Нет ничего невозможного Жорнет Килиан

* * *

Есть люди, которые тренируются, чтобы участвовать в соревнованиях. А есть те, кто соревнуется ради тренировки. Я из вторых. Для меня тренировка — это жизнь; это процесс работы над телом и мозгом для того, чтобы преуспеть в реализации конкретного проекта. В профессиональном спорте это совершенно неотъемлемая часть, которая помогает улучшать собственные способности и быть на надлежащем уровне во время самых сложных забегов. Конечно, соревнования сами по себе источник мотивации, но для того чтобы тренироваться, в соревнованиях нет никакой необходимости.

Признаюсь, у меня короткая память. И тем не менее я, будто это было вчера, помню первый раз, когда я на крутом подъеме вдруг понял, что отчаянно, на грани патологии, наслаждаюсь болью в ногах и нехваткой воздуха в легких. Надо мной было синее небо; стояла пугающая, удушливая жара. Я тогда только становился подростком; в конце весны мы вместе с Жоаном (папой моего одноклассника) крутили педали велосипедов во французском департаменте Арьеж в Окситании. Мы поднимались на один из перевалов, которых в этом регионе множество; сейчас я не помню точно на какой. По узкой дороге мы ехали через заброшенные деревни и пустые поля, и Жоан давал мне советы, как если бы я проходил какую-то инициацию.

— Тебе пора перестать просто накручивать километры и без цели лазить по горам, — повторял он. — Начинай думать о том, что ты делаешь, как будто это работа; относись к этому как к накоплениям — однажды, когда тебе понадобится по-настоящему высокая скорость, ты ими воспользуешься.

Я делал вид, что слушаю, но на самом деле меня интересовало только одно — каждый день проезжать больше километров, чем накануне, и каждый раз делать это быстрее. Когда беседа слишком затягивалась и мне больше не хотелось его слушать, я ускорялся и уходил в спринт — это помогало избежать разговора и максимально устать. У меня болели ноги, каждый раз мы двигались все быстрее, мне не хватало воздуха, и я чувствовал странное удовольствие. А потом появился указатель: до вершины всего километр. В этот момент я ощутил грусть где-то внутри, и меня это удивило.

— Давай, еще чуть-чуть — и наступит самое приятное, — подбодрил меня Жоан, имея в виду спуск.

— Да, — ответил я, полный сомнений, — но, кажется, мне бы хотелось, чтобы этот подъем никогда не заканчивался.

Мне было двенадцать, и в то лето я хотел поучаствовать в велосипедной Гонке трех наций. Маршрут начинался в городке Пучсерда, пролегал через Андорру, потом через Францию и вновь возвращался в столицу Сердани[3]. Дистанция составляла больше пятидесяти километров. Тогда я подумал, что надо именно подготовиться к соперничеству, а не просто часами бегать, — и начал записывать в тетрадку все свои пробежки и тренировки. Хоть я уже много лет ходил на длинные дистанции и ездил на велосипеде, один или с родителями, теперь я впервые осознал, что тренируюсь для конкретной цели.

Тем летом я принял участие в Гонке трех наций, осенью впервые опробовал восьмидесятикилометровый маршрут Кабальос-дель-Вьенто[4], а еще записался в тренировочный центр по ски-альпинизму, потому что маме хотелось, чтобы я нашел какой-то упорядоченный и сбалансированный выход для собственной энергии. Это было везением: именно там я познакомился с людьми, которые сильнее всего повлияли на меня в дальнейшем. В их числе Жорди Канальс, директор центра, и Майте Эрнандес, которая была моим первым тренером, оба опытные соревнующиеся лыжники и закаленные альпинисты.

Летом 2004 года, через несколько месяцев после первой победы на чемпионате мира, Майте сделала подарки всем своим молодым ученикам: маленькие камешки. Той весной она поднялась по северному склону Эвереста в составе женской экспедиции и привезла нам эти сувениры. Я бережно хранил камень, как сокровище. Он и был сокровищем.

Жорди на тот момент побывал на Эвересте уже дважды, в первых каталонских экспедициях, в 1983 и 1985 годах, когда вершину покорили Оскар Кадьяк, Тони Сорс и Карлес Валлес. Помимо рассказов о собственном опыте Майте и Жорди учили нас добиваться максимальной результативности на соревнованиях, а также безопасно и уверенно двигаться в горах. Еще, честно говоря, у меня осталось впечатление, что они сомневались, можем ли мы стать профессионалами, готовыми бороться за титулы мирового уровня, — и поэтому тренеры старались просто научить нас получать удовольствие от гор и от физической нагрузки.

Однажды на тренировке мы уже второй или третий раз за день поднимались на гору Тосса-д’Альп. Я и еще несколько человек шли первыми, с максимальными усилиями, но не сбавляли ритма. Наконец в конце лыжной трассы мы догнали Жорди, который спокойно поднимался, и остановились, чтобы снять с лыж противоскользящие ленты, спуститься, а потом подняться снова. Жорди остановился впереди нас, оперся подбородком на руку, изображая задумчивость, и саркастическим тоном, чтобы не показаться уж очень важным, обронил:

— Э… вершина вообще-то выше!

Мы замерли, пытаясь понять, всерьез ли он это говорит. Мы приехали, чтобы тренироваться, отрабатывать свои вертикальные метры, причем максимально эффективно и без потери времени. Хотя подъем до самой высокой точки занял бы еще буквально двадцать секунд, мы уже сняли лыжи и должны были пройти эти последние метры пешком, а потом вернуться. Из-за этого мы потеряли бы пару минут на каждом подъеме, и это ломало привычный темп.

Но Жорди заключил:

— Ребята, мы занимаемся лыжами и альпинизмом, так? А альпинизм — это подъем на вершину!

В соревновательном спорте нет равных возможностей — лучше сразу выкинуть эту идею из головы. Представьте, что я захотел стать баскетболистом. Даже если бы я тренировался с полной отдачей, изо всех сил нагружал тело и ум, лез из кожи вон ради этого, то все равно, будем честны, не достиг бы особых успехов. Когда в тренировочном центре проводили пробы, сразу выяснилось, что мои параметры позволяют говорить о будущем именно в горных видах спорта, требующих выносливости. Если в том, что касается силы и «взрывных» движений, я был в нижней части диапазона, то во время бега вверх по склону очень хорошо себя чувствовал и мог идти на равных со взрослыми. Видимо, это связано с хорошей способностью к восстановлению и с тем, что у меня небольшое, легкое тело, — на начальном этапе это очень помогало. Мы не выбираем ни собственные гены, ни строение тела и не можем изменить их в течение жизни. Но, разумеется, этих параметров совершенно недостаточно, чтобы добиться успеха в спорте, даже в самой подходящей конкретному человеку дисциплине. Естественную предрасположенность обязательно нужно дополнять огромной работой, а для этого необходима настоящая увлеченность. Мне повезло — все эти элементы у меня есть; к сожалению, собрать их воедино удается не каждому спортсмену. Конечно, есть те, кто живет своим делом и страстно его любит, но у них не хватает способностей или просто врожденных характеристик тела. За счет многих лет упорных тренировок они достигают больших успехов, но физически не могут прийти к абсолютному превосходству. Есть и другие люди, с огромными способностями, но при этом они не до такой степени любят спорт, чтобы выстроить в нем успешную карьеру. В итоге они могут потерять мотивацию или столкнуться с психологическими проблемами.

Хотя в это трудно поверить, горные виды спорта для себя выбрал не я. В этот мир меня вместе с сестрой привели родители, когда я был еще очень маленьким. Мы жили в перевалочном пункте для путешественников, и там на полках можно было найти книги Курта Димбергера[5], Роже Фризон-Роша[6] и Вальтера Бонатти[7]. Во время школьных каникул мы всегда ехали куда-нибудь в Пиренеи или Альпы заниматься горами.

Вообще-то говоря, такое раннее погружение в спорт потом, в пубертате, часто, наоборот, приводит к протесту — дети хотят заниматься не тем, что предлагают родители, а совершенно обратным. Но мне кажется, мы с сестрой продолжаем любить горы, потому что у нас сформировалась очень глубокая связь с ними, нечто большее, чем просто удовольствие от занятий спортом.

Я хорошо помню, как, когда мы еще были малышами, обнимающими мамины ноги в поисках защиты от кого-то незнакомого, мама иногда брала нас за руки и вела за ворота, в лес. Это было уже после ужина и чистки зубов, когда мы были в пижамах. Мы погружались в лес в темноте, без световых ориентиров, удалялись от троп и шагали по мху и опавшим ветвям деревьев, пока дом не терялся во мраке. Тогда она отпускала руки и предлагала вернуться самостоятельно, слушая лес. Сначала звуки и темнота пугали: а если выйдет волк? А если мы потеряемся и не найдем дорогу? Тогда мы, испуганные, бежали к маме и прижимались к ней. Но постепенно мы привыкли к тьме и ночному шепоту леса — треску веток из-за смены температур, гулу воздуха, потревоженного суетливо взлетающей куропаткой, свисту ветра между деревьев. Слушая все это, мы вновь находили покой, здоровались с ветром и зверями, а потом, следуя сигналам природы, возвращались домой. Так, естественным образом и даже не осознавая этого, мы под маминым руководством стали частью гор.

Шли годы, и подростком я обнаружил в себе мазохистские склонности. Это стало последним фрагментом, нужным для завершения пазла, который открыл мне возможности карьеры профессионального спортсмена. Первый фрагмент этого пазла встал в нужное место, когда я начал работать над связками и мышцами, чтобы с легкостью двигаться по неоднородному ландшафту во время бега по горам с родителями. Многочасовые маршруты подготовили к тренировкам на выносливость и мое сердце. Теперь тело было полностью что надо.

Хотя учился я хорошо, в старших классах мне было скучно. Мое участие в общественной жизни было нулевым, а к дружбе я не прилагал ни малейших усилий. Меня интересовала только академическая часть — я приходил в школу учиться. Пока одноклассники с нетерпением ждали звонка, чтобы наконец посидеть в кафе, поиграть на площадке, примчаться домой и подключить игровую приставку, с кем-то пофлиртовать, я думал об одном: скорее надеть кроссовки и выйти на пробежку. Мне хотелось снова почувствовать, как изо всех сил бьется сердце и как болят от усталости ноги.

Я пользовался каждой свободной минутой, чтобы тренироваться. Рано утром, еще до рассвета, я мог пойти кататься на лыжах с мамой, или просто пробежаться, или ехал в школу, до которой было двадцать пять километров, на роликовых лыжах. Днем вместо того, чтобы идти в столовую, я выходил побегать по окрестностям. Майте Эрнандес обязала меня три раза в неделю делать силовые тренировки, так что я ходил еще и в городской тренажерный зал. Вечером, вернувшись домой, я едва успевал закинуть рюкзак в свою комнату — и снова бегал или катался на велосипеде. Если Майте заставляла меня отдыхать, то я прилипал к телевизору, раз за разом пересматривая DVD «Техника чемпионов», где анализировали движения лучших в мире ски-альпинистов — Стефана Бросса[8], Рико Элмера[9], Флорана Перье[10] или Гвидо Джакомелли[11]. Меня не волновало отсутствие друзей или то, что меня могли счесть эксцентричным. Единственное, что я хотел знать, — на что способен мой организм.

Это продолжилось и в университете. Помимо однокурсников, которые тоже занимались спортом, мой круг общения ограничивался людьми, с которыми я пересекался на пробежках. Я не поехал в путешествие в честь выпуска из университета, никогда не ходил на вечеринки или дискотеки, не выпил ни капли алкоголя, кроме тех случаев, когда меня, прямо скажем, заставили. Я избегал таких ситуаций, понимая, что это просто потеря времени и энергии, а мне гораздо полезнее будет потренироваться или отдохнуть.

Если сейчас вы подумали, что я был своеобразным молодым человеком — с очень узким взглядом на реальную жизнь и стремлением отгородиться от окружающего мира, — то вы точно недалеки от правды. Но отмечу, что все это было частью составленного мной после долгих размышлений плана. С того момента, когда я решил, что хочу посвятить жизнь спорту, у меня не было сомнений: чтобы открыть одни двери, нужно было навсегда закрыть некоторые другие.

Если смотреть с правильной точки зрения, спорт — не бесконечные ограничения, а скорее постоянная необходимость выбирать. Мы делаем выбор, зная, где в итоге хотим оказаться; нам ясно, что секрет успеха — в определении приоритетов, в понимании того, чем мы по-настоящему хотим заниматься, и в следовании плану без колебаний. В конце концов, что важнее — найти друзей и девушку или бороться, чтобы стать чемпионом мира в своем виде спорта?

На первых курсах университета я стал тренироваться самостоятельно. За пять лет под руководством Майте я обучился базовым правилам тренинга — например, кроме прочего, дозировать интенсивность тренировок, понимать взаимосвязь между рабочей нагрузкой, отдыхом и суперкомпенсацией, составлять планы тренировок на средний и долгий срок в зависимости от целей. За эту пятилетку из подростка-мазохиста, который заставлял себя проделывать бесконечные подъемы в гору, я превратился в юношу, который хотел тренироваться оптимальным образом, чтобы побеждать в важных соревнованиях. Кроме терпения Майте, которая разъясняла идеи и помогала воплощать их на практике, мне помогло и другое — травма, заставившая меня в восемнадцать лет отказаться от нагрузок на полгода. Хирург, который меня оперировал, пугал, что я, возможно, уже не достигну прежних результатов. Меня это сильно беспокоило, я страдал от мысли, что эта случайность может разрушить мою карьеру. Травма заставила меня учиться: я одержимо изучал факторы, которые влияют на спортивную результативность: биомеханику, тренировки, психологию, технику, оборудование, питание… Это было хорошим решением — пока я подволакивал стопу, функциональность которой снизилась, моему мозгу открывались важнейшие аспекты, многое решающие для спортивных побед.

В университетские годы, когда я изучал теорию физкультуры, вопросов о функционировании тела и мозга стало еще больше. Я всегда был нетерпелив и не умею ждать — и поэтому никогда не мог остановиться и подумать. В это время кто-то другой, как мне представлялось, тщательно изучал тему, приходил к полезным выводам. Поскольку Майте дала мне базовые знания и я уже побеждал в соревнованиях, а благодаря ежедневным тренировкам был уверен в себе, я решил поэкспериментировать. И не с чем-нибудь, а с собственным телом.

Идея, которая никак не выходила из моей головы, заключалась в том, чтобы довести тело до предела в каком-то конкретном аспекте — например, заставить метаболизм работать в аэробном режиме без какого-либо поступления энергии; другой вариант — предельно развить способность к анаэробным нагрузкам на высоте, без времени на восстановление. Это лишь пара примеров того, что меня интересовало. Получив правильные ответы на эти вопросы, я не только смог бы воспользоваться результатами и применить в жизни теоретические выкладки, но и абсолютно точно и пронзительно осознал бы возможности и пределы своего организма.

Понятно, что ставить эксперименты я мог только в периоды, когда не участвовал в соревнованиях: надо было оставить себе достаточно времени на восстановление, если что-то пойдет не так. Кроме того, был риск, что возникнут сложности и мне придется пойти на попятный, поэтому проводить эксперименты следовало там, где я был уверен в ландшафте, контролировал процесс и находился недалеко от дома.

За все годы университета я побывал только на одной вечеринке, куда меня после одного из таких экспериментов затащил приятель. Я, наверное, дал себя убедить только потому, что усталость свела к нулю всю мою силу воли.

Кажется, это было весной 2008 года. Я жил в Фонт-Роме[12] и хотел понять, на какой уровень активности способен мой организм без поступающей энергии — другими словами, сколько дней я смогу тренироваться и бегать без крошки еды. Чтобы ответить на этот вопрос, я вел свой обычный образ жизни: утром выходил на пробежку, которая длилась от двух до четырех часов, и еще час бегал вечером, но убрал все приемы пищи. Логистику пришлось продумать заранее — не было сомнений, что если в комнате будет еда, то я не выдержу голода. Я опустошил все шкафчики и холодильник и отдал продукты приятелю со строгими указаниями ничего мне не давать, даже если я приду посреди ночи, еще до рассвета, и буду умолять. Я разрешил себе только пить воду — в любых количествах, сколько хотел.

Должен пояснить, что единственной целью эксперимента было узнать, сколько я смогу бегать без поступления энергии, лишь на небольшом количестве жира и мышечного белка, которыми мог питаться мой организм, и изучить этапы этого процесса. Честно, я ни секунды не думал о том, чтобы попытаться снизить вес или понять, смогу ли я достигать прежних результатов, если буду меньше есть.

К сожалению, в элитном спорте, особенно в таких дисциплинах, где очень важен вес — а к ним относятся легкая атлетика и горнолыжные виды, — многие спортсмены помешаны на похудении, и для них это важная проблема, которая возникает вновь и вновь. Желание снизить вес заставляет некоторых из них делать настоящие глупости — ради эстетики или чтобы стать похожими на своих кумиров.

Я знаю спортсменов, которые полжизни голодают, чтобы поддерживать целевой вес, придуманный ими самими; людей, которые встают ни свет ни заря, чтобы опустошить холодильник, потому что уже не выдерживают тренировок без еды; наконец (и это самый плохой случай), тех, кто после еды вызывает рвоту, чтобы обмануть голод и оставаться худым.

Конечно, нужно принять тот факт, что профессиональный спорт не полезен для здоровья, потому что тело работает на пределе и есть риск травмы. Но нужно и четко понимать, что именно мы должны руководить своим телом, то есть оно должно быть под нашим контролем. Когда первородные импульсы начинают побеждать — мы проиграли. Если мы не контролируем собственные действия, спорт теряет всю свою красоту, а мы падаем в штопор и можем погрузиться в сумерки депрессии или таких болезней, как булимия или нервная анорексия. В экстремальных случаях человек лишает себя жизни, потому что не видит в ней смысла. К сожалению, эта тема в спортивном мире остается табуированной, и ее обязательно нужно освещать.

Вернемся к моему эксперименту в Фонт-Роме.

Убрав все продукты из комнаты, готовый идти до конца, я начал бегать. Мое тело с детства привыкло к долгим походам с родителями, по многу часов, без перерывов на еду. Поэтому в первый день я не заметил никакого снижения выносливости. Но, чтобы быть честным до конца, признаюсь: вечером, когда я остался один в комнате, я ужасно хотел есть. После ночи мучений я отправился по привычному маршруту, на который обычно уходило от трех до четырех часов. Из комнаты я попадал на территорию монастыря Фонт-Роме, поднимался до уровня горнолыжных трасс, спускался по другой стороне горы и мог еще пробежаться вдоль озера или подняться на какую-нибудь из вершин вокруг Лас-Буйосас или на пик Карлит. На обратном пути я оказывался на уровне верхней части лыжных трасс и спускался к дому. Именно на этом плавном подъеме четко были видны эффекты эксперимента.

Ритм практически не изменился, и я мог часами бежать в умеренном темпе без особых затруднений. На этом подъеме я обычно разгонялся, чтобы подняться с максимальной скоростью, на какую был способен, но начиная со второго дня без еды это оказалось невозможно. Как я ни старался, спринт не удался. Мое тело превратилось в трактор на дизельном топливе, способный медленно преодолевать большие дистанции, но не очень-то мощный.

На третий и четвертый дни все было более или менее так же. На пятый день во время пробежки по утреннему маршруту я потерял сознание и упал.

К счастью, я скоро очнулся без посторонней помощи. Опасности не было — это довольно оживленная дорога и, если бы понадобилось, меня бы кто-нибудь спас. Я вернулся в монастырь, пошел в комнату своего приятеля и наконец поел.

Именно в ту неделю меня уговорили пойти на вечеринку в честь окончания курса. Я даже стал в некотором роде ее звездой, потому что, сделав глоток апельсинового сока, упал в обморок.

С тех пор и до сегодняшнего дня я продолжаю применять свой метод, чтобы лучше узнать собственное тело и то, как можно улучшить его результативность. Я экспериментировал со сном, гидратацией, разными типами тренировок, адаптацией к большой высоте, пробовал разное оборудование и тренировался по сто часов в неделю. Большинство экспериментов оканчивались фиаско. Я не получал тех результатов, которых ждал, а усталость не давала как следует делать вообще что бы то ни было. Но все равно благодаря каждому из этих опытов над собой я находил способы и идеи, чтобы улучшать себя и приближаться к предельным возможностям.

Последний эксперимент позволил мне изучить адаптацию к большой высоте. Когда в 2012 году я начал проект «Вершины моей жизни»[13], одним из вопросов, сильнее всего волновавших меня, был такой: смогу ли я акклиматизироваться так высоко в горах? С первого путешествия в Гималаи и до 2017 года я ежегодно ездил хотя бы в одну экспедицию или проводил время на высоте, чтобы пробовать разные методы акклиматизации. Правда, я каждый раз планировал, что это ненадолго — ведь в жизни есть гораздо более интересные вещи, чем жить три месяца у подножия горы.

В первом путешествии в Гималаи акклиматизация прошла хорошо, и я жалел, что не поднялся быстрее. Потом, в 2014 году, я поднимался на гору Денали на Аляске; каждодневная нагрузка оказалась слишком высокой, и силы иссякли. Несмотря на приятные ощущения после нескольких первых дней (а мы провели там две недели), когда я быстро поднялся и спустился вниз, то оказался обессиленным. В том же году, прежде чем поехать на Аконкагуа, я решил позаниматься акклиматизацией в Альпах, и это отлично сработало. После четырех дней в горах я поднялся на вершину, но дальше желание слишком много и слишком быстро тренироваться на высоте вышло мне боком: в день, когда я, поднимаясь, побил рекорд, у меня развился отек головного мозга. Из-за этого всю первую половину спуска я совершенно не контролировал ноги. Они были словно желе, я не мог держать равновесие и постоянно падал.

В следующие три года я ездил в Гималаи и пробовал разные стратегии: низкая активность, высокая, постепенные тренировки или спешка, предварительная акклиматизация… В итоге в экспедиции на Чо-Ойю и Эверест и акклиматизация, и результативность на большой высоте оказались превосходными.

Я осознаю, что мой тренировочный стиль может быть опасен. Этому есть причина: он ориентирован на поиск пределов моих возможностей. Я знаю, что при наихудшем сценарии и в зависимости от того, что я делаю, я могу пересечь эти пределы, подвергнув свою жизнь риску. Это отличается от ситуации, когда спортсмен доводит тело до оптимального состояния, создает идеальные условия для конкретного дня, чтобы достичь цели или побить рекорд. Это совсем другое.

Если бы я продолжил бегать и ничего не есть после того, как потерял сознание в рамках эксперимента в Фонт-Роме (который никому не рекомендую повторять на практике), я бы еще сильнее нагрузил свое тело, но понятия не имею, какими могли бы оказаться последствия. В другой раз, если бы я не занялся гидратацией, когда почувствовал, что сводит все мышцы, а моча стала чернее угля, — у меня бы развилась острая почечная недостаточность. Конечно, это экстремальные случаи.

Эти эксперименты помогли мне не только больше узнать о собственном организме, но и набраться уверенности. Я точно знал, на что способен, учился страдать и выжимать из своего тела максимум; я научился использовать свои ресурсы по полной, когда заканчивались силы или снижалась мотивация. Быстро бегать важно, чтобы побеждать в гонках, но одной скорости недостаточно. Мы должны осознавать, что не в состоянии превзойти физиологические пределы собственного тела; но мы можем кое-что другое — построить мощную базу из таких элементов, как ментальная подготовка, спортивная техника, используемое снаряжение и стратегия. Наш организм умен и, когда есть необходимость, посылает сигналы, чтобы уточнить, хотим ли мы продолжать. Эти сигналы тревоги — обморок, боль в ногах, галлюцинации, рвота. И то, хотим ли мы перешагнуть последний барьер, зависит от нас и только от нас самих.

Наконец, есть еще одно препятствие — психологическое. Это страх. На самом деле страх — хороший попутчик. Это палка о двух концах. Игнорируя страх, мы выключаем психологические тормоза и так понимаем, на что действительно способны. Однако, не прислушиваясь к подсказкам страха, мы подвергаем себя смертельной опасности. Нужно всегда оценивать, подходящий ли это партнер для планируемого танца.

Я обожаю физические нагрузки. Много лет я работаю, живя практически как отшельник, гоняясь за совершенными, но эфемерными моментами, которые заканчиваются за один вздох. Это сильно отличается от интеллектуального труда, при котором знания приобретаются и накапливаются постоянно. Когда ты работаешь над телом, то никогда не получаешь преимуществ, которые действуют долго. Чтобы удерживать планку на желаемом уровне, нужно всегда тренироваться с прежней интенсивностью.

Множество спортсменов с детства готовились соревноваться и становиться чемпионами — но тех, кто действительно стал лучшим, очень мало. «Номером один» становятся только избранные. К сожалению, из-за этого многие вырастают людьми с гипертрофированным эго и всю жизнь тащат за собой рюкзак, наполненный разочарованиями. Поэтому я склонен считать, что детей нужно готовить не к победам, а к тренировкам. Будь это общим лейтмотивом, каждому доставался бы свой вкусный и душистый кусок пирога, а соревнования были бы лишь чем-то вроде вишенки на торте. К счастью, это было первым, чему Майте Эрнандес и Жорди Канальс научили меня в спортивном центре. Тренироваться — обязательно, соревноваться — нет; а если так хочется, то соревнования появятся, когда придет их время. Эта идея мне очень помогла, когда через много лет я поднимался на Эверест.

Майте и Жорди также приучили меня к методичному аналитическому подходу; я стал записывать все, что могло иметь отношение к результативности, чтобы потом проанализировать данные и понять, какой аспект сработал неудачно. Надо было учитывать все детали: от времени и километража тренировок до количества часов сна, поездок на машине или периодов болезни.

Я скрупулезно вел записи в тетрадках в клеточку; два раза в месяц мы вместе с Майте их разбирали и решали, что я буду делать в следующие две недели. Благодаря ей я понял, как важно быть точным и не упускать никаких подробностей: ведь через какое-то время именно они могут оказаться значимыми.

Хорошо помню один из дней в тренировочном центре. Было очень жарко, а я, как обычно, не взял с собой ничего попить. После нескольких часов в движении я умирал от жажды, и Майте предложила попить из ее бутылки. Когда я подскочил, чтобы взять бутылку, она резко ее отодвинула:

— Неужели я тебя ничему не научила? Представь себе, что у меня простуда, а ты попьешь воды после меня, со всеми бактериями и вирусами! И что будет с запланированной неделей тренировок?

Когда я начал тренироваться самостоятельно, то продолжил методично вести записи. В 2006 году я создал таблицу в Excel, где регистрировал практически все: виды нагрузки, дни, когда я болел, каждую поездку на машине или перелет, повлиявшие на отдых, каждое выступление, в котором я участвовал и из-за которого меньше концентрировался на тренировках, каждое необычное или приятное ощущение.

Все эти данные сложно интерпретировать, и это заставляет меня стоять обеими ногами на земле. В записях я должен быть максимально честным, ничего не скрывать и называть ощущения своими именами. Иначе через несколько лет, если я захочу понять, почему в конкретную неделю хорошо себя чувствовал, я сделаю совершенно ошибочные выводы. И хотя я единственный читатель этого произведения, иногда мне трудно избежать ложной скромности или, наоборот, преувеличений.

Например, однажды я написал:

«16 февраля 2005 года. Пульс при пробуждении 42 удара; 2 часа 30 минут на лыжах по горному ландшафту, 2300 метров. Разогрев 30 минут, 6 сетов по 15 секунд с максимальной интенсивностью и 5 сетов по 6 минут с пульсом 180, отдых 1 минута. В первые интервалы отдыха пульс хорошо снижался до 130, но начиная с третьего не становился ниже 150. Вечером растяжка. Простужен».

В другой день:

«14 июня 2011 года. Утро: Лез-Уш — Монблан (4 часа 7 минут) — Лез-Уш (6 часов 47 минут), немного устал, но все еще способен на ускорение. Смена высоты 4200 метров. Вечер: велосипед с низкой интенсивностью 1 час 30 минут, 300 метров, тяжесть в ногах, но ощущение свежести из-за кардио. Интервью и поездка».

В отношении гонок и значимых целей вести записи еще важнее — я сразу вижу, принесло ли пользу то, что именно я делал:

«14 августа 2013 года. Сьерре — Зеналь, 32 километра, 2 часа 34 минуты 15 секунд. Сильная тяжесть в ногах с самого начала. В отношении кардио ощущения хорошие, но ноги ужас, болит задняя поверхность бедра слева и правая голень. Не справляюсь с ритмом, не хватает скорости на равнине».

«30 августа 2008 года. Ультратрейл UTMB[14], 160 километров — 10 000 метров, 20 часов 56 минут 59 секунд (реальных 19 часов 50 минут), ощущения хорошие. Выхожу на своем ритме, в Ла-Фули начал хотеть спать и плохо поел, в Шампексе снова бодрый и хорошо побежал. Потом администрация остановила меня на 1 час. Закончил ужасно демотивированным, злым и разочарованным, только из-за настойчивости Мерму».

«9 февраля 2015 года. Чемпионат мира по горным лыжам в Вербье, 1925 метров, 1 час 28 минут 12 секунд. Очень хорошие ощущения на подъеме и спуске, владею контролем. Свежий и бодрый. На спуске спокойствие. Топовая форма».

В отличие от тех лет, когда я делал первые шаги в спорте, сейчас, чтобы кто-то в тебя поверил, важно как можно раньше стать профессионалом или трубить во все трубы об интенсивности своей подготовки. Раньше спортсмены работали в тени — и было легко соблюдать все правила, быть честным с самим собой, ставить реальные и адекватные цели, отвечающие собственному уровню в конкретный момент. Ты просто тренировался и тренировался, подготавливая тело к тому, чтобы, например, через несколько лет победить в гонке. Когда человек не сомневается в себе, он может задать слишком высокую планку, и если при этом ему не хватит времени на терпеливый, муравьиный труд, последствия могут быть катастрофическими.

Но те, кто начинает сейчас, должны выбирать: стать профессиональным, элитного уровня бегуном и войти в тщеславный круг пяти процентов лучших в мире — или стать бегуном-инфлюэнсером. В этом случае, если человек не соревнуется, тренировки станут лишь дополнительным аспектом профессии; нужно будет постоянно ломать голову над тем, чем заниматься, чтобы это давало красивую картинку, было привлекательно с точки зрения коммуникации или вдохновляло других. Нужно будет стремиться к броским достижениям, даже если с точки зрения спорта они представляют нулевой интерес. Если мы выбираем не эту дорогу, важно осознавать, что путь будет долгим, а результата никто не гарантирует. Если успех и придет, то лишь после многих лет работы, без мгновенной отдачи.

Не подумайте плохо: оба варианта одинаково интересны и имеют право на существование. Главное — знать, чего ты хочешь и что ищешь, потому что, хотя внешне эти две формы жизни похожи, на самом деле они разные, как день и ночь.

Путь элитного бегуна с большой вероятностью будет пролегать через множество разочарований и требовать невероятных усилий, которые мало кто заметит и которые далеко не всегда будут компенсированы. Но в конце концов самая ценная награда — это удовлетворенность, когда нам удается выложиться по максимуму. Если этой награды недостаточно, лучше оставить попытки, иначе будет непонятно, зачем посвящать жизнь постоянным тяжелым тренировкам в гонке за совершенством, проходить через травмы, строго контролировать диету и лишать себя множества вещей; и все это без возможности взять отпуск, потому что жизнь, которую ты выбрал, занимает каждый час каждого дня. В течение десятков лет.

Так поступают молодые спортсмены из Европы, которые еще подростками отказываются от возможностей западной жизни и едут в Итен на кенийском плоскогорье, чтобы вести скромную жизнь в минималистичной комнате тренировочного центра. Они живут аскетично, как монахи, — и только для того, чтобы уцепиться за возможность. Возможность, что однажды все сложится идеально для победы и получится блестяще выступить на соревнованиях. Цена этой мечты высока — нужно уехать далеко от дома и посвятить ей годы жизни. А если что-то пойдет не так, потери будут безвозвратными.

Когда я об этом думаю, то снова вспоминаю о Фонт-Роме, который для меня — метафора кенийского Итена. Это старинный монастырь, превращенный в студенческое общежитие, с простыми комнатами, без интернета, с плохой сотовой связью, у подножия горнолыжных трасс. До сих пор, когда я начинаю думать о скорости сегодняшней жизни, избытке информации, стимулов и глупых отвлекающих факторов и о том, как все это влияет на мое тело, я сажусь в машину, чтобы уехать, спрятаться в далеком уголке, где никто меня не найдет (если я сам не захочу). Я уезжаю и посвящаю несколько недель тому, чтобы восстановить контроль над главным циклом в жизни спортсмена: есть, тренироваться, есть, тренироваться, спать. Ничего больше.

В доинтернетную эпоху считалось нормальным жить, работая на отдаленный результат. Но сейчас практически невозможно найти кого-то, кто ставит далекие цели, не будучи уверенным, что их достигнет. Чтобы выжить, нужно удовлетворять свои базовые потребности, а в сегодняшнем мире такой базовой потребностью стало казаться слишком многое. В обществе до сих пор витают идеи о возврате в прошлое с его самодостаточностью, когда люди выращивали для себя продукты питания или охотились, строили собственные дома, что-то придумывали, чтобы сохранить здоровье. В таком контексте деньги особо не нужны. Но в современный ярый капитализм эта концепция не вписывается. Мы уже привыкли ощущать разницу между деньгами, нужными для повседневного выживания, и теми, что хотим потратить на удовольствия. В таком случае работа в офисе или на фабрике не сильно отличается от того, что делает спортсмен, целыми днями перемещаясь по горному рельефу, — финансовая цель одна и та же. А раз так, важно решить, как именно мы хотим зарабатывать на жизнь: работой, которую хоть немного любим, или, скажем так, продавшись работе, которая не нравится, но наполняет карманы и кошельки. К сожалению, обычно в шестнадцать или семнадцать лет, когда пора выбирать, как нам хочется жить и сколько денег для этого понадобится, никто об этом не думает.

Как только я впервые победил на чемпионате мира, откуда ни возьмись появились представители спортивных брендов, которые стали предлагать мне свою продукцию. По мере дальнейших побед они начали предлагать деньги за то, что я буду и дальше тренироваться и участвовать в соревнованиях. Логично, что это меня радовало и упрощало жизнь, — моя финансовая ситуация быстро улучшилась.

С появлением социальных сетей все сильно изменилось: результаты перестали так много значить. Раньше было так: спортсмен побеждал на соревнованиях, о нем писали традиционные медиа, а зрители и другие участники забега поздравляли аплодисментами. Сейчас в дополнение ко всему этому пришло нечто под названием «создание контента и социальная коммуникация».

Как спортсмен я всегда ставил себе единственную цель: добиваться максимальной результативности, планировать проекты со сложными задачами, с преодолением препятствий. При этом я совершенно не способен на многое другое: не справлюсь с огородом, не умею охотиться — и даже не говорите мне ничего о строительстве дома. Мои интересы далеки от этих утопичных представлений о жизни, я приспособлен к современности. Я путешествую, загрязняю окружающую среду, пользуюсь интернетом; я не фанат вещей, но одежда нужна мне, чтобы защититься от холода. Мне не хватило смелости на то, чтобы стать отшельником; я согласен, что продаю себя за деньги, потому что мне хочется жить и делать то, что я люблю. Да, это отличается от минималистичного «есть-спать-тренироваться»; я занимался и занимаюсь другой работой — снимаюсь в рекламе, появляюсь в медиа и общаюсь с людьми. Безусловно, мне повезло: у меня есть возможность выбирать, где участвовать, и я могу не связываться с компаниями, не разделяющими мои ценности. Признаюсь, сейчас я зарабатываю больше, чем мне нужно для жизни. Вместе с тем, когда я вижу, что обязательства, которые нужно выполнить для заработка, могут ограничить мои тренировки и улучшение формы, я отказываюсь. Никакие деньги не вернут время, которое я могу потерять.

Хотя с самого начала карьеры я преследовал цели постоянного прогресса и изучения себя, я не прекращал размышлять о том, спортсменом какого типа хочу стать, — ведь это было важно, чтобы понять, как мне тренироваться в будущем.

Чего я хотел больше: стать бегуном на длинные дистанции или горнолыжником? Может быть, спортсменом, который выступает на соревнованиях каждую неделю? Или лучше таким, кто соревнуется всего пару раз в год, но с безупречной подготовкой? Прежде всего нужно было понять, перед кем я больше преклонялся: перед тем, кто способен пробежать марафон за два с небольшим часа, как кениец Элиуд Кипчоге, или перед тем, кто может побороться за победу более чем на двадцати забегах высокого уровня в год, как японец Юки Каваути? Сложнейшая дилемма! Если думать об абсолютной результативности — то это кенийский спортсмен; если о возможностях восстановления — японский.

Я обожаю и того и другого, оба одинаково меня вдохновляют. Но кем хочу быть я сам? Мне нравится предельная результативность, но я не хочу, чтобы она мешала развивать другие аспекты того, чем я занимаюсь. Насколько я готов жертвовать качеством, наращивая количество? На этом вопросе мой мозг, кажется, начинает нагреваться. С одной стороны, я хочу продолжать бороться за победу на таких важных гонках, как соревнования по ски-альпинизму Пьерра-Мента, вертикальный километр Фулли, ультратрейл протяженностью сто шестьдесят километров или марафон Сегама, и не хочу жертвовать одними, чтобы поучаствовать в других. С другой стороны, я не могу игнорировать тот факт, что сейчас специализация атлетов становится все более узкой и поддерживать одинаковый соревновательный уровень во всех видах спорта не получится. Несмотря на все это, я продолжаю размышлять и понимаю, что сегодня соревнования не вызывают у меня таких эмоций, как раньше. Я рассматриваю их просто как очередную тренировку… Но подождите, зачем же я тогда тренируюсь? Будет безумием уступить трон, чтобы его занял кто-то другой; побеждать очень приятно, особенно когда ты к этому привык.

После все этих рассуждений я возвращаюсь к рутинному графику. Как и каждое утро, сегодня я встаю, машинально надеваю шорты и шлепанцы, выпиваю стакан воды. Не могу сказать, что волнуюсь насчет победы в ближайшее воскресенье. Уж точно не настолько, чтобы мучить свое тело, как я предполагаю, три или четыре часа подряд. Я надеваю наушники и выбираю плей-лист, который сам назвал «Тренировка». Я злюсь сам на себя, потому что у меня есть возможность бегать в окружении изумительного пейзажа, а я не чувствую особого возбуждения по этому поводу. Музыка помогает не думать о времени; я слушаю группу Sopa de Cabra[15] и начинаю бег трусцой.

• Потоки тяжелораненых
• Бегут сами по себе,
• Как извержение вулкана неудачи.

С каждым днем все большей неудачей мне кажется отсутствие амбиций, достаточных, чтобы выйти из зоны комфорта; я привык, что умею соревноваться и относительно легко побеждаю в гонках. Я бегу дальше по инерции, без цели. Я узнаю себя в этой песне, и из-за этого у меня все сильнее портится настроение.

• В то время как они плачут
• От гнева и от любви к тому,
• Кого не существует,
• Я смогу вернуться назад,
• Когда буду слишком далеко.
• Я смогу вернуться назад,
• Когда будет слишком поздно.

Я добегаю до вершины и останавливаюсь. Вообще-то я планировал три подъема на полной отдаче, потому что в это время года всегда так тренируюсь, но теперь вдруг не вижу в этом смысла. Я люблю тренироваться, я очень доволен жизнью и влюблен в спорт. Но что-то не срабатывает: пропало видение, которое было таким четким. Я считаю трагедией то, что, хотя можно прожить много жизней, мы продолжаем проживать одну и ту же, даже когда она, по сути, заканчивается.

Я спокойно спускаюсь, медленно переставляя ноги, но голова работает слишком быстро, и поток мыслей не останавливается. Я не знаю, чем хочу заняться. Что еще может мотивировать меня на такие интенсивные тренировки? Благодаря инерции я ускоряюсь. Тогда мне приходит в голову, что нужно вернуться к корням; нужно возобновить то, что заставляло меня дрожать от счастья еще до того, как я узнал, что такое тренировки и соревнования.

Подготовка к штурму Эвереста

Мне очень трудно согласиться с идеей, что подъем на вершину — это нечто героическое. Я знаю, что к такому выводу легко прийти: когда ты стоишь у подножия великой горы, с вертикально нависающими над тобой ледниками, где из-за жары обрушиваются камни, а расстояния кажутся непреодолимыми, очень легко убедить окружающих, что восхождение — это титаническое усилие, которое требует сверхчеловеческих физических возможностей и смелости, присущей разве что божествам. Но — и прошу прощения, если я вас разочарую, — это не так. Восхождение — это просто процесс, в ходе которого ты рискуешь жизнью, чтобы подняться на верхнюю точку горы, а потом спуститься. Очевидно, что это делает тебя гораздо ближе к глупости, чем к героизму.

Да, многие спортсмены притворяются героями; они совмещают экспедиции с кампаниями по сбору денег для благотворительных проектов или по привлечению внимания к каким-нибудь редким болезням. Но в самом по себе подъеме на горные высоты в Гималаях нет ничего героического. Напротив, это эгоистичное дело. Опасное и дорогое развлечение.

Меня всегда привлекали высокие горы, но динамика классической экспедиции кажется мне ужасно скучной. Два или три месяца нужно провести в палатке в базовом лагере, ожидая, что появится «окно» хорошей погоды, которое позволит предпринять восхождение. Мне кажется, это того не стоит — это просто потеря времени. Жизнь в базовом лагере можно описать двумя словами: скука и пассивность. В дополнение к этому ты постепенно теряешь физическую форму, а мотивация оказывается буквально погребена под слоем снега. Базовый лагерь — это райское место в горах, но в стенах палатки я чувствую себя заключенным. Вокруг океан серого камня и море пыли, в сухом воздухе и под синим небом. Со всех сторон возвышаются скалистые горы; пыльную пустыню пересекает холодная речка, которая змеится вниз, чтобы напоить травы и кусты.

Если пойти по ходу реки, то можно дойти до склона со множеством пирамидок из камня; они покрывают все пространство, придавая земле вид скомканного покрывала. Вверху виднеется белое — это огромный ледник. Дует ветер, постоянный ветер, который спускается с гор, убегая от заснеженных вершин по тому же маршруту, что и река. Я вижу четыре маленькие палатки и одну побольше на краю склона; они желтоватые, выцветшие от солнца. В самой большой можно почувствовать себя как в кемпинге, с несколькими стульями и термосом чая. Я слушаю завывания ветра, заставляющего стены палатки хлопать, и этот звук порождает в моем сознании кинематографическую картинку: вертолет с вращающимися пропеллерами, который то приближается, то удаляется, но так и не улетает, будто в кошмарном сне.

Передо мной книга, которую я уже пару раз перечитал, и я жалею, что оставил все остальные дома. Часы показывают только два времени: шесть утра, когда мы собираемся, чтобы позавтракать, и шесть вечера, когда встречаемся на ужин. Между этими точками нет ни часов, ни минут, ни секунд, только неопределенное время. «Блин, что за скука!» Мой взгляд блуждает, ожидая наткнуться хоть на что-то интересное. Это уже не тот взволнованный и обостренный взгляд, что в первые дни: глаза стали сухими от ветра и реагируют, только когда в тумане проглядывает невиданная ранее гора, на которую я мечтаю подняться, когда пробегает черный пес с таким же взглядом, как у меня, или когда облака вдруг принимают форму, напоминающую рисунок других облаков, какие бывают осенним вечером дома.

Сразу после приезда я посмеивался над Вивианом Брушезом[16], который при помощи швейцарского ножа превращал банки из-под колы в разнообразные фигурки; через пару дней я уже часами рассматриваю целую гору блестящих поделок. Среди них есть простые, такие как лицо или гора с лыжней, а есть сложные, например альпинист, который спускается дюльфером — по веревке, со страховочной системой и даже ледорубами. Пока он в тишине создает свои скульптуры, мы рассеянно смотрим и забываем о ходе времени.

Я наблюдаю, как Вивиан превращается в художника и творит, и одновременно отмечаю, что мне некомфортно в одежде. Проблема в трусах из шерсти мериноса. Когда я приехал, они были почти новыми, но уже несколько дней, как волокна истираются. Когда я взял в экспедицию всего две пары, чтобы сэкономить место (ведь авиакомпанией разрешен багаж не больше двадцати килограммов), я не подумал, что из-за стирки в жесткой ледниковой воде и из-за сухого воздуха шерстяные волокна ослабнут. В нижней части трусов появилась неизбежная дырка, в которую стала попадать одна из тестикул.

Будто за оружие, я хватаюсь за ручку и держу ее над белым листом бумаги. У меня нет идей. Вернее, есть, но только одна: все уже написано до меня. Остальное — плагиат. Мы просто повторяем, повторяем и повторяем одно и то же до отчаяния и не можем сказать ничего нового. Я просматриваю страницы тетрадки, которая годами сопровождает меня в путешествиях и экспедициях. Рассматриваю рисунки, которые делал, — прототипы обуви для высотных походов, палаток, более эффективных в плане ветра, или легких ледорубов. Читаю заметки в календаре: время и даты, то, чем именно я занимался, какие-то свои соображения, телефоны и контактные данные тех, с кем я познакомился в каком-то лагере и с кем никогда после этого не общался. Я останавливаюсь над текстом, который написал на Аляске, когда участвовал там в Mount Marathon. Это забег всего на пять километров, который начинается в Сьюарде, на уровне моря, и включает подъем на вершину за городком и спуск с нее, с перепадом высоты около тысячи метров. Я помню, что, когда я туда летел, задавался вопросом: стоит ли так далеко ехать, чтобы пробежать такую короткую дистанцию, минут на сорок. Тем не менее это оказался один из самых интересных забегов за всю мою жизнь:

«Я вспотел; пот течет по лицу, попадает в глаза, и их щиплет. Я вижу только собственные руки, которые упираются в колени и поочередно давят на ноги, заставляя их быстрее подниматься; если поднять глаза — вижу задницу Рики Гейтса. Я знаю, что выше нас ждет резкий уклон из черной земли, по которой мы поднимаемся, а еще выше — вершина, где можно будет развернуться назад. Дышать тяжело, и это заставляет меня смотреть вниз, на свои руки, которые давят на ноги. “Слушай, Рики, зачем нам это надо? Может, чуток расслабимся?” — думаю я. Но мы не сбавляем темпа, и когда я бросаюсь вперед изо всех сил, то пробую еще более высокую скорость. Я как следует вдыхаю и бегу. Мои голени никогда мне этого не простят, я уже много лет плохо с ними обращаюсь, и сейчас они напряжены сильнее, чем гитарные струны. Между двумя вдохами я успеваю провести рукой по лицу, чтобы вытереть пот со лба и глаз — они должны быть открыты, когда я со всей мощи побегу вниз по этим камням. Я добегаю до вершины и позволяю себе лишь один раз расправить легкие и набрать воздуха. А дальше начинается рок-н-ролл, который продолжится до финишной черты. Да, катиться вниз кубарем я тоже не хочу. Эта затея на всю ночь. Как говорят здесь, законы, конечно, существуют, но писали их где-то далеко. Я приехал из Европы, где трейлраннинг давно сводится к трейлу и всех это устраивает. Сейчас все вокруг опьянено свежим воздухом Аляски, и кровь из носу нужно бежать, бежать вверх, а потом вниз, и праздновать изо всех сил. Это — жизнь.

Когда кто-то становится авторитетом в своей области и поучает других, логично, что он будет защищать сформулированные им принципы как единственно правильные. Он попытается убедить следующие поколения, что для достижения успеха всем нужно следовать этим установленным правилам. Но сейчас 4:30 утра, всегда 4:30 утра, как говорил Чарльз Буковски. Мы так поглощены своим планом и желанием все сделать правильно, мы продолжаем с таким религиозным упорством, испытывая страх перед неизвестностью, что не поднимаем глаз от дороги и собственных рук, помогающих коленям. Мы не отдаем себе отчета в том, что соблюдаем правила, установленные первым человеком, который прошел пешком по дороге, где прежде ездили только на лошади, или тем, кто в одиночку поднялся более чем на восемь тысяч метров без кислорода, или тем, кто решил оставить дома крючья, веревки и систему безопасности, чтобы почувствовать слияние с отвесной стеной. Законы, которым мы следуем, устанавливали те, кто нарушал другие законы. Возможно, пора забыть о правилах и стереть то, что мы начали писать, — хотя иной раз чернила уже так впитались, что до белого листа не добраться. Рюкзак, наполненный опытом, должен быть источником ресурсов, но слишком часто это не более чем балласт, который не пускает нас в свободный полет».

Я встаю и выхожу, чтобы подняться на какую-нибудь из ближайших гор. Я не получал на это разрешения, и вполне возможно, что усталость в дальнейшем снизит мои возможности в покорении той вершины, ради которой я приехал. Но, честно говоря, я больше не могу терпеть и ненавижу терять время.

* * *

У меня нет «своего места». Я не могу показать пальцем и твердо сказать: «Мой дом — вот тот, между пригорком на севере и долиной на юге». Есть много мест, где я чувствую себя почти как дома, но полностью своим ни одно из них не считаю.

Я вырос в перевалочном пункте, окруженный альпинистами, лыжниками и туристами, которые останавливались у нас по дороге. Думаю, потому я и стал бродягой, что с самого детства жил в месте, которое по большому счету не принадлежало никому.

В общем представлении свой дом — это физическое пространство, будь то здание, район, поселок, город или страна; иногда, думая о доме, мы представляем себе буквально четыре стены одной комнаты. Дом — это место, входя в которое ты узнаёшь запах свежевыстиранного белья, зажарки к супу или пшеничных полей. Это один и тот же ясный лунный свет, который падает по вечерам через окно и рисует хорошо знакомые тени. Это возможность встать ночью, если понадобится, и сориентироваться, не зажигая света. Но для меня все эти ощущения разрозненны, ведь мой дом состоит из отдельных конкретных пространств, в которых мне комфортно находиться. Я приезжаю в Сердань и быстро понимаю, что я дома, но стоит моргнуть, и мираж исчезает. Возвращаюсь в Шамони и благодаря запаху осени опять чувствую себя дома, но и это очарование быстро разрушается. Расслабленность родного дома на миг обволакивает меня в Непале. Много раз бывало, что в путешествии по незнакомой стране я ощущал себя более на своем месте, чем в доме, который купил и сделал своим и в котором иногда все же чувствую себя гостем.

Наверное, быть дома — это проводить время с теми, кого любишь. Быть дома — это смеяться и заниматься любовью. Чувствовать комфорт в одиночестве и плакать, не беспокоясь, что кто-то увидит. И если вспомнить все кусочки мира, где я на своем месте, я понимаю, что у них есть нечто общее: все они в горах.

Источник моей головной боли — в том, что я удалился от дома. Массовые забеги, с огромным количеством людей и шумом, похожи на города. В последнее время они стали моим привычным ландшафтом, но в них я — не дома.

Я всегда находил покой в одиночестве. Для меня трое — это толпа. И в семье, и в компании друзей я всегда чувствовал себя некомфортно, нестабильно. Мне нравится быть с людьми, но только чуть-чуть и иногда. В нашем таком социальном мире, где все связаны со всеми, мне никогда не хотелось принадлежать к той или иной группе.

В детстве я думал, что, когда вырасту, хотел бы жить в уединении, в доме, затерянном в горах, чтобы дорога до любого обитаемого места занимала не меньше часа. Я даже нарисовал план: одна комната для сна, другая — для хранения спортивного снаряжения, кухня со столом. В окружении природы мне не нужна была бы ванная комната, чтобы от кого-то скрываться; я представлял себе, что каждый день смогу наслаждаться, удовлетворяя свои базовые потребности, фантастическим видом, намного более вдохновляющим, чем стены из белого кафеля.

В Шамони мои мечты грубо столкнулись с реальностью. Из-за небольшой площади и огромного разнообразия людей мужчины и женщины там объединяются во что-то вроде групп, а сама по себе принадлежность к группе заставляет их думать, что одни из них лучше других. Я не просил, но меня приписали к шайке ультратрейлеров. Я не сказал ни да, ни нет: с одной стороны, я не то чтобы получил официальное удостоверение, а с другой — не озаботился тем, чтобы снять с себя ярлык члена «клуба». У меня была слишком сильная жажда активности, и, за исключением моментов, когда я уступал напору кого-то из журналистов или спонсоров, я ни разу не ходил в бары, рестораны или другие места, где люди собираются, чтобы поговорить и утвердиться в своей принадлежности к избранным. Эту принадлежность они демонстрируют своей речью, манерой одеваться и выбором мест, которые посещают.

Я поехал жить в Шамони только потому, что это мистическое для меня место. В детстве я прочитал о нем множество историй. Оно не удалено от всего мира — напротив, Шамони находится в центре Альп, с прекрасным сообщением. Но для меня это место было символичным, позволяющим проживать настоящие приключения и прогрессировать в горных видах спорта. Прекрасное место, чтобы возобновить свою связь с горами.

Впервые я поднялся на Монблан еще подростком, и легкое удовлетворение от покорения вершины не компенсировало того, каких усилий это стоило. Это было ужасно. В первый день, в жутко жестких ботинках и с тяжеленными рюкзаками, мы поднялись до перевалочного пункта, где пытались поспать среди тракторного храпа десятков альпинистов. Когда вскоре после полуночи мы оттуда вышли, стоял кусачий холод, и приходилось все время останавливаться — постоянно кто-то уставал, хотел попить, перекусить или сделать фотографию. Наконец на заре мы дошли до вершины. Спуск был еще хуже: ботинки сдавливали ноги, было очень жарко, а у меня разболелась спина. Создавалось впечатление, будто мы возвращаемся с войны, — а мы всего лишь поднялись на горный пик.

Как-то в те же годы мы с мамой и сестрой поехали в Экрен, что на юге французских Альп. Мы разбили базовый лагерь в кемпинге, где остановились, и выходили оттуда, чтобы ездить на велосипеде, бегать или подниматься в горы. Я узнал, что один из самых сильных бегунов того времени поднялся из этого самого кемпинга до Дом-де-Неж, то есть на четыре тысячи метров, за рекордные три часа. Мне было всего шестнадцать лет, у меня было мало опыта, и этот факт стал для меня стимулом попытаться подняться еще быстрее.

В одном из тех путешествий в Экрен я начал понимать, чем именно хочу заниматься в горах. Сложный рельеф меня не привлекал — он требует слишком медленных действий; классический альпинизм тоже казался слишком скучным. Бег, обычный или на лыжах, — это виды спорта, которые меня привлекают, но в них мне недостает ощущения приключений и открытий. Зато постоянное движение по пересеченной местности всегда приносило мне огромное, небывалое удовольствие. Французский альпинист Жорж Ливано говорил, что в восхождении важнее, чтобы оно было не быстрым, а долгим. Я полностью согласен со второй частью этой фразы, но если в течение долгого времени поднимаешься быстро, то увидишь намного больше. Что я обожаю — так это высокую скорость в горах, потому что она приводит к синергии между движением тела и природными формами; именно там я чувствую себя уязвимым, ничтожным, а одновременно свободным. Такие тренировки дают мне чувство свободы и единения с природой, которого я не достигаю, если двигаюсь по горам каким-либо другим способом. В то же время если говорить о принятии серьезных решений, то в моем спортивном стиле граница между осознанным пониманием рисков и откровенной глупостью очень тонка. И я могу сказать, что пару раз ее переходил.

Сейчас расскажу.

Уже темнело, и с неба сыпал снег, много мокрого снега. Сверкали молнии. Нам оставалось пятьдесят метров до вершины Эгюий-дю-Миди — одновременно много и мало. Пик был так близко, что до него почти можно было дотянуться пальцами вытянутой руки, и при этом очень далеко, потому что нас от него отделяла стена камня, и двигаться вперед не получалось. Эмели уже какое-то время не чувствовала ног и страдала от скованности в руках. При каждом вдохе она всхлипывала. Как могла, она объяснила, что больше не может, что задыхается. Что может умереть. Я знал, что этого не произойдет, что мы выживем, но понимал, как трудно сохранять ясность мышления в момент панической атаки, особенно если ты в каменной ловушке, во время бури с огромными электрическими разрядами, а вокруг тьма и снегопад. Честно говоря, можно обделаться от страха, да как следует.

Я положил руки ей на лицо, закрыл рот и нос, чтобы уменьшить приток кислорода; я чувствовал, как воздух прорывался между моими пальцами, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы легкие могли наконец его заполучить. Дыхание становилось все регулярнее, каждый выдох был все более долгим, и наконец ритм пришел в норму. Но боль и напряжение в ладонях и ступнях достигли такой степени, что она не могла идти вперед. У нас было несколько метров веревки, чтобы спуститься почти на тысячу, на которую уже вскарабкались.

Заманить Эмели на это восхождение было неудачной идеей. Я знал, что погода испортится; более того, именно поэтому я и решил быстрее начать подъем, чтобы успеть, пока не стало поздно, и избежать ожидания ясного неба в течение еще нескольких недель. Из-за всего этого я решил, что идти надо как можно раньше.

Мы вышли утром, без особого стресса, не было даже необходимости вставать затемно. В начале восхождения я последний раз проверил метеорологический прогноз: было похоже, что фронт, приближавшийся с юга, должен был подойти поздним вечером. Это значит, что мы успевали подняться на вершину и спуститься.

Условия для восхождения были превосходные. Хорошая, теплая погода за последнюю неделю просушила камень, сцепление было отличным, и мы прошли две трети пути с хорошей скоростью, ни разу не столкнувшись со снегом или льдом. Но на последней части подъема все изменилось. Солнце не только высушило камень, но и подтопило снег, который покрывал вечный черный древний лед, твердый, будто гранит под ним. Чтобы не соскользнуть вниз, требовались хорошие навыки, работа с кошками. Максимально натягивая веревку, мы потихоньку начали подниматься; потом останавливались, потому что у нас все болело, и поднимались по скале еще на несколько метров.

Не то чтобы мы потеряли на остановках много времени, но поскольку изначально мы вышли впритык, то становилось ясно, что нас застанет плохая погода. Я стал искать какой-то проход по скалам, чтобы не возвращаться на лед; постепенно мы продвигались, но в какой-то момент разразилась гроза. Вместе с молниями и градом пришли паника и тревога. На какое-то время мы нашли укрытие, чтобы переждать, пока утихнет буря, — но все указывало на то, что утихать она не собирается. Пока мы ждали, холод проник до костей, ведь теплую одежду мы не взяли. Я стал осторожно продолжать подъем, но Эмели из-за боли в ногах не могла идти дальше. Я взвесил возможные варианты. Мы оба дрожали. Мы оба боялись. «Твою мать! Как я мог сделать такую глупость!» Теоретически я мог бы подняться на эти пятьдесят метров и натянуть веревку, чтобы затащить Эмели наверх, но я не положил в рюкзак три элемента, без которых нельзя организовать страховку. Мы могли бы найти закуток под скалой и дождаться нового дня, но у нас не было и оборудования, чтобы разбить бивуак; Эмели не верила, что мы сможем пережить ночь под открытым небом с тем скудным снаряжением, которое у нас было (потому что я настоял на том, чтобы не брать ничего «лишнего»). И тогда я выбрал ее. Я достал телефон и позвонил в PGHM, отделение горной жандармерии. Пока я набирал номер, я начал осознавать, что может повлечь за собой этот звонок.

Я знал, что те, кто вечно критиковал меня в Шамони за привычку подниматься налегке, готовы будут меня практически линчевать, но на самом деле это будет конструктивная критика. Это опыт, который покажет моим последователям в восхождениях, что риск в горах слишком высок и что физические способности не отменяют знаний и подготовки. По большому счету основные травмы пришлись бы на мое эго. Пора было признать свои ошибки. Первая из них — не рассчитать запас вещей, взятых с собой. Талант и хладнокровие помогают выкручиваться в самых сложных ситуациях, но приятнее их не делают. Вторая ошибка — уверенность, что Эмели разделяет мою идею, будто активность восхождения важнее, чем безопасность. Я не предвидел, что ей будет, мягко говоря, некомфортно в ситуации, которая нам предстояла. В этом плане мы разные.

Я никогда не сомневался, что она умнее меня, потому что при определении приоритетов ставит безопасность выше достижения цели. Эмели способна остановиться намного раньше меня. Я бы перешел красную линию риска, не колеблясь, понимая, что совладать с обстоятельствами вряд ли получится. У меня больше опыта, но я не должен принимать решения так, будто я один. Нам следовало начать спуск прежде, чем мы дошли до льда. В результате моих ошибок поход из радости превратился в мучение, а без этого можно было обойтись.

В Шамони в целом очень активная жизнь, а одним из самых активных людей я могу назвать Танкреда[17], который в течение нескольких лет был моим источником вдохновения. Мы познакомились в Бреване, у стены в две тысячи метров, где Танкред и группа его друзей-артистов натянули специальную стропу, соединив две стороны каменной пропасти шириной больше тридцати метров. В компании были акробаты, альпинисты, скалолазы, музыканты… Тусовка что надо. Они придумали игру — ходить от одного края пропасти до другого. Это так называемый слэклайн, мощное упражнение на концентрацию и равновесие, на умение балансировать руками и телом, чтобы компенсировать колебания стропы. И конечно, главная фишка — пройти между двумя стенами на большой высоте, а не между двумя деревьями в парке. Только тогда у тебя создается впечатление абсолютной бездны под ногами. Хотя на случай потери баланса мы использовали страховочные системы, ощущение полного вакуума вокруг сохранялось. В такой ситуации испытываешь только одно желание — не упасть, но от волнения забываешь все, что знал о равновесии, и легко падаешь.

Во время восхождения или экстремальной лыжной гонки — двух видов спорта, где ошибки непростительны, — не возникает ощущения абсолютной пустоты, потому что ты не теряешь из виду ни небо, ни землю. Но при такой высотной эквилибристике не остается ничего, кроме неба. Я пытался пройти по той стропе раз шесть, но мне не удавалось сделать больше пары шагов. Танкред снова и снова терпеливо объяснял мне, как «очистить» свой ум и как нужно стоять на ней. Однажды, не сказав ни слова, он снял с себя страховочную систему, оставил ее на земле и вышел на стропу. Пройдя тридцать метров, до самого конца, он развернулся и пошел обратно. Тишина была абсолютной. Не существовало ничего. Музыканты побросали свои инструменты, скалолазы затихли. Мы все молча смотрели на него с ощущением, будто проникли во что-то приватное, интимное.

Он занимался спортом как искусством, добиваясь полного симбиоза между эстетикой физической активности, всем окружающим миром и природой. Его нередко можно было видеть поднимающимся по скале в костюме клоуна и с парашютом за спиной, или играющим на скрипке и одновременно шагающим по стропе, натянутой между двумя пиками среди ледников на высоте трех тысяч метров, или танцующим на гимнастических лентах, подвешенных к скале более чем на тысяче метров в норвежских фьордах. Он смог довести артистическую экспрессию до максимума. Он тренировал свое тело, следил за каждой малейшей деталью питания и знал, для чего нужна каждая мышца. Он проводил ментальную подготовку и разрабатывал аспекты любых задуманных проектов как ученый — принимая во внимание массу тела, силу ветра, ускорение, связанное с гравитацией, высоту падения или коэффициент парения в зависимости от площади поверхности тела. Но между теорией и практикой лежит целый мир. Танкред был одним из лучших. Да, он боялся упасть, но умел преодолевать препятствия, которые мы создаем сами, в поисках последнего, реального предела.

Он довел свое тело до невероятных лимитов, до конца, jusqu’au bout, как говорят французы. Танкред, без сомнения, был настоящим «доконцовщиком».

Некоторые альпинисты относятся к другим горным видам спорта снисходительно: им кажется, что всех остальных спортсменов волнует только скорость, а вот альпинизм они позиционируют как романтическое занятие, практически без спортивных коннотаций. Остальное, «обычный» спорт, воспринимаемый как борьба с секундомером, вызывает у них чуть ли не аллергию.

Но с другой стороны, альпинизм тоже можно рассматривать как занятие, ориентированное на результат, причем бинарный — достиг ты вершины или нет, со страховкой или без, да или нет, преуспел или потерпел неудачу. Как и в других видах спорта, тут нужны параметры, которые помогли бы понять, как и когда повышается планка. Соревновательные принципы применимы и здесь. Существует ли альпинист, который скажет, что не ощущал ни огромного удовлетворения, ни внутренней улыбки, осознав, что покорил вершину за более короткое время, чем кто-либо до него? Думаю, нет.

Хронометр — это компаньон, который скажет, что ты справляешься с задачей и выкладываешься по максимуму, как только можешь. Хотя время и не является основной целью, это устройство будто шепчет тебе на ухо, улучшаешь ты или ухудшаешь свой результат, силен ты или ослабеваешь, достаточно ли ты эффективен в преодолении сложностей. Хронометр не врет.

Мне кажется важным, что между тремя такими разными видами спорта, как легкая атлетика, альпинизм и скалолазание, есть нечто общее, связанное с целями спортсменов. Три маршрута, максимально репрезентативные для этих дисциплин, объединяет один параметр времени: двухчасовой предел. Да, это случайная и спорная цифра, но у бегунов, альпинистов и скалолазов она выжжена в мозгу.

Король беговых соревнований — это марафон. Уже много лет лучшие спортсмены мира пытаются пробежать сорок два километра сто девяносто пять метров менее чем за два часа[18]. Усилия, направленные на преодоление этого магического предела, становятся все интенсивнее, а совокупность факторов, которые могут помочь в достижении цели, подвергается мельчайшему анализу: тренеры ищут молодых спортсменов с физиологическими способностями, выходящими за привычные пределы, годами тренируют их по персональным программам, оптимизированным именно для этой дистанции; изучаются лучшие варианты питания и гидратации до и после забега, разрабатываются специальные кроссовки, которые помогают сохранить максимум энергии, оценивается биомеханика и эффективность шага, выясняется даже то, какими должны быть температура и влажность среды, чтобы бежать было легче всего.

Главный маршрут для альпинистов — это северная стена горы Эйгер в Альпах. Немцы Андерль Хекмайр, Генрих Харрер, Фриц Каспарек и Людвиг Фёрг прошли трехкилометровый маршрут с перепадом высот в тысячу пятьсот метров за три дня, причем с большими трудностями. Это было в 1938 году. С тех пор северная стена Эйгера стала главным вызовом для всех альпинистов. Элитные спортсмены способны открывать новые уровни сложности, тестируя возможности своего тела, в связке или поодиночке. Хотя у восхождений есть существенный риск, потому что любая ошибка может привести к падению, которое неизбежно будет смертельным, эту стену используют, чтобы опробовать новые методы тренировки, снаряжение и стратегии. Она служит и для того, чтобы устанавливать новые границы — не только в техническом и физическом плане, но и в плане готовности пойти на риск. С годами время восхождения становилось все более кратким: Мишель Дарбелле был первым, кто за восемнадцать часов покорил вершину в одиночку, Райнхольд Месснер и Петер Хабелер[19] потратили десять часов, а Юли Бюрер, Франчек Кнез и Томас Бубендорфер снизили планку, поднявшись менее чем за пять часов. В последние годы Кристоф Хайнц, Дани Арнольд и Ули Штек завершали свои восхождения менее чем за два с половиной часа. Двухчасовой горизонт все ближе. Правда, по мере того как он приближается, риски тоже становятся все больше.

Наконец, «трилогия» волшебных двух часов завершается скалолазанием высочайшей сложности в калифорнийском Йосемити — речь о легендарном маршруте «Нос», проложенном по горному монолиту Эль-Капитан и представляющем собой вертикаль протяженностью восемьсот метров. Первое восхождение совершили в 1958 году американцы Уэйн Мерри и Джордж Уитмор за — внимание! — сорок семь дней. С того момента каждый скалолаз мечтает пройти этот маршрут за день, и для большинства эта мечта остается несбыточной. Впервые ее удалось осуществить в 1975 году — это сделали три самых изобретательных скалолаза в истории: Джим Бридвелл, Джон Лонг и Билли Вестбэй. С тех пор все их последователи работают над улучшением техники и оптимизацией снаряжения, чтобы еще и еще сокращать время. Риск, связанный с быстрым подъемом, здесь ниже, чем на Эйгере, а физические способности определяют меньше, чем в марафонах, но ключевой комбинацией для достижения цели является скорость, выносливость, оптимизация логистики и способность визуализировать каждый шаг почти тысячи метров подъема. В последние годы связки скалолазов приблизились к двухчасовой отметке, а в конце концов Алекс Хоннольд и Томми Колдвелл[20] ее преодолели — после трех месяцев тренировок, за которые они прошли по маршруту десятки раз.

Три примера, о которых я рассказал, невозможно сравнивать между собой. Каждый год марафон пробегает полмиллиона человек, а соревнуется за победу примерно тысяча. Около пары сотен спортсменов проходят по маршруту «Нос», а число поднимающихся по северной стене Эйгера не доходит и до ста. Нельзя сравнивать и риски, связанные с этими занятиями.

Тем не менее все эти примеры объединяет одна очень важная вещь: в каждой из описанных дисциплин спортсмены мотивированы на завоевание довольно условной субстанции — времени, и им приходится искать внешние и внутренние возможности, чтобы это сделать. С этой целью на горизонте они готовятся, доводя усилия до экстрима, чтобы продемонстрировать, на что способен человек, обладающий талантом, дисциплинированный и готовый трудиться. Преследуя эту цель, они делают каждому из нас важнейший подарок — инструменты, помогающие искать мотивацию для наших небольших повседневных проектов.

Концепция рекорда в горах очень условная, ведь нельзя сравнивать даже время двух восхождений на один и тот же пик. К примеру, в беге рекорд устанавливается на трассе или маршруте, где гарантированы определенные условия (например, ветер, ландшафт и так далее), и с использованием ограничений, которые не позволяют сомневаться в равенстве возможностей, — это допинг-контроль, одинаковые пункты питания и одновременное начало забега. В горах все это не представляется возможным, потому что условия варьируются день ото дня, а манера восхождения у каждого своя. Поэтому в данном случае говорят не о рекордах, а о наилучшем известном времени восхождения, Fastest Known Time (FKT) на английском языке. Я считаю, что в любом случае сравнение лучше делать с собственными прежними результатами: это помогает нам узнать самих себя и понять, с какой скоростью мы способны продвигаться по горному рельефу, учитывая его сложность, дистанцию и погодные условия. Нельзя сравнивать время прохождения, если один знает маршрут как свои пять пальцев, а другой вышел на него впервые, или если у одного нет ни малейшей поддержки, а у другого за спиной целая команда.

Время, затраченное на восхождение, — это самый заметный параметр, и именно за него хватаются средства массовой информации, но по большому счету для спортсмена оно не должно быть таким значимым, как собственная, внутренняя оценка. И тут мы говорим о балансе, который находит сам атлет, между результатом проведенных тренировок и подготовки — и условиями, в которых был достигнут конкретный временной показатель.

На улучшение показателей, а именно времени забега, влияют четыре фактора. Первый — результативность самого спортсмена, в которую делают вклад физические способности, техника, экономичность бега, опыт, стратегия или психологическое состояние. Второй фактор — оптимизация маршрута, то есть то, насколько хорошо мы знаем о его сложностях, о необходимых движениях и о том, где можно «срезать». Третье, что играет роль, — это внешние условия: практиковать зимой в плохую погоду или в летний солнечный день — не одно и то же. Четвертый важный фактор — это этика, которой мы руководствуемся: например, выбираем, будем ли использовать поддержку, будем ли выполнять восхождение в одиночку или с кем-то, какое снаряжение будем использовать и даже решим ли прибегнуть к допингу, механическому или физиологическому.

В качестве примера расскажу о восхождениях Ули Штека на Эйгер. Он превосходно знал маршрут и благодаря тщательной подготовке мог подняться за два часа и двадцать две минуты по прочерченной линии, на паре сложных переходов держась за два зафиксированных троса. Он делал это и медленнее, за два часа сорок семь минут, — но без «подсказок» на поверхности горы и свободным стилем, то есть не прикасаясь к имевшимся тросам. Какой из этих рекордов лучше? Безусловно, более быстрый подъем — самый заметный, но второй труднее осуществить, потому что он требует большей физической работы и ответственности. В любом случае оба эти показателя одинаково интересны, потому что позволяют узнать, на что мы способны в разных условиях. Не стоит упускать из виду тот факт, что время — не единственная награда, а лишь одна из составляющих, результат уравнения, определяющую роль в котором играют все компоненты.

Я ехал вниз вдоль реки Раумы, будучи за рулем уже более тридцати часов без перерыва, с тех пор как выехал из Шамони. Фургон был набит всеми моими вещами и вещами Эмели. Я хотел как можно скорее добраться до места, в котором мы решили начать вместе жить, и уже несколько часов ощущал тяжесть в веках. Занимался рассвет, я пересекал глубокую долину по шоссе, проложенному между стенами высотой более тысячи метров; дневного света еще не было достаточно, чтобы обрисовать текстуру гор, но угадывались бесконечные отроги из черного камня и ледяные водопады, будто пикирующие в долину. Казалось, что я попал на землю, не принадлежащую людям. Вертикальные стены из черного влажного камня стояли так близко друг к другу, что вдали ничего не было видно. Наконец, продолжая спускаться по шоссе и изо всех сил бороться со сном, я увидел ее, освещенную полусветом, — тонкую линию снега, которая, как капля воды, вертикально спускалась по центру стены. Она звала меня, и, хотя в тот момент ее голос вызывал у меня мурашки, я знал, что однажды не смогу устоять.

Тремя годами позже мелодия этого голоса продолжала влюблять меня в себя, когда я украдкой смотрел на заветное место. Порой я просыпался, будто бы слыша этот голос. Все это время я изучал гору — на расстоянии, с соседних вершин, или приближаясь к ее подножию. А потом настал момент присоединиться к ее песне.

В течение многих месяцев я наблюдал за линией, ослепившей меня тогда в долине реки Раумы в норвежском Ромсдале; я изучил ее с разных сторон — с подножия горы, с вершины и с соседних гор, — представляя себе, по каким из ее частей мог бы проехать на лыжах и какие выступы камня или льда должен буду обойти. Потом еще два года я изучал характеристики снега и время от времени смотрел, как он прилегает к поверхности стены, — например, когда снег хорошо держится, когда он слишком заледеневший, а когда кажется хорошим и вверху, и внизу. Иногда после тренировки по дороге домой я сворачивал, чтобы подняться на точку, где хорошо видна стена, и рассматривал ее в призматический бинокль или фотографировал через телеобъектив, чтобы потом как следует изучить. Я представлял, как именно нужно двигаться по ней на лыжах, какое снаряжение мне понадобится и с какими трудностями я столкнусь. Эта исследовательская фаза вызывает почти такие же эмоции, как само восхождение, потому что пока я с закрытыми глазами представляю все подробности, я практически чувствую холод на лице или боль в руках, томление или мурашки, когда лыжи зависают в воздухе на вираже. И, конечно, я представляю все, что может пойти не так: обрушится лавина, под снегом окажется лед, я поскользнусь или не впишусь в поворот. Я часто откладываю свои действия, потому что тщательно прорабатываю их заранее и чувствую всем телом; потому что не знаю, могу ли рискнуть или лучше послушаться внутреннего голоса, который говорит «нет». Иногда в день, когда я уже собрался все сделать, появляется странное недомогание во всем теле. И когда наконец я берусь за реализацию проекта, то знаю, что изучил все риски.

На третью зиму жизни в Норвегии ветер, кажется, задул в нужную мне сторону. Выдалась великолепная зима, когда обильные, больше обычного, снегопады чередовались с долгими солнечными днями, что позволило снегу хорошо пристать к стене, — но при этом его не было столько, чтобы спровоцировать на спуске большую лавину. Главная проблема линии под названием Фива, расположенной справа от Стены Троллей, которая ведет по северной стороне к верхней точке (Троллтинд), — в том, что на протяжении тысячи шестисот метров перепада высот, оканчивающихся практически на уровне моря, условия очень разнородные. На нижних шести сотнях метров на снег влияют изменения температуры и влажности, а в верхней части климат скорее высокогорный.

В последние недели я пару раз добирался до подножия горы и поднялся на первые двести метров, чтобы посмотреть на обстановку изнутри. Хотя снег оказался чуть плотнее, чем мне бы хотелось, условия были почти идеальными — линия была полностью покрыта снегом, а его количество в верхней части не выглядело опасным.

Наступил худший момент перед реализацией проекта: ожидание и выбор дня. Сегодня, завтра, на следующей неделе? Если бы я всегда ждал идеальных условий, то так и не встал бы с дивана. Для экстремального спуска на лыжах плотный снег лучше — хотя он не прощает ошибок, он более стабилен, чем пушистый. На последнем можно двигаться не с такой высокой точностью, но есть риск спровоцировать лавину, когда меньше всего этого ждешь. В этой лыжной практике все определяет поиск баланса между легкостью скольжения и адгезией к стене.