Весенняя коллекция детектива Устинова Татьяна

– Да.

– И встали потому, что вот та девушка к вам в гости пришла, да?

– Да.

– А пришла она за тем, чтобы вам песню спеть, и для этой цели принесла с собой гитару?

– Да.

– А у вас, значит, так принято, по соседям с утра пораньше в нижнем белье ходить и песни играть, да?

– Да.

– И значит, мужика этого вы как увидели на площадке, так с перепугу его по башке – тюк! Да?

– Да. То есть нет, нет! Я же говорю вам, что мы его увидели уже мертвого, он на нас… упал! Прямо с площадки! – вспомнив, она чуть не заплакала. – Что вы ко мне пристали, а?

– Это не я к вам пристал, – ответил милицейский очень серьезно, – это вы мне тут сказки рассказываете и думаете, что я вам поверю! Куда орудие дела, говори, шалава! – вдруг заревел он так, что Олимпиада Владимировна отшатнулась. – Куда дела, говори, ну!!

Так уж получилось, что Олимпиаду Владимировну никто и никогда не называл шалавой, и теперь она вдруг поняла, что этот человек почему-то считает себя вправе так громко и так гадко кричать и еще почему-то чувствует себя хозяином положения, а она совсем никто, просто какая-то букашка, козявка, шалава, и ему нет никакого дела до того, что она может обидеться или заплакать!..

Она смотрела на него и решительно не знала, что теперь делать. Как теперь жить – после того, как он заорал и назвал ее шалавой.

– Ну вот что, – Люсинда Окорокова вдруг вскочила с места, кинулась к милицейскому и уперла руки в боки. – Будешь тут орать, так я тебя живо к порядку призову! Ты че, решил, что если тута с тобой интеллихентно базарят, так тебе все можно, да? – Она так и сказала «интеллихентно» и еще губы скривила презрительно. – Я те щас покажу базар! Щас тута в одну минуту весь ОМОН с Выхинского рынка будет, мало не покажется! Если те че надо, спрашивай, как человек культурный, а если ниче не надо, то и выметайся отсюдова и не приходи, пока не придумаешь, че спросить! Понял, нет?

Милицейский смотрел на нее, вытаращив глаза, даже позабыл про сигарету, которую курил.

Люсинда Окорокова вырвала бычок у него из пальцев и затолкала в чашку, из которой они давеча так вкусно попивали кофе. Милицейский проводил бычок глазами.

– И не кури тута! Ты разрешения спросил? А не спросил, так и вали курить на площадку!

– Во разошлась-то, – осторожно сказал кто-то из прихожей, – разошлась, да, товарищ лейтенант?

– А мы никого не убивали, по голове не тюкали, и вообще! Мы кофе пили, а потом Липа на работу собралась, потому что ей позвонили!

Словно в подтверждение того, что «звонили», в прихожей пронзительно зашелся телефон, так что милицейский подпрыгнул на стуле и пробормотал:

– Ничего себе звоночек…

Это была Марина Петровна, и она осведомлялась, почему Олимпиада до сих пор не прибыла на работу, хотя ее «вызывали».

– Марин, – заговорила Олимпиада, а все на нее смотрели, – у нас тут небольшое ЧП в подъезде, сейчас мы все уладим, и я приеду.

– ЧП? – переспросила начальница холодно. – Что за ЧП может быть в подъезде и какое оно имеет к тебе отношение? Ты обещала приехать, я уже два часа жду, а у тебя что-то там такое в подъезде!..

– Убийство, – сказала Олимпиада Владимировна с некоторым злорадством. – А больше ничего.

– Что-о? – протянула начальница, растерявшись. – Что такое?!

– Можно мне трубочку? – сладким голосом попросил внезапно оказавшийся рядом милицейский и, не дожидаясь ответа, протянул руку. – Старший лейтенант Крюков, убойный отдел. Кто говорит?

Олимпиада стояла рядом и живо представляла себе, что сейчас происходит с Мариной Петровной и что произойдет с ней, Олимпиадой, когда она приедет на работу.

Лучше было не представлять.

Она вернулась в комнату, где вытянувшаяся в струнку в кресле Люсинда пыталась делать ей какие-то знаки, которых она не понимала, махнула на нее рукой и, брезгливо морщась, унесла на кухню чашки, в одной из которых был окурок. Старший лейтенант все говорил.

– Чего там, а? – свистящим шепотом вопросила Люсинда. – Чего там творится-то?

– Не знаю, – тоже шепотом ответила Олимпиада Владимировна и заправила за ремень вылезающую блузку. – Парамоновых допрашивают, кажется.

– Во дела, а? – с восторгом выдохнула Люсинда. – Во история, а?!

– Ужас какой-то, – сказала Олимпиада Владимировна. – Ужас и кошмар. Мне на работе попадет, и Олежка должен приехать!

Люсинда в кресле подвинулась в ее сторону и сказала, радостно блестя глазами:

– А ты говорила, что детективов в жизни не бывает! Вот тебе и не бывает!

Олимпиада возмутилась:

– Господи, что ты несешь, Люська! Ты только послушай, как он с нами разговаривает, будто мы… мы… будто он нас подозревает!

– А он нас подозревает, – с удовольствием согласилась Люсинда.

Детективчик получился первый сорт – милиция приехала, все соседи высыпали, всех допрашивают, и труп она нашла, она первая, целая история вышла, а намечался самый обычный, унылый и серый день! Правда, соседа немножко жалко, был он смирный, работал на заводе «Серп и Молот», выпивал умеренно и занимался «радиолюбительством» – у него в квартире был целый склад барахла, лампочек каких-то, проволочек и прочей чепухи. Люсинда видела, когда приходила убираться, и тогда же узнала, что он радиолюбитель. В прошлом году он проводил в армию сына Серегу, который был похож на Костика, славшего «военные приветы из далекого города Архангельска», и стол на проводы собирала тоже Люсинда.

Соседа жалко, но детектив ей очень нравился, и она этого стеснялась. Липа-то вон как сердится, глазищами сверкает! Интеллигентка, даже возразить как следует никому не умеет, зато ей, Люсинде, палец в рот не клади, она «бойкая девчонка», ей об этом весь Ростов говорил!

Из прихожей вернулся милицейский, сел на стул, отчего стул скрипнул и покачнулся, уперся ладонью в коленку и вдруг спросил:

– А напротив кто живет?

– Никто не живет, – ответила Олимпиада Владимировна. – Хозяева умерли давно, я их почти не помню.

– А вы давно тут проживаете?

– Всю жизнь! Мы с бабушкой жили, а потом она умерла, и я осталась одна.

– Что можете сказать про потерпевшего?

– Господи, ничего я не могу про него сказать! Мы все друг друга знаем в лицо, дом-то маленький! Он жил с сыном, сын сейчас в армии, забыла, как его зовут.

– Серегой зовут, – подала голос Люсинда. – В прошлом году проводили.

– Потерпевший выпивал?

– Мы с ним не выпивали! – опять встряла Люсинда. – А потому знать не можем! Ну, выпивал, конечно, но сильно никогда не пил!

– Черт знает что, – пробормотал старший лейтенант Крюков, – в субботу утром на мою голову!..

Тут его позвали на лестницу, и он вышел, и Олимпиада с Люсиндой опять остались одни.

– Мне на работу надо, – с тоской сказала Липа, – и что он там начальнице наговорил, страшно подумать!..

– Да ладно, разберешься, чего там!

– И кто мог его… по голове? – Олимпиада перешла на шепот. – У нас же тут все свои, чужих никогда не бывает!

– Может, он собутыльников каких привел?

Олимпиада пожала плечами.

В проеме возник старший лейтенант и поманил ее пальцем, тоже достаточно обидно.

– Вы меня? – спросила Олимпиада Владимировна, стараясь держаться «достойно», хотя сердце ушло в пятки.

– Вас, вас, кого же!..

Они опять переглянулись, и Люсинда вскочила с кресла, выражая готовность следовать за Липой туда, куда ее поманил милицейский, хоть в острог!

Олимпиада Владимировна вышла в собственную прихожую, где было сильно натоптано, накурено и очень холодно, потому что с лестницы дуло немилосердно, и как будто споткнулась взглядом о лежащее на полу тело.

Теперь это было именно тело, кое-как прикрытое черной клеенкой, а не человек с мучительно задранным подбородком.

– Господи, – сказала Олимпиада и прикрыла рот рукой. – А нельзя его… вынести?

– Всему свое время, – сказал милицейский загадочно. – Пройдите, пройдите туда!..

Туда – означало на лестницу, где все смолкло, когда она появилась, только где-то в отдалении тявкала парамоновская собака по кличке Тамерлан.

– А как же ваши соседи говорят? – не очень понятно спросил старший лейтенант. – А вы сказали – никто не живет!

– Где? – не поняла Липа.

– Напротив. Вот здесь. Ваши соседи говорят, что живет!

– Кто?! – поразилась Олимпиада. – Никто там не живет! Никого там нет! В тех квартирах живут Парамоновы и еще студент, Володя, я не знаю его фамилии. Или знаю?..

– Так знаете или не знаете?

– Нет! – почти крикнула Липа. – Не знаю!

– И где он сейчас, тоже сказать не можете?

– Конечно, не могу! Я же за ним не слежу! А напротив никто не живет, это я вам точно говорю!

Парамоновы вылупили глаза и затараторили, как из пулемета застрочили:

– Как нет?!

– Конечно, живет!..

– На той неделе въехал!..

– Я сама видела! Еще коробки все носили!..

– И на лестнице третьего дня встретились!..

Это была какая-то ерунда, и Олимпиаде Владимировне показалось, что она сошла с ума.

– Никто там не живет! – перекрикивая соседей, завопила она. – Когда-то жили, а потом никого не стало, это еще при бабушке было!

– Да не верьте вы ей!

– Товарищ милиционер, вы нам верьте, мы-то знаем!..

– Он третьего дня полез… – кричала Парамонова, тыча в мужа пальцем.

– …снег с крыши скинуть, его там тонну навалило! Вот я и полез, а тут этот идет!

– Важный такой, по сторонам не глядит…

– …а я ему кричу, поберегись, мол, а он на меня ноль внимания и эту свою поставил…

– …прям в крыльцо въехал…

– Ти-ха! – гаркнул старший лейтенант Крюков. – Всем молчать!

Парамоновы разом замолчали и уставились на него преданно и умильно, как прихожане на икону Спаса Нерукотворного.

– Да что вы их слушаете, товарищ милиционер, – вступила Люсинда Окорокова из-за спины Олимпиады, – они вам наговорят!..

– А у этой регистрацию надо проверить!

– Она приезжая, и у нее…

– Вот паразиты! – закричала Люсинда. – Регистрацию им! А хрена моржового не надо?!

– Ти-ха! – опять гаркнул лейтенант. – Что за… твою мать!

Он прошагал через площадку – все расступились – и решительной рукой нажал белую пупочку звонка на соседской двери.

Все замерли, как в последнем акте «Ревизора», замерли и прислушались. Ничего не было слышно, звонок словно канул в бездну, и лейтенант нажал еще раз.

– Может, не работает? – предположил тот, что разговаривал с Парамоновыми.

– Откуда я знаю!

И опять нажал.

В этот момент широко распахнулась дверь, которая на памяти Олимпиады лет восемь не открывалась, и на пороге предстал человек.

Это было так неожиданно и так странно, что всех качнуло назад, к открытой двери Олимпиадиной квартиры, на пороге которой лежал труп, прикрытый черной клеенкой.

– Вы ко мне? – весело удивился человек напротив. – Прошу заходить.

– Вы… кто? – пробормотала совершенно уничтоженная Олимпиада Владимировна. – Откуда вы взялись?

Тут она замолчала, потому что вдруг сообразила, что сейчас начнет, как Парамонова, кричать, что она его не знает и никогда не видела, и надо бы проверить у него регистрацию, и как вы можете мне не верить, товарищ военный!

– Старший лейтенант Крюков, – пробормотал милицейский и заглянул открывшему за спину. – Документики ваши, пожалуйста.

Странное дело, но человек не стал ничего спрашивать и выяснять, он чуть-чуть отступил в глубь своей квартиры – Парамоновы вытянули шеи, – покопался возле вешалки и подал книжечку зеленого цвета.

Старший лейтенант открыл и цепко глянул сначала в нее, а потом в лицо подавшего.

«Дипломатический паспорт», – подумала Олимпиада Владимировна.

«Зеленый какой-то, небось регистрации нету!» – подумала Люсинда Окорокова.

«Мусульманин! – подумали Парамоновы хором. – Террорист и бандит, господи прости, принесло его на нашу голову, как бы чего не вышло!»

«Е-мое», – подумал старший лейтенант.

– Добровольский Павел Петрович?

– Истинно так, – по-старинному ответил человек и по-старинному же поклонился.

Почему-то и в ответе, и в поклоне Олимпиаде Владимировне почудилась насмешка, хотя человек был очень серьезен, насуплен даже, и не думал улыбаться.

– Вы… давно здесь проживаете?

– Да как вам сказать… Неделю примерно. Но я не живу здесь постоянно.

– А где вы постоянно проживаете?

Человек пожал плечами и сказал словно нехотя:

– В Женеве.

Тут на лестнице, в теплом и дружеском соседско-милицейском кругу, произошло некоторое смятение чувств, а также разброд и шатания.

«Так я и знала», – подумала Олимпиада Владимировна.

«Во врет-то!» – подумала Люсинда.

«Точно террорист!» – решили Парамоновы беззвучным хором.

«Твою мать», – подумал старший лейтенант.

– Так зарегистрироваться бы надо, господин хороший… – неприятным голосом сказал он и так и сяк повертел документ, – Добровольский Павел Петрович! А то вот… общественность сигнализирует.

О чем именно сигнализирует общественность, он не успел придумать, потому что Павел Петрович вдруг пробормотал, как будто внезапно вспомнил что-то важное:

– Черт возьми!.. – вытащил у лейтенанта из пальцев зелененькую книжицу, тот проводил ее встревоженным взглядом, отступил за свою дверь и вновь где-то там покопался.

– Гражданин! – милицейским голосом сказал старший лейтенант Крюков. – Вернитесь, гражданин!

Гражданин вернулся и протянул книжечку на этот раз красного цвета. Взгляд у милицейского стал подозрительным и цепким, как в кино про майора Пронина в момент поимки им международного шпиона.

– Прошу прощения, – сказал человек из Женевы. – Запамятовал.

Старший лейтенант Крюков открыл книжечку, уставился в нее, долго и придирчиво читал, потом так же придирчиво пролистал. Все молчали.

«Российский паспорт», – подумала Олимпиада Владимировна.

«А дядю Гошу прикончили!» – пригорюнилась Люсинда Окорокова.

«Подпольный террорист или шпион», – окончательно решили Парамоновы.

«Твою мать», – думал старший лейтенант.

Он вернул книжечку, помолчал и с тоской спросил:

– Вы тоже, конечно, ничего не слышали?

Человек пожал плечами:

– Если бы я знал, о чем именно идет речь, мне было бы легче вам помочь, – сказал он.

Олимпиада Владимировна уставилась на него – он говорил странно и выглядел непривычно для их дома, который она в мыслях называла Ноев ковчег – каждой твари по паре.

В доме жили люди, переехавшие сюда из дальних районов и коммунальных квартир. Несколько лет назад, когда началась новая, улучшенная и возвышенная застройка старой Москвы шатрами, башнями, дворцами, подземными гаражами, «элитными комплексами», «бизнес-центрами», выяснилось, что дома, в котором они живут, даже нет на плане вечного города! Нет, и все тут, как в фильме, где играл блистательный Алек Болдуин – вроде он есть, но его никто не видит и никто не знает о его существовании. Все свои проблемы жильцы решали сами – собирали деньги на новые трубы, лампочки и кровельное железо, сами нанимали работяг, которые, матерясь и громыхая сапогами и странными железяками, привязанными к поясу, лезли на крышу и латали дыры. Сами починяли старый железный фонарь и утлый столик со скамеечками, вкопанный во дворе под старой липой.

Здесь жили покойная Липина бабушка, некогда служившая в научном зале Ленинской библиотеки, и еще упавший замертво в Олимпиадину квартиру Георгий Племянников, слесарь завода «Серп и Молот». А также ныне здравствующие гадалка Люба и тот самый Женя, который все ждал «свою гонорару», неудавшийся писатель и непризнанный гений, в прошлом инженер какого-то научного института, и еще тишайший и вежливейший плановик с революционной фамилией Красин, посещавший Дворянское собрание, и еще Парамоновы с Тамерланом, Люсиндина тетушка-пенсионерка и личность по имени Владимир, неопределенного возраста, именовавшая себя студентом, да ничейная бабушка Фима, которая, подвыпив, все порывалась бежать на штурм Зимнего. Все люди простые, без затей и сложностей.

Новый жилец как раз был очень затейлив.

Мало того, что у него было два паспорта – один из которых зеленый! – так он еще решительно не вписывался в декорации старого дома.

Он стоял в своем проеме, держался за косяк могучей ручищей и смотрел только на старшего лейтенанта – очень серьезно, а казалось, что смеется. Черная свободная майка, джинсы, очень темные глаза, и босиком. Джинсы с майкой исключительно просты и добротны настолько, что на них явственно проступало клеймо «ОДВ» – очень дорогие вещи.

Да еще живет в Женеве!..

Одно это слово, вкусное, легкое, такое европейское и элегантное, сразу наводило на мысль о чистых озерах, высоких горах, беззаботных людях в темных очках, машинах с велосипедами и лыжами на крыше, о зеленых лужайках и пряничных домиках с красными черепичными крышами.

Как он попал сюда, к нам, из этой своей Женевы?..

Старший лейтенант прокашлялся громовым кашлем и объявил, что сегодня утром, не далее как час назад, на лестничной клетке был найден труп – вот он.

– Где? – простодушно удивился новый жилец и первый раз оторвал взгляд от милицейского.

– Да вон, вон!.. – заверещала Парамонова и стала тыкать пальцем в сторону Олимпиадиной квартиры. – Не видит он! Прям так я и поверила!..

Павел Петрович Добровольский равнодушно посмотрел на черную клеенку и опять уставился на старшего лейтенанта.

– Чем я могу вам помочь?

– Вы ничего подозрительного не видели и не слышали?

Добровольский немного подумал.

– Орал кот, – наконец изрек он. – Довольно долго и очень громко. Он мне надоел, и я вышел на площадку.

– Когда это было? – сразу нацелился старший лейтенант Крюков.

– Да, наверное, около семи.

– И… что?

– Ничего. Я спустился на первый этаж, но там не было никакого кота, и тогда я поднялся наверх, на третий.

– То есть непосредственно на площадку, где проживал потерпевший?

– Непосредственно туда, – уверил Добровольский.

Народ, столпившийся возле его квартиры, ему не нравился, и вообще ему ничего не нравилось. Он приехал в Москву вовсе не для того, чтобы участвовать в милицейских разборках! Кроме того, ему могло сильно повредить излишнее внимание властей, к которому он не был готов.

Следовало быстро придумать нечто такое, что сразу и навсегда отвадило бы от него бдительную милицию и не менее бдительных соседей.

– Кота я нашел на чердаке, – продолжал он равнодушно. – Он сидел в какой-то коробке и орал… нечеловеческим голосом.

– Барсик! – сказала заполошная девица сказочной красоты в валяных ботах, мятой ночной рубахе и накинутом поверх нее неопределенного цвета платке, как из фильма про блокадный Ленинград. – Это Барсик наш.

Добровольский пожал плечами:

– Возможно. Я его…

Тут он замолк. Ему не хотелось объяснять присутствующим, что именно он сделал с котом.

– Да его давно пора было придавить, – мстительно заявила тетка в спортивном костюме, пожиравшая нового соседа глазами. На голове у нее была газовая косынка, а под косынкой холмы и перепады – бигуди. – Орет и гадит, гадит и орет, никакого покоя нету! Сколько раз говорила, чтоб его утопили, паразита!..

У высокой девушки в пиджаке и джинсах сделалось совершенно несчастное лицо, заметил Добровольский, и брови наморщились страдальчески.

– Ничего подозрительного не видели?

Добровольский улыбнулся.

– Дело в том, что я не знаю, что именно вы считаете подозрительным. На третьем этаже две квартиры. В той, которая справа, разговаривали, и довольно громко.

Красотка, которая в платке и ботах, пошевелила губами и поводила сначала левой, а потом правой рукой.

– Ну да! – радостно сказала она. – Справа, если отсюдова смотреть, и есть дяди-Гошина квартира. Правильно, Лип?

– Никто не мог там разговаривать! – вступил пузатенький итальянский дядька в подтяжках и спортивной кофте, наброшенной поверх голубой майчонки, и глянул на свою жену, словно в поисках поддержки. – Я покойника вчера видал, как он домой припожаловал, и был он сильно выпимши, то есть подшофе, как говорится! А сегодня суббота!

– Ну и что? – не понял старший лейтенант.

– А то, товарищ военный, что покойный жил один-одинешенек! Никого у себя не принимал и гостей к себе не водил. Обалдуя своего в армию сплавил, а больше у него и нет никого, с тех пор как жену, Марью Тимофеевну, на тот свет загнал! Никто к нему не ходил, и он к себе никого не звал, так что некому там было разговаривать, брехня это, как есть брехня!..

– Как это не звал! – возмущенно заголосила красотка в платке. – Как это не звал, когда он меня убираться звал! И я у него до скольки разов убиралась!

– Люся, – сказала та, что давеча морщила брови на предмет горькой судьбы кота Барсика. – Не кричи.

– Да как же мне не кричать, когда они сами все брешут!

– Да кто брешет?! Кто брешет?!

– Сама брешешь! Подпольной водкой торгуешь со своими урюками, а мы брешем!

– Житья от них не стало, от приезжих этих!

– Кто торгует?! Я торгую?! А кто на общественной клумбе свой «Запорожец» драный ставит?! Все цветы тети-Верочкины затоптали! Мы садили, садили, а они затоптали!..

– Люся!..

– Товарищ военный, она на рынке торгует и подозрительных личностей водит в дом, а у самой регистрация!..

– Я могу быть свободен? – осведомился новый жилец. – Или есть еще какие-то вопросы?

– А вы точно слышали, что там кто-то разговаривал?

– Никаких сомнений, господин лейтенант. У меня отличный слух.

Лейтенант вздохнул и огляделся с тоской. У Олимпиады в кармане зазвонил мобильный, а внизу сильно хлопнула подъездная дверь.

Олимпиада достала телефон – звонили с работы, – а по лестнице затопали тяжелые ноги и показались люди с носилками.

– Да, – сказала она, нажав кнопку.

– Олимпиада, что происходит? – осведомилась из трубки Марина Петровна. – Я долго еще буду сидеть здесь одна?

– Марин, как только все закончится, я сразу приеду, – зашептала Олимпиада, прикрывая трубку рукой и скособочившись в ту сторону, где было меньше народу. Кажется, Добровольский Павел Петрович посмотрел на нее насмешливо.

Ну и пусть! Пусть смотрит как хочет! Он перестал для нее существовать, как только сказал, что Барса он… он…

Думать дальше она не могла. Кот был безобидный, несчастный, зеленого колеру, худой, как палка, и все прилаживался на батарею, хотя подоконник низкий, лежать неудобно, но он все же как-то умудрялся лежать, грел свое ввалившееся пузо, а его…