Нет ничего невозможного Жорнет Килиан

* * *

Мы пытались найти тень больших тропических деревьев, чтобы защититься от жары, превращавшей русло многоводной реки в подобие печки. К тому моменту мы добрались до широкого пляжа, где глубоко просевшая дорога несколько поднималась и можно было сквозь густые джунгли увидеть солнце. Оно жгло кожу, но ветерок немного помогал унести горячую пыль, не дававшую дышать. Мы были все в пыли и глине.

Вот уже целый день мы ждали вертолета, который должен был отвезти нас обратно в Катманду. Отодвинув с пляжа особенно крупные камни, мы обозначили периметр плоской поверхности, где он мог бы приземлиться. Но в небе царила полная тишина. Нам пришлось пару раз передвинуть тело. Хотя мы обернули его пластиковыми пакетами, на солнце запах становился совершенно невыносимым.

День накануне мы посвятили тому, чтобы спустить останки этого неизвестного мужчины по маршрутам, затерянным под каменными лавинами, и наконец вышли на этот пляж. Не верится, что мертвое тело может столько весить! На самых сложных участках нам не помешали бы еще пять или шесть человек. И, сами не понимая как, мы делили остатки еды еще с полудюжиной парней из ЦАХАЛа, Армии обороны Израиля. Мы мало говорили между собой — сами понимаете, атмосфера была еще та.

Они приехали в поисках своего товарища, в надежде, что он выжил после землетрясения, поразившего Непал той весной, в 2015 году, а мы уже неделю готовили рюкзаки, чтобы попробовать взойти на Эверест в рамках проекта «Вершины моей жизни». Компания получилась странная: три убежденных пацифиста и шесть солдат, приехавших с границы с Газой. Усталость уже давала о себе знать. Они не нашли своего товарища живым, но упрямо твердили, что крайне важно похоронить его на родине. Мы, со своей стороны, толком не знали, почему согласились помочь солдатам в этом бесполезном и дорогостоящем предприятии — вытащить труп из долины, где под камнями похоронены еще триста человек.

В предыдущие дни, поднимаясь, мы видели десятки мертвых тел и сообщали о них через спутниковую связь в расположенные в Катманду посольства и в контрольные пункты, которые разные страны решили развернуть на прилегающей территории и где работали военные. Землетрясение стало настоящей катастрофой для такой бедной страны, как Непал, где дома больше похожи на пещеры из сухого камня и способны обрушиться от малейшей дрожи.

Какая судьба ждала остальные тела, разбросанные по долине? Меня ужасала пропасть между средствами, вкладываемыми в поиск тела одного туриста из богатой страны, и забвением, на которое были обречены тела непальских детей и стариков, оказавшихся под тоннами камня.

В помощь пострадавшим была направлена международная поддержка. Непал — бедная страна, но каждый год она принимает миллион богатых туристов, поэтому на попытку вернуться к нормальной жизни были переданы огромные средства. Несмотря на то что на территории находилось множество контролирующих групп, координация была ужасной, а местное правительство, ко всему прочему, воспользовалось ситуацией, чтобы прикарманить переданные ему средства. К тому же значительная часть энергии растрачивалась на бюрократию.

С нашей стороны помощь была небольшой, но я могу утверждать, что этот момент выжжен в наших душах — моей, Себа Монтаза и Жорди Тосаса. Мы находились там примерно месяц, сначала помогая военным — находить и опознавать тела в долине Лангтанг, а потом разным негосударственным организациям — доставлять еду тем, кто остался в живых, и оценивать ущерб, нанесенный самым высокорасположенным деревням региона Ганеш, куда можно было добраться только после нескольких дней бега. Под конец мы были обессилены.

Когда я вернулся домой после всего этого, то бросился изо всех сил восстанавливать свой нормальный ритм жизни, проблемы которого обычно не выходили за пределы поддержания более или менее хорошей формы, подготовки логистики перед очередным забегом или размышлений о том, представляет ли хоть какой-то интерес дискуссия, звучащая по радио. Короткое время мы жили в совершенно осязаемой реальности, где все было с большой буквы, где все хлопоты были реальными: есть, спать, выживать, чтобы спасать других. Чтобы оставить все это позади, я решил перевернуть страницу и поменял авиабилет, чтобы направиться прямо в Сегаму и на следующий день пробежать там марафон.

Во время марафона я с самого начала хорошо себя чувствовал. Месяц, проведенный на большой высоте, хорошо сказался на моих силах. Тем не менее, пока я бежал, окруженный тысячами зрителей, мои мысли были далеко; я чувствовал себя грязным из-за участия в таком банальном, непродуктивном мероприятии и из-за эйфории, которая царит среди бегунов и поклонников. В другой точке планеты, в нескольких часах на самолете, шла совсем другая жизнь.

Мы живем в мире, где разные реальности сосуществуют параллельно, видя, но не понимая друг друга. Когда мы встаем утром и листаем газеты или читаем твиттер, у нас складывается впечатление, будто мы побывали везде. Мы видим фотографии теракта в Багдаде, акции протеста в Мурсии, затонувшей вблизи греческого острова лодки с мигрантами, чего-то еще… А поскольку все мы чьи-то отцы, дети или мигранты, мы ассоциируем себя с этими событиями. Проходит несколько секунд, мы читаем комментарий какого-нибудь политика, выхваченный из контекста, аплодируем ему или приходим в негодование. Потом наше внимание переключается на вирусный видеоролик, и мы складываемся пополам от хохота. Потом… Потом… Все кажется таким близким, будто мы виртуально проживаем много жизней, будто все происходящее на свете принадлежит нам. Но наступает роковой момент, когда мы сталкиваемся со статьей, посвященной тому, в чем мы хорошо разбираемся; по мере чтения от ошеломления начинает болеть живот, потому что мы вдруг отдаем себе отчет в том, какие абсурдные вещи способны говорить и писать люди. А это заставляет сомневаться в любых новостях о тех мирах, которые знакомы нам не так близко. Когда внешнее, поверхностное становится важнее реальных фактов, все часто сводится к тому, чтобы найти простую фразу или повод, которые быстро нарастят аудиторию в соцсетях. Но пока все это происходит, вдалеке от интернет-дебатов сохраняется неравенство, а те, кто страдает в разных странах мира, продолжают страдать. Можно ставить лайки или делиться ссылками до мозолей на пальцах, но эти параллельные реальности не пересекутся.

В последние годы к капиталистическому материализму нашего успешного общества добавилась и концепция личного имиджа. Если раньше выстраивание имиджа было занятием узкого круга людей, вроде политиков или артистов, то сейчас его не избежать никому. Это началось, пожалуй, когда людей стали ставить в центр всего, донося типичные бизнес-послания вроде «Ты сам себе бренд!» Все продолжилось благодаря компаниям, которые на собеседованиях по найму сотрудников стали использовать информацию из соцсетей. Или благодаря технологическим международным корпорациям, которые стали диктовать, кто лучше, а кто хуже, кто настоящий и уникальный, а кто ничтожество, на основе полученных лайков и комментариев. Или благодаря потере приватности, когда любой, кому это интересно, способен знать, что ты ешь, какую музыку слушаешь, где покупаешь носки, кто твой кумир и куда ты думаешь поехать в летний отпуск. У всех нас началась обсессия — и мы превратились в вязкий пластилин, пытающийся адаптироваться к нужной форме. В итоге мы превратились — каждого из нас превратили — в крошечную деталь всемирного бизнеса.

Становится все труднее разграничить то, что мы называем «я», и то, что мы считаем «своим». Мы поверили, что мы — это то, что мы имеем: мое тело, мои умственные способности, моя одежда, мой дом, моя жена или мой муж, мои дети и мои друзья, а еще моя репутация, моя работа, мой банковский счет. Мы направляем свои эмоции на вещи, которыми обладаем, теряя интерес к тому, что на самом деле представляем собой. Реакции удовлетворения или недовольства зависят от того, можем ли мы присоединить к существительному притяжательное местоимение. И, как мне кажется, развернуть эту тенденцию вспять очень трудно.

Конечно, спорт не устоял перед этими изменениями. Более того, именно в спорте они происходят наиболее заметно и быстро. Практика спорта, которую нам продают сегодня, — это шоу, а для шоу нужна публика. Публика же теперь находится не на стадионах. Или да — но только на одном, огромном стадионе, в который превратился весь мир. У каждого свое любимое удобное место, и, чтобы попасть туда, не нужно выходить из дома. Спортсмен теперь остается спортсменом круглосуточно и должен уже не только тренироваться, но и быть «настоящим», иметь свою точку зрения на любой «дискурс». А поскольку все, что ты сейчас произносишь, предназначено уже не для горстки понимающих, а для глобальной аудитории, информацию приходится доносить в максимально упрощенной, краткой форме, чтобы быстро захватить внимание публики, поглощающей эту информацию в мгновение ока. Я уже знаю: у меня есть всего пять или шесть секунд, в которые нужно уместить нечто настолько впечатляющее, чтобы оставить зрителя бездыханным, чтобы не только зацепить развлекательной стороной, но и заинтересовать. Теперь не нужны сложные объяснения и незначительные детали — смотри, как им всем интересно, надо только придумать цепляющий заголовок, привести понятные цифры, которые можно будет сравнивать. Это бесконечное соревнование между новостями, между спортсменами, между людьми.

На самом деле это серьезная проблема. Мы делаем все, чтобы информация дошла до зрителя, но вскоре понимаем, что в попытках донести ее абсолютно до каждого забыли про одну важную деталь: мы уже не способны донести ничего до самих себя. Наша позиция незаметно изменилась — мы действуем, думаем или пишем, зная, что за нами наблюдают, анализируя каждый шаг. Последствие этого: мы меняем то, что делаем, и то, как это делаем.

Этого влияния не избежал и я. Всем хотелось, чтобы я выигрывал все больше соревнований, — а мне это легко давалось, и я продолжал выигрывать. Тогда от меня захотели установления новых рекордов, например в восхождениях на ту или иную вершину или в лазании по той или иной стене; а еще от меня стали ждать, что я скажу то, что «нужно» сказать, или что окажусь на стороне того, что теоретически должен защищать. Долгое время то, чего хотел я, и то, чего от меня хотели другие, совпадало. Но теперь, без какой-то одной явной причины, этот альянс разрушился и я оказался в ловушке чужих проектов.

Когда я вернулся из Непала, из этого опустошенного ада, где демонстративное восточное изобилие контрастировало с нищетой реальных домов обычных людей, я очень сильно и глубоко ощутил двуличие этих параллельных миров; я понял, что все может разрушиться, рассыпаться в один миг и на это нельзя повлиять. Я понял, что не хочу пожалеть обо всем, что я отложил ради какого-то будущего, — неизвестно, наступит ли оно. Я не хочу, чтобы мой путь даже минимально искажался ради большего количества побед, славы или денег. И хотя это решение заставило бы меня разрушить имидж, который я сам себе создал, мне захотелось убить Килиана Жорнета, избавиться от этого «персонажа».

Семантика важна. Имя, которое мы носим, накапливает коннотации и с годами перестает быть просто комбинацией звуков, позволяющей позвать нас, отличив от других. Оно превращается в целый рюкзак с нашивками, от которых невозможно избавиться. Нам тревожно, когда мы не понимаем и не контролируем окружающий мир, — и поэтому мы присваиваем всему названия. Дать каждой вещи имя — значит создать иллюзию понимания и обладания ею. Если какое-то место не названо, то его не существует. Мы думаем через язык, и если не можем обозначить конкретным словом то, о чем думаем, что видим или ощущаем, то все это теряется, исчезает, как «никогда не существовавшее».

Названия есть у философских течений, у людей есть имена, и у каждой горы тоже. Жители Гриндельвальда не просто так назвали Эйгер, гору, дающую им тень, таким именем (Огр, или «Людоед»). Одну и ту же гору в долине Аосты итальянцы называют Червино[52], а швейцарцы — Маттерхорн, «Материнский рог»[53]. Названия могут быть логичными, описательными, как Монблан («Белая гора») или Педрафорка — гора раздвоенной формы, названная каталонскими словами, означающими «камень» и «вилы». Так же образованы названия гор Эль-Пуро[54] или Пик-дю-Миди[55]… Иногда кто-то дает волю воображению, и тогда у природы появляются человеческие атрибуты — как у гор Гранд-Титон в Вайоминге, напоминающих по форме женскую грудь[56], или у горы Кабаль-Бернат массива Монтсеррат, где «кабаль», то есть конь, — эвфемизм для «караль», вульгарного обозначения полового члена. То же самое можно сказать о горе Шивлинг в Гималаях — ее название также произошло от названия пениса, на этот раз раздвоенного и принадлежащего Шиве. Другие имена появились из-за веры в сверхъестественную природу гор, как, например, Мон-Моди («Проклятая гора»), Эгюий-дю-Дьябль, Пик-де-ль’Инферн или Дисграция[57]. Есть и обратные случаи, когда воображение было на нуле и для локализации вершины в неизвестной топографу стране использовались буквы и цифры — как для К1 или К2. Есть горы, которым дали имя «первооткрывателя», не подумав, что местные жители наверняка уже придумали для них то или иное название: Мак-Кинли[58], гора Кука, Фицрой, Пико Руссель. В эту категорию входит и самая высокая гора — Эверест. В годы Британской империи колонизаторы, составляя карту Индии, назвали ее пиком XV, но когда они поняли, что это самый высокий пик мира, то решили дать ей имя руководителя топографического проекта, Джорджа Эвереста. Им было наплевать на то, что китайцы уже триста лет называли ее Джомолунгмой. Непальцы, увидев, как вершина привлекает туристов, в 1960-е годы тоже сделали вклад в топонимику, дав ей имя Сагарматха.

Сила слов пугает, ведь их произнесение может менять смысл. Оно способно успокоить или напугать, превратить в банальность или, наоборот, приукрасить. Поэтому важно понимать, что существование гор предшествовало появлению их названий, — ведь названия им дал человек. Как бы мы ни называли гору, она остается собой, как и мы остались бы собой, не имея имени и фамилии, и продолжили бы испытывать чувства, не находя слов, чтобы описать их.

Я понял, что подсказывало мне сердце. Оно говорило, что хочет вернуться в горы, у которых нет имен, и вновь научиться тому, какими словами описывать чувства.

С момента землетрясения в Непале прошло два года, и я находился в Норвегии, на ферме, где мы с Эмели живем. Мы занимались укреплением забора вокруг загона для овец, который построили незадолго до этого. На прошлой неделе мы увидели, что животные научились перепрыгивать металлическую сетку. Обнаружив в себе эту способность, они стали бесстрашными и постоянно пытались копировать главного героя фильма «Большой побег». В конце концов одна из овец зацепилась за забор. Ей пришлось через боль узнать о том, что такое ловушка, в которую можно попасть в поисках свободы.

Было неизвестно, сколько продлится их уважение к новому забору и когда они снова научатся убегать, прыгая еще выше, так что мы решили опередить овец и немного увеличить высоту некоторых участков. В то утро я должен быть ехать в деревню и предложил купить палки и участок сетки, которого нам не хватало, чтобы все доделать в тот же вечер. Когда я зашел в магазин и спросил про материалы, продавец сразу заметил, что по-норвежски я говорю с акцентом. Помогая мне складывать покупки в машину, с улыбкой, еле помещавшейся на лице, он на превосходном английском сказал, что рад, что иностранцам нравится жить в удаленном тупике, который представляют собой эти горы. Он спросил, не из Марокко ли я, и я ответил, что примерно из тех краев.

Хотя я не особо умею мастерить, мы доделали изгородь. Мне не слишком нравится идея ограничивать землю рамками, но видеть, что собственный труд приносит результаты, очень приятно. Вскоре где-то глубоко в душе я стал чувствовать, что многое должен Эмели за все те периоды, которые провожу вне дома, «лазая по горам».

В это время года, в самом начале лета, солнце не прячется, и это идеальный период для многочасового бега трусцой. Бег — самый гуманный из существующих способов перемещения, самый простой и чистый. Именно бег ближе всего к ходьбе, то есть к тому, что делает бегун, когда устает. Оба этих вида движения преследуют одну и ту же базовую для человека цель: перемещение. А перемещение — синоним открытий. Для меня это одна из основных жизненных функций, без которой нельзя ничему научиться. К тому же после того, как взято одно направление, пути можно до бесконечности разветвлять и приумножать.

Каждый день я выхожу, чтобы побегать или потренироваться на лыжах, но есть простая разница между тренировкой и реализацией проекта: неуверенность в том, что ты сможешь осуществить задуманное. Теперь, после года перерыва из-за травм, у меня появилось желание реализовать что-то особенное, чтобы заставить себя усомниться и снова прожить эти интенсивные чувства, желание снова искать пределы своих возможностей в каком-то конкретном аспекте. Далеко ехать мне не хотелось. «Красота часто прячется буквально за дверью нашего дома», — подумалось мне. Я решил осуществить очень простой план, который требовал максимальной отдачи: выйти из дома, подняться на одну из вершин и следовать по нити горных гребней до тех пор, пока ноги или сердце не скажут, что уже хватит, что они больше не могут.

В одну из пятниц в конце июля я собрал рюкзак, сложив все, что могло мне понадобиться для нескольких суток безостановочного движения по горам: куртку, перчатки, пару десятков энергетических батончиков, короткую веревку, ледоруб и еще небольшое количество вещей. После завтрака я выбежал из дома как обычно, но только в этот раз я не знал, когда вернусь. Эмели сопроводила меня до первой вершины, среди тумана, окрасившего долины в грустный, сероватый оттенок. На высоте в тысячу метров мы преодолели этот туман и оказались над морем из ваты облаков; наши лица грело солнце, а на горизонте виднелись скалистые острова. «Хочу остаться здесь, двигаясь от одной вершины к другой по линиям, соединяющим их, и больше не оказываться внутри облаков». Мы попрощались с Эмели. Она побежала обратно, а я продолжил движение вперед, по узкой линии гребня, балансируя, чтобы не провалиться в окружающие меня облака. Белая масса выглядела очень мягкой, но смягчить падение не смогла бы.

Обычно, когда я начинаю очередной проект, первое движение, которое я совершаю, — это включение хронометра. Но в тот раз я этого не сделал. Хотя скорость вшита в мою ДНК, я не хотел спешить; мне хотелось бежать как можно дальше, не делая пауз.

Шаг за шагом, камень за камнем, вершина за вершиной я бежал по линии гребня. Солнце грело изо всех сил, а я был один над облаками. Другие люди находились там, внизу, в тумане, жаловались на серость текущего дня и не подозревали, что совсем близко — нужно только подняться — находится рай. Идиллический пейзаж рисовался перед моими глазами, а дорога извивалась, как змея. Дюжина вершин оказалась соединена узкой полосой камня; за ними располагалась еще дюжина, и еще одна, хотя эти пики были так далеко, что я пока не мог их как следует различить. Но я приближался, в плавном танце, заигрывая с риском, что делало весь процесс еще более эмоциональным. Честно скажу: трудности этого маршрута не заставляли меня выходить из зоны комфорта, но, чтобы оставаться в безопасности, все же требовались определенные усилия. Я наблюдал, как зарождается что-то совершенно интимное, приватное, намного более интимное и приватное, чем секс.

Я не знал, сколько сейчас времени, но тело было не обмануть иллюзорной идеей, что время не имеет значения. Положительный перепад высоты составил уже больше семи тысяч метров, и я начал чувствовать усталость. Гребень, по которому я следовал весь день, закончился, и мне пришлось спуститься в долину, чтобы подняться на следующий массив в поисках другого гребня. Я оставил скалы и снег и оказался в лесу, все более густом, а потом почувствовал запах моря и увидел первые дома деревушки. На этой широте солнце садится всего на пару часов, и именно в этот момент, в темноте, я приблизился к еще спящему поселку. Чтобы никого не разбудить, я прошел мимо тех немногих домов, что там были, на цыпочках и продолжил бег по другой стороне долины, оставляя за спиной аромат моря и густоту кустов и деревьев. Я снова оказался в местности, где чувствую себя лучше всего, — в царстве камня.

Еще царил полумрак, когда я атаковал следующий горный гребень, начало которого выглядело как узкая вертикальная линия. Около четырехсот метров красноватой стены высокомерно бросали мне вызов, и по мере приближения я с переменным успехом пытался угадать, где их слабые места. Подойдя к подножию, я обнаружил целую систему из трещин и двугранных углов, которая выглядела непрерывной, и начал взбираться. Уровень сложности был пятым: не слишком требовательным, но подразумевающим концентрацию и точность движений в этом танце на вертикальной стене. Мои кроссовки мягко прилипали к граниту, а пальцы аккуратно двигались по трещинам, будто старались никого не разбудить.

В таких местах, где камни редко видят людей, тем более поднимаясь без страховки, нужно не сжимать камни, а ласкать их, заниматься с ними любовью, а не сексом. Прежде чем схватиться за выступ, я легко постукивал по нему ладонью или стопой, проверяя, достаточно ли он надежен, чтобы выдержать мой вес. Танцуя с вертикальной каменной стеной, я просил разрешения на каждый шаг, чтобы обнять ее, спрятаться в ее юбках. Я знал, что любое ошибочное движение, даже самое небольшое, приведет к падению, и это разобьет мне сердце.

Когда я добрался до верхней части, стена перестала быть вертикальной. В трещинах, которых становилось все больше и которые были всё шире, росли травинки — и эта трава была практически единственным, что удерживало камни на поверхности стены. В некоторых местах я даже доставал ледоруб и вонзал его в заросли, чтобы чувствовать себя увереннее. Так, в медленном и безопасном темпе, я преодолевал препятствия и наконец вновь оказался на кромке. Поверхность была не слишком надежной, и мое тело начало сообщать, что оно очень, очень устало. Несмотря на то что мой план подразумевал энергетический батончик или гель через каждые два часа, я бежал и карабкался по горам уже больше двадцати часов, не останавливаясь ни на секунду. Будто ночным небом, меня накрыло и придавило одеялом собственной усталости.

С этим нельзя было ничего поделать. Я ел, но энергии не прибывало, а ноги, хотя еще помнили ощущение свежести, были неспособны бежать, я волочил их по камням. Пейзаж не менялся, и время на переход от одной вершины до другой казалось бесконечным.

В такие моменты задаешься вопросом: какой смысл идти дальше? Усталое, болезненное тело засыпало, жесты были неловкими, а на наиболее сложных участках каждое движение требовало такой концентрации, что темп замедлялся в два раза. Мой мозг боролся со сном; я надеялся найти приятное место, где можно будет улечься на траву, пригреться на солнышке и поспать несколько минут, подпитав тело кислородом. Но такой возможности не было — до момента, когда солнце осветит эту сторону горы, оставалось еще несколько часов, и я хотел сначала пройти этот сложный участок маршрута. Гребень состоял примерно из десятка башен разных форм и размеров; одни были такими узкими, что их мог охватить круг из четырех человек, другие — более полукилометра по периметру и несколько сотен метров в высоту.

Продолжая борьбу со сном и объявленным ногами бойкотом, я продвигался вперед, направляемый инерцией своего упрямства, и добрался до последней вершины этого массива. Я на миг поднял взгляд и посмотрел на стену, уходившую вниз под ногами: обрыв на полторы тысячи метров, а внизу река. Если бросить камень, он упадет в воду, не коснувшись стены.

Я подошел к краю гребня и достал веревку. Нужно было найти каменный блок, достаточно устойчивый, чтобы выдержать мой вес, а лучше — чуть больше. Я нашел его и пропустил веревку за ним. Поскольку она была очень тонкой, у меня должно было получиться стянуть ее вниз после спуска, не оставив никаких следов своего пребывания. Я спустился дюльфером по трем участкам, затем немного прополз, опираясь ногами и руками, и оказался на леднике; это позволило бежать вниз, соскальзывая и экономя энергию. Вскоре я уже был на дне долины. По шоссе я добежал до Ондалснеса, деревни, где живет примерно две тысячи человек. Увидев людей, да еще сразу многих, я наконец осознал, что более суток бежал в полном одиночестве.

Я воспользовался моментом, чтобы купить на заправке несколько батончиков. Ломоть хлеба с сыром и полчаса сна вернули меня в энергичное состояние, точно такое, как в начале этого приключения. Я возобновил маршрут, поднялся на следующий гребень и то бегом, то в скалолазном стиле прошел вершины, которые он соединял. Это была более туристическая зона — время от времени я встречал людей, которые наслаждались пейзажем, и скалолазов, поднимающихся по стенам. Наличие такой компании сделало мой путь веселее. Я начал мысленно разговаривать сам с собой: «Посмотрим, доберешься ли ты до вершины быстрее, чем тот, в красной куртке», «Увидишь, ты обгонишь ту связку, прежде чем они закончат совещаться». Это детская игра, но она помогала мне не заснуть.

Благодаря такому подходу мне несколько часов удавалось обманывать усталость, но в конце концов она завладела всем моим телом. Ноги налились тяжестью и перестали подчиняться приказам мозга. Вечерело, но впереди было еще примерно четыре солнечных часа. Вершина, которая привлекала меня теперь, была самой высокой в этом регионе, с протяженным спуском, и мне хотелось добраться до нее раньше, чем туда доберется тень, чтобы снег оставался еще размягчен дневным теплом и можно было спуститься быстрее и увереннее. Через несколько часов, когда снег скроется в темноте, он станет твердым, будто стекло.

Дорога, хоть и несложная, все время менялась и была обрывистой, так что требовала определенной концентрации. В том состоянии, в котором я находился, на ее безопасное преодоление ушло бы, наверное, три или четыре часа. Ох, как же хотелось спать! Когда я смотрел на дорогу, взгляд затуманивался. Какая мука, когда ты идешь и понимаешь, что засыпаешь на ходу. И как же я был рад увидеть уголок, заросший травой, среди камней! Я только представил себе, что ложусь туда, закрываю глаза и сплю, как младенец, — и почувствовал прилив счастья. Мало, очень мало на свете вещей, которые могут принести удовольствие больше этого. Я снял кроссовки и носки, разложил их на солнце, чтобы высушить, свернул подушку из куртки и улегся на мягкую траву, заведя будильник на телефоне, чтобы он прозвонил через тридцать минут. Я провалился в глубокий сон.

Я наслаждался сном, когда меня разбудил сигнал телефона. Время двигаться дальше! Солнце пригревало кожу, тепло было приятным в сочетании с легким ветерком, уносившим жару. Почти на автомате я надел носки, обулся и как ни в чем не бывало пошел дальше. Примерно через минуту, когда тело достаточно проснулось, я перешел на бег трусцой и не останавливался, пока не добежал до первого скального участка. Руки с легкостью цеплялись за выступы, ноги вторили им, ко мне вернулась точность движений, потерянная несколькими часами ранее. Со скоростью, которая устроила бы меня даже на коротком забеге, под ногами извивался гребень горы; я чувствовал что-то более близкое к счастью, чем к возбуждению, — ощущение, которое возникает, когда тело и дух работают синхронно. Мне было трудно поверить, что всего час назад я ужасно себя чувствовал, боролся со сном, наказывая самого себя вопросом о том, не лучше ли прекратить бег и вернуться домой. И вот — прошло совсем немного времени, и я снова скачу галопом, выспавшийся, с радостью, которую ни на что не променял бы. С осознанием, что это иллюзорное чувство свежести, этот мираж скоро уступит место другим ощущениям, я хотел прожить его на полную катушку.

Всего за час я добежал до вершины, а потом спустился, скользя по мягкому снегу, пока садилось солнце. Посреди гребня я поколебался и перешел на темную сторону, понимая, что ухожу не только от солнечного тепла, но и от довольно популярного участка дороги и что пройдет часов двадцать, прежде чем я увижу других людей.

Между озерами и водопадами, а значит, без проблем с доступом воды, горы вновь окрасились в черный цвет камней, перемежающихся трещинами, с сомнительной устойчивостью. Ушло солнце, и мое тело опять потеряло ощущение свежести. Я чувствовал себя уставшим. В условиях экстремального утомления мы, из-за усталости и лени, больше рискуем. Когда прошло более сорока часов с тех пор, как я вышел из дома, я стал тратить энергию на то, чтобы не провалиться в ловушки собственного разума, чтобы ленивый и уставший Килиан не выиграл у рационального Килиана. Чтобы не позволить монотонности завладеть ситуацией, я начал вспоминать текст традиционной итальянской песни, которую повторял раз за разом, будто крутил закольцованную запись: «Ma ho visto anche degli zingari felici, corrersi dietro, far l’amore e rotolarsi per terra. Ho visto anche degli zingari felici… Zingari…»[59]

На горизонте вновь появилось солнце, и я ждал, когда станет теплее. Самые высокие пики опять окружило море облаков. Спускаясь, я увидел ручей и воспользовался им, чтобы смыть с лица пот, накопившийся за несколько дней. Свежесть воды меня оживила. Я выпил столько воды, что ощутил, как растянулся желудок. Чуть отойдя от речки, я улегся в мягкое ложе травы и, засыпая, почувствовал, как греет солнце.

Наполовину восстановившись и поднимаясь по следующему гребню, я по пальцам пересчитал оставшиеся вершины. Одна рука, пять пальцев — и все, я завершу пробег вокруг фьорда по ребру горных массивов! Если бы примерно тридцать часов назад, когда я погрузился в яму усталости, мне сказали, что я доберусь до этого места, я бы не поверил. Но теперь! Пять вершин — вроде бы мало, однако после ста шестидесяти километров пути и более чем двадцати тысяч метров перепада высоты за пятьдесят часов нельзя было без уважения отнестись к более чем четырем тысячам метров, что лежали впереди. Подзарядив батарейки тридцатиминутным сном и понимая, что впереди меня ждет пряник теперь уже окончательного отдыха, я бросился бежать по каменным плитам с максимальной скоростью.

То ли из-за возбуждения в предвкушении финала пути, то ли из-за усталости — но я забыл повторить мантру об осторожности, сопровождавшую меня все эти часы. Пытаясь бежать по центру дороги и не обращая особого внимания на то, куда ставлю ногу при каждом шаге, я свалился в небольшую трещину, пересекая последний заснеженный участок. Снег был очень мягким; когда я шел, я погружался в него выше колен; испытывая судьбу, я вслепую доверился надежности этих снежных мостиков, и в конце концов один из них рухнул у меня под ногами. Дыра была не слишком глубокой — максимум пара метров, — но я ударился тазом о серый влажный камень. «Блин, вот дерьмо!» По позвоночнику поднималась острая боль. Я сел, чтобы пару секунд глубоко подышать и успокоить боль. Я убедился, что ничего страшного не произошло, — все части тела функционировали, а шишка, которая должна была вот-вот вскочить на костях таза, не считается. Я поднялся на поверхность и стал искать дорогу среди камней, как надо было сделать с самого начала. «Ерунда, обойдется жестянкой-покраской», — подумал я. И побежал трусцой.

О боли я забыл моментально, а ожидание финала было как эликсир, придавший мне энергии. Три вершины, две вершины… Наконец я начал подниматься по узкому гребню, который вел к последнему пику фьорда. Не знаю, в какой угол я затолкал усталость и сонливость. Среди облаков, вдали, посреди горного ребра, как будто из сна появилась Эмели, которая ждала меня с поцелуем и с бутербродом в руке. Она добежала со мной до последней вершины, а потом мы вместе спустились в поселок.

Несколько минут я сидел на открытом багажнике машины, не начиная пить или есть, не снимая одежду, которая за это время стала моей второй кожей. Мой взгляд был потерян в какой-то точке на асфальтированной дороге. Мозг — пустой. Наверное, именно в этой пустоте и живут силы, заставляющие идти на поиски приключений. Когда проект завершается, в течение короткого времени не существует ни прошлого, ни будущего[60].

Конечно, затеять этот проект всего через три месяца после того, как на гонке Пьерра-Мента я сломал малоберцовую кость, было глупостью. Уверен, что ни один врач не рекомендовал бы это в качестве реабилитации, а моему врачу я просто ничего не сказал, так что он не знал — до сих пор. Но именно это делает меня живым: искать дорогу, понимая, что высок риск падения. Помимо того, что я проверил, как идет процесс восстановления, мне было очень интересно объединить две любимые дисциплины, то есть бег на длинные дистанции — а для меня пробежать сто семьдесят или двести километров не очень-то сложная задача — и скалолазание, в плане которого я не был так уверен, учитывая, что предстояло подняться на множество стен. В глубине души я понимаю, что ради настоящего удовольствия мне нужно идти к самому краю зоны комфорта, а значит, оставаться там, где я умею что-то делать, но нагружать себя до максимальных пределов.

Эверест весной

Через несколько недель после прощания с зимой в Норвегии я снова оказался на покрытом пылью и камнями склоне, где был прошлым летом. Теперь все изменилось.

Морена, на которой мы обнимались восемь месяцев назад, покрыта палатками всех размеров, цветов и форм, какие только может вообразить изощренный ум. Гребень, по которому мы спускались, избегая лавин, — теперь безмятежная и внушающая уверенность поверхность, покрытая плотным снегом, с веревочными перилами от начала снега до самой вершины горы. Между Ронгбуком и последним лагерем на высоте восемь тысяч триста метров находится примерно триста человек — половина из них мечтает покорить вершину, а еще половина работает над тем, чтобы эта мечта сбылась. Из всеми покинутого места, каким лагерь был в прошлом году, он превратился в небольшой мультикультурный город, где каждый поглощен работой, предшествующей восхождению.

Наш с Себом пропуск — общий с другой экспедицией, которая находится здесь, в горах, уже несколько недель. Я прибыл с соседней вершины, Чо-Ойю, где провел неделю с Эмели. Себ только что прилетел из Франции, и, хотя он прожил последние недели на высоте (сначала в Тибете, потом в Альпах), эту ночь он провел в мучениях. У него сухой кашель, боль в груди, откашливается немного крови. Это признаки отека легких. Нам придется не спешить и подождать несколько дней, прежде чем подниматься в продвинутый базовый лагерь.

В первый же день мы навестили ребят из экспедиции, с которой делим пропуск. Один из них — врач, но не специалист по горным видам спорта. Он наблюдает за Себом и, отмечая его симптомы, очень серьезно говорит:

— У тебя очень тяжелое состояние. Отек легких — это не шутка. Тебе нужно немедленно спуститься! Выпей вот это лекарство, если вообще завтра проснешься…

Мы с Себом не даем доктору, который желает только лучшего, договорить, потому что давимся от смеха, как шкодливые дети. Мы знаем, что происходит: у Себа неприятное, но не связанное с особым риском состояние. Нужно отдохнуть пару дней и идти дальше. Максимум, что может произойти, — на денек придется спуститься на альтиплано, чтобы восстановиться. Несколько лет назад мы ездили на Эльбрус, и там у него было то же самое, но с уменьшением высоты все прошло.

Себу тяжело дается ночь, но утром он чувствует себя лучше. За следующий день он окончательно восстанавливается и, проснувшись, бегает по лагерю. На третий день мы решаем подняться к продвинутому базовому лагерю, ближе к вершине, куда в прошлом году отказались идти яки.

Разложив вещи, я решаю потренироваться, чтобы акклиматизироваться и понять, какие на высоте условия. Поскольку мне все еще кружит голову идея попробовать восхождение по северо-западной стороне, с которым мы не справились год назад, я двигаюсь против потока. Я ухожу от тропы, идущей к северному склону, и пересекаю ледник до подножия северо-западной стены. Сейчас там намного меньше снега, чем летом. Меньше лавин! Правда, это означает, что на стене будет и больше льда.

Я начинаю подниматься и чувствую, что лед под ногами очень твердый. Десять сантиметров снега, покрывающие его, только придают белизны, но не делают путь прочнее; я не могу вонзить ледоруб или кошки на большую глубину, а выдерживать мой вес им приходится. Но дорога не слишком наклонная, так что я поднимаюсь, пока не оказываюсь на высоте нескольких сотен метров. Я вдруг останавливаюсь и задаю себе вопрос: а что я тут делаю? «Не слишком ли велик риск, на который ты идешь?» Если бы я столкнулся с этими условиями в прошлом году, я бы точно пошел до самого верха, не раздумывая, но сейчас, честно говоря, мне это не очень нравится. То, что произошло неделю назад, заставило меня уменьшить список рисков, на которые я был готов.

Ровно неделю назад мы с Эмели были на Чо-Ойю. Мы провели акклиматизацию и отличную подготовку, не выезжая из Норвегии, а потом предприняли стремительное путешествие — включающее привычную и каждый раз сводящую с ума битву с непальской бюрократией, — в результате которого оказались в базовом лагере всего за три дня, свежие и полные мотивации.

На второй день пребывания в горах я получил сообщение — из тех, что тяжело читать. В то утро мы поднялись из лагеря на высоту более шести тысяч метров и чувствовали себя на удивление хорошо. Но после спуска улыбкам не суждено было задержаться на наших лицах. Я включил спутниковый телефон, чтобы посмотреть метеорологические данные, и начал наводить порядок в палатке, пока аппарат искал сеть. Через пару минут я услышал «бип», означавший, что пришло сообщение. Этот номер телефона есть всего у двоих людей: у Эмели, которая находилась рядом со мной, и у Жорди Лоренсо, моего агента. Я сам использую этот телефон раз в неделю, отправляя ему сообщение о том, что со мной все хорошо, с просьбой передать это моей семье. Все это значит, что если пришло какое-то сообщение — случилось нечто серьезное. Я взял телефон и разблокировал экран.

«Ты уже знаешь про Ули? Он погиб на Нупцзе».

Мое сознание затуманилось. Вся система ценностей обрушивается, когда одна из поддерживающих ее колонн гибнет в горах. И бурным цветом расцветают вопросы: «А правильно ли то, чем мы занимаемся?», «В чем смысл идти на такой риск, чтобы просто подняться на вершину?», «До какого момента удовольствие от занятий спортом остается важнее, чем то, что можно потерять?»

Я осознаю, что, находясь в горах, ищу не смерти, а жизни. Но иногда все гораздо сложнее. В тот момент я задумался о Николь, жене Ули Штека, а еще об Эмели, которая читала книгу рядом со мной, не зная о том, что произошло.

Там, высоко в горах, — место, где утихает боль. Для меня умереть — отказаться от восхождений.

На следующий день после этой грустной новости мы вновь отправились наверх. Мы шли в хорошем темпе и довольно быстро поднялись до семи с половиной тысяч метров. Физически мы очень хорошо себя чувствовали, а это значило, что акклиматизация прошла успешно, — ведь мы вылетели из Европы всего восемь дней назад.

Уже некоторое время мы понимали, что приближается плохая погода, и решили спуститься и дождаться следующего благоприятного «окошка», чтобы попробовать покорить вершину. В том году весной там планировалась буквально пара коммерческих экспедиций. Учитывая, что никто не проявлял особых стараний — не спешил готовить снаряжение и лагерь для клиентов, — гора принадлежала практически нам двоим.

Я сказал Эмели, чтобы она начинала спускаться, а я посмотрю, где в ходе следующей попытки нам лучше пересечь желтую линию. Это участок камня протяженностью примерно пятьдесят метров, с приличным уклоном, который отличается желтоватым цветом и есть на каждой горе в Гималаях на высоте между семью тысячами восемьюстами и восемью тысячами двумястами метрами. Я поднялся на десяток метров, чтобы получше рассмотреть эту линию; поглядев на нее так и эдак, и обернулся, чтобы убедиться, что Эмели спускается без проблем. Мамочки! У меня остановилось сердце, а слова замерли в горле, когда я увидел, что она лежит затылком вверх и на полной скорости скользит по снегу на животе. Она неконтролируемо падала по твердому снегу, по уклону в сорок градусов, который вел в… Наверное, лучше не думать о том, куда он привел бы, если бы падение не удалось остановить. Как только ко мне вернулся голос, я заорал и стал спускаться быстро, как только мог, идя по следам, оставленным в снегу ее ледорубами в попытках уцепиться. Я добрался до точки, где Эмели потеряла первый ледоруб. «Остановись, остановись, пожалуйста!» Я не дышал, мое сердце не перекачивало кровь. Наконец метров на сто ниже ей удалось затормозить падение с помощью второго ледоруба. Когда я добрался до Эмели, мое сердце вновь забилось, на этот раз бешено, ускоренно. Я обнял ее. Эмели дышала усиленно, но без паники[61].

— Хотела побыстрее спуститься, да? — Я попытался избежать драматизма, и она улыбнулась.

На следующий день она сказала, что хочет попробовать еще раз, и через два дня мы предприняли вторую попытку дойти до вершины. Было очень холодно, ночью поднялся ураганный ветер, и нам пришлось забиться в расщелину на высоте семи тысяч двухсот метров, чтобы дождаться рассвета и исчезновения резких порывов ветра. Когда вышло солнце, температура нормализовалась, но мы увидели, что с севера надвигаются черные тучи. Мы вновь дошли до желтой линии, Эмели решила спуститься, а я пробыл наверху еще несколько часов. Между снегопадом и туманом вершину мне найти не удалось.

Все, что произошло в ту неделю, заставило меня вспомнить о важности неудачи, любых неудач. Мы — всего лишь незначимые, хрупкие существа, и это то, что очень важно постоянно осознавать. В первую очередь тогда, когда мы привыкли к успеху, слишком уверены в себе и думаем, что непобедимы, что можем выигрывать всегда и везде. На соревнованиях такое высокомерие не мешает, но в горах оно может привести к слезам наших близких людей.

Думаю, все это в какой-то степени привело к тому, что в попытке покорить Эверест я не хотел идти хоть на какой-нибудь риск и теперь, поднимаясь по северо-восточному склону, я не получаю удовольствия. Восхождение из Ронгбука одним махом, без какой-либо помощи, — уже само по себе большая задача, потому что я никогда не поднимался на такую высоту и не знаю, как отреагирует тело.

Сегодняшний мир масс-медиа делает многие вещи банальными; мы стали думать, что ценность имеет только победа, а поражение — признак слабости. Это толкает нас к выбору: понизить уровень того, чем мы занимаемся, чтобы увеличить вероятность победы, или принять поражение вместе с критикой, запастись терпением и упрямством, чтобы из года в год пытаться дальше, пока, возможно, мы не добьемся цели, о которой мечтали. Ясно одно: поражения не помогают продавать. Ни газеты, ни радио, ни телевидение, ни цифровые платформы не рассказывают о попытках. Люди хотят только одного — чтобы им рассказывали о победах, потому что их совершают герои, которые, несмотря на трудности, храбро и упорно добиваются того, что взбрело им в голову. Никто не восхищается проигравшими. Спонсорам важно заполучить нового спортсмена-звезду, чтобы шумно представить его публике, альпинисты стремятся подняться на самую высокую или сложную вершину, чтобы заработать деньги, необходимые для следующей экспедиции. Если альпинист не хочет браться за более простые проекты, чтобы обеспечить себе нужную долю побед, то линия, отделяющая его от смертельного риска, становится все тоньше. Бенуа Шаму[62], Жан-Кристоф Лафай[63], тот же Ули Штек… Мы никогда не узнаем, почему они пошли на последний риск и действительно ли социальное, связанное с медиа или деньгами давление заставило человека сказать себе: «Давай, давай, ты много раз пытался и не удавалось, но в этот раз все получится», и вот уже ты сам закрываешь глаза, пусть хотя бы на миг, не видя, с чем играешь. С собственной жизнью. Очень важно избавиться от этого давления — внешнего или внутреннего — и принять тот факт, что в альпинизме победа и поражение не являются бинарными, как в других видах спорта. Нужно иметь терпение и пытаться год за годом, зная, что не меньше половины попыток не дадут желаемого результата.

Я решил пойти обычным маршрутом, по северо-северо-восточному ребру, и с этого момента время полетело. Отдохнув один день в продвинутом базовом лагере (ПБЛ) на высоте шести тысяч трехсот метров, я в последний раз вышел на тренировку для акклиматизации, прежде чем атаковать вершину. После завтрака я положил в рюкзак один ледоруб, теплую непромокаемую куртку и толстые перчатки и пошел наверх. Без особых усилий, отталкиваясь лыжными палками, я сначала поднялся до северного склона, а затем до северного ребра. Это похоже на вертикальный километр Фулли, только со скоростью, разделенной на пять. Ощущения безупречные. Мне удается держать постоянный, динамичный темп, а иногда даже переходить на спринт, чтобы проверить, как отреагирует тело, — не хочу никаких сюрпризов позже. Я хотел дойти до восьми тысяч метров и спуститься обратно, но поскольку я добрался до этой высоты за четыре часа и у меня еще остаются силы, то продолжаю подниматься. Меньше чем через шесть часов я дохожу до третьего лагеря, последнего, где останавливаются коммерческие экспедиции перед решающей атакой на вершину. Я иду между палатками и вижу Пембу — непальского гида, сопровождающего клиентов из экспедиции, с которой мы делим пропуск.

— Намасте, Пемба, как дела?

— Очень хорошо. — Он снимает кислородную маску. — Ты откуда?

На его лице удивление, он не ожидал меня здесь увидеть.

— Я сегодня вышел из ПБЛ.

— Останешься здесь на ночь?

Я вижу, что он странно на меня смотрит, — наверное, подсчитывая, хватит ли запасов.

— Нет, я без палатки. И ниже я лучше сплю! Просто поднялся, чтобы прогуляться.

— Да ты просто обезьяна! — Он смеется и смеется, недоверчиво глядя на меня.

Я отвечаю улыбкой, поднимаю руку в знак прощания и продолжаю неспешно подниматься до начала северного ребра, на высоте восьми тысяч четырехсот метров. Там я делаю паузу. Открывается потрясающий вид, сияет солнце; сейчас вторая половина дня, достаточно тепло, а я уже высоко. Несколько секунд я размышляю, не пойти ли прямо к вершине, — вот же она, так близко… Но решаю все же следовать плану: сегодня — акклиматизация, а через неделю — покорение вершины. Я остаюсь там на несколько минут, пробуя воздух и пейзажи на вкус, а потом начинаю спускаться. Поскольку я хорошо себя чувствую, то бегу трусцой по заснеженному склону и возвращаюсь в продвинутый базовый лагерь меньше чем через три часа, как раз чтобы слегка привести себя в порядок, разобрать рюкзак и успеть к ужину. Как ни посмотри, в этот день у меня наилучшее с точки зрения физиологии самочувствие, а значит, процесс акклиматизации прошел успешно, и я вижу, какой результативности могу добиться на высоте. И если я чему-то научился, так это вот чему: если я чувствую себя хорошо, лучше всего идти вверх и смотреть, что будет дальше, ведь горы не оставляют особого выбора.

Сегодня 21 мая, уже наступил комендантский час, и я чувствую себя будто вор, крадущий моменты, принадлежащие только тишине гор. В это время здесь, на гребне выше восьми с половиной тысяч метров, не должно быть никого; солнце садится за Чо-Ойю. Все горы вокруг кажутся низкими, и, несмотря на плохое самочувствие — а у меня в самый неподходящий момент развился гастроэнтерит, и теперь меня мучают тошнота и диарея, — я забываю обо всем и проживаю глубину этого уникального момента, который позволяет увидеть все спокойствие и всю красоту ночи.

Последние четыре дня я отдыхал в базовом лагере Ронгбука, откуда выходил побегать и поесть жареной картошки в тибетских лоджах. Мне было скучно просто так сидеть в палатке. А двадцать часов назад, 20 мая, после ужина я покинул склон из камней и пыли, где оканчивается дорога, каждый день привозящая туристов, которые делают фотографию на фоне самого высокого пика планеты и, возможно, покупают пару сувениров, и где примерно десять тысяч лет назад Миларепа[64] укрылся в пещере, чтобы заниматься медитацией. Я забросил за спину рюкзак, где лежало все необходимое: комбинезон на пуху, ботинки с кошками, ледоруб, две лыжные палки, литр воды, штук пятнадцать гелей и энергетических батончиков, налобный фонарик, перчатки, рукавицы и очки. Я много лет изучал и оптимизировал снаряжение и его наборы. «Это не нужно, это долой, это можно убрать», — слышали инженеры или дизайнеры, когда я встречался с ними, чтобы создать прототип обуви, одежды или рюкзака. Я хватал ластик и стирал на дизайн-проектах молнии, карманы и все, что казалось мне лишним, пока образец не оставался настолько простым, что его можно было нарисовать, не отрывая карандаша от бумаги. Например, ботинки, которые были сейчас на мне, напоминали большие носки на подстежке из изолирующего материала, с подошвой из углеволокна и уже встроенными кошками. Они занимают мало места и почти ничего не весят; я могу выбежать в легких кроссовках, а потом, достигнув снега, надеть сверху эти «носки» с кошками и продолжить восхождение по льду.

В десять вечера я начал бег и за ночь пересек бесконечную двадцатикилометровую морену, подойдя к леднику, где располагался продвинутый базовый лагерь. Там я остановился на пару часов, чтобы отдохнуть, немного поесть и попить в ожидании момента, когда солнце появится и согреет воздух, прежде чем я выйду на снег. С появлением солнечного ореола я начал двигаться по леднику и поднялся до северного склона. В тот момент я почувствовал, что что-то не в порядке, — желудок бушевал и время от времени я с удивлением ощущал позывы рвоты. Когда я понял, что у меня приключился гастроэнтерит, я уже преодолел высоту в восемь тысяч метров. Конечно, спускаться, когда вершина так близко, мне было бы обидно. В любом случае я понимал, что боль в животе и понос как-нибудь переживу. Максимум буду плохо себя чувствовать. Больше всего мешала диарея — она заставляла расстегивать пуховый комбинезон и снимать верхнюю часть, чтобы облегчиться, а на такой высоте это было очень неудобно. Я нашел другое решение: перестать есть. Тело могло несколько часов питаться собственными жирами, хотя, конечно, у меня несколько снизился бы запас энергии. Так я потихоньку продолжал подниматься.

Учитывая текущее состояние горы, без вероятности лавин, и тот факт, что я находился на гребне, единственными рисками, которые я мог себе представить, были риски отека или обморожения из-за холода. Я продолжал медленно подниматься, не наблюдая никаких настораживающих симптомов.

Когда солнце исчезло за Чо-Ойю, я продолжил движение, не колеблясь. Я знал, что если буду двигаться без остановки, проблем не возникнет, каким бы ни был холод. Шаг за шагом я поднимался, утратив представление о времени и ни о чем не беспокоясь, приветствуя одиночество и тишину, которые дарила мне ночь.

Там, наверху, восприятие времени меняется. Оно витает вокруг тебя, ты можешь чувствовать его, но не можешь потрогать. Оно везде. То же самое происходит с мышлением — оно останавливается и будто залито белым светом. Мозг загружен глубокой медитацией, далек от тела, которое борется за продвижение с плачевной скоростью. Он может отвлечься только на техническую сложность; в таком случае мышление на несколько мгновений возобновляется, чтобы отдать четкий приказ, и снова погружается в вакуум.

Теперь мне кажется, что я уже давно должен был дойти до вершины. В темноте я не вижу, где заканчивается гора, и, преодолевая каждый выступ, хочу, чтобы он был последним, но впереди всегда есть еще один. А потом наступает момент, когда я угадываю в полумраке ребро горы, ветер и свет огней, медленно подрагивающих с другой стороны.

Впервые за долгое время я смотрю на часы — они показывают, что полночь уже позади. В этот момент я вижу перед собой молитвенные флаги, окружающие пик горы. Опустошенный, измотанный, я сажусь возле флагов и глубоко дышу, повесив голову между колен. В этот момент я не чувствую удовлетворения — только ясно понимаю, что свободен. «Все, больше не надо подниматься вверх». Чтобы немного восстановиться, достаю из кармана энергетический гель и проглатываю его. Это моя первая еда за много часов.

Стоит ясная, черная ночь; на севере и на юге я вижу светлячки фонариков, которые покидают последние лагеря, чтобы направиться сюда, в место, где нахожусь я. В мою дверь начинает стучать ощущение удовлетворенности. Оно говорит, что я сейчас в самой высокой точке, в какой только могу быть. К счастью, моя усталость сильнее этого чувства, и она не дает мне потерять голову и растаять от эмоций.

Не выжидая слишком долго, я начинаю осторожно спускаться. Когда дохожу до пирамиды на восьми тысячах семистах метрах, неотложный позыв в животе заставляет расстегнуть комбинезон и сесть на корточки. Эх, не надо было съедать этот гель! Я хватаю камень и аккуратно, насколько это возможно в таких обстоятельствах, подтираюсь им. В таких толстых рукавицах это сложная задача. Уф, наконец-то я застегиваю одежду и продолжаю спускаться, смеясь сам над собой и над этой ситуацией. У подножия пирамиды я сталкиваюсь с ведущим длинной, человек на пятьдесят, освещенной очереди из носильщиков, гидов и клиентов. Они тихо и дисциплинированно поднимаются, держась за веревочные перила и создавая заторы на самых технически сложных участках. Я прохожу мимо последнего в этой очереди фонарика и вновь остаюсь один. Я спускаюсь по гребню, пока меня не встречает ясный солнечный свет. Защитившись от ветра, под приятным теплом встающего солнца, я останавливаюсь, ложусь на землю и недолго отдыхаю.

Она на расстоянии более восьми тысяч километров и не знает, где я. Я должен был вернуться в базовый лагерь и отправить сообщение еще несколько часов назад. Фраза «отсутствие новостей — хорошая новость» не относится к ситуациям, когда твой любимый человек находится высоко в горах. Когда мы ничего не знаем друг о друге, то всегда представляем себе худшее. Она, должно быть, сейчас думает, что я умираю или уже умер где-то на высоте. В мире с постоянной коммуникацией, где мы узнаём обо всем моментально, я выбрал для себя противоположный опыт. Мне бы хотелось быть единственным, кто принимает решения здесь, на высоте, без какого-либо влияния или давления извне, чтобы никто не подбадривал меня, когда мне плохо, и не указывал, что пора спуститься, потому что стоит плохая погода или потому что я слишком медленно продвигаюсь. Поэтому спутниковый телефон я оставил Себу. Это решение, которое сделало мой опыт настоящим, теперь заставляло страдать тех, кто меня любит. Ни Себ в базовом лагере, ни Эмели в Сегаме не знали, где я и что со мной происходит.

Наконец, в разгар утра, часов через тридцать после того, как я вышел из Ронгбука, я появляюсь в продвинутом базовом лагере и воссоединяюсь с Себом. Звоню домой, чтобы сообщить, что все хорошо и что мы скоро вернемся, но в голове у меня одна мысль: восстановить силы и через несколько дней попробовать подняться еще раз.

Во время спуска, поскольку я шел очень медленно, у меня было достаточно времени на раздумья, несмотря на усталость. Я был немного разочарован собой, потому что не достиг таких показателей, как несколько дней назад, а гастроэнтерит вообще все испортил. Я чувствовал, что мое тело может и хочет большего. И тогда я начал думать: было бы здорово посмотреть, можно ли подняться до вершины еще раз буквально через несколько дней, как я сделал бы, например, находясь в Альпах. Там, когда мы едем в горы на неделю, мы паркуем фургон на дне долины и каждый день после завтрака практикуем в горах разные занятия. Правда же, можно применить эту модель к самым высоким вершинам в Гималаях? Я смог бы получить ответ на этот вопрос, только если бы попытался вскоре подняться еще раз. Оставались сомнения: я не знал, сумеет ли мое тело за три дня восстановиться после огромной нагрузки, которая пришлась на него только что.

В тот же день мы разобрали свои палатки в продвинутом базовом лагере и вернулись в Ронгбук. Диалоги, которые можно услышать в базовом лагере, напоминают разговоры на Уолл-стрит, только с одним отличием: там все говорят о ценностях и акциях, а здесь о метеорологических прогнозах. Одно из преимуществ периодического сосуществования с коммерческими экспедициями в том, что у них имеются огромные ресурсы, а значит, и доступ к самым точным прогнозам погоды. И все они утверждали, что 27 мая станет лучшим днем этого сезона.

Мы отдохнули пару дней и — все, пора! — снова пересекли морену, дойдя до ПБЛ. Поскольку теперь у нас не было там палаток, Моника, врач экспедиции Адриана Баллингера и Кори Ричардса, которые как раз в это время поднимались на Эверест без кислорода, предложила нам места для сна в их палатке-столовой. Я отдохнул несколько часов и, прежде чем стало рассветать, выдвинулся в сторону вершины.

Я шел в хорошем темпе и скоро добрался до северного ребра. Хотя по прогнозу был обещан великолепный день, в небе висел занавес из высоких облаков, которые не давали проникнуть солнечному теплу; на высоте семи тысяч метров мне пришлось надеть комбинезон на пуху, чтобы согреться. Несмотря на усталость, я довольно хорошо себя чувствовал и примерно за семь часов добрался до восьми тысяч трехсот. На час дольше, чем в день акклиматизации, но на два часа меньше, чем пять дней назад. Я встретил несколько человек, которые шли вниз: японцев, добравшихся до вершины с кислородом, и немецкого альпиниста Ральфа Дуймовица, который попробовал сделать это без кислорода и теперь жаловался на холод. Я продолжал восхождение и встречал других альпинистов, которые двигались вниз.

После перехода гребня меня встретил сильный ветер; было холодно, и я надел всю одежду, что была с собой. Я оставил пустой рюкзак, привязав его к камням, и трекинговые палки, потому что с учетом холода и ветра руки нужно было держать пониже. Добравшись до второй ступени, я встретил Адриана Баллингера — тот спускался, осуществив свою мечту, то есть поднявшись до вершины без кислорода. Его сопровождал Кори и другие гиды и шерпы. После этого я остался наедине с горой. Ветер не успокаивался; наоборот, его порывы приподнимали снег и несли его к гребню. В какие-то моменты мне приходилось прокладывать путь заново. Я шел медленно, но хорошо себя чувствовал и нормально переносил холод. Мое сознание снова оказалось в характерном для высоты пузыре, и я продолжал идти, шаг за шагом, на автомате, до самых сумерек. Меня ждал великолепный закат, который я встретил у подножия пирамиды, всего за пятьдесят метров до вершины.

Ветер поднимал снег, заставляя его танцевать передо мной, между декорациями из теней, выстроенными солнцем, которое мягко садилось за море облаков; за этими облаками не были видны другие восьмитысячные вершины. Красота была невероятной и внушала ужас — она предваряла начало ночи на этой высоте. Каждый шаг давался с трудом; мой мозг не переставал твердить: «Остановись, развернись, не надо так мучиться». И у меня не было аргументов против. Но поскольку подниматься в горы нас заставляет вовсе не разум, я продолжал. Отсчитывал двадцать пять шагов. Останавливался. Еще двадцать пять. Я останавливался, чтобы как следует подышать, чтобы попытаться наполнить легкие воздухом с таким низким содержанием кислорода.

Так я повторил маршрут, пройденный несколько дней назад, и увидел гребень, покрытый снегом. «Еще несколько метров — и рядом будут флаги». И да, я увидел флаги, которые на этот раз трепал ветер. Единственная мысль, которая заполнила мое сознание на вершине, была о том, что нужно как можно быстрее развернуться и начать спуск. Там, наверху, эмоции не способствуют принятию правильных решений, эйфория сбивает с толку и не позволяет хорошо увидеть всю картину. Меня атаковали порывы ветра, снег бил в лицо. Я начал обратный путь.

Пока я спускался, буря начала усиливаться и становилась все жестче. Снегопад был хотя и не экстремальным, но очень интенсивным. Ветер переворачивал все вокруг, и в ночной тьме мне нужно было быть крайне внимательным, чтобы не уйти с дороги. У меня возникло ощущение, будто я плыву, будто мои шаги далеко, очень далеко. Я чувствовал усталость и видел собственные действия как во сне. Как будто тело и ум расстались и пошли каждый по своим делам.

Я без проблем слез по трем ступеням и постепенно спускался по смешанному ландшафту наклонных плоскостей, чтобы уйти с северо-восточного гребня в северном направлении. Я не осознавал того, что уже несколько часов не ел и не пил. Вся моя энергия была сфокусирована на спуске с горы, и ни о чем другом я не думал.

Когда я вышел из каменных каналов под гребнем, мне было трудно думать. Самые простые расчеты требовали значительных усилий. Сложение и вычитание превратились в задачи, схожие с решением сложных уравнений, и мне приходилось бороться с собственной головой, заставляя ее сохранить активность; казалось, мозг был на грани того, чтобы нажать кнопку «Выкл.». Я знал, что, когда поднимался, оставил рюкзак, но не мог найти в памяти картинку конкретного места. «Да где же он? Думай, Килиан, думай. Посмотри, может, ты уже мимо прошел? Да вот же он, смотри!» Я сел на корточки, чтобы подобрать рюкзак, — и больше ничего не помню.

«Но где я нахожусь? Где я?» Я резко прихожу в сознание и вижу, что иду по изгибающимся каменным плитам на стене с довольно большим уклоном — и эта стена мне незнакома. «Как я сюда попал? Где гребень?» Все вокруг черное, а луч налобного фонарика обрисовывает только контуры камня впереди. Единственное, что я вижу, — это стена из снега и льда, края которой поглощает темнота. Резкое воспоминание: «Так, это я помню. Там мы переходили в прошлом году, чтобы выйти с этой стены, где на меня обвалилась лавина! Но как я умудрился сюда попасть? Что я делаю на северо-восточной стене горы?» Совершенно ошеломленный, я не могу восстановить маршрут, который, должно быть, проделал после того, как нашел рюкзак. Память стерлась. Я не знаю, сколько времени был в отключке и по какой дороге в это время шел. «С этим разберусь позже, сейчас главное — выйти отсюда и найти нормальную дорогу».

Поняв, что я на северо-восточном склоне, я подумал, что лучшее, что можно сделать, — это пересечь его справа налево, не меняя высоты, чтобы снова оказаться на гребне. Тут я вдруг обнаружил, что метрах в тридцати-сорока позади за мной следовал какой-то человек. Он медленно двигался и был слишком далеко, чтобы можно было его узнать. Я четко видел его силуэт и, хотя не понимал почему, твердо знал, что должен увести его оттуда. Я по какой-то причине думал, что именно по его вине отклонился от маршрута и оказался здесь. «Почему он так медленно идет?» Он едва двигался, перемещаясь совсем на чуть-чуть. «Давай уже быстрее, я хочу вернуться в лагерь!» Хотя с самого начала я знал, что это галлюцинация, мне приходилось все время бороться с самим собой, чтобы не забыть об этом. Он следовал за мной, пока я переходил склон справа налево. Я в отчаянии пытался найти гребень горы — и не находил.

Первый каменный отрог, с которым я столкнулся, должен был заставить меня задуматься — он был намного более наклонным и рельефным, чем я помнил, но я подумал, что это просто разница между весной и летом. Подойдя ко второму отрогу, я понял, что нахожусь не там, где думал. «Сейчас я должен был оказаться над каналом, которым воспользовался в прошлом году, чтобы подняться, и должен был подойти к гребню! Это должен был быть гребень! Почему здесь ничего нет? Где этот проклятый гребень горы?» Каменная стена продолжалась, становясь все более крутой и все меньше похожей на то, что я помнил; в какой-то момент я капитулировал. Пора было признать, что я не на северо-восточном склоне и что, честно говоря, понятия не имею, где нахожусь. После этого человек, который следовал за мной, исчез — мой мозг, все еще пассивный и затуманенный, начал реагировать на меня и пытаться нормально думать, раз я согласился, что дезориентирован в пространстве.

С физической точки зрения я себя чувствовал хорошо. Мне не нужно было бороться за жизнь. Да, я был очень уставшим, крайне уставшим, но понимал, что тело справляется, что оно еще не совсем обессилено и сможет продолжать двигаться в течение нескольких нужных часов. Проблема была в другом: я не знал, не имел понятия, где нахожусь. Я продолжил спускаться, надеясь увидеть хоть какую-то подсказку, и даже пытался вспомнить фотографии горы, которые изучил раньше. Рельеф стал довольно трудным: не экстремальным, но примерно таким, как на южном склоне Монблана, как на гребнях Петерей или Инномината. Это очень каменистая поверхность, состоящая из крупных пластов гладкой породы, лежащих более или менее широкими изгибами. Иногда, ленясь карабкаться вниз, я просто скользил по этим плитам, позволяя кошкам сползать, пока они не цеплялись за что-то. Качество камня было плачевным, он рассыпался; когда я не был достаточно осторожен, камни ломались, стоило опереться на них ногой или рукой. В некоторых местах уклон был таким резким, что мне приходилось снимать рукавицы и двигаться в тонких перчатках, прощупывая поверхность. Так я спустился метров на сто, но дорога не менялась, а я не узнавал ничего, что могло бы помочь сориентироваться.

Я дошел до небольшого каменистого канала, узкого двугранника, и подумал, что могу быстро спуститься по нему, миновав несколько каменных пластин, до маленького балкона. Под ногами была пустота. Справа и слева — почти вертикальные стены. Я сел, максимально прижавшись к стене, чтобы быть как можно дальше от пропасти; над головой нависал выступающий каменный блок, который защищал меня от снега. «Так, Килиан, прежде чем двигаться дальше, не зная, где ты, немного подумай. Если ты спустишься, будет ли там ледник, на котором стоит продвинутый базовый лагерь? Но если это не северо-восточный склон, то куда попадешь, если продолжить спускаться? А если придется подниматься обратно? Ух!» Мысли все еще были неповоротливыми, тяжелыми, далекими и размытыми. «А если все это не происходит на самом деле, если это сон, кошмарный сон, а на самом деле я уже несколько часов сплю в палатке? Возможно… Я не помню, как оказался здесь, потому что сплю… Какой ужасный сон! Я хочу проснуться! Я хочу быть в лагере! Может быть, если я сейчас спрыгну в пустоту, то проснусь от испуга, как в кино… Но если это не сон…» Мой разум был вязким, спутанным. Казалось, что сознание закрыто шторкой, которая не дает думать с ясностью. «Что делать? Что делать? Думай, думай… Так, я устал, у меня галлюцинации, я не могу нормально размышлять. Стоит середина ночи, я понятия не имею, где нахожусь! Но как минимум я хорошо себя чувствую и у меня есть силы. Сейчас главное — не сделать какую-нибудь глупость».

Поскольку я был в относительно защищенном месте, я решил остаться там и дождаться рассвета. Когда будет светло, я смогу понять, где нахожусь, и решить, куда двигаться. Я обнял колени, закрыл глаза, чтобы отдохнуть, и задремал.

Довольно скоро я проснулся и сразу отметил, что мышление вновь стало ясным, а его скорость нормализовалась. Это хорошо. Нет, все это был не сон. Я находился на крошечной платформе посреди стены. Первое, что я сделал, — посмотрел на часы. «Какой же я дурак, как я мог не подумать об этом раньше?» Было почти два часа ночи, я находился на высоте восьми тысяч метров. «GPS! У меня есть GPS!» Я вспомнил, что в часах активирована система GPS, и проверил по ним пройденный маршрут. Он представлял собой линию, которая шла вниз, а потом резко, под углом в девяносто градусов, уходила налево и тянулась примерно на километр. «Так я на северной стене!» Мой мозг активировался до турборежима, он подключил всю информацию, хранившуюся в памяти, в том числе фотографии, которые я сканировал глазами в течение нескольких месяцев. «Должно быть, я на одной из каменных стен, окружающих кулуар Нортона. Если я смогу спуститься до семи тысяч метров, там будет снежный переход, по которому шел Месснер, и я без проблем вернусь на гребень».

Меня настигло чувство облегчения. Наконец-то у меня не осталось сомнений, я знал, где очутился. Ситуация все еще была непростой, потому что я находился на очень наклонной и нестабильной поверхности, на хрупких камнях, и до гребня предстоял еще долгий путь. Когда мы поднимаемся в горы, мы отдаем свои тела на их попечение, пока не окажемся опять внизу и вновь не заявим права на свою собственность. Я вскарабкался на несколько метров, чтобы перейти каменные выступы и оказаться на более благоприятном рельефе, а потом начал двигаться вправо. До северного гребня меня вели каменные пласты, отроги, снежные каналы и засыпанные камнями участки.

Но теперь решения о своих шагах принимал я сам. Всю ночь казалось, что внутри меня кто-то другой, захвативший власть и принимающий важные решения, игнорируя меня, будто я никто. И по какой-то неизвестной причине этот человек вдруг решил, что хочет оказаться на северном склоне. Ну что поделаешь.

Вместе с дневным светом пришел и комфорт знакомого северного гребня, покрытого почти метром свежего снега. Наслаждаясь ощущением того, что посреди лета я снова здесь, наверху, один среди снега, я расслабился и стал сидя скользить вниз, пока не услышал шум голосов, доносящихся из лагеря. Когда я спустился по последним участкам снега, то увидел, что к началу ледника кто-то приближается. Это был Себ. Он дал мне попить воды — и первый же глоток вернул меня к жизни.

Вернувшись в лагерь, мы перекусили, хотя мой желудок был будто завязан узлом, и, практически не теряя времени, попрощались с Адрианом, Кори и Моникой, поблагодарив их за то, что разрешили спать в их палатке. Мы пробежали трусцой последние двадцать километров по морене до Ронгбука, оказавшись там как раз вовремя, чтобы собрать чемоданы. На следующий день нас ждала машина, чтобы отвезти в Лхасу, где мы садились на самолет и возвращались домой.