее не знала. Дети тоже не слышали.
— Я хочу с ними поговорить, — сразу сказал Турецкий.
— Конечно. Но не на похоронах же. Значит, об охоте муж наговорил ей на автоответчик: дескать, приехали два старых приятеля, и мы с ними немного порыбачим там, постреляем. Вернусь через два дня. Жена переполошилась: как — через два дня, у нас же завтра то-се, пятое-десятое. Позвонила в управление помощнику — тот ничего не знает. Проходит день, два, три. На исходе третьего Малахов выползает на дорогу из яковлевского леса и там умирает, на руках у случайного водителя.
— Что на нем было?
— Охотничье снаряжение вы имеете в виду? Было, было. Все чин чинарем.
— Понятно. С этим вашим случайным водителем тоже нужно пообщаться.
— А вот это — дудки, — ухмыльнулся Трофимов. — Не выйдет. Вчера вечером он разбился на машине.
— Сам? Или его разбили?
— Выясняем. Но похоже — нет. Молодой дюжий парень, хотя всего девятнадцать лет, пацан еще фактически! Но уже — профессиональный автогонщик. Должен был выступать в «Формуле-3». Забавно, правда? Спрашивается: как такой субъект мог банально разбиться? Алкоголя в крови не нашли. — Трофимов глянул на спящего Грязнова и подмигнул Турецкому.
Турецкий промолчал, задумавшись.
«Не слишком ли вольно ведет беседу Трофимов? Что-то есть, пожалуй, в этой свободе настораживающее. Или истерическое? Или я фантазирую?»
Трофимов глянул на часы:
— Можем опоздать. — Он прибавил газ. — В общем, тупик — полный. Малахов лично занимался многими делами. И врагов у него, я полагаю, хватало. Но ничего конкретного у нас на них нет, мотивы отсутствуют. Надо искать этих его приезжих приятелей. Но как?! Уму не постижимо. Никто про них ничего не знает. Все приятели Малахова — наперечет. Сидим тут как идиоты, думу думаем.
— А кто теперь будет начальником уголовного розыска?
— Боюсь, что я, — признался Трофимов. — Пока что исполняю обязанности. Сто лет он мне был нужен, этот геморрой. Я что-то не то сказал?
— Какими делами последнее время занимался Малахов?
— А вы были с ним знакомы? — прищурился Трофимов.
— Отчасти, — соврал Турецкий, сам не зная зачем.
— Ну тогда вы знаете, что его никогда не хватало на что-нибудь одно. Вот информация по этому поводу, я специально захватил. — Он протянул Турецкому папку. — Дело о большой партии наркотиков из Таджикистана… Похищение помощника личного представителя президента… Пожар в гостиничном комплексе… Пропажа тринадцати фильмов из программы кинофестиваля…
— Кинофестиваля? — удивился Турецкий. — Это так важно?
— А как же. Из всех искусств для нас важнейшим является оно. Это же политика. А фильмы пока что не найдены. Скандал разгорелся приличный.
Они проехали мимо украшенного бесконечными рекламными щитами зимнего театра. «Кавказский пленник», «Ревизор», «Тот, кто нежнее»… Перед ним стояло слишком много машин, преимущественно иномарок, суетились десятки людей. Очень странно, но буквально все их физиономии показались знакомыми. Играла музыка.
«Жара, — подумал Турецкий, — это все жара».
— Сегодня открытие, — объяснил Трофимов, — «Кинотавр», международный кинофестиваль, разве вы не слышали? Янковские там, рудинштейны всяческие.
— И что, среди этих тринадцати, — усмехнулся Турецкий, — были хорошие фильмы?
— Голосуй! Или проиграешь! — вдруг сквозь сон сказал Грязнов.
— Я знаю, что такое работать в Москве, — сообщил Трофимов. — Все вокруг начинают казаться преступниками. Но поверьте, и у нас здесь сейчас это недалеко от истины. И встревать в их дела иногда себе дороже.
Турецкий совершенно искренне согласно кивнул. Потом спросил:
— А как насчет леса?
— То есть?
— Где охотился Малахов. Прочесали? Там вполне могло что-то остаться. Разве не ясно, что нужно проследить путь — как он выполз на дорогу?
— Это же огромное пространство. Туда надо полк солдат закинуть, чтобы что-то найти! Не говоря уже о том, что дождь в тот день сильный был, вряд ли что сохранилось.
Турецкий пожал плечами:
— Дождь дождем. Значит, придется отправить полк.
Трофимов довольно потер руки:
— Чего нам тут всегда не хватало, так это московского размаха.
— На особенный разгул не рассчитывайте, но в меру пошерстить все придется.
— С вашим приятелем пошерстишь, — снова ухмыльнулся Трофимов, кивнув на Грязнова.
— Об этом не волнуйтесь. Он еще свое слово скажет.
Джип уже давно выехал за город. Море было все время справа. Казалось, цивилизация осталась далеко позади. Дикие каменистые пляжи, прозрачно-чистая вода. Но уже через пятнадцать минут показался первый волнорез. Пляжи теперь были небольшие — через каждые сорок метров они разделялись двухэтажными бетонными понтонами. «Грибки» от солнца, раздевалки, душевые, спасательные и лодочные станции. Было очень жарко. Ленивые отдыхающие нехотя вносили себя в воду и оставались там надолго.
— Между Сочи и Адлером есть такое местечко — Бургас, — сказал Трофимов.
— Болгарское вроде бы слово?
— Ага, болгары когда-то отстраивали нам побережье. Многие даже жить здесь остались… Вот на тамошнем кладбище у Малаховых — семейные могилы. Через пару минут мы будем на месте.
Грязнов проснулся. В нескольких шагах от него стоял гроб с покойным. Турецкий с Трофимовым уже вышли из машины.
Турецкий смотрел на серое лицо человека, который, возможно, предчувствуя свою гибель, еще две недели назад просил прислать следователя-«важняка» из Москвы. Широкие скулы, приплюснутый нос, тяжелый подбородок, уши плотно прижаты к голове — лицо боксера, в любой момент готового к схватке.
«Но уже поздно, — подумал Турецкий. — К несчастью, для тебя, мужик, все уже закончилось».
Удивляло, что Малахова хоронили как мирного, штатского человека.
Невдалеке, на дороге, стояло полтора десятка машин, хотя людей на кладбище было не так уж и много. Местные власти представлял вице-мэр. Начальник городского управления МВД полковник Самсонов пожелал удачи Турецкому и Грязнову и уехал прежде, чем панихида завершилась. Многочисленную семью Малахова — жену, четверых детей, двух братьев, сестру и тетку — окружали сослуживцы, подчиненные убитого начальника уголовного розыска. Всех их Трофимов тихо называл Турецкому и Грязнову по именам. Присутствовало еще несколько молодых мужчин, про которых трудно было что-либо сказать, кто они, Трофимов их не знал.
Турецкий обратил внимание, что о заслугах Малахова, как обычно принято в таких случаях, практически не было сказано ничего. Но говорили при этом много и явно искренне о чисто человеческих качествах полковника: его дружелюбии, честности, мужестве и так далее. Отметили, что незаменимых у нас, конечно, нет, но, похоже, это именно такой случай, в человеческом, личном плане. Сказали, что память о таком человеке не может не остаться навсегда. Вице-мэр добавил:
— Иван Сергеевич Малахов был человек во многом уникальный. К несчастью, трагическая нелепость оборвала эту достойную жизнь в самом расцвете.
«Да уж, — подумал Турецкий, — три пули — это, конечно, нелепость».
— …А ведь у него были такие планы. Такие планы…
Вдова Малахова сокрушенно покивала головой.
— Саша, что ты об этом думаешь? — спросил Грязнов. — Он определенно чувствовал неловкость за свое полупохмельное состояние.
— Не знаю пока. Это может не значить ничего. А может быть — многое.
Солнце жарило уже не так сильно, более того, небо с востока заволокло облаками.
Когда последняя горсть земли упала в яму, Трофимов попрощался со вдовой Малахова, его детьми и родными и подошел к Турецкому.
— Ну что, теперь в управление и в гостиницу?
— Нет, Андрей, давайте в яковлевский лес.
Трофимов покачал головой, но предпочел промолчать.
Дорога заняла не больше сорока минут. Небо хмурилось все больше и уже напоминало Турецкому давешний сон в самолете.
Еще в машине Турецкий просмотрел материалы по гибели Малахова.
— Калибр оружия?
— Стандартный: 7,62 мм. Стрелять могли из чего угодно.
— Количество пулевых ранений?
— Три. Два в область живота и одно в голову.
— Другие следы насилия? — настаивал Турецкий.
— Отсутствуют.
— Выстрел в голову похож на контрольный?
— Вполне. За исключением того, что явно сделан с большого расстояния, как и два предыдущих, судя по результатам баллистической экспертизы, там у вас в папке это все есть. Но именно ранение в живот было смертельным. Так что не похож он на контрольный, — ухмыльнулся Трофимов, делая поворот.
— Неужели с такими дырками сумел выползти из леса?!
— Вот это, конечно, самое поразительное. Судя по большой потере крови, Малахов полз довольно долго, есть подробное заключение судмедэкспертизы.
— Или лежал на самой опушке без сознания, затем в последний момент очнулся и выполз?
— Едва ли, судя по одежде. Он прополз порядком.
— Понятно. А возможно ли по грязи на одежде определить его путь?
Трофимов задумчиво покачал головой.
— Я же говорил, был сильный дождь. Сами видите, как погода все время меняется, — он показал на небо. — Разве только Малахов в лесу что-нибудь выронил и мы действительно сгоним на поиски этого полк солдат…
— Жена может знать, что у него было с собой? Кто с ним обычно охотился? — Турецкий буквально засыпал вопросами, причем делал это специально. — Он вообще часто это делал? Есть тут постоянный егерь? Вас Малахов с собой никогда не приглашал?
— Я — человек довольно мирный, — спокойно реагировал Трофимов, продолжая гнать с бешеной скоростью. — А остальное — выясним, оплошали, это точно. Но вы же сами знаете, на такие дела всегда хорошо смотреть с расстояния.
Шоссе было свежеасфальтированное и довольно узкое. Со стороны моря оно было ограничено редкими столбиками, кювет за которыми был пугающе глубоким. Но наконец приехали.
— Действительно, здесь очень мало места, чтобы разъехаться. Кстати, в то утро движение тут было более оживленным. Юный автогонщик успел сказать: когда раненый мужик выполз на дорогу, едва не случилась авария.
— Где это место?
Трофимов показал. За стеной бурьяна ничего не было видно. Но начинавшийся через десяток метров густой и темный лиственный лес мог вообще скрыть любую тайну.
— Да, — кивнул Турецкий. — Теперь я понимаю ваш скепсис относительно поисков. Но других вариантов пока что нет. Существует какая-нибудь карта этой местности?
— Есть, — улыбнулся Трофимов. Он сломал тоненький прутик и, ни секунды не задумываясь, начертил карту. — Эта дорога относительно леса — кольцевая. Здесь заканчивается лиственный лес и начинается хвойный — очень рекомендую. А тут заканчивается и хвойный и начинается уже песчаная отмель.
— Отмель?
— Да-да. Здесь каскад из трех озер. По сути, это водохранилище, оно ни с чем не связано, ниоткуда не вытекает и никуда не втекает. Я думаю, Малахов там рыбачил. Потому что стрелять тут можно только куропаток — довольно сыро, и они гнездятся на берегах озер. Основная живность начинается дальше, километров через тридцать, где кольцевая размыкается и лес расширяется примерно до семидесяти километров в диаметре, если можно так сказать. Вот там уже настоящие джунгли. Там диких кабанов навалом. У Малахова было с собой очень серьезное ружье — охотничий «Мосберг».
— Где оно сейчас?
— Было на Малахове, когда он выполз.
— Ну и ну! — поразился даже Грязнов, растирая свои ноющие виски.
— Жена говорит, что «Мосберг» ему подарил еще в советские времена министр МВД Щелоков за отлично организованную охоту для московских шишек.
— В каком состоянии было ружье?
— Было сделано не меньше десяти выстрелов, это судя по упаковке патронов… Но… — Трофимов замялся.
— Договаривайте.
— Ствол был уже чистый. То есть…
— …То есть выстрелы были сделаны на охоте, а не по людям, правильно?
— Да. Естественно, никаких охотничьих трофеев, даже куропаток, при нем не было.
— Ну вот, а говорите, в лесу нечего искать, — укоризненно обронил Турецкий. — Жизнь прекрасна и удивительна.
— Просто ситуация абсурдная, — объяснил свои чувства Трофимов, хотя они были ясны и понятны каждому. — Если его так называемые приятели действительно были охотниками, то добычу запросто могли забрать себе, охотники в этом отношении бывают — просто маньяками. Если, конечно, вообще эта добыча была. Но рыбачил-то Малахов всегда сам. Если он оказался в этом перелеске, значит, он именно рыбачил: на куропаток Малахов размениваться не станет — это подтвердили все.
— У него были снасти с собой?
— Снасти он держал в сторожке егеря.
— Значит, егерь все-таки есть?
— Есть только сторожка, егеря нет. Малахов его сам посадил за браконьерство: старикан тот еще был — рыбу гранатами глушил.
— А снасти где?
— Неизвестно, в сторожке — пусто.
— Значит, Малахов поохотился, возможно, с кем-то, потом пришел на водохранилище, порыбачил, а потом его кто-то подстрелил? Мог он доползти от водохранилища?
— Мог-то мог, — почесал голову Трофимов. — Но, честно говоря, я не уверен, что он вообще охотился.
— Ну да, — скривил губы Турецкий, — он рыбачил, на него напали, он отстреливался. Потом они решили, что добили его, и ушли. После этого умирающий Малахов почистил свое ружье и пополз на дорогу, так, что ли?
Грязнов предпочитал молчать.
— Действительно, какой-то бред, — пробормотал Трофимов. — Если ружье чистое, хотя патроны израсходованы, значит, он все же охотился, а не отстреливался.
— А что вот там дальше? — Они прошли с десяток метров вперед по широкой, регулярно вытаптываемой тропе.
— Там заканчивается городской лесопарк, но это только название, до города довольно далеко. На самом деле — здесь дачный поселок. Практически все боссы города тут живут. Удобно: лес под боком, хочешь — море, хочешь — озеро.
Они вышли к лесопарку, и Турецкий с Грязновым смогли убедиться в том, что домики местной элиты действительно выглядели — будь здоров.
— У Малахова, конечно, тоже была здесь дача? — Грязнов безразлично развернулся обратно в сторону оставленной на дороге машины.
— У Малахова родительский дом в поселке, и тот разваленный. Он был почти поэт. Кроме своей работы и охоты, чихать на все хотел. Детьми и домом жена занималась. То есть занимается, конечно… — торопливо поправился Трофимов.
— Вы слышали? — сказал вдруг Турецкий.
Раздался приглушенный крик. Затем — снова.
— Пожалуй, да, — согласился Трофимов.
— Это оттуда, — резво вернувшийся Грязнов показал на двухэтажный особняк из красного кирпича.
— Разве? Далековато будет, — засомневались и Трофимов и Турецкий.
— Ветер сильный, натурально доносит, — объяснил Грязнов.
Следующий крик не оставил сомнений в его правоте: полным отчаяния голосом кричала женщина…
Старость
В эту ночь, впрочем, как и во все предыдущие, Гиббону не спалось. Мучил давнишний, приобретенный еще тридцать лет назад в лагере, ревматизм. Возможно, он бы уже давным-давно забыл и холодные бараки, и темные шахты, где по колено в воде грязные, оборванные зеки, еле ворочающие отбойными молотками, долбили стену, добывая столь необходимую стране никелевую руду.
Сам Гиббон, конечно, никогда бы в жизни не прикоснулся к отбойному молотку даже под страхом смерти, ведь чтящему воровской закон уркагану, каковым он и являлся, работать не полагалось. Но администрация лагеря строго следила за тем, чтобы все без исключения заключенные спускались в забой. Там-то Гиббон и заработал свой ревматизм.
Где-то вдалеке три раза ударили корабельные склянки. Промучившись еще с полчаса, Гиббон встал с постели, включил маленькую лампу, стоявшую на тумбочке, и, вытащив из пачки сигарету, неторопливо закурил. Затем снова щелкнул выключателем, подошел к окну и раздернул плотные шторы.
За толстыми, пуленепробиваемыми стеклами перед ним открылась панорама ночного Владивостока. Город спал. Освещенной оставалась только широкая Светланская улица и военный порт вдалеке. Время от времени черноту ночного неба пропарывал широкий луч маяка.
Внизу, во дворе, вдоль высокой глухой стены, окружавшей трехэтажный дом Гиббона, то и дело пробегали огромные сторожевые псы. Целый день спавшие на псарне ротвейлеры по ночам устраивали игры, порой переходящие в настоящие схватки. Тогда выходил кто-нибудь из охраны и утихомиривал разыгравшихся животных, чтобы те, не дай Бог, не разбудили хозяина.
Впрочем, в последнее время Гиббон чаще всего по ночам бодрствовал. И виной тому был не только застарелый ревматизм. Старый вор стал замечать за собой неприятную вещь — с наступлением темноты его охватывал странный, необъяснимый страх. И хотя дом Гиббона больше напоминал укрепленную крепость, беспокойство ни на миг не покидало его до тех пор, пока из синей дымки Амурского залива не поднимался желтый диск солнца.
Гиббон глубоко затянулся и на секунду увидел в оконном стекле свое отражение, освещенное красным огоньком сигареты.
«А ведь зажженную сигарету издалека видно… И для снайпера отличная мишень, — подумал он и, забыв про пуленепробиваемые стекла, похолодел: — Хотя кому может понадобиться убирать старика?»
На всякий случай он все-таки отошел от окна и снова забрался в постель. Ноги крутило еще сильнее прежнего. Когда боль стала совсем уж невыносимой, Гиббон снял трубку телефона.
— Слушаю, Осип Петрович! — раздался заспанный голос охранника.
— Как там дела, Федюня?
— Все спокойно, Осип Петрович.
— Ты вот что… Разбуди Алку. Пусть ко мне подымается. И мазь пусть захватит. — И, не дожидаясь ответа, Гиббон положил трубку.
Минуту спустя в дверь постучали.
— Заходи…
В спальню вошла крупная спелая деваха, высокая белая грудь которой не умещалась под кокетливым голубым халатиком.
— Что, опять ревматизм, Осип Петрович? — участливо спросила Алла.
— Одолел, курва! Мазь принесла?
Красавица поставила на тумбочку большую пластмассовую банку с ярко-красными иероглифами.
— А это еще что такое? — недоверчиво кивнул на банку Гиббон.
— Пашка из Японии привез специально для вас. Говорят, чудодейственное средство.
— А-а, — махнул рукой Гиббон. — Все они так говорят.
Он откинул одеяло, и массажистка, зачерпнув из банки мази, стала втирать ее в изуродованные подагрой ноги Гиббона. От ласковых и одновременно сильных женских прикосновений по ногам разлилось приятное тепло. Гиббон с интересом наблюдал за ее размеренными движениями, смотрел на тяжелую грудь, то и дело выглядывающую из разреза халата, упругие ляжки, сильные ягодицы, четко прорисовывающиеся под тонкой тканью. Конечно же почувствовав на себе раздевающий взгляд хозяина, Алла повернулась так, чтобы ему было удобнее разглядывать все ее прелести.
Пухлые пальцы красавицы подбирались все выше и выше к паху Гиббона, и в какой-то момент ему даже показалось, что еще чуть-чуть, и он, пожалуй, сможет…
«Ну давай, друг, давай», — повторял он про себя как заклинание.
Руки массажистки двигались все быстрее. Боль в суставах почти прошла. Старик уже было собрался протянуть руку у ее жаркому телу, как вдруг в его памяти всплыли все прошлые безрезультатные попытки, и он понял, что и на этот раз все будет точно так же, то есть — никак.
«Все-таки шестьдесят восемь лет — это не шутка», — попытался успокоить себя Гиббон.
Алла мельком глянула на него. В ее глазах старый вор прочитал все то же участие и даже жалость. Ему вдруг стало стыдно за свое сморщенное тело, безволосые ноги, дряблую гусиную кожу. По сравнению с накачанными телами охранников, с которыми Алла нередко развлекалась в небольшой баньке, стоящей в углу двора, тело Гиббона выглядело более чем жалким.
Однако любой из охранников, да что там — любой владивостокский бандит, с радостью отдал бы свои бронзовые бицепсы за увядшую кожу Гиббона. И вот почему.
Тело Гиббона было с головы до ног покрыто татуировками. Каждый срок, или на воровском жаргоне — ходка, добавлял ему новые «знаки отличия». По татуировкам можно было прочесть всю биографию Гиббона, а она у него была обширная и непростая.
Вот на его руке полустершаяся сакраментальная фраза «Не забуду мать родную». Это сразу после войны семнадцатилетний Ося Трунов попался на краже огурцов с колхозного огорода. Времена тогда были строгие, и он загремел аж на пять лет в Карлаг. Сильно скучал он по дому, по матери в свою первую ходку. Оттого и увековечил эту тоску на правой руке. Повыше, на предплечье, крупными буквами было написано «ГИББОН». Эту кличку он получил за свои чуть ли не до колен свисающие руки, врожденную сутулость и низкий массивный лоб. Среди всевозможных русалок, распятий и кинжалов, обвитых змеями, выделялась аббревиатура БАМ (Байкало-Амурская магистраль), которой Гиббон очень гордился — выжить на «ударной стройке» мало кому удавалось. Даже на ступнях имелась надпись «Жена вымой — теща вытри», что, впрочем, носило чисто декларативный характер — ни жены, ни тем более тещи у Гиббона никогда не было. Каждая ходка была отмечена особым знаком. А так как в зоне он провел чуть ли не полжизни, его кожа была сплошь покрыта надписями и рисунками. На спине у него был изображен большой многоглавый собор, каждая маковка которого обозначала ходку.
Но самое главное, предмет его гордости и зависти для других, находилось на груди. Большой двуглавый орел с распростертыми крыльями красовался на ней. Это был знак высшего воровского отличия. Он обозначал вора в законе.
Гиббону немало пришлось потрудиться, прежде чем он получил право сделать эту татуировку. Практически вся его жизнь ушла на это. И теперь он с полным правом мог сказать, что она прожита не зря.
Но… Время не щадит никого. И несмотря ни на что — ни на деньги, ни на авторитет среди приморских мафиози, ни на большие дела, которые он по-прежнему проворачивает, пришла старость. В настоящий момент Гиббон кряхтел под сильными руками пышнотелой Аллы и никак не мог решить, кто из них в лучшем положении — она, простая кухарка, или он, шестидесятивосьмилетний вор в законе, у которого общение с женщинами ограничено в лучшем случае невинными ласками.
— Ну как вам, полегче? — Алла уже массировала спину Гиббона.
— Прошло… Эх, Алка, был бы я помоложе хотя б годков на пятнадцать, я бы ух… Повеселились бы мы с тобой.
Массажистка кокетливо повела плечами.
— Да вы же совсем не старый, Осип Петрович.
— А вот врать нехорошо. Скажи лучше: пока меня не было, никто не приходил?
— Да вроде был кто-то… — подумав, сказала она. — Крутился тут возле дома один, пока вы в город ездили.
— Кто такой?
— А шут его знает. Низенький такой, плюгавый. Хотел вас подождать, да ребята его быстро спровадили.
Гиббон подумал и через минуту спросил:
— Не китаец часом?
— Не-а. Русский.
— Ладно, Алка. Иди спать. Мне уже полегчало…
После ухода массажистки Гиббон скоро уснул. И конечно же сразу забыл о дневном посетителе — мало ли кому во Владике он понадобился…
Незнакомец напомнил о себе на следующий день совершенно неожиданным образом. После обеда Гиббон, как обычно, отдыхал в своей гостиной, попивая из высокого стакана сильно разведенную тоником водку. Он бы, конечно, с большим удовольствием употребил ее в неразбавленном виде, но врачи строго-настрого запретили пить — сказывалась испорченная за многие годы отсидки печень.
Гиббон лежал на низком диванчике и размышлял о своих дальнейших планах:
«С вьетнамцами пора кончать… Полгода уже не платят. Вот народ — чуть слабину дашь, сразу на голову садятся. Только вот чем взять — тачками, которыми их склады забиты, или капусту вытряхивать? Тачки потом заморочишься продавать. Везти в Москву разве? Привезешь золотыми. Нет… Придется капусту выколачивать. Тоже муторно. Много их сейчас развелось, да и повоевать любят. Мы-то, конечно, этих узкоглазых уроем, да времени много уйдет. Как бишь их шефа зовут? Кадык, что ли?»
В дверь постучали.
— Кто там? — недовольно крикнул Гиббон. Он не любил, когда ему мешали отдыхать. Вошел охранник.
— А, Федюня… Ты не помнишь, как этого вьетнамского шефа звать?
— Ван Дык, — сказал тот и явно хотел что-то добавить, но Гиббон продолжал:
— Вот-вот. Ты позвони ему, скажи, Гиббон видеть желает.
— Хорошо, Осип Петрович. Тут к вам какой-то штемп просится, говорит: по важному делу.
— У всех ко мне важные дела… Скажи, что занят я.
— Он просил вам конверт передать.
— Хм… Ну давай сюда.
Охранник передал ему обычный почтовый конверт без адреса и каких-либо надписей. Однако судя по всему, в нем содержалось что-то объемистое. Гиббон покрутил конверт в руках, недоверчиво почесал в затылке и протянул его обратно.
— Ну-ка вскрой.
Охранник надорвал конверт сбоку и вынул оттуда пачку долларов.
— Ты гляди-ка, неужто Поляк мне собственноручно баксы присылает. Сколько там?
Охранник посмотрел на аккуратную банковскую упаковку:
— Пять тысяч.
— Щедро… — насмешливо присвистнул Гиббон. — А ну-ка давай сюда этого фраера. Больше там ничего нет?
Пошарив в конверте, охранник достал маленькую записку. Развернув ее, Гиббон прочитал в ней одно-единственное крупно написанное слово — «ВЕРТОЛЕТ».
«Не понятно, — думал Гиббон, пока охранник ходил за таинственным посланцем. — Если Поляк, то за что?…»
Когда в гостиную снова вошли, Гиббон уже сидел в глубоком кожаном кресле перед низким столиком.
— Ну заходи, заходи. Гостем будешь, — сказал он, делая приглашающий жест рукой.
Незнакомец оказался вертлявым человечком небольшого роста, довольно бедно одетым. Гиббон сразу определил, что это тот самый вчерашний гость, о котором говорила Нюра.
«А пиджачишко-то у него инженерский, — заметил про себя Гиббон. — Это что-то на Поляка не похоже».
Незнакомец, однако, несмотря на свой затрапезный вид, держался очень уверенно. Развалился в кресле напротив хозяина дома и, положив ногу на ногу, с улыбкой произнес:
— Ну здравствуй, Гиббон.
Называть его по кличке могли лишь равные в воровской иерархии. Однако что-то подсказывало Гиббону, что гость имеет на это право.
— С чем пожаловал?
Вместо ответа незнакомец показал глазами на стоящего в дверях охранника:
Читать бесплатно другие книги:
