В тихом омуте… Платова Виктория

Я нашла альбом с уморительным слоненком на обложке – в Африку бегом, в Африку бегом, – достала ручку и на чистой странице вывела каллиграфическим почерком засидевшейся в девицах библиотекарши – «НИМОТСИ». Потом подумала секунду и провела стрелку – «МЫШЬ». Дальше дело не пошло – в моем бедном мозгу всплыла утренняя картина: Нимотси в луже крови и Венька с раскинутыми руками.

Чтобы избавиться от наваждения, я тихонько замычала нечто похожее на начальные такты «Интернационала», в том месте, где «никто не даст нам избавленья», – и прямо под своим именем написала «ВЕНЬКА».

А потом обвела полученную конфигурацию кружком.

Венька и Мышь стояли одним персонажем – Шерочка с Машерочкой, Маша и Даша Кривошляповы, самые легендарные советско-сиамские близнецы, Тянитолкай. Эти двое, кто бы они ни были, приняли ее за меня… Наверное, и Нимотси, прежде чем получить пули в грудь, тоже принял ее за меня, а она не стала его разочаровывать, это было частью ее игры, частью жизни, которой она жила после встречи со мной. Нет, это все чушь, детский лепет на лужайке, тем двоим было простительно принять ее за меня – но мой старый дружок, спавший со мной в одной постели, он-то вряд ли мог спутать нас, разве что совсем обдолбался своим кайфом… Я вдруг ощутила жгучее желание оказаться там за несколько секунд до развязки.

Возможно, им нужен был только Нимотси, Венька оказалась просто свидетельницей, чей ключ не вовремя повернулся в замке, – вот это уже было ближе к истине, и я немножко успокоилась – если вообще можно было успокоиться в моей ситуации.

Но тогда – если им был нужен несчастный наркоман, – тогда вся его путаная история оказывалась правдой.

Я сжала виски.

Черт, черт, черт, если это правда – значит, за этим стоят довольно серьезные люди, и трудно поверить, что они выпустили его – сначала с этой адской съемочной площадки, а потом вообще из страны. Трудно поверить, что вконец исколотый недотепа обвел их вокруг пальца – вот так, за здорово живешь. Вначале это действительно было случайностью – то, что он выжил и вовремя убрался со сцены, но потом? Вряд ли они отслеживали его от Греции до Москвы, много чести… «Он меня в Румынию отправил, а там из Констанцы в Одессу», – вспомнила я слова Нимотси. Скорее всего там они потеряли его, а здесь нашли.

Но как?

Мне не хватало информации, мне катастрофически не хватало информации – и тогда я вспомнила о блокноте Нимотси.

Но когда я открыла его, дрожа от нетерпения, то поняла, что прочесть его с лету – дохлый номер. Нимотси никогда не отличался хорошим почерком, а героин и психологический стресс доконали его: буквы и строчки налезали друг на друга, заваливались вбок, принимали чудовищные конфигурации. Для того чтобы разобрать хотя бы страницу, потребуется не один день. А этих дней у меня в запасе не было.

Итак, Нимотси влип в историю, в которой убивали людей, и делали это с размахом, и вкладывали в это большие деньги. Он оказался ненужным и, возможно, единственным свидетелем, и поэтому его убрали.

Я попыталась поставить себя на место этих людей – такую ли сильную опасность представлял Нимотси? Он был законченным наркоманом, ясно, и вряд ли его словам можно было доверять: с таким же успехом можно доверять горячечному бреду. Он был не опасен сам по себе, но… Но вполне мог стать опасным, как звено в цепи, как штрих в уже сложившейся картине – недаром он говорил, что их туманной деятельностью заинтересовался Интерпол.

Я представила Нимотси – маленького, жалкого, зажатого жерновами двух каких-то очень серьезных сообществ: можно было прожить десяток жизней, а таких, как мою, – и сотню, – и никогда с этим не столкнуться…

Но он все-таки добрался до Москвы и сразу же отправился ко мне. Он никуда больше не заезжал – и даже удивительно, что грязного и явно обколотого человека не остановил ни один из нарядов милиции, постоянно околачивающихся возле метро. Он никому не звонил, да и звонить особенно было некому.

Стоп. Стоп-стоп.

Если ты думаешь, что им не было смысла вести его все это время – а это похоже на правду, значит, они как-то пронюхали, что он всплыл в Москве… Его засветили. А может, он засветился сам?

От напряжения я сжала виски. Утром я проснулась позже его, а потом вообще ушла на два часа. Значит, что-то произошло за эти два часа. Или раньше?

Я снова открыла блокнот Нимотси – в самом конце его была телефонная книжка с номерами, почти пустая. А почти все имена, которые там были, ничего не говорили мне – очень мало московских, в основном алма-атинские и семипалатинские; несколько душанбинских (Нимотси был из Душанбе). Было еще пару записей чужим почерком, из которых я поняла только «Греция» и «Афины» – видимо, спасший его сентиментальный грек все-таки существовал. Еще несколько интернациональных адресов – румынских, польских и югославских; все имена – девичьи. Я улыбнулась – решил-таки приударить на старости лет…

И увидела мой собственный новый телефон и новый адрес, записанный наспех – видимо, вчера, у профессорской вдовы. Он был написан огрызком карандаша, тем самым, с которым вчера вечером носился Нимотси.

Я перевернула еще несколько страниц и вдруг наткнулась на еще один бледный след карандаша. Только две записи в книжке были сделаны карандашом – мой телефон и эта: «кинотеатр «Форум», 5 часов, красный «Форд». Это было написано на телефоне Володьки Туманова. Но и без этого я знала, что Володька живет где-то на Колхозной.

Запись сделана вчера или сегодня, никаких сомнений. Значит, он назначил встречу, вот только состоялась она или только должна была состояться? Вряд ли, приехав в Москву, он объявился бы у Туманова – они никогда не были друзьями, а если еще и вспомнить, что он вчера говорил о Володьке… Теперь-то мне стали ясны невнятные угрозы Нимотси «этой «шестерке», этому гаду» – сотрясая воздух в комнате, он обещал достать Туманова и потребовать отступных. Обычная словесная пурга, которой я не придала значения. Значит, он действительно решил мелко шантажировать добродушного Володьку, значит, он не надеялся на меня, мой бедный запуганный друг…

На секунду мне стало обидно – эх ты, дурашка, неужели ты мог подумать, что я оставлю тебя?..

А я оставила.

Слезы снова полились у меня из глаз, но теперь к ним добавилось еще и чувство злости – совершенно необязательно было говорить Володьке, что остановился у меня…

«Сам виноват!» – громко сказала я.

И тут же устыдилась нелепости своего предположения. Если убийства как-то связаны с этим звонком Туманову… Нет, это полная ерунда, ты совсем зарапортовалась – желеобразный Володька был редким кретином, полным раздолбаем, но уж никак не крестным отцом. В конце концов, смерть Нимотси и телефонный звонок Туманову могут быть вообще не связаны, и скорее всего не связаны – эта запись вообще могла не относиться к Володьке, страница была выбрана наугад. И с другой стороны, если за всем этим стоял он, то почему было не пристрелить Нимотси в красном «Форде» (прелестная, должно быть, вещь!), а посылать людей на окраину, в Бибирево? Но Нимотси был мертв, и мне не у кого было спросить, к чему действительно относится эта запись.

Ясным было только одно – его убили как свидетеля. И Веньку – как свидетеля свидетеля. Вот только – просто так или вместо меня?

Я подумала об этом вскользь, а потом задержалась на этой мысли и похолодела.

Пока Нимотси не приехал в Москву, я была невостребованным персонажем, я была неопасна. Но он приехал, и вполне логично было предположить, что обо всем рассказал мне или показал (я вспомнила о кассете, которая лежала у меня в рюкзаке). В конце концов, именно я написала несколько сценариев…

Ну и что? Написала и написала. Но в этой ситуации убрать тебя вполне могли не только как случайную свидетельницу, но и как сообщницу Нимотси. Возможно, в этой кассете есть что-то такое, чего они боятся. А возможно – и нет. Возможно, они даже не подозревают о существовании кассеты. А если подозревают?

У меня жутко болела голова – эти игры были не по мне, ясно. Быть сообщницей Нимотси меня совсем не грело, я предпочла бы умереть случайной свидетельницей, с которой все взятки гладки. Но ты-то уже умерла, и странно, что тебя не пристрелили, а выбросили в окно…

Действительно, странно. Что-то мучило меня, и теперь наконец я поняла – что. В Нимотси разрядили, должно быть, целую обойму, хотя одного выстрела профессионала было бы достаточно. А то, что работали профессионалы, я не сомневалась – уж слишком подготовленными они были, уж слишком бесшумно выходили через крышу, и даже всегда задраенный чердачный люк оказался открытым, и лифт перестал ходить именно во время убийства, хотя до этого целый месяц работал исправно. Они убили его выстрелами из пистолета, наплевав на контрольный выстрел в голову, а Веньку выбросили из окна, хотя с тем же успехом могли убить тоже; во всяком случае, шуму бы было гораздо меньше, а выталкивая тело, которое будет найдено тотчас же, они здорово рисковали.

Риск – благородное дело. И с пистолетом ничего, сукины вы дети… При чем здесь пистолет, откуда он всплыл? И откуда я знаю, что это именно пистолет? И почти тотчас же вспомнила – кто-то в толпе сказал: «И пистолет рядом с ней».

Вот и все.

В задумчивости я нарисовала мужской профиль и присобачила к нему козырек, а к козырьку – тулью. А на тулью водрузила кокарду нашей доблестной милиции. Но полковник Зорин, он же дослужившийся до генерала Шарапов, получился у меня неважнец.

Я перевернулась на спину – ее покалывал жесткий ворс ковра – и закинула руки за голову. Ну, с товарищем Шараповым, он же полковник Зорин, проблем не будет вообще, для них картина предельно ясна: двое любовничков-маргиналов, а-ля Ромео и Джульетта, Лейла и Меджнун, Бонни и Клайд, страшно поцапались с утра пораньше – уж неизвестно по какой причине, – она его пристрелила, а потом сама выбросилась из окна… Очень правдоподобно, включая наркотики и филиал химической лаборатории, который Нимотси устроил на моей девственной кухне всего лишь за ночь. А если прибавить сюда полностью уничтоженную посуду…

Именно так подумали бы унылые типы из районного отделения милиции, у них и без дешевой бытовухи забот полно. А подумав, закрыли дело.

И никаких проблем. Так что со стороны районного отделения я в полной безопасности.

«Ни фига не в безопасности, – вылез вдруг Иван, – свеженькая, выбросившаяся с девятого этажа покойница встала, отряхнулась и отправилась в банк получать денежки. Сняла всю сумму и глазом не моргнула, хотя имела право только на половину».

«Не думаю, что какой-нибудь занюханный следователишка, обремененный тремя детьми и маленькой зарплатой, может даже представить себе, что у меня есть счет в банке», – огрызнулась я.

«Он-то нет, а вот журналист Фарик, с которым вы неоднократно катались в этот банк, – наверняка, – не унимался Иван. – Он сразу прощелкает, что мертвая ты – это вовсе не ты. А уж у твоей ненормальной подруги этот Фарик наверняка исследовал каждый сантиметр тела…»

«Давай-ка без пошлостей», – поморщилась я.

«Если без пошлостей – то как раз сейчас он наверняка не спит и голову ломает – зачем ты это сделала? Может, из-за двенадцати тысяч? Но в любом случае – тебе каюк».

«Точно-точно, это как два пальца об асфальт, – встрял Нимотси. – И получишь ты пулю в плоскую грудь от этого отморозка, как его-то бишь зовут… Марик, что ли?.. Сомнительное имя. А пуля – вещь неприятная, уж поверь моему жизненному опыту. И они тебя достанут, ангелы мщения легко это делают. Достанут из-под земли и порешат».

«Не хотелось бы тебя огорчать, но вполне может быть», – грустно сказала Венька.

«Но я же ни в чем не виновата», – попробовала оправдаться я.

«Что ж не осталась? Кто побежал – тот и виноват, – пожурил меня Иван. – Но если уж побежала, то беги дальше, пока хватит сил».

«Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!» – не к месту пропел Нимотси.

«Заткнитесь, умники», – мысленно ругнулась я, перевернула страницу альбома и разграфила ее на три равные части.

В первой поставила знак, означавший вполне невинные случайные связи, но в моем случае – людей, которые убили Нимотси.

Во второй продублировала изображение так понравившейся мне милицейской фуражки.

В третьей просто написала ФАРИК и МАРИК.

И спустя некоторое время страница выглядела так:

Итак, я обвиняюсь сразу по трем статьям, тремя разными творческими коллективами. Апеллировать было не к кому, разве что к полумифическому Интерполу, если Нимотси не соврал. Но и ему нужна была не я, а какие-то доказательства, которых у меня не было.

Натасканная Венькой и тертым калачом криминальным журналистом Фариком, я преодолела малодушное сопротивление и выбрала наихудшие варианты во всех трех позициях, – и только потом подвела черту. Финал моих размышлений выглядел скупо и составил только два слова: «Делай ноги».

Я перевела дух – теперь хоть что-то прояснилось. И когда я решила, что делать, стал вопрос – как это делать. У меня не было даже заграничного паспорта, а светиться сейчас и оформлять его было чистым безумием. Должно быть, существовали еще и нелегальные пути, которые вполне могли настежь открыться с моими двенадцатью тысячами долларов, но беда моя состояла в том, что я всегда была законопослушна и даже за квартиру платила исправно.

«Законопослушна-то законопослушна, – поддел меня Иван, – а задница того и гляди загорится. Делай нелегальный паспорт и дуй до горы».

«Во-во, я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, – вклинился Нимотси, – а бьют, между прочим, не по паспорту, а по роже, во всяком случае, эти два ташкентских брата-акробата».

Это было дельное замечание, но я пропустила его мимо ушей. Идея с нелегальным паспортом показалась мне симпатичной, но совершенно ко мне неприменимой. Каналы добывания подобного рода документов были мне неясны и знакомы только по французским полицейским драмам, которыми одно время увлекался Нимотси.

И тут я вспомнила об Алене Гончаровой, надменной преуспевающей суке из Питера с богатым лесбийским прошлым. Сама по себе Алена была любопытна только нестандартной сексуальной ориентацией, а вот ее родители вполне могли представлять для меня интерес. Ее мать заведовала паспортным столом, а отец занимал высокий пост в питерской таможне.

Можно было уехать в Питер и…

«И что? – ухмыльнулся Иван. – Вываливать на голову честной трудящейся лесбиянки свою криминальную историю с двумя свежими трупами вместо соуса? Очень интересно было бы посмотреть на ее реакцию».

«А также на реакцию ее высокопоставленных папиков, – добавил Нимотси, – так они и бросятся из-за неизвестной им занюханной Мыши рисковать своей карьерой и положением».

– Н-да, не в бровь, а в глаз. На этом варианте можно было заранее ставить крест.

«Вот если бы это была я, – всплыла вдруг Венька, – уж я бы нашла, чем ее пронять!»

И чем же?

«Обольстила бы эту твою Алену, влюбила бы в себя. За неделю бы управилась. У таких людей любовь сразу и навсегда, до первых ног, которые длиннее, и лучше держать их на коротком поводке… Но не суть. Так вот, влюбила бы в себя, а потом подала бы какую-нибудь историю, да позабористее. Чувство опасности и экстремальная ситуация сближают влюбленных. Она бы для меня в лепешку разбилась».

Так то для тебя.

Я прожила с Аленой в одном блоке уйму лет, и ей даже в голову не пришло положить на меня глаз. Не в ее вкусе, без изюминки, здорового цинизма и авантюрной жилки, полная преснятина.

«Вот если бы тебе измениться, – вздохнула Венька, – хотя бы чуть-чуть… Стать другой…»

«И каким образом? – непотребно заржал Нимотси. – Кожу, что ли, перетянуть с задницы на рожу? Может, посвежеешь и не будешь такой законченной идиоткой».

«Хорошая идея, – вдруг прорезался Иван, – и не только для этого конкретного случая. Действительно, хорошая идея. Для всех ты исчезнешь в своем прежнем качестве, а пройдет время, и всплывешь, как Борман в Аргентине, натурализуешься в богом забытом сеттльменте, но уже под другой личиной. Годится такой вариант?»

Это не вариант. Если ты имеешь в виду пластическую операцию…

«Фи, как грубо, – поморщился Иван, – я бы остановился на термине «легкая корректировка лица».

И что – прикажешь записываться на прием в Институт красоты и там подвергаться мучениям на глазах у всего доблестного ГУВД? Фильмам с подобными героями и сюжетными закидонами присваивают обычно категорию «Б», не выше.

«Зачем же Институт красоты, – вдруг сказала я себе, идя на поводу у своих мертвых друзей, как в былые времена. – Зачем – когда есть Лева Лейкинд? Мысль не такая абсурдная, как кажется на первый взгляд, – почему бы к нему не подкатиться?»

Лева Лейкинд был одним из Гулиных мужей и, кажется, неплохим пластическим хирургом. Этот совершенно неправильный московский еврей гекалитрами дул чистейший медицинский спирт, тащился только от «Лэд Зеппелина» и принципиально женился не на соплеменницах, а на самых отъявленных, самых отпетых «шиксах». В его обширной коллекции, кроме татарки Гули, были еще кореянка Соня, казашка Айгуль и мулатка, имя которой я напрочь забыла.

В Москве Лева был один как перст – часть его родни осела в Израиле, часть – в Америке, где-то под Чикаго. Несколько раз мы выпивали с ним в разных компаниях – уже после того, как он сбежал от Гули, оставив ей мальчика по имени Ленчик.

Я чем-то нравилась ему, он даже пару раз подвез меня в Бибирево и даже дал уговорить себя на кофе.

Но дальше кофе дело не пошло. И когда в следующий (и последний) раз я оказалась на попойке в его запущенной квартире на проспекте Вернадского, суть его интереса ко мне всплыла сама собой.

Он, как всегда, исподтишка наблюдал за мной целый вечер, а потом сказал: «Все-таки ты мне нравишься, мать».

Я не могла с легким сердцем сказать того же – Лева был не в моем вкусе: чудовищно густая копна черных проволочных волос, синий от щетины, всегда наспех выбритый подбородок, слишком тонкие немужские пальцы и горбатый нос, Эверестом возвышающийся над всей остальной плоскостью лица.

Но, в конце концов, не так уж часто я слышала в своей жизни «ты мне нравишься». И ради одного этого была готова переспать с ним на той же продавленной кушетке, на которой мы угнездились вместе с водкой.

Но следующая тирада не оставила во мне никаких сомнений:

– Знаешь, я бы поработал с твоим лицом, и отдаю на отсечение свои несчастные гениталии – нам обязательно удалось бы что-то проявить.

– Да? – глупо сказала я.

– Никаких сомнений! Это как кусок камня, в котором определенно что-то есть… Или как кусок глины, который нужно размять. Роден был бы счастлив, не говоря уже о Микеланджело.

– Это ты-то Микеланджело? – сглотнув обиду, усомнилась я.

– В некотором роде. Профессия обязывает. Так сказать, професьон де фуа.

– Тогда, может быть, начнешь с себя?

– Сапожник без сапог, ты же знаешь. И потом, женщинам нравится этот вопиющий семитский вариант внешности.

– Не могу быть с ними солидарной.

– А я и не настаиваю.

Мы чокнулись, допили водку, закусили ее маринованным чесноком, водившимся в доме Левы в угрожающих количествах, и расстались навсегда.

…Обо всем этом я вспомнила сейчас, сидя на ковре в комнате Гулиных старших детей.

И подумала – почему нет? Деньги у меня были, а другого выхода не было. И как только это решение пришло, я сразу почувствовала, что смертельно хочу спать. В конце концов, я заслужила это. Хотя бы потому, что осталась жива.

…Я проснулась очень поздно и сначала долго не могла понять, где я нахожусь. Прямо в лицо мне смотрела жизнерадостная зеленая сороконожка из плюша, а бок подпирал видавший виды Санта-Клаус с лицом грузчика из овощного магазина. Я положила руку ему на голову, и тотчас же в носу у него замигала лампочка и из чрева исторглась громкая мелодия рождественской песенки «Джингл беллз». Я не знала, как заткнуть Санта-Клауса, и под незатейливый мотивчик с ужасом вспомнила события предыдущего дня и бессонную полубезумную ночь.

На полу все еще валялись листки из альбома со следами моих размышлений. И даже сейчас они показались мне смешными, следовательно, какое-то рациональное зерно в них было.

И тут раздался требовательный звонок в дверь, эхом прокатившийся по пустой квартире. Я слышала, как Гуля открывает дверь и с кем-то полушепотом говорит. Исписанные бумажки, валявшиеся на полу, лезли мне в глаза, но я даже не могла пошевелиться, чтобы собрать их. Обливаясь потом, я накрылась одеялом с головой и, оцепенев, ждала, когда наконец они откроют дверь и войдут в комнату.

Ну все. Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец.

Конечно же, они нашли мои старые записные книжки – да мало ли чего они там нашли… И вычислили людей, к которым я могу податься, – их не так уж много, этих людей… Нужно же было быть такой дурой, чтобы остаться здесь… И хорошо, если это доблестная милиция. А если нет?

Я зажала зубами уголок подушки, чтобы не закричать.

Ладно, чего ждете, пора и честь знать.

Но секунды складывались в минуты, а никто не входил. Просто ждать дальше было невозможно.

Я быстро оделась и отправилась на кухню, никого так и не встретив по дороге.

Гуля сидела в кресле-качалке и читала Кортасара.

– Хорошая вещь, – облизывая пересохшие губы, выдавила из себя я, – доброе утро.

– Прелестная, – не поднимая головы, ответила Гуля, – особенно «Игра в классики».

– Да нет, я о кресле. В нем можно спокойно умереть. Сколько стоит?

– Не знаю. Это Кал Калыч привез, наш банановый король. Как спала?

– Божественно, – честно призналась я, – а кто приходил?

Независимей, независимей нужно задавать такие вопросы. Наука тебе на будущее.

– Да нянька за деньгами заезжала. Говорит, кончились у них. Сама, должно быть, их и профукала в преферанс.

– И дала?

– Дала, а что делать. Сообрази чего-нибудь пожрать, если хочешь. Мы уже позавтракали.

«Мы» относилось к ней и малышу.

Есть мне не хотелось, я согрела себе чаю и, обжигаясь, быстро выпила его.

– Неважно ты выглядишь при свете дня, – заметила честная Гуля.

– Не всем же на подиумах блистать. Как твои мужья-то поживают? – впрямую спросить о Леве я не решилась.

– Пес их знает. Деньги исправно подгоняют и не докучают лишний раз. Это самое главное.

– Забавные у вас отношения… Особенно этот мне нравился, Лева, кажется… Он-то как?

– Лейкинд, что ли? Живет, что ему сделается. Вот в прошлый раз фаршированную щуку притаранил. Я ее нянькам скормила. Он в Штаты собирается на ПМЖ. Вроде работу ему предлагают. Может, уехал уже. Он ведь у нас такой – жидочек смирный, не худой, не жирный.

Я с трудом подавила возглас разочарования. Так все относительно хорошо просчитать и так бездарно провалиться. Но, может быть, я еще успею. Может быть…

– Никого из наших не видишь? – Мне нужно было уезжать, но уехать вот так, сразу, мне показалось невежливым.

– Да кого я здесь на хуторе увижу? Разве что ты заедешь на ночь глядя. И то наверняка случайно в наших пенатах оказалась. Хотя заезжал тут осенью этот… Туманов, что ли… Володька. Сняться мне предлагал для обложки какого-то его сумасшедшего журнала. В обнаженном виде. И это на девятом-то месяце.

– А ты?

– Да послала его. Чаем напоила и послала, хоть он и упирался рогами, говорил, что снимок будет потрясающий, а-ля Деми Мур. А машина у него шикарная.

– Красный «Форд»? – машинально сказала я.

– Ну, насчет «Форда» не знаю, но красная – точно. Цвет боя быков, солидная штучка.

Значит, запись в телефонной книжке Нимотси действительно касалась встречи с Тумановым, но сейчас мне не хотелось с этим разбираться. Как бы невзначай я повернула голову и посмотрела на часы, висящие над плитой. Часы были забавные, циферблат расписан под Гжель – и мне на секунду захотелось иметь в кухне такие же. Славно они будут смотреться под деревянной полкой с…

Я тут же одернула себя – какая полка, какие часы? У тебя теперь и кухни-то нет. И неизвестно, когда появится. И появится ли вообще…

– Твои часы правильно идут?

– Правильно, что им сделается. Симпатичная вещичка, да? У меня еще к ним набор тарелок есть и копилка. Валик привез, наш банкир, наш рождественский вклад.

– Начало первого! Мне пора, Гулька. У меня встреча в два, в Доме кино.

– Ну, давай, – Гуля не выразила по поводу моего отъезда ни сожаления, ни радости. – Заезжай, если вдруг поблизости от нашей глуши окажешься. Я понимаю – целенаправленно ехать – много чести однокурснице твоей Гузель. Но если рожать надумаешь – тогда уж непременно – у нас тут колясок и одежки на батальон, ну и прочих сопутствующих товаров. Лучше двойню.

– Насчет двойни я подумаю. И обязательно как-нибудь заеду, – я даже не знала, увижу ли я Гулю еще когда-нибудь.

Мы церемонно расцеловались, я забрала вещи и уехала.

До вечера я околачивалась по Москве, пугаясь любого появления в зоне видимости людей в форме. Иногда мне казалось, что за мной кто-то следит, и тогда я понимала фатальную манию преследования, которой был заражен Нимотси… Детский страх был смешон, но справиться с собой я не могла.

Если так и дальше пойдет, то ты умрешь от разрыва сердца из-за какого-нибудь пустяка, как волнистый попугайчик.

…К вечеру я наконец добралась до проспекта Вернадского.

Я прекрасно помнила дом и квартиру Лейкинда, но дала себе еще полчаса в полутемном подъезде: чтобы собраться с мыслями и нащупать непринужденную линию поведения. Возможно, он уже уехал, а если не уехал – то околачивается на работе, а если не на работе, то двинул в ресторан, а если не в ресторан – то развлекается с очередной любовницей…

И, когда желание не идти к Леве достигло наивысшей точки, я решительно поднялась по лестнице на третий этаж и нажала кнопку звонка.

Лева открыл не сразу – уже тогда, когда я, облегченно вздохнув, собралась уходить.

Он поддерживал джинсы руками – ремень был расстегнут – и держал под мышкой мятую газету: Лева был фанатом прессы и, как рассказывала Гуля, читал все – от солидных изданий до последних бульварных газетенок.

– Привет! – как ни в чем не бывало сказала я, собрав остатки непринужденности: видимо, год, проведенный в одной упряжке с Венькой, хоть чему-то научил меня. – Узнаешь?

Я была слишком занята собой, чтобы обратить внимание на его первую реакцию, а стоило бы: он, несомненно, сразу же узнал меня – но это не было ленивым запоздалым узнаванием полузнакомой женщины, встречавшейся ему на вечеринках. В зрачках его промелькнул страх, который был неясен мне так, что я тотчас же постаралась не заметить его. Впрочем, страх тотчас же исчез, уступив место настороженности. Он стоял в дверях, склонив голову, и, сощурясь, смотрел на меня.

– Что-то не так? – удивляясь сама себе, развязно спросила я.

– Немыслимо! – осторожно, подбирая слова, сказал он. – Какой идиот надоумил тебя выкраситься в рыжий? Морщины поперли, неужели не видно? Ты ведь как-никак уже не Лолита, девочка моя!

– Может быть, впустишь?

Лева молча посторонился, пропустил меня в квартиру и запер дверь.

В квартире ничего не изменилось за те полгода, которые я в ней не была, – та же блеклая афиша Тулуз-Лотрека в прихожей, тот же устойчивый запах маринованного чеснока.

– Ну-с, я тебя слушаю, – настороженность перекочевала из глаз в интонацию, стала не так заметна, но не исчезла совсем.

– Кофе не угостишь?

– Нет, – он справился с собой и стал похож на прежнего Леву с бестолковой, наполненной флюидами запретного секса вечеринки. – Кофе не угощу, потому что нет его. А вот пиво есть. Баночное.

– Валяй баночное.

Мы расположились на кухне, в полном молчании откупорили банки с пивом и сделали по первому глотку.

– И что? – спросил Лева.

– Я к тебе по деликатному поводу.

Он молчал, сосредоточенно разделывая руками обветрившийся кусок красной рыбы.

– Вот, созрела. Решила довериться Родену, он же Микеланджело.

– В смысле?

– В клиентки к тебе набиваюсь, – а теперь нужно сработать точно: немного девичьего отчаяния, сдобренного самоиронией, это действует на таких вот циничных мужиков. – Личико подретушировать.

– Э-э… – Лева откинулся, уперся спиной в холодильник и начал внимательно и бесстрашно рассматривать меня, – это ты опоздала. Я уже не практикую, лавочку закрыл. Послезавтра улетаю из этой богом проклятой страны. Навсегда. На историческую родину мыльниц, папильоток и картофеля фри.

– И ничего нельзя сделать, – я даже забыла поставить вопрос в финале, вот все и разрушилось, и славу богу, черт знает куда тебя могло занести с этими твоими выкладками.

– Ничего, – Лева выждал паузу, – или почти ничего.

– Лева, ты меня без ножа режешь!

– Без ножа резать невозможно. Так что филиппинские хилеры – это сплошное шарлатанство. Но… – Лева поднял палец.

– Да, Лева! Меня интересует это «но».

– Слушай… А что это тебе вдруг взбрело в голову? Столько лет с одним и тем же лицом… Привыкла, поди?

– Я заплачу. Только срочно и кардинально.

– «Срочно» обычно стоит дороже. И наличными, – осторожно сказал Лева, он как будто переходил реку вброд, по камням и страшно боялся оступиться.

– Сколько?

– О, вот это уже разговор не мальчика, но девочки, – хмыкнул Лева, – это в зависимости от того, что ты собираешься менять в своем личике.

– Личико, – твердо сказала я – теперь мы были на равных, разговор благополучно скатился на деловую колею, никакого флирта, товар – деньги – товар.

– Интригующая срочность, – задумчиво сказал Лева.

– Я влюбилась, – сказала я, – а с моей внешностью ловить нечего. Вот если бы скорректировать, если бы подправить… Ровно настолько, чтобы он не отказался хотя бы выпить со мной пива.

– Ну, в любом случае – срочно не получится, – теперь в его взгляде появилось что-то новое, он как будто уличил меня во лжи и оставил это при себе, – месяцев пять как минимум. Ну, четыре. А за это время твой хахаль женится на мисс Волоколамск.

– Это будут мои проблемы, – деньги в рюкзаке придавали мне уверенность. Я видела, что Лева зацепился, еще бы: он уезжал в Штаты, и деньги ему никак не могли помешать.

– Хорошо. Я взял бы пять тысяч. Зеленых.

Я облегченно вздохнула.

– Пять тысяч. Если бы делал сам. Но делать буду не я, уезжаю, уж ты извини… Делать будет мой приятель, отличный пластик. У него и лаборатория своя, все очень интимно. И конфиденциально. И на очень высоком уровне. Так что восемь тысяч. Это не сильно опустошит твой кошелек?

– Нет.

– Остановимся на этой цифре. А теперь пошел за водкой.

– За водкой?

– А как же! Надо же вспрыснуть сделку. Ты не против?

– Тебя спонсировать?

– Да не стоит. Я ведь теперь обогатился на энное количество зеленых. Кстати, мужик отличный, этот мой приятель, специалист экстра-класса. Тебе повезло.

…Водка была дорогой – Лева не пожалел денег.

Первую рюмку мы выпили, не чокаясь, – Лева отстранил рукой мою руку и сказал:

– За усопших – в тишине. Спи спокойно, дорогая Мышь!

Я вздрогнула, краска бросилась мне в лицо, круги поплыли перед глазами.

– Нехорошо? – участливо спросил Лева. – Прости, пошутил неудачно. Прежняя Мышь скидывает шкурку и умирает. Появляется новая. По-моему, символично. Ты не находишь?

– Нет.

– Ладно, пойду позвоню Владу. А ты можешь газетки пока почитать – я там свеженькую принес, как раз в твоем стиле. На четвертой странице. Очень любопытно.

Лева вышел из кухни.

Несколько минут я сидела, тупо уставившись в окно, – в комнате было слышно попискивание телефона, – Лева набирал номер. Спустя несколько секунд он что-то забубнил в трубку.

Чтобы не слышать этого, я машинально взяла принесенную Левой газету и открыла ее на четвертой странице, забитой криминальной хроникой.

Я пробежала заголовки, один гнуснее другого: «Убийство инкассатора», «Раздели старуху», «Утюг как движущая сила бытовухи», «Трагедия на улице Коненкова».

«Трагедия на улице Коненкова».