Обет без молчания Володарская Ольга

Глава 1

Он проживал на тридцать втором этаже небоскреба. Из окна квартиры открывался захватывающий вид на гавань и яхтенную пристань. Жаль, Борис не часто баловал свой взор, потому что очень много работал и когда возвращался домой, то сразу после душа забирался в кровать. А утром соскакивал с нее и бежал в офис, порою отказывая себе в завтраке. Лучше поспать лишние полчаса, чем готовить яичницу или кашу.

Борис последние два года жил в Эмиратах. Квартира его располагалась в Дубай-Марине, престижном районе города. Она не принадлежала ему – апартаменты предоставляла фирма, как и автомобиль бизнес-класса, но Боря редко пользовался им. До офиса ему быстрее было доехать на метро, а полноценные выходные он позволял себе пару раз в месяц. И тогда садился в свой белоснежный «Мерседес» и отправлялся в Абу-Даби. Там было спокойнее, по его мнению, красивее, а еще в столице Эмиратов жила женщина, в которую Борис был влюблен. Звали ее Фати, амбициозная и отлично образованная турчанка, она работала так же много, как и он, поэтому виделись молодые люди реже, чем им хотелось бы, но раз в неделю обязательно. Иной раз только для того, чтобы вместе пообедать и подержаться за руки. Благо от Дубая до Абу-Даби езды полтора часа, а у Фати тоже имелось шикарное авто.

Она трудилась юристом. Борис – программистом. Ему платили значительно больше, и Фати считала – это потому, что он мужчина. На самом же деле в технологичный век люди его профессии более востребованы. Тем более в городе будущего, Дубае. Но Боре рады были бы где угодно. Предлагали работу и в Штатах, где он стажировался, и в Сингапуре, но его поманил Ближний Восток.

В Дубае Боря бывал и до этого. Приезжал в гости к другу, с которым сблизился в Америке. Его звали Али. Внучатый племянник шейха Шаржи, толковый, но легкомысленный парень, слыл любимцем кузин, тетушек и бабушек, но у эмира был не в почете. Али отказался учиться на финансиста, предпочтя этой уважаемой профессии несерьезную – дизайнера интерьеров. И то, что он оформил ресторан в Сиэтле и модный клуб уже на родине, в ОАЭ, ничего не изменило. Шейх считал внучатого племянника вертопрахом, прожигателем жизни. Тот, надо отметить, во многом отвечал данной ему характеристике. Любил тусить, тратить, пить, гулять, но… Али был очень талантливым декоратором, а когда работал, отдавался делу на сто процентов. Боря считал его своим корешом. И когда он только переехал в Дубай, приятели часто проводили время вместе: на яхтах, в клубах, в пустыне, гоняя на квадроциклах. Но Боря через пару месяцев понял, что нужно выбирать между работой и веселым досугом, и отдалился от Али. Тот не обиделся, все понял, а вскоре женился на чудесной девушке, которую выбрал для него отец. Через десять месяцев в семье появилось пополнение, дочка Лейла. И ее рождение Али отмечал не только с семьей, но и с многочисленными друзьями. На одной из вечеринок присутствовал и Боря. То есть они остались корешами, что не могло не радовать.

Борис встал с кровати, на которой валялся, и подошел к окну. Хотел полюбоваться наконец панорамой, чтобы отвлечься от грустных мыслей, но… Не смог отвлечься и, как следствие, полюбоваться. Этому еще и слезы помешали. Они застилали глаза, и всегда четкая, насыщенная цветами и формами картина превратилась в бездарную абстракцию. Боря плакал третий раз за свою взрослую жизнь, а она у него началась в пятнадцать, когда умер отец.

Он был настоящим главой семьи, работящим, ответственным, внимательным ко всем: жене, сыну, дочери, теще, которая жила с ними, а точнее, они с ней. Когда папы не стало, Боря, поплакав над его гробом, решил, что пришла его пора становиться взрослым. Теперь он, как единственный мужчина, должен взять ответственность за семью. А еще достроить загородный дом, о которой мечтал папа, но успел только коробку возвести. Думал, встретить в нем с супругой старость, но умер от инфаркта, не дожив до сорока пяти.

С тех пор прошло тринадцать лет. Борис достроил дом, куда перевез маму и дал ей возможность не заботиться о хлебе насущном, выдал сестру-погодку замуж, свозил бабушку в Германию, где ей заменили сердечный клапан. Он выполнил свой долг главы семьи, и это ему нелегко далось. Нужно было еще и своим развитием заниматься: доучиваться в школе и работать, получать высшее образование и работать, стажироваться в Америке и работать, так как денег стажеры не получали, только жилье, неограниченное количество кофе и, что самое главное, бесценный опыт.

В двадцать пять Борис немного выдохнул, но ненадолго. Оказалось, что он сам ничегошеньки не нажил, кроме опыта, как жизненного, так и профессионального. У него никакой собственности. В их трешке по-прежнему многолюдно. Сестра с мужем и дочкой-крохой переехали в нее, потому что устали мотаться по съемным. Бабушка жила то с ними, то с дочкой за городом. Хотела бы освободить квартиру для молодой семьи, да хворала часто, а хорошая поликлиника располагалась в их дворе.

И Боря снова ринулся в бой. Заключив трехгодичный контракт с одной из ведущих строительных компаний Эмиратов, он обеспечил себе не только комфортное настоящее, но и безбедное будущее. Его зарплата исчислялась тысячами долларов, а тратил он меньше половины. Плюс премии, которые считал неприкосновенными. За первый год Борис смог скопить на своем депозите сто кусков. Их уже хватало на квартиру в Москве, пусть и скромную. А если вложить в стройку, то можно рассчитывать на прекрасные апартаменты, которые как раз будут готовы к возвращению в Россию. Но Боря не знал, захочет ли этого. Поэтому не торопился. Его деньги копились и были надежно защищены. Быть может, когда закончится контракт, он женится на Фати, они вместе переедут в Турцию, где приобретут квартиру в Стамбуле и дом на побережье. Она родит ему детишек, а он будет с ними сидеть, когда жена работает, доказывая всем, что женщина создана не только для того, чтобы производить потомство и хранить домашний очаг.

…Зазвонил телефон. Боря глянул на экран. Али.

– Привет, – бросил Боря в трубку, приняв вызов.

– На пиво нет? – ответил ему друг по-русски. Он заучил множество расхожих фраз, а также матерных слов.

– Как дела?

– Пока не родила.

Боря рассмеялся, невзирая на то, что ему было невероятно грустно.

– Ты куда пропал? – перешел на английский Али. – Не звонишь уже несколько дней, а когда мы виделись последний раз, я даже не могу вспомнить.

– Недавно. На вечеринке, устроенной тобой на яхте по случаю рождения Лейлы.

– Она была три месяца назад.

– Надо же, как время летит, – пробормотал Боря. – Ты извини, кореш, – это слово Али, естественно, выучил одним из первых и произносил без акцента, – я весь в работе погряз. Рабом себя не назову, ведь мне отлично платят, но вольным человеком себя тоже не ощущаю.

– Кореш, что случилось? Ты никогда не жаловался…

– Этим утром умерла моя бабушка.

– Пусть Аллах упокоит ее душу. Я скорблю вместе с тобой. – Это он сказал по-арабски, но Боря его понял. – Чем могу помочь?

– Увы, ничем. Я даже напиться с горя в твоей компании не могу – мне вставать утром, чтобы ехать в Аджман. Новый квартал «умных домов» сдается в конце этого месяца, и мы впахиваем по десять-двенадцать часов.

– Ты не поедешь на похороны? – удивился Али.

Он знал, как Боря любит бабушку. Да и в последний путь проводить ближайшего родственника – это святое.

– Не могу. Не отпускают.

– Даже на пару-тройку дней?

– После сдачи объекта хоть на неделю. Я ведущий специалист, и вся ответственность за «ум» квартала на мне. Но я мог бы поручить многое своему заму и контролировать его дистанционно.

– Ты сказал об этом боссу?

– Конечно. Но он ничего не хочет слушать. Тычет меня мордой в контракт, в котором нет пункта о том, что я могу потребовать отпуск на случай смерти ближайшего родственника. Попросить – да. Но в данный момент мое отсутствие может отрицательно сказаться на делах фирмы. Так что… – Боря резко замолчал, потому что понимал – еще слово, и голос задрожит. А он не хотел проявлять слабость даже перед корешом.

– Борис, я отключусь на некоторое время, мне пару звонков надо сделать. Я наберу, как только освобожусь. Хорошо?

– ОК, кореш. Звони в любое время, не знаю, смогу ли сегодня уснуть.

Закончив разговор, Борис швырнул телефон в кресло и отошел от окна. Пометался между спальней и кухней. Выбрал ванную комнату. В ней установлено шикарнейшее джакузи, а он в ней лежал пару раз, и всегда с Фати. Сейчас ему не помешает расслабляющая ванна. Борис пустил воду, бросил ароматной соли. Но когда джакузи наполнилось, а это произошло за считаные минуты, он в нее не полез. И вино, что налил себе в хрустальный бокал, вылил в раковину. Он не хочет любоваться панорамой Дубай-Марины, нежиться в пене, смаковать выдержанное «Совиньон», потому что все это уместно в минуты довольства жизнью. А Боре плохо. Он страдает, и его могло бы отвлечь действие. Если бы большой босс отпустил его, он уже сидел бы в аэропорту в ожидании рейса, а утром был дома. Там мама, сестра с мужем, племянница и… бабуля. А если точнее, ее тело. Старикам не делают вскрытие, если смерть ненасильственная, и позволяют родственникам решать, где они хотят оставить тело до погребения: в специальных «скорбных» местах или дома. Борина родительница и его сестра решили, что бабушка до последнего останется в квартире, где выросла и она, и ее дочь, и внуки…

У нее было чудесное имя – Любовь. Или, как ее называли в семье еще в те далекие времена, когда в проекте не было ни то что Бори, но и даже его мамы, Либе. Отец бабули прошел всю войну, был адъютантом самого маршала Жукова, а в пятидесятых с семьей жил в ГДР несколько лет. Он очень хорошо знал немецкий, учил этому языку и жену, и дочь. Первая противилась. Ей не нравилось, как он звучит, она считала немецкий агрессивным. Да и на кой он ей? Живут на советской стороне Берлина. Если фрицы хотят общаться с победителями, пусть осваивают русский. А Любочка запоминала все слова и выражения. Она еще до переезда в ГДР могла худо-бедно вести диалог. А уж как обосновались в Берлине, так начала шпарить по-немецки не хуже детей дипломатов, что в спецшколе обучались. В освоении немецкого, кроме отца, ей помогал местный мальчишка, с которым она очень сблизилась. Ганс, кажется. Или Хайнц. Он перевел ее имя на родной язык – Liebe, а за ним подхватили мама и папа. Так Любочка и для своих стала Либе.

Семья вернулась в СССР в пятьдесят пятом. Бабушке тогда было четырнадцать (она родилась первого июня, а двадцать второго началась Великая Отечественная война). Через четыре года Либе поступила в МГИМО. По окончании вуза работала переводчиком. Замуж вышла по тем временем поздно, в тридцать. Родила дочь. Супруг был значительно ее старше, чуть ли не вдвое, имел не только сына от предыдущего брака, но и внуков. Поэтому Любочка рано овдовела и больше замуж не вышла. А могла бы. У нее всегда имелись поклонники. Либе с возрастом не утратила ни очарования, ни стройности, ни легкости нрава. Когда лежала в больнице, где ей оперировали сердце, шутила с медперсоналом и отвечала на заигрывания одного из пациентов. Губки подкрашивать также не забывала. И казенный халат из простенького ситца драпировала богатыми шалями или накидками, что привезла из дома.

Либе обожали все члены семьи. Не только кровные родственники: родители, дочь, внуки, – но и зять, муж Бориной сестры Дашутки. Оба жили на ее территории, но не тяготились этим. Правда, немного Любовь Васильевну побаивались. Бабуля не терпела не то что крика, даже разговоров на повышенных тонах. В ЕЕ доме никто не смел ссориться, только решать спорные вопросы путем цивилизованного диалога. А еще нельзя без спроса трогать вещи Либе. Каждая была неприкосновенной.

…Снова затренькал телефон. Звонил Али. Оказалось, что прошло уже больше получаса с того момента, как они закончили разговор.

– В Аджмане тебе во сколько нужно быть? – спросил друг.

– В девять.

– Приезжай к семи, бери помощника. Раньше начнете, раньше закончите.

– А куда мне торопиться?

– На самолет. Тебя отпускают на три дня. Все они будут твоими, если вылетишь завтра же. Но вернись обязательно к сроку, я за тебя поручился.

Боря понял, что Али обратился к эмиру, чтобы тот похлопотал за него. Поступок настоящего друга.

– Кореш, спасибо тебе огромное! – с чувством проговорил Борис. – Ты не представляешь, как для меня важна эта поездка…

– Я тоже обожаю свою бабушку. И когда Аллах заберет ее душу, я прилечу из любой точки мира, чтобы проститься с ней.

– Надеюсь, я успею. Сейчас высокий туристический сезон, и билетов на прямые рейсы может не быть.

– Я тебе не все еще сказал. В Москву ты летишь из аэропорта Шаржи на личном самолете шейха.

– Ты серьезно?

– Нет, блин, – «блин» прозвучало по-русски, – шучу в такой неподходящий момент.

– Но как тебе удалось уговорить своего сиятельного родственника одолжить самолет? Ты же у него в немилости.

– Он подобрел по отношению ко мне. Я теперь женат, у меня ребенок. Дурю меньше, работаю больше. Но с самолетом просто удачно вышло – как раз завтра доверенные лица шейха летят в Москву. Так что не переоценивай мои старания.

– Все равно я безмерно тебе признателен. Даже не знаю, чем смогу отблагодарить…

– Матрешку привези. Лейла подрастет, играть с ней будет.

На том и распрощались. А в шесть часов вечера следующего дня Боря улетел в Москву.

Глава 2

На похоронах плакали все, кроме Бори. Зато на поминках он единственный напился. Мама была в шоке. Ее Борюся даже в шальные студенческие годы ни разу не показался ей на глаза не только бухим, она от него и запаха никогда не улавливала. Она искренне верила в то, что сын совсем не пьет. Как-никак в ОАЭ живет и работает, где сухой закон.

– Почему сухой? – заплетающимся языком вопрошал Боря. – Очень даже мокрый. В эмирате Аджман, где мы строим квартал будущего, есть аж два алкомаркета. Гастарбайтеры из Пакистана и Индии устают очень, им надо снимать напряжение, вот для них их и открыли. Да еще для русских. А в Дубае хоть залейся вином. Только дорого…

– То есть ты начал пить? И кто тебя этому научил? Внучок шейха?

– Али не тронь. Он мой кореш. И если бы не он, меня бы тут не было.

– Спи уже, алкаш. – Его пытались уложить уже не первый раз, но Боря вскакивал и метался по квартире, что-то ища. Что – он сам не знал.

– Да не пью я, мам. Просто хреново мне, грустно, вот и развезло с трех рюмок.

– А почему тогда так плохо выглядишь? Худой, мешки под глазами.

– Работаю много, устаю.

– Зачем же надрываться?

– Чтобы заработать денежку.

– Да тьфу на нее! Все у нас есть: квартира, дом, гараж. Можешь продать что-то, разменять, и у тебя будет свое жилье. Не рви ты жил, сынок.

– Ничего продавать и менять мы не будем. Квартира – сестре. Дом – тебе. Гараж – Витьку, – так звали зятя, и он был неплохим автомехаником. – А себе на жилье я как-нибудь заработаю.

Боря еще что-то бормотал, но вскоре уснул, а когда пробудился, был ясный день. В квартире – тихо. Сестра Дашка с мужем Витей на работе, их дочка в садике, а мама, наверное, ушла в магазин: она вчера сетовала на то, что в холодильнике нет нормальной еды, одна дрянь, типа сосисок да йогуртов.

Голова, как ни странно, не болела. Боря, сходив в уборную, прошлепал в кухню, глянул на часы на микроволновке – они показывали половину десятого. Не день, но утро в самом разгаре. Отоспался так отоспался. Вот и не болит голова. Дрых больше полусуток.

Боря налил стакан воды, залпом выпил и включил чайник. Голова не болела, а сушняк все же был. Хотелось сладкого каркаде – он присылал сестре отборный, приобретенный на рынке Омана. Пока грелась вода, Боря изучал холодильник. Думал, что из той дряни, лежащей в нем, съесть. Выбрал творожный сыр. Намажет его на тост, накроет долькой помидора и за милую душу слопает. Да, с бльшим удовольствием он бы поел молочной кашки или лапши, но готовить Боря не умел.

Сунув хлеб в тостер, он отправился в ванную. Надо умыться и зубы почистить, а то глаза заспанные, а во рту, как говорится, кошки нагадили. Выдавливая пасту на щетку, Боря смотрел на свое отражение. Да, права мама, выглядит он не ахти. Что похудел, это неплохо. Полным Борис не был и раньше, но жирок имел. А все потому, что мало двигался. Работа сидячая, а спорт – это не для него. В результате щечки и складочка на пузе. Сейчас же ни того, ни другого. Он идеальная вешалка: подкачаться немного, и можно на подиум выпускать. Рост сто восемьдесят пять, вес семьдесят семь. Три кило мышечной массы набрать, и станет как Криштиану Роналду.

Но тот загорелый, пышущий здоровьем, а Боря бледный, даже чуть синеватый. Не скажешь, что живет на берегу Персидского залива. Впрочем, почти все европейцы, работающие в ОАЭ, выглядят так же. Выйдя из офиса, прыгают в машину, едут домой, развлекаются в гигантских торговых центрах, моллах, где, кроме привычных ресторанов и кинотеатров, имеются выставочные комплексы, аквапарки, океанариумы, даже искусственные снежные склоны.

Как это ни странно, Борина бледность и новообретенная худоба на Ближнем Востоке считались привлекательными. Ее увеличивали светлые волосы и бледно-голубые глаза. В Америке он не котировался: там ценились накачанные и загорелые, с улыбкой от уха до уха, а Боря был сдержан в эмоциях. Но в Эмиратах его иначе воспринимали. На него заглядывались женщины, а мужчины ревновали их к нему. Фати как-то обмолвилась, что ей завидуют подружки. Она умудрилась отхватить не только успешного, но и невероятно красивого парня.

Вспомнив об этом, Боря хмыкнул. Если он сейчас выйдет во двор, на него никто и не посмотрит. Подумаешь, белобрысый дрищ! Вот если бы он прикатил на своей тачке, тогда другое дело…

Тостер пиликнул. Борис вернулся в кухню, поел, но без аппетита. Сыр оказался невкусным, каким-то пластмассовым, а чай не подвел. Попивая его, Боря вернулся в комнату. Что-то не давало ему покоя.

Плюхнувшись на диван, он понял – семейный архив! Вчера он мотался по квартире в поисках. Бабуля хранила его у себя в комнате (в ней он и спал), перекладывая с места на место. То он в столе лежал, то на антресолях, то в диване, в ящике для подушек. Боря вчера все проверил, но искомого не обнаружил. Может, спьяну? Он встал, отодвинул лежанку. Ничего, кроме старых сапог. Либе не позволяла выкидывать и их. Кожаные, на толстом натуральном меху, они казались ей невероятно ценными. Дочка щеголяла в них в детстве по дому, но на улицу не выходила: когда доросла до каблука, ее нога переросла тридцать пятый размер. Да и устарели сапожки. Внучка тем более не собиралась носить старье даже дома. А выкинуть не могла – бабуля запрещала.

«Теперь все отправится на помойку, – подумал Борис. – Не только башмаки и этот диван, а вся мебель Либе, ковры, занавески, обои… Останутся только фарфоровые немецкие тарелки да фигурки. Они имеют хоть какую-то материальную ценность. Остальное – хлам. И от него, конечно, пора избавиться, но… Так жаль!»

Боря понимал, что это глупо. Он сам, живи в этой квартире, сделал бы то же самое. В комнате Либе нет антиквариата, обычное старье. Но когда оно перекочует на свалку, а пол, стены и потолок будут покрыты новыми современными материалами, не останется бабушкиного духа. Только память о ней, да и она вскоре иссякнет…

Он снова загрустил, но тут зазвонил телефон. Это Фати желала с ним поговорить.

Едва они начали диалог, как раздался мамин голос:

– Сынок, ты встал?

– Да, – ответил он.

– Как себя чувствуешь?

Боря вышел в прихожую, держа телефон у уха. Мама, которую звали Марией – только так, без фамильярных «Маш», – разувалась, у ее ног стояли пакеты из супермаркета.

– Ой, извини, я не знала, что ты разговариваешь, – зашептала она, увидев сына. – Приготовлю тебе поесть. Что хочешь?

– Я завтракал, – ответил ей Боря и вернулся в комнату, чтобы закончить разговор.

Через пару минут он распрощался с Фати. Они договорились, что она приедет за ним в дубайский аэропорт. В этом не было необходимости, Боря добрался бы на метро или такси, но Фати хотелось этого, да и ему тоже. Это же так приятно, когда тебя кто-то встречает.

– Борюся, я тебе все же оладушков напеку, – сказала мама, завидев сына в дверях кухни. – Пышных, как ты любишь. Со сметаной. Или блинчиков на скорую руку сварганить?

– Я тосты поел, не хочу.

– Значит, мучного с тебя хватит. Нужно мясного. Котлеты? – Она показала упаковку охлажденного говяжьего фарша.

Он закивал, но тут увидел кочан капусты и воскликнул:

– А можно голубцы? Согласен на ленивые.

В Эмиратах он часто ел бифштексы, кебаб или бургеры с котлетами из рубленой говядины, но голубцы… Все с той же сметаной… О них он и думать забыл там, на Ближнем Востоке.

– Нет, давай уж классические сделаю. Сын в кои веки приехал, должна я его порадовать.

– Спасибо, мамуль. – Он чмокнул ее в щеку и налил себе еще воды. Сушняк не проходил. Или это «пластмассовый» сыр был слишком солен, и после него хотелось пить.

– Так как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Опохмелиться не хочешь?

– Нет, – хмыкнул Боря. Мама все еще не была до конца уверена в том, что он не стал пьяницей.

– Кто тебе звонил?

– Девушка.

– Фати?

– Откуда ты знаешь ее имя? – удивился Борис.

Он не рассказывал о своей личной жизни членам семьи.

– От Дашки. Она, поскольку ты у нас партизан, изучила твои соцсети и вычислила ее. Показывала мне твою Фати – красивая.

Да, девушка на самом деле была очень хороша собой, но чуть полновата. Борю это не смущало, а Фати страдала от того, что ее фигура далека от модельной. О размере S и не мечтала, ей хотелось носить хотя бы М, но даже L ей бывал маловат. А после XL заканчивалась размерная сетка всех известных брендов. Фати изводила себя диетами, но все равно не худела, разве что больше не поправлялась. Боря считал, это тоже результат, а еще говорил, какая она красивая, вся такая налитая, гладенькая, пышная. Ему нравился ее небольшой животик, круглые коленки, роскошная грудь. Смуглая Фати напоминала ему булочку с корицей. Ее так и хотелось укусить…

– Ты ее любишь? – услышал он мамин голос.

– Кого?

– Фати свою.

А он почему-то подумал о булочке с корицей и карамелью, дуралей. Ею он полдничал, запивая крепким кофе.

– Да, – ответил Боря и это относилось к обеим: девушке и булочке.

– Как-то неуверенно ты это сказал.

– Я неуверенный алкаш, что поделать!

Мам со смехом от него отмахнулась и взялась за готовку. Промыла капустный кочан, выложила фарш в миску, достала лук, морковь, поставила на плиту воду для риса.

А Боря уселся на табурет и стал смотреть, как она шустрит. Родительница, имея мужа и двух детей, а еще матушку, которая не утруждала себя бытовыми хлопотами, научилась не только вкусно, но быстро и аккуратно готовить. За полтора часа она умудрялась сварить первое, второе и компот и не устроить при этом беспорядка. После обедов-ужинов членам семьи оставалось только тарелки и приборы помыть – этим обычно занимались дети. На папе была мужская работа по дому, Либе же позволяла себе лениться, считая, что она достаточно много сделала для семьи, может и отдохнуть.

Снова вспомнив о бабушке, Боря спросил:

– Мам, а где наш семейный архив? Я искал, но безрезультатно.

– В комнате Дашки. Кажется, в нижнем ящике комода.

– Почему там?

– За пару дней до смерти Либе позвала ее к себе, велела сесть и послушать. Напомнила, где лежит ее похоронная одежда, а также деньги…

– Она что, плохо себя чувствовала?

– Физически как обычно, но как будто хандрила. Постоянно перебирала старые фотографии, перечитывала письма. Пластинки слушала с немецкими песнями – старый проигрыватель она тоже запретила выкидывать, хотя он заедал, а исцарапанный «винил» не передавал чистоту музыки и голоса. – А еще киршвассер на ночь выпивала…

Это было серьезно! Сей крепкий алкогольный напиток со вкусом вишни Либе любила, но позволяла себе крайне редко. Он был тяжел для желудка, и от него болела голова. Но киршвассер напоминал ей о любимой Германии, поэтому бабушка окончательно от него не отказывалась. В детстве она стянула у своего отца початую бутылку, и они с ее другом, то ли Гансом, то ли Хайнцем, так напробовались настойки, что уснули пьяными во дворе. Им было лет по тринадцать, и нагоняй получили оба, но больше Либе, ведь именно она умыкнула из дома алкоголь. С тех пор киршвассер ассоциировался у нее с запретным плодом, который, как известно, сладок. Не с яблоком, как водится, а с вишней, точнее, черной черешней. Поэтому не имеющая вредных привычек бабушка если пила, только киршвассер. По праздникам не шампанское, а тоже его, три, четыре стопочки. После пяти ей становилось дурно. Но в последние годы Либе и от пары рюмок плохо себя чувствовала, поэтому позволяла себе лишь одну на Новый год и дни рождения.

Портфелю, в котором хранился семейный архив, было втрое больше лет, чем Борису. Его привез из Германии в качестве трофея прадед Василий, ветеран Великой Отечественной, боевой офицер. Подобрал на развалинах Берлина, отряхнул от пыли и грязи и взял себе. Портфель был шикарным, из кожи крокодила, с медными кнопочными застежками – такому грех пропадать. Прадед планировал подарить его своему старшему брату, начальнику цеха на заводе, выпускавшем легендарные «катюши», да тот умер от инфаркта до того, как Василий вернулся на родину. И остался портфель у него. Без дела лежал, хотя можно бы продать, но он был дорог как память, это раз, и два – семья особо не нуждалась. В те времена все жили скромно и могли довольствоваться малым. А Василий – офицер. Он ушел на фронт младшим лейтенантом, а вернулся майором. Зарплату деньгами почти не платили. Облигациями займа в основном, зато давали отличные продуктовые наборы. Потом семья уехала в Германию, а по возвращении прадед, уже полковник, получил квартиру, ту самую трешку, в которой выросла и мама Бори, и они с сестрой, пенсию, так как ушел в отставку, но все равно работал. Первое время преподавал в высшем военном училище. Но оттуда его попросили, поскольку Василий академию окончить не успел: с третьего курса был призван на фронт. И стал он учить безопасности на случай войны школьников. Во времена юности Бори этот предмет назывался ОБЖ, а в шестидесятые – поди знай.

Даже тогда по семейной легенде Василий портфель не носил, хотя работал преподавателем, и это было бы логично. Либе говорила, что он его жалел. Ученики те еще… нехорошие ребята! Могли даже полковнику, боевому офицеру, тухлое яйцо в сумку подкинуть, а на стул кнопку. Они так шутили, и он их жалел, не наказывал, а просто журил. Он был очень добрым человеком. Понимающим. Бабушка говорила, что Борин отец только тем ей и понравился, что был немного похож на Василия характером.

– Пойду поищу портфель, – сказал он маме и отправился в комнату сестры.

Долго рыться в комоде не пришлось. Архив лежал в нижнем ящике, поверх старых простыней. Их уже не стелили на кровати, но и не выкидывали. Мама с сестрой использовали их в качестве тряпок, когда делали уборку.

Боря достал портфель, раскрыл его. Первое отделение оставил в покое: там прадедушкины боевые ордена и медали, дедушкины значки, бабушкины побрякушки, среди которых были и золотые, но не особо ценные. Такие на лом разве что сдать. Борю интересовало отделение с бумагами. Там фотографии, открытки, письма. В детстве он обожал вместе с Либе перебирать эту «макулатуру», в отличие от сестры Дашки. Она отлынивала от этого занятия, да и бумажный архив обозвала макулатурой именно она. А вот бабкины украшения примерять любила.

Первым делом Борис достал фотографии. Старые, выцветшие, потрескавшиеся и оборванные. На них родители Либе, она с ними, одна, с друзьями из института, с мужем, с маленькой дочкой в коляске. Те снимки, что делались позже, хранились в альбомах. Боря перебирал карточки и отмечал, что помнит каждую из них. В те годы фотографировались редко, несколько раз в год. И вдруг он наткнулся на один снимок, который ему раньше не попадался. На нем Либе-подросток, хорошенькая, нарядная, едва начавшая формироваться девочка-девушка лет тринадцати. А с ней рядом пацан: белобрысый, ушастый, одетый в какое-то шмотье и все равно симпатичный. Было что-то в его улыбке обезоруживающее. А как уверенно он держал Либе за руку! И это ее, принцессу в платье с пышной юбкой, изящных туфельках, с ободком, похожим на корону. А он просто рвань: штаны короткие, башмаки стоптанные, рубаха с чужого плеча. Да еще и ниже ее на полголовы.

Боря перевернул фото. Либе подписывала все фотографии, и на обороте этой значилось: «Я и Клаус. Май 1955 г.».

Клаус? Кто это? Она вроде бы дружила с Хайнцем или Ганцем?

– Мам, – крикнул Боря. – Можно тебя на секунду?

Мария вбежала в комнату, вытирая руки о перекинутое через плечо полотенце.

– Что?

– Немецкого друга бабушки как звали?

– Не помню. А что?

– Да тут новая фотка обнаружилась. – Он показал ей снимок.

– Странно, я раньше ее не видела, – пробормотала Мария. – Но это он, тот мальчик. Либе таким его и описывала. Клаус, значит. А фамилия его Хайнц. Ее я помню, потому что, когда в девяностые появились кетчупы и майонезы под этой маркой, я спросила у мамы, а не является ли ее давний друг наследником империи.

– Компания американская, так что вряд ли.

Мария повела носом.

– Что-то горит. – Она снова метнулась на кухню и уже оттуда прокричала: – Я забыла тебе сказать, что дней пять назад звонила внучка этого самого Клауса Хайнца!

– Кому? – Боря наткнулся на толстую тетрадь в бархатном переплете, которой тоже раньше в портфеле не было.

– Нам, сюда, в квартиру. На городской телефон.

Либе не позволяла его отключить, и аппаратов было два: один стоял в прихожей, второй в ее спальне.

Отложив бархатную тетрадь, Боря последовал за матерью.

– И что она сказала?

– Меня тут не было, трубку взяла Дашка. Услышала женский голос, молодой. Звонившая представилась Элизабет.

– Хайнц?

– Нет, конечно, она же внучка. Фамилия другая, английская вроде бы. Так вот эта девушка сказала, что ее дед скончался, а перед смертью огласил свою волю, и пожелал он, чтобы Элизабет приехала в Москву – познакомиться с семьей его давней подруги Либе, а особенно с тобой, ее внуком. Не знаю, почему, но девушка назвала твое имя – Борис.

– Она по-русски говорила?

– Да, но плохо – Дашка половину не поняла. Решила, что та через переводчик зачитывает, но сказала: милости просим. Элизабет поинтересовалась здоровьем Либе. Та была еще жива, и твоя сестра сообщила, что все более-менее хорошо. Разговор оборвался из-за того, что трубка радиотелефона разрядилась. Элизабет не стала набирать наш номер вновь, а ее на нашем аппарате не определился. – Мама отставила кастрюлю, сняла с нее крышку и стала колдовать над едой дальше: что-то доливала, досыпала, помешивала. – А на следующее утро Либе отдала богу душу, и всем стало не до внучки герра Хайнца. Я вспомнила о ней только сейчас, после того, как ты мне старое фото показал. Интересно, она все еще собирается в Москву?

– Даже если так, я ее не увижу. Придется Дашке встречать заморскую гостью.

– Нам с ней – я пока в городе поживу. Как ты думаешь, приедет эта Элизабет?

– Скорее нет, чем да. Поддалась порыву, позвонила. Немцы и англичане – а внучка помесь – мало эмоциональны и довольно прижимисты. Элизабет придется потратиться на визу, причем срочную, а она дороже, билет, проживание, питание… Нет, я думаю, не прилетит. Иначе перезвонила бы.

И тут затренькал городской телефон. И мать, и сын замерли. На него звонили только Либе, и то нечасто. У всех бабулек имелись сотовые, а своей Боря такой купил еще в 2006 году. Он, кстати, с тех пор работал, Дашка в нем лишь аккумулятор поменяла.

– Это она, – заявила мама уверенно.

– Элизабет? – зачем-то переспросил Боря, хотя подумал о том же.

– Иди поднимай трубку.

Он послушался. Нажав на кнопку приема звонка, сказал:

– Алло.

– Здравствуйте, – прозвучало в ответ. Голос женский, молодой. – Меня зовут Элизабет Олдридж. А вас?

– Борис Грачев.

– Внук Либе? Очень приятно. Как ваша бабушка?

– Скончалась.

– Горюю вместе с вами, – выдала она. Скорее всего, мама права, и девушка пользуется переводчиком в телефоне. Боря хотел ей предложить перейти на английский, но тут услышал: – Я в Москве. Взяла такси. Еду к вам. Адрес знаю. Вы можете меня встретить?

– Да, конечно, – растерянно проговорил Борис.

– Через час. Спасибо.

И она отключилась.

Глава 3

Кирилл Ханов по прозвищу Хан с раннего детства увлекался коллекционированием. Жили они бедно, и он собирал фантики от конфет и жвачек, некоторые из которых подбирал на улице. Иногда в урну руку запускал, если видел что-то заслуживающее внимания. Экспонаты ничего не стоили и не обменивались, просто грели ему душу. Хан родился в конце семидесятых годов прошлого века, при СССР, и тогда все ели «Маску», «Арию», по праздникам «Мишку на Севере». Жевали «Мятную» или «Апельсиновую» жвачку, а те, у кого родители бывали за рубежом, «бабл гам», или, как тогда говорили, «бубль гум». Кирилл, правда, в своей коллекции имел и редкие экземпляры фантиков, потому что жил в центре Москвы в шумной и густо населенной коммуналке на Сретенке, и не брезговал урнами, куда иностранные туристы выбрасывали обертки от конфет и жвачки.

Коллекция эта сохранилась до нынешних времен – в память о прошлом, как и все остальные. Кирилл охладел к фантикам в первом классе школы – посчитал, что перерос их. Смысл коллекционирования ведь не только в том, чтобы собрать экспонаты, но и похвалиться ими, поделиться… Обменять, в конце концов (о продаже тогда речи не было). И Хан переключился на значки. Идея собирать их пришла к мальчику в тот момент, когда ему прицепили на лацкан школьного пиджака звездочку – приняли в октябрята! Это было волнующе и до, и во время, и после. Все первоклашки мечтали вступить в пионерскую организацию и боялись, что, если будут плохо учиться или вести себя, их не примут. А первый шаг на этом пути – стать октябренком. Они были милыми, наивными детьми. А как трепетно относились к своим звездочкам!

Хан гордился тем, что собрал если не все, то большинство…

Значок октябренка первой волны, изготовленный в 1923-м. Тот, что при Сталине вручали. Латвийский, грузинский, таджикский, немецкий – в ГДР ребят тоже принимали в организацию. Эта коллекция Хана уже ценилась, но не так высоко, чтобы ее продать.

То ли дело ордена! Кирилл собрал их не так много, как значков, а тем более фантиков, но расстался с ними с легкостью, оставив на память всего пару не самых ценных экземпляров. Если бы не нужда, коллекция осталась бы при Хане. Но он устал жить в коммуналке, захотел отдельную квартиру, пусть и не на Сретенке.

Продав ордена, он переехал на северо-западную окраину столицы. Приобрести себе смог только однушку без ремонта, но был рад и ей. Тогда думал, что продешевил, но оказалось – выиграл. Спрос на ордена времен Великой Отечественной упал уже в конце девяностых, зато цены на недвижимость в Москве взлетели.

А неугомонный коллекционер переключился на ножи, и тоже неспроста.

Мать Кирилла, Елизавета, была крайне странной женщиной. Пожалуй, не совсем нормальной, но диагноза ей не ставили, поскольку к психиатрам никто не обращался, ни ее родители, ни она сама, ни ее гражданские мужья, ни дети.

Лиза родила Кирилла в тридцать. От кого, неясно, замужем она ни разу не была. До него – дочь, после – другую. Хан застал только отца младшей сестры. Тот был алкашом, тихим, бесполезным. Но мать не пила. Совсем. Она и без допинга умудрялась погружаться в странное состояние, комфортное для нее, но не для остальных. Они занимали одну, пусть и большую, в двадцать четыре квадрата, комнату и жили буквально друг у друга на головах. Старшая сестра выскочила замуж в семнадцать, лишь бы съехать, но удачно. Нашла себе курсанта Пермского военного училища, у них все сложилось, и умчались молодые на Урал. Пьяница-отчим умер тогда же от цирроза, но Елизавета долго не горевала. Нашла замену ему через пару месяцев. Этот не пил, но распускал руки. Детей не трогал, бил только Лизу, и ей, возможно, это даже нравилось. Но не факт. Мать то ли специально провоцировала своего сожителя, то ли просто не понимала, что творит.

Хан съехал от матери в двадцать, учась на третьем курсе истфака МГУ. Поступил сам – не сказать что легко, но без предварительных занятий на подготовительных курсах или с педагогами вуза. Киру никто протекции не составлял. Он просто очень хорошо знал те предметы, по которым сдавались вступительные экзамены.

Он зажил отдельно, продолжил учебу и нашел для себя новую страсть – холодное оружие. Когда он покидал ненавистную коммуналку, мама сделала ему подарок, что было неожиданно. Елизавета не всегда на дни рождения детей что-то им преподносила, а тут расщедрилась и вручила красивый складной нож. Да не штамповку, а изделие ручной работы, с гравировкой на немецком.

– Где ты раздобыла это чудо?

– Нашла, – ответила мать.

Кирилл удивился. Лиза ничего не подбирала на улице, даже деньги – боялась сглаза. Поэтому о том, где он в детстве добывал некоторые фантики, Кирилл ей не рассказывал.

– Разбирала старый шкаф и обнаружила этот нож.

– Красивый. И откуда он у нас?

– Принадлежал твоему деду. Я давным-давно его не видела. Думала, пропал.

– Военный трофей? – Об отце Елизаветы он ничего не знал, кроме того, что тот умер молодым. Погиб, сорвавшись со стены строящегося дома – работал каменщиком.

– Нет. Ему этот нож кто-то из ближайших родственников подарил.