В тихом омуте… Платова Виктория

– Привет! Тут сорвалось…

– Ничего не сорвалось, – в Венькином голосе сквозило скрытое торжество: так было всегда, когда она складывала заказы к моим ногам – так такса виляет хвостом, ожидая от хозяина похвалы за пойманную лисицу, – ничего не сорвалось! Наоборот. Этот респектабельный лох из Горного был в восторге от наших идей… Рожа, правда, вегетарианская, волосики зализанные, как у трактирного полового, но… В общем и целом… Что такое «триллер», не знает, но, когда я объяснила, возрадовался и попросил что-то зубодробительное на банковскую тему. У него приятель – банкир, он-то, самоубийца, и выкладывает деньги. Я подписала все бумажки, аванс получим в конце недели. Ты рада?

– Рада, – соврала я. Больше всего меня сейчас беспокоила проблема свалившегося на голову Нимотси. Решить ее одна я была не в силах, безвольное, бесхребетное существо. – Ты приедешь?

– Куда я денусь? Надо же это отметить. Форма одежды номер пять и выпивка за счет заведения. Буду через два часа. Кстати, расскажу тебе одну забавную вещь – ты умрешь! Я ведь хотела лететь самолетом, никогда еще не летела из Питера в Москву самолетом… Так вот, меня завернули. Сказали, что паспорт – не мой, вообще другое лицо, и выгляжу намного старше, – она помолчала, – лет на двадцать шесть. Вот видишь…

– Лучше бы я выглядела на девятнадцать, – я все еще боялась этой полной идентификации, но уже смирилась с ней.

– Мы подумаем об этом, – весело пообещала Венька. – Так форма одежды номер пять, не забудь.

– Да.

Я повесила трубку.

Нимотси стоял, прислонившись к дверному косяку, и внимательно прислушивался к разговору, скрестив руки на голой груди, – теперь он был в Венькиных джинсах, которые едва доставали ему до середины икры. Но, слава богу, свой архив он куда-то пристроил.

– Что, кто-то к нам припрется?

– Да.

– Надо же было так ошибиться! Значит, с мужиками у нашей фригидной самочки полные кранты, и она запрыгала по девочкам!

– Это не то, что ты думаешь, – мне не хотелось вступать с ним в дискуссию.

Я отправилась в комнату, за формой одежды номер пять – это была моя первая серьезная уступка Венькиному скрытому безумию. Каждый удачно подписанный контракт мы отмечали маленьким фуршетом, приправленным формой номер пять или «рабочей лошадкой»: комбинезон на голое тело, короткая джинсовая жилетка и серебряный браслет в виде чередующихся черепашек разных размеров. Венька сама выбрала одинаковые комбинезоны и одинаковые жилетки в каком-то навороченном магазинчике для стареющих хиппи. В придачу ей сунули кассету «Душа черного Перу» и плохо отпечатанную брошюрку Блаватской. Блаватской мы застелили мусорное ведро, а кассету слушали иногда под текилу. Венька любила текилу.

Нимотси продолжал доставать меня.

– Значица, теперь к бабенке приклеилась, а, Мышь?

Я молча одевалась.

– Знаешь, я часто о тебе думал раньше, когда был человеком, – лицо у Нимотси стало вдруг мягким и старым, и мне захотелось прижать его к себе, – когда был человеком, а не проклятым куском мяса, который ненавидит себя и боится всех остальных… Я даже пытался вспомнить твое лицо – фотографию я потерял, вернее, – она пропала. Нашу фотографию, помнишь? Я пытался вспомнить, но ничего у меня не получилось. Я даже не мог сказать – красивая ты или нет…

– Некрасивая, некрасивая, – я сжала зубы и перебросила через плечо лямку комбинезона, – я некрасивая, стареющая пресная дамочка, которая живет только за счет других людей. Становится ими. Но тобой я не стану, не надейся!

– И не надо, – он сел на пол, снова обхватил голову руками и застонал, – и не надо… Я никому не позволил бы жить в этом аду… Особенно тебе. А потом как-то мне приснился сон, и мне показалось, что он все объяснил… Про сиамского близнеца, про тебя… Как будто вы родились, сросшиеся затылками – того, второго, я не разглядел. Ваши родители испугались и рубанули ножом – прямо по затылкам. И все вышло как нельзя лучше, только в том месте у вас не росли волосы. У тебя – на затылке, а того, второго, я так и не разглядел. И вот теперь ты ищешь…

Это было слишком.

Я выбежала из комнаты, схватила сумку и через три минуты была на улице.

Мне было плохо – так плохо мне не было еще со смерти Ивана. Я любила Нимотси за то, чего он не знал во мне, и ненавидела за то, что знал. Оставаться с ним дальше было невозможно, дома ловить нечего, Венька приедет через два часа, нет, через час сорок минут… Ну что же ты плачешь, Мышь?

Я попыталась взять себя в руки; она приедет, отважная циничная девчонка, спящая сразу с двумя, и надает ему по рогам, и ударит под дых его безумным фантазиям.

А если хоть что-то окажется правдой – хоть что-то из того, о чем бредил Нимотси?..

Я тряхнула головой – к чертям собачьим, в конце концов, у меня есть Венька, а у Веньки есть Фарик, а у Фарика есть концы в милиции и ФСБ. Но сначала его нужно вылечить… Забавно это будет смотреться – усмиренный Нимотси в обществе Веньки, которую он наверняка примет за меня, форма номер пять, молодец девчонка, зацепила все-таки питерского лоха…

«Н-даа… Я ушла только потому, что больше не могла выносить Нимотси с его бреднями, а теперь получается, что в этом есть какая-то скрытая драматургия, что-то вроде милой шутки, розыгрыша – забавно будет посмотреть на Нимотси в компании Веньки, вот и проверим, так ли она похожа на меня, как пытается в этом убедить, моя девочка-хамелеон… Это даже похоже на мистику – как будто у тебя теряется нательный крест накануне Рождества, и все идет наперекосяк…»

Я никогда не теряла нательных крестов, потому что никогда их не носила, я даже не была ни в чем особенно грешна, если не считать машинописное подражание де Саду – у меня бы просто не хватило смелости даже на грех средней руки…

Так или примерно так я думала, сидя в соседней киношке, на льготном сеансе для пенсионеров, вполглаза наблюдая за занюханным американским боевичком: дерьмовое кинцо, вот только главный герой хорош, чертяга, тебе уж точно что-то подобное не обломится!

…На обратном пути я купила бутылку текилы и лимон – и обнаружила, что в моей сумке валяется записная книжка Нимотси и кассета – нашел, куда сунуть, конспиратор дешевый!

Лифт не работал, и, проклиная все на свете, я отправилась пешком на свой девятый этаж.

…Дверь в квартиру оказалась незапертой, из-за нее страшно хрипел хулиганствующий Том Вейтс – надо же, врубили на полную катушку, сволочи! Я тихонько толкнула дверь и вошла, то-то смеху будет, если Нимотси догадается поцеловать Веньку так же, как меня в аэропорту.

На кухне стояла начатая бутылка венгерского вермута, моего любимого – я никогда не отличалась изысканным вкусом: значит, Венька уже пришла.

Я отпила прямо из горлышка и, как была, с бутылкой в руках, направилась к плотно прикрытой двери в комнату.

За ней было тихо – кроме хрипящего Тома Вейтса, – никаких звуков. Я уже была готова толкнуть ее – а вот и я, голубчики, познакомились? – когда за ней раздался отчетливый звук разбивающегося оконного стекла. Он был таким резким и неправдоподобным, что его вполне можно к финалу песни: Том Вейтс любит такие штуки – женский голос, скрип тормозов за витриной дешевенького кафе, журчание виски, обязательно проливающегося на замызганный пластиковый стол в финале; но ужас положения состоял в том, что ничего такого в этой песне не было.

У меня вдруг подломились колени: мои детки в клетке поссорились и вынесли оконное стекло… обколовшийся Нимотси не удержался на подоконнике, как пьяный Иван семь лет назад… Венька запустила в него колонкой от музыкального центра (стулом, ботинком, футляром от машинки)… Происходило что-то неправильное, и, прежде чем я это поняла, раздался сдавленный, исполненный отчаяния крик.

И наступила тишина – кассета кончилась.

– Сваливаем, – сказал кто-то за дверью: это был чужой, грубый голос, никогда прежде не звучавший в моей жизни, – сваливаем по-быстрому.

Этот голос напрочь менял сюжет.

Всего лишь на несколько секунд я опередила тени, мелькнувшие за дверным матовым стеклом, – и оказалась в нише, где висели зимние вещи, пыльные и забытые до зимы. Я спряталась в них вместе с бутылкой вермута – несчастная, дрожащая от страха Мышь. Плохо соображая, что делаю, я натянула на себя твидовое пальто (господи, как мне нравилось это пальто, на три размера большее, купленное только для того, чтобы шляться в нем по дешевым кафешкам поздней осенью и записывать подслушанные фразы остро отточенным карандашом в стиле Хемингуэя), и оно тут же предало меня – оборвалось с вешалки с громким, заполнившим всю квартиру треском.

Я сидела ни жива ни мертва, похороненная под тяжелым твидом, и сквозь щелку видела измененную до неузнаваемости моим животным ужасом часть коридора. Свет стал нестерпимо ярким – значит, кто-то – он или они – открыл дверь и сейчас будет в коридоре, на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии задержанного от страха дыхания.

…Их было двое – первого я так и не разглядела: обычная футболка, до тошноты обычные джинсы, кроссовки, правая – с развязанным шнурком. Второго я запомнила – только потому, что он остановился возле кухни, когда первый уже почти покинул квартиру.

– Слушай, – сказал он спокойным голосом, – бутылка!

– Не напился за жизнь?! Какая к черту бутылка?

– На столе в кухне стояла бутылка вермута. А теперь ее нет.

Я зажала рот рукой, чтобы не закричать.

– Нашел время!.. Уходим!

Он все еще не уходил, я видела его тяжелый упрямый профиль с крутым подбородком боксера-неудачника; перстень на мизинце, вдруг заполнивший весь коридор, серебряная змея, дутая дешевка, мечта пригородной шпаны. Небрежное пятно на темной шелковой рубашке – пот, кровь?..

– Ну, быстро, мать твою! – торопил первый. – Хочешь все дело провалить?!

Наконец, через секунду, показавшуюся мне вечностью, они исчезли. Дверь за ними захлопнулась. Я прислушивалась к звукам вокруг.

В комнате было тихо.

Они уходили через открытый чердак, ясно. В ушах стояли их легкие шаги, осторожный стук закрываемого люка; Венька поступила бы точно так же, вдруг пришло мне в голову – именно туда она послала бы своих героев, не особо заморачиваясь сюжетной изысканностью. А перед этим вывела бы из строя лифт… Я отхлебнула вермута из горлышка – глоток, другой, третий; терпкая жидкость потекла по подбородку – я пила и не могла остановиться, пока наконец не почувствовала жар в груди и легкий шум в голове.

Шатаясь, я поднялась, с трудом высвободилась из пальто и толкнула дверь в комнату.

…В ней ничего не изменилось – только Нимотси в Венькиных джинсах, нелепо подогнув ногу, лежал в луже крови посреди комнаты. Кровь была повсюду – на стенах, на полу, на почему-то разбросанных рукописях. «Дешевый мелодраматический эффект», – вдруг отстраненно подумала я. Грудь его была вскрыта пулями, превращена в месиво – так убивают в аффекте. Но в то же время это были хорошо продуманные выстрелы, каждый из которых мог оказаться смертельным. Врывавшийся в разбитое окно летний ветерок ерошил волосы Нимотси, и я вдруг впервые заметила трещинки и крошечные болячки в уголках его губ, обыкновенный герпес, вещь не смертельная, но страшно неприятная, что-то такое у меня было в прошлом году, и, кажется, осталась мазь… Я ударила себя кулаком по голове – какая мазь, господи, вот он лежит перед тобой с вывороченной грудью, и еще неизвестно, что там, за разбитым окном.

Впрочем, я уже знала, что там, за разбитым окном.

Там, внизу, были сломанные ветки деревьев на уровне шестого этажа и сломанные ветки кустов на уровне первого этажа, а в самом низу, на земле, лежала Венька, в комбинезоне и джинсовой жилетке, форма одежды номер пять. Ее руки были разбросаны, ее волосы были разбросаны – должно быть, я упала бы точно так же, вот только сверху никогда бы не выглядела такой красивой…

В оцепенении я смотрела на мертвую Веньку под окнами, я ждала. Я ждала, пока хоть кто-то обнаружит это выпавшее тело, но увидела двоих, которые спокойно вышли из соседнего подъезда и направились к вишневой «девятке». Тот, с перстнем, неторопливо сел за руль. И только когда они уже уехали, дворовые дети, бездарно прожигающие каникулы в пыльном бибиревском дворе, наконец-то известили истошно-радостными воплями о происшествии все окрестности. Должно быть, это будет самым ярким впечатлением этого лета, о котором даже можно написать в сочинении…

Я отпрянула от окна и, непонятно зачем, прикрыла пустые рамы. Я наблюдала за собой со стороны – все это время я наблюдала за собой со стороны: бездушная стерва с холодным носом и заледеневшими руками.

Она – это ты. Она – это ты.

Она – это ты.

Никто пока не обнаружил подмены, никто пока не обнаружил ошибки, солнце било прямо в окна, и, должно быть, мое окно было единственным, в котором не отражался солнечный свет.

Стоп-стоп, почему единственным? Сейчас лето, и окна настежь, попробуй найди, из которого выпал человек. Но все равно, времени у меня было немного, ведь обязательно найдется кто-то, кто легко вычислит траекторию падения и легко вызовет уже бесполезную «Скорую».

И милицию.

И слава богу.

Я снова отхлебнула из бутылки. Ничего не слава богу. Что я смогу объяснить им? Пересказать путаную историю Нимотси с кровавым порнографическим синдикатом? (Подумав об этом, я вдруг похолодела и, чтобы не замерзнуть окончательно, загнала эту мысль на самое дно души, откуда уже поднимались ей навстречу ужас и тошнота – нет, только не сейчас, не сейчас…) И – если повезет – стать свидетелем и сидеть в раскалившемся от жары кабинете и вместе с толстым потным милицейским художником составлять словесный портрет дешевого серебряного перстня со змеей…

Если повезет – а если нет? Если я не смогу толком ничего объяснить, да еще окажусь замазанной в темную порнографическую историю. И потом – наркотики – не употребляла, но давала приют…

Статья за хранение, Фарик бы мне объяснил.

Фарик. Вот оно, вот чего я жду.

Фарик и Марик.

Я подумала о мальчиках, и как только коснулась их, то поняла, что это не сойдет мне с рук – потерять одну, а потом и вторую; и в смерти этой второй виновата я, я, стареющая бесцветная дрянь, отнявшая их девочку, их маленькую…

Я вспомнила Марика – «нет человека, нет проблемы».

Со мной не будет никаких проблем.

Они давно хотели меня убрать, а сейчас появился повод, все искупающий повод.

Спокойно, спокойно… Документы, чековая книжка (кой черт дернул меня положить все деньги в банк) – бедный Нимотси, я так ничего и не успела сделать для него… Я судорожно бросала в рюкзак вещи, какая глупость, ну зачем тебе Венькина туалетная вода, и все остальное ни черта не пригодится… Ладно, разберусь потом.

Я наткнулась на разрозненные страницы одного из своих порносценариев – странно, мне казалось, что ничего подобного в моем доме не сохранилось.

Но эту, внезапно мелькнувшую мысль я так и не додумала – пустили лифт. Я набросила на плечи кофту, Венькину летнюю кофту, вполне нейтральную, не вызывающую подозрений в летний жаркий день.

«Останься, – сказала мне моя обычная трезвая половина, – останься, не сходи с ума, ты ни при чем, ты не виновата, ничего они тебе не сделают, пришла и увидела этот кошмар, эту бойню… А сразу не спустилась… Что ж, состояние прострации вполне объяснимо… Хотели убить тебя, а убили другую… Но как ты объяснишь, почему хотели убить тебя?..»

«Зубную щетку, ты забыла зубную щетку», – цинично сказала мне другая половина, о наличии которой я даже не подозревала.

И обе половины не понравились мне – так не понравились, что у меня вдруг отказали ноги: я опустилась по стене, против Нимотси, близкого друга, обещавшего так много. А там, за окном, на летнем разлагающем солнце, лежала Венька, обещавшая так много…

Чтобы не зарыдать, я зажала рот кулаком и очнулась только тогда, когда почувствовала теплый привкус крови. Такой же был и у Марика, когда мы целовались, у него были слабые десны. А от слабых десен нужно пить кору дуба…

Ты сходишь с ума.

Ты сходишь с ума, надень-ка лучше очки, те, которые подарила вам обеим Венька: просто и со вкусом, от ранних солнечных морщин – и ни одна сволочь не догадается заглянуть под них…

Двор разорвал надрывный голос неотложки – оперативно они приезжают, чтобы констатировать смерть, а потом перекусить бутербродами с ветчиной на свежем воздухе.

Внизу, в колодце подъезда, снова заработал лифт, послышались голоса – и это вывело меня из оцепенения.

Я взяла набитый впопыхах рюкзак – все мысли потом, потом – и в последний момент переложила туда же записную книжку и кассету Нимотси – просто так, как перекладывают страницы засохшими цветами; на память.

И выскользнула из квартиры.

Через чердак – конечно же, через чердак: даже здесь мне подсказали дорогу – если ушли они, значит, без помех уйду и я.

Чердачный люк не поддавался, а звук поднимающегося лифта становился все ближе, как неотвратимое наказание за малодушие, трусость и предательство.

Спокойно, спокойно – ты никого не предала. Ну, открывайся же!..

Люк наконец открылся, я выскочила на крышу и прикрыла его за собой.

Соседний подъезд был рядом, я спустилась на девятый этаж, потом на восьмой – и здесь перевела дыхание.

Дура, дура, дура! Но в любом случае – назад дороги не было.

…Во дворе, вокруг мертвой Веньки, уже образовалась толпа. «Скорая» стояла тут же, спустя минуту приехала еще одна – видимо, сердобольные граждане звонили с нескольких телефонов.

Люди все прибывали и прибывали, запруживая пятачок перед ареной смерти. Они-то находились в полной безопасности, как читатели колонок криминальной хроники, и осознание превосходства этой безопасности позволяло им переговариваться друг с другом вальяжным полушепотом.

– Чего тут?

– Да вот, девчонка выбросилась!

– Откуда, откуда?

– А черт его знает… Сейчас менты приедут, разберутся. Вроде как с девятого этажа…

– А кто такая?

– Да не знаю, не напирайте. Я своего соседа по лестничной клетке не знаю…

– Чо, насмерть?

– Ну!

– Точно, это наша девчонка, из нашего подъезда… Такая вежливая, всегда здоровалась… Она на девятом этаже живет… Недавно въехала, в прошлом году… Да говорю вам, из нашего подъезда, из второго!

– А чего это она?

– Там, говорят, пистолет нашли, рядом с ней валялся…

– Застрелилась, что ли?

– Да из окна выбросилась.

– Если из окна выбросилась – то пистолет зачем?

– Веселая нынче молодежь пошла – одни людей грабят, другие клей нюхают… Или вот так… Тут в сентябре парень тоже выбросился, назло жене, ревновал ее очень.

– Что вы говорите?!

– Я сам видел. Он дальнобойщиком работал – только в рейс, как его жена давай налево и направо ноги задирать.

– Ну, дальнобойщики тоже не святые, на каждом километре шлюх подсаживают…

Одна из «Скорых» уехала. А та, что приехала первой, – осталась. Ее шофер действительно жевал бутерброд, но не с ветчиной, а с сыром…

Я, не отрываясь, смотрела на Веньку – там, раскинув руки, лежала я, с волосами с медным отливом, в комбинезоне и жилетке. Именно смерть сделала ее так похожей на меня, что мне стало страшно. Подойти, обнять ее, защитить от всех этих упивающихся сопричастностью к далекой смерти глаз – уж она-то теперь себя защитить не сможет.

И Иван не смог себя защитить.

Венька повторила судьбу Ивана, прошла путь Ивана до самого конца – и так же оставила меня, как он. Меня, жалкую, так и не выросшую, так ничему и не научившуюся. Уж она-то не оставила бы меня здесь, в роли трупа неизвестной…

Пора идти, сказала я себе. У меня еще будет время на все, но сейчас пора идти, уговаривала я себя – и не уходила. Просто не могла оторваться от этого лежащего на земле тела.

…Я тихонько выбралась из толпы только тогда, когда приехал милицейский «газик», а следом за ним – «рафик» с унылой надписью по борту – «Криминалистическая лаборатория».

…Через полтора часа двенадцать тысяч долларов лежало у меня в рюкзаке. Я сняла все, что у нас было, – общие с Венькой деньги, заработанные на сценариях и рекламе: она сама настояла на этих общих деньгах, припугнув меня тем, что отдельный счет ей, гражданке уж благополучно забытой среднеазиатской республики, не откроют.

Я сняла все деньги, фальшиво улыбаясь знакомому долговязому клерку, для него я всегда была преуспевающей сценаристкой («Вот, решила прикупить машину по случаю, как вы думаете, двенадцать тысяч за «Сааб» девяностого года в отличном состоянии – это не дорого?»).

«Дура ты дура», – глаза клерка выдали его с головой, но он все же сказал учтиво:

– Большая сумма, а вы одни сегодня, без друзей… Вы ведь обычно не одна приходите…

Вот оно, началось!

– Они на улице. У приятеля что-то с машиной… Так что «Сааб» в самый раз.

– Ну, удачи вам. И хорошей покупки. Кстати, у меня есть приятель в автосервисе для иномарок…

– Спасибо, я обязательно воспользуюсь…

– Я оставлю вам телефон.

– Да-да…

Он что-то черкнул на листке бумаги, протянул ее мне. Не глядя, я сунула ее в карман комбинезона.

– Спасибо.

– Надеюсь, вы еще воспользуетесь услугами нашего банка.

– Непременно, – кисло сказала я.

…Теперь мне нужно было обдумать ситуацию.

Я вперлась в метро, без устали гонявшее составы по кольцу, пристроилась в углу вагона и закрыла глаза.

«Труба дело. Надо когти рвать, – сказал мне мертвый Иван. – Бабки у тебя есть, так что надо рвать когти».

«Точно. Через Чукотку на Аляску в собачьей упряжке. Главное – зад не отморозить», – сказал мне мертвый Нимотси.

«И придатки», – добавила мертвая Венька.

Я уронила голову в колени.

Все, кого я любила, были мертвы. Все, до единого.

– Вам плохо? – спросил меня какой-то старичок с задорной бороденкой академика Павлова.

Только теперь я поняла, что плачу.

– Все в порядке, – не поднимая головы, ответила я.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Нет-нет, все в порядке… – Чем ты мне можешь помочь, если даже они не могут мне помочь, если даже они оставили меня…

Старик вышел на «Белорусской», я поехала дальше по кольцу.

«Успокойся, возьми себя в руки – тебе надо сосредоточиться». Но сосредоточиться не получилось. Я тупо сидела в уже обжитом углу вагона и, как четки, перебирала воспоминания о прошедшем годе и прошедших семи годах; я думала о том, какой же из сюжетов предложила Венька питерскому лоху, и о том, что на следующей неделе должны будут состояться переговоры по поводу очередной рекламы: эту рекламу устроил Веньке уже раскрученный художник азербайджанец Аликпер, восточный красавец с мягким голосом и мягким характером.

Ничего этого уже не будет.

Я устала думать обо всем, крепко обняла рюкзак с деньгами и заснула…

…А проснулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо:

– Вставай, девушка, царство божие проспишь!

Я испуганно открыла глаза, но испугаться по-настоящему так и не успела: рюкзак был со мной, он никуда не пропал.

– Скоро метро закрывается, а ты все спишь. Дома нужно спать, – подмигнула мне разбитная, плохо накрашенная бабенка в форменной одежде.

– Да-да, простите… А какая это станция?

– «Комсомольская». А какая тебе нужна?

– Я приехала. Спасибо.

– Шмотки береги! Как только не грабанули, спящую-то!

…Я поднялась наверх, по пустынному эскалатору – и вышла прямо на Ленинградский вокзал.

Пахло шашлыками, размякшим за день асфальтом, Ириной Аллегровой в каждой музыкальной точке, сотнями людей, приезжающих и уезжающих.

Я потолкалась среди ларьков, купила себе сосиску в тесте, дешевенький плейер, батарейки и кассету к нему: гнуснейшее техно, значения которого я никогда не понимала. Идиотская музыка взорвала голову, вышибла все мысли и помогла сосредоточиться на одной.

«Что делать этой ночью».

Наверняка они уже поняли, что к чему, связали концы и разослали оперативки по вокзалам. Наверняка все было не так, я бездумно шла за придуманным Венькой криминальным миром. Но даже если все не так – куда ты поедешь?

И тогда я вспомнила о Гуле.

Гуля была моей однокурсницей по ВГИКу, единственной нормальной бабой среди сумасшедшей вгиковской тусовки. Сразу после института она выскочила замуж за преуспевающего торговца экзотическими фруктами и осела в Химках.

Потом был преуспевающий коммерческий директор банка, преуспевающий агент по недвижимости – целая цепочка, заканчивающаяся преуспевающим сочинителем книжонок в стиле «русское фэнтэзи», которого Гуля зацепила в начале осени, когда мы виделись последний раз.

От каждого своего мужа Гуля непременно рожала ребенка и непременно мальчика. Меня всегда удивляла ее власть над мужчинами, я никак не могла понять ее природу – и только прошлой осенью поняла.

Гуля была на последнем месяце беременности и так чертовски хороша, что от нее невозможно было оторвать глаз, – внутренний свет, исходивший от нее, слепил, сбивал с ног, зачаровывал. Всех новых мужей она находила именно на последних сроках беременности. Они шли за ней, как крысы за дудочкой Крысолова, готовы были усыновить всех ее предыдущих детей и наплодить новых – своих собственных, таких же красивых, как и их мать.

Когда мальчики появлялись на свет, Гуля сразу же теряла к ним интерес и с ней самой происходила удивительная метаморфоза: она становилась обычной, ничем не примечательной среднестатистической домохозяйкой. И тогда невольно обманутые мужья, получившие дешевый страз вместо бриллианта, – а именно так им казалось – начинали исчезать из дома: сначала на время, а потом насовсем. Несколько месяцев Гуля жила одна, окруженная детьми и няньками, которые нанимали для своих детей совестливые бывшие партнеры, – настоящая пчелиная матка, уже вынашивающая новую жизнь и царствующая в своем улье.

Ее интересовал только неродившийся ребенок, только с ним она разговаривала – и в этих разговорах была блистательна, остроумна, ненавязчива и весела: она обучала плод, уютно устроившийся у нее в животе, всем премудростям жизни, была афористична, как Бернард Шоу, и в меру цинична, как Бэтт Дэвис на излете карьеры. Я с трудом подавляла в себе желание тут же открыть блокнот и записать те легкие, изящно отточенные фразы, которые растворялись в воздухе, оставляя после себя легкое, покалывающее кончики пальцев тепло.

Язычница Гуля, несущая в себе дремлющий генетический код прародительницы, ненавидела цивилизацию во всех проявлениях, а также ее производные – телевизор, телефон и печатные издания всех мастей. Скрепя сердце она смирилась только с пылесосом, миксером и стиральной машиной «Ардо», полный автомат.

Гуля. Ну конечно же, Гуля.

Я взяла билет на электричку до Химок и уже через час была у нее.

Гуля не удивилась моему позднему визиту, молча взяла у меня из рук пакеты с фруктами и сластями.

– Вот и гости, в жопе гвозди, – пропела она, высыпая фрукты в огромную корзину, где и без того уже лежала партия бананов, рассчитанная по меньшей мере на взвод. – То-то у меня сегодня весь день вилки падали. Так и подумала – то ли баба, то ли гомосексуалист.

– А при чем здесь гомосексуалист?

– Да ходит тут один пед тишайший, страховой агент… Душный до невозможности: все уже застраховала – и имущество, и квартиру, и машину, которую мне Павлик оставил. Ты-то Павлика помнишь?

Я в упор не помнила Павлика.

– Ну, кафешка у которого на Речном вокзале. Четвертый, Димка, от него.

– Слушай, я даже не знала, что ты машину водишь, – больше всего мне хотелось сейчас остаться одной и перевести дыхание, но светскую беседу поддерживать было необходимо.

– Да не вожу я, этого еще не хватало! Кто-нибудь из мальчишек подрастет – возьмут, не пропадет. Сейчас Димкина нянька на ней гоняет, идиотка несусветная, но душевная старуха…

– А где мальчишки?

– На даче. Отправила их на лето кислородом заправляться. Здесь рядом, в Куркине.

– А ты?

– А я вот жду. Четвертый месяц уже маленькому.

Четвертый месяц, время цветения еще не пришло – Гуля была сдержанна и неопасна для мужчин.

– А ты все корячишься, все пишешь?

– Все пишу, что мне сделается, – спокойным голосом сказала я, и на секунду мне показалось, что ничего не произошло.

Мы просидели до двух часов ночи, все втроем: Гуля, я и малыш в животе; он тоже участвовал в беседе, во всяком случае, к нему она обращалась гораздо чаще, чем ко мне.

Время тянулось бесконечно долго, большую часть его Гуля издевалась над папочкой малыша, преуспевающим сочинителем. Из всего сказанного я поняла, что сочинитель ушел навсегда.

– И слава богу, – философски заметила Гуля, – баба с возу – кобыле легче, задрал геморроем своим и пищей вегетарианской… А я – ты же знаешь – совсем наоборот, фарш сырой люблю, грешна…

Она постелила мне в комнате старших детей, набитой огромными мягкими игрушками и разорванными книгами.

Наконец-то я осталась одна.

Теперь можно было разобрать рюкзак и собственные мысли – отступать было некуда. Сегодня начинается совсем другая жизнь, не похожая на вчерашнее утро.

Еще вчера Венька ехала в «Красной стреле» и была жива, еще вчера Нимотси искал уходящие под кожу вены, но все-таки был жив. «Но мамочка и папочка уснули вечерком, а Танечка и Ванечка в Африку бегом», – машинально прочла я на исчерканной фломастерами странице книги, валявшейся на полу.

Да, именно так. В Африку бегом.

Ничего другого не остается. Или остается?

Если поискать, то у Гулиных детей наверняка можно найти альбомы с чистыми страницами и прикинуть какую-то схему.

Как только я решила довериться бумаге, все стало на свои места и я сразу успокоилась – бумага никогда меня не подводила. И многие вопросы решались сами собой. Это касалось сценариев, но, возможно, поможет мне сейчас. Нужно только выстроить несколько сюжетных линий – мою, Веньки и Нимотси.

Было еще одно серьезное ответвление, связанное с увиденными мною в квартире людьми, но просчитать его с наскока было невозможно, да и на сегодняшнюю ночь не нужно.

Не нужно. А может, и вообще ничего не нужно? На меня навалилась апатия – так было всегда, когда нужно было принимать хоть какое-то мало-мальски серьезное решение.

И впервые в жизни я этой апатии воспротивилась, крепко тряхнула головой – хватит, карапузики, кончились танцы!..