Любовь за гранью 10. Игра со Смертью Соболева Ульяна

Глава 15

Иногда можно ненавидеть себя за отсутствие сожаления. Я себя ненавидела. За то, что позволила ему, за то, что не сопротивлялась, а жадно наслаждалась каждым прикосновением, впитывала, вбирала в себя и сходила с ума от извращенного, неправильного, ненужного удовольствия чувствовать его ласки. Они взрывались во мне воспоминаниями, фейерверком прошлых объятий, поцелуев, дикой страсти и изнуряющей, больной одержимости им. Мое тело помнило все. Оно, проклятое, сохранило каждую малейшую реакцию на запах, на касание, на голос, на его имя.

И никогда, и ни с кем не будет, и не было, как с ним. Оно выбрало хозяина, именно хозяина, никак иначе, оно не признавало никого, оно не реагировало ни на какую механику, инстинкты, проклятую природу, оно оставалось мертвым со всеми, кроме него. Словно он носил в себе какой — то тайный код, какой — то зашифрованный доступ ко мне, к моему сердцу, душе, телу, ко всему, что являлось мной. За все эти годы я забыла, что такое возбуждение, я забыла, что значит пульсировать, дрожать, покрываться мурашками, изнемогать до боли, до агонии. Ледяная, мертвая, бесчувственная. Я была именно такой, пока не увидела его снова, и не было десятилетий и столетий, и не было никакого расстояния и времени. Словно их вырезали дьявольскими ножницами, обрубили от и до. Было вчера — где я любила его до безумия, и сегодня — где я все еще люблю его до безумия. И нет ничего между. И не было никогда. Только я больше не та маленькая Девочка, у меня нет ни одной иллюзии, они все разбились на осколки, и я резалась до мяса каждым из них, пока даже этого не осталось. Я знала, кого я люблю, и так же дико, исступленно ненавижу — психопата, маньяка, убийцу, садиста с извращенной, искалеченной психикой. И мне не будет пощады, я — лишь способ удовлетворить его жажду мести моему отцу за все годы унижения и пыток. Какая — то часть меня понимала его, сочувствовала, изнывала от сожаления, что именно ему пришлось пройти через ад, но Рино протащил меня через него и продолжает топить меня в нем, то приподнимая за волосы, то снова погружая в огненную магму его ненависти, до полного уничтожения всего живого во мне. Но, вопреки всему, противоестественно, необъяснимо… я оживала, и я ненавидела себя именно за это. За то, что меня разорвало от наслаждения, за то, что мысленно отдалась ему еще при первой встрече, за то, что унизительно текла от его прикосновений, от звука его голоса, от его запаха, дыхания…даже от боли, которой он беспощадно убивал меня даже в тот момент, когда остервенело вбивался в моё тело.

Эту ночь я провела в своей комнате, глядя в белый потолок. Я понимала, что все, что сейчас происходит, постепенно подводит меня к тому краю, за которым я просто потеряю себя. Растворюсь в своей зависимости, стану его игрушкой и возненавижу себя еще больше. Второй раз я сломаюсь, я не переживу. Я и так вся сломана. Только с виду целая, а внутри покрыта шрамами, трещинами, ранами. Одно неверное касание, и я рассыплюсь в пепел. Не знаю, что меня все еще держит на поверхности, какие силы ада дают мне желание продолжать дышать, есть, двигаться. Но и они уже на исходе. Я на какой — то чертовой грани, и мне безумно страшно, что я переступлю ее, и дороги назад уже не будет никогда.

Вечером за мной пришел один из его псов, верных, фанатично преданных, не решающихся даже посмотреть на меня. Им запретили. Я уверена в этом. Запретили даже разговаривать со мной. Рино слишком хорошо изучил актрису во мне. Ту самую, которая способна заморочить голову любому.

Я переоделась, не глядя в зеркало…зная, что я там увижу. Точнее, что он хочет увидеть — дорогую, изысканную шлюху. Одетую настолько шикарно, что можно фотографировать на обложки журнала. Алое платье, колье с рубином, стоимостью в несколько миллионов, туфли на высоких каблуках. Игра. Показуха. Я не понимала, зачем Рино это нужно. Потешить самолюбие? Унизить меня, возвышая себя за счет высокородной любовницы. Он не был похож на тщеславного болвана. Дело не в этом. Есть другая причина. А, может быть, несколько. И я примерно догадывалась, какая — выманить моего отца. Ничего больше. Если бы он мог прилюдно распять и казнить меня, он бы это сделал, но я ему пока нужна. Он казнит, но позже. Поправила волосы за уши и прошла мимо охранника, ожидающего меня за дверью и подавшего мне ярко — алый плащ.

Мне казалось, что вместо проклятого мартини я глотаю яд. Порционно. Глоток за глотком. Этот яд течет по моим венам и заражает меня ненавистью, до дрожи, до лихорадки. Я постукивала костяшками пальцев по столешнице и смотрела, как он разговаривает с Еленой. Не просто разговаривает, а что — то шепчет ей на ухо и у той глаза закатываются от его слов. В голове образы… яркие…и его голос….над моим ухом…Увидела, как провел костяшками пальцев по ее плечу и бокал треснул в моих руках, кровь капнула на платье. Это ничего не значит. Мне плевать. На него и на его шлюх. На все наплевать. Больнее не бывает. Что может быть хуже того, что уже произошло? Что может отравить больнее, чем предательство, чем его равнодушие и ненависть, чем его звериная жестокость, цинизм и унизительная потребительская похоть?

Я резко встала с кресла, направилась к дамской комнате. Охрана за мной, но они не пойдут дальше двери. Они будут наблюдать. Я вышла на лестницу и глубоко вздохнула, а потом увидела, как высокий блондин в элегантном костюме закатил рукав белоснежной рубашки и, вскрыв ногтем вену, всыпает ярко — алые кристаллы. Мои ноздри затрепетали. ДА. Я хочу забыться. Я хочу в небытие. Я хочу эту гребаную анестезию, иначе сойду с ума от ненависти и ревности, сойду с ума от этих волн отчаяния, от собственного ничтожества. Шагнула к парню и провела кончиком языка по пересохшим губам. Он вскинул голову и его затуманенные глаза вспыхнули… в малых дозах красный порошок возбуждал сексуальное влечение, в тех дозах, что его принимала я — давал полное забвение.

— Малышка, хочешь составить компанию?

Я усмехнулась и отобрала у него сигарету, глядя в темные глаза с расширенными зрачками. Затянулась и выпустила струйку дыма:

— И чего это будет стоить малышке? — спросила и подошла вплотную. Парень окинул меня взглядом с головы до ног, его взгляд задержался на глубоком декольте, загорелся похотью.

— А что малышка готова предложить?

Я запустила пальцы в его волосы и крепко сжала.

— А чтобы ты хотел взять?

Он резко привлек меня к себе за ягодицы, и внутри поднялась волна протеста, но пакет с порошком у него в кармане брюк и я хочу его получить.

— Не так быстро, сладкий…вначале немного кайфа для малышки, — протянула руку и стиснула челюсти, когда его пальцы поднялись к груди, и он полоснул меня по вене….

Настроение было не просто отвратительным, а самым паршивым. Эйбель всё ещё не появился в поле зрения моих людей, а это нарушало все планы. Почему — то я был уверен, что подонку дочь дорога, и стоит засветиться с ней на светских мероприятиях, как Доктор сам изъявит желание пообщаться со Смертью. Однако, я ошибся. Видимо, всё же в этой гнилой семейке только у моей девочки хватало смелости и достоинства для таких поступков. Мысленно одёрнул себя, бросив на неё взгляд. Не расслабляться. Не поддаваться послевкусию произошедшего недавно. Не вспоминать, как сладко она стонала, извиваясь подо мной, как кричала моё имя, захлёбываясь в судорогах оргазма. От одного только воспоминания в паху болезненно заныло. Посмотрел, как она нервно пригубила мартини, не отрывая взгляда от меня. Злость, обида, опустошение и ревность. Я ощущал слабые отголоски её эмоций. Да, Викки, я хочу, чтобы ты познала тот Ад, через который я прошёл. Хочу, чтобы тебя так же корёжило от этих эмоций, так же выворачивало наизнанку, заставляя выть, когда никто не видит, стараться забыться в физической боли, в безуспешных попытках заглушить ею моральную.

— Господи. Я готова продать душу всем демонам Преисподней, лишь бы только увидеть тебя без этой чёрной маски.

Чёрт, меня раздражал даже голос Елены. Не визгливый, довольно соблазнительный, с лёгкой хрипотцой, он, всё же, казалось, резал слух. Тогда как даже шёпот Викки заводил с полуоборота.

— Я не Господь, Елена. Я — Смерть. А ты знаешь, что случается с тем, кто увидит лицо Смерти? — она молча кивнула, судорожно облизав губы, и я склонился к её уху, наблюдая, как напряглась Викки. Тело окатило волной боли.

Провёл рукой по плечу Елены, отстраненно отметив, что прикосновение к блондинке не вызывает и сотой доли тех ощущений, что один горящий взгляд Викки. Моё персональное безумие. Одержимость, приправленная ревностью и злобой, презрением и жгучей, раздирающей ненавистью за то, что не могу забыть. За то, что хочу. Не только тело. Всю хочу. Душу хочу, сердце ее продажное, лживое сердце… я его хочу…только за это я мог ее убить. Чтобы перестать хотеть.

Ко мне подошёл хозяин вечера, и я отвлёкся буквально на минуту, разговаривая с ним. А когда повернулся, Виктории в зале уже не было.

Прислушался к себе, но ничего, кроме какого — то радостного предвкушения не обнаружил. Взгляд зацепил одного из охранников, возвращавшегося в зал. Он указал глазами в сторону уборной, и я направился туда. Не знаю, почему я не остался ждать её в зале. Напрягало ощущение радости, затопившее с головой. Но это чувство было каким — то тёмным, отдавая горечью на языке.

Не дойдя до дамской комнаты, свернул на лестницу наверх, и едва не взревел, увидев, как Викки лапает какой — то ублюдок. В его руках были кристаллики красного порошка. Волна неконтролируемой злости взорвала сознание, когда понял, что здесь происходит. Дешёвая шлюха. Решила отдаться за дозу!

Одним движением отшвырнул её от него, напоследок поймав удивлённый взгляд девчонки.

— Твою мать, урод! — блондин сжал кулаки и заорал, когда я ударил его в челюсть. — Ты кто такой, б***ь?

Резким выбросом руки вспорол грудную клетку смертника и сжал сердце.

— Смерть, ублюдок. Твоя смерть!

Откинув ногой труп, развернулся к Викки, понимая, что готов разорвать её на части. Прямо тут. И мне плевать на свидетелей. Схватил за локоть и потащил к выходу, закинул на заднее сиденье машины и поехал домой. Я хочу ее боли. Настоящей. Черного отчаяния, криков агонии, крови. Я хочу ее рвать на части, и я больше не намерен себе в этом отказывать.

Всё то время, что мы ехали в машине, она не произнесла ни слова. Да и я тоже. Кусал щёки, стёр зубы, но не произнёс ни слова. Потому что знал, услышу её голос — и сорвусь к чертям собачьим. Исполосую её где — нибудь по дороге, а труп брошу на обочине. И пусть дело доделают лучи солнца. Но это было бы просто. Слишком долго я ждал возможности втоптать её в грязь, сломать, чтобы так просто отказаться от своей цели.

Втащил ее в комнату и наотмашь ударил по лицу.

— Сука. Хочешь поиграть? Мы сейчас поиграем именно в мои игры.

Разодрал на ней платье в клочья, заламывая руки и, протащив ее волоком через комнату, толкнул к стене.

Сжал ладонью её скулы, глядя в глаза цвета штормового неба.

— Какого хрена, мать твою? Что ты вытворяла там, дрянь? Тебе было сказано изображать мою любовницу, а не дешёвую уличную шлюшку!

Я не успела отреагировать, закатив глаза от предвкушения, когда сердце вампира уже истекало кровью в пальцах Рино. Мой взгляд застыл… и в мыслях пронеслось, что точно так же он держит и мое сердце уже столько лет. Держит, раздирает на части, сжимает пальцы, и я не умираю.

Рино потащил меня к машине, толкнул на сидение. А я внутренне чувствовала эту дикую ненависть, исходившую от него, ярость. Он жаждал моей боли.

И я ее получу. Сегодня меня ничего не спасет от него. И я надеялась, что не спасет.

Он сильно сжал мои скулы, заставляя смотреть ему в глаза. И я понимала, что вывела его на эмоции, на дикие страшные эмоции и самое ужасное — я не боялась. Нет, мне было страшно, но я хотела, чтоб он меня прикончил здесь и сейчас. Я смотрела ему в глаза, вкладывая в свой взгляд всю ненависть и презрение. Если бы могла убить его взглядом, я бы убила.

— Я же шлюха. Шлюха — наркоманка. Тебе ведь нужна такая зачем — то? Ты свое получил. Наслаждайся!

Влепил еще одну пощёчину, усмехнувшись при виде тонкой струйки, побежавшей из нижней губы.

— Я не получил и десятой доли, что должен получить. И, да, Викки. Ты права. Это МОЁ. Всё моё. Пусть даже ты шлюха. Но я не позволял тебе втаптывать в грязь моё имя, путаясь с каждым, у кого есть член.

Она вскинула голову, и я зарычал, не найдя в сером отражении глаз и толики испуга. А я хотел именно его. Мне нужно было вдохнуть её страх, почувствовать во взгляде, в движениях. Пускай боится меня. Долбанная сучка, словно клещ въевшаяся в мои мозги, проникшая под кожу и отравляющая кровь.

Провёл рукой по тонкой руке, и коснулся ее пальцев, сжатых в кулак.

— Такая хрупкая…беззащитная. Ты боишься меня, Викки? — она вздёрнула подбородок, и я ухмыльнулся.

— Нет, не боишься. Никогда не боялась, а зря. А я хочу видеть твой страх, тварь. — Резкое движение — и хруст костей, Викки вскрикнула от боли, а я почувствовал, как загорается кровь в венах. Её боль — самый лучший афродизиак. И мы только начали.

Рино ударил меня по щеке, и я облизала кровь с губы, не отрывая от него взгляда. Пока выплевывал мне в лицо, что я принадлежу ему, мне хотелось истерически рассмеяться. Когда — то я мечтала принадлежать ему. Когда — то это было единственное, о чем я вообще мечтала.

Я задохнулась от резкой боли, но, несмотря на это, истерически расхохоталась ему в лицо, а слезы все равно катились из глаз. Физическая реакция — он только что сломал мне пальцы и они срастались, причиняя мне адские мучения. Я видела в его глазах эту вспышку дикого кайфа от моей боли. Психопат. Садист, испытывающий наслаждение от чужих страданий. Таким его сделали. Меня это не пугало. Я прошла через иные пытки, несравнимые со сломанными пальцами. Но ведь он хочет другую боль и страх…а их уже нет. Боится тот, кто не хочет умирать…а я….захлебнулась смехом, а я не боюсь Смерти.

— Не твоя! — все еще смеясь в перекошенное от ярости и ненависти лицо. — Ломай, режь, убивай — не твоя. И никогда не была и не буду твоей… Только шлюхой. Только ею. Не впервой!

Это не лезвием по венам. Это кислотой в лицо. И ты чувствуешь, как обугливается и лопается твоя кожа, как разносится запах гари по всему помещению, как разъедает чёртова жидкость… до мяса, до костей. Потому что она неправа. Потому что она МОЯ. Уже сотню лет МОЯ!

Она истерически смеётся мне в лицо, а мне хочется кричать. Причинять ей боль и кричать. О том, что рвётся наружу. Продажная сука!

Влепил ещё одну пощёчину и достал нож. Складной, с блестящим хрустальным лезвием. Тот, что как по маслу режет плоть бессмертных, не давая восстановиться, оставляет шрамы, вырезает внутренности намного быстрее, чем мои когти.

Викки снова засмеялась Зло. Громко. Издевательски. По щекам катились слёзы, а её смех гулко разносился по помещению, отражаясь от пропитавшихся ее болью стен.

— Смейся, Викки! — подошёл к ней и, сжав руку, да хруста, начал вырезать на безымянном пальце кольцо. Она закричала, но тут же закусила губу, а я стиснул зубы от её боли, разъедавшей и мою плоть.

— Смейся, мать твою. Потому что ты действительно МОЯ. Понимаешь? — тонкая жилка на ее шее лихорадочно билась, привлекая внимание, вызывая навязчивые образы. Вспорол её кончиком ножа, как заворожённый, наблюдая за струйкой чёрной крови. — Ты моя по всем законам! — провёл языком, смакуя её вкус на языке, ощущая, как дернулся член в штанах. Да, бл**ь, я хотел ее даже сейчас. Даже в момент этой дикой ненависти я ее жаждал. Исступленно, извращенно желал это продажное тело. Резать ее на части и долбиться в нее, что есть мочи, под аккомпанемент криков агонии.

— Вспомни, Викки…Вспомни, как обещала стать моей… — прошептал в ухо, наматывая тёмные локоны на руку. — Вспомни данные мне клятвы, б***ь. Ты, — оттянул её голову в сторону и вонзил нож в горло, едва не застонав от смеси наслаждения и судороги боли, пронзившей все мое тело, — моя жена, чёртова сука. Моя. По всем законам моя бл**кая, гребаная, лживая, продажная жена, которая трахалась с ублюдком Рассони, но побрезговала мною!

Он резал что — то на моем пальце, а я кусала губы до крови и сдерживалась, чтобы не стонать от боли. Потому что я не подарю ему ни кусочка наслаждения ею. Ни мгновения. Меня уже резали на живую, меня потрошили, меня убивали без наркоза. И это ничто по сравнению с тем, что он уже сделал со мной.

Рино полоснул по моей вене на горле, и я тихо всхлипнула, когда он слизал кровь.

От его слов болезненно запульсировало в висках. Резко, невыносимо. Он намотал мои волосы на руку и дернул с такой силой, что из глаз снова брызнули слезы.

Вонзил нож мне в шею и я стиснула челюсти, чувствуя как все тело бьет от лихорадки…нет, не ужаса, а предвкушения смерти. Пусть убьет меня сегодня. Здесь… Сейчас…. я хочу этого.

— Моя жена, чёртова сука. Моя! — как сквозь вату, сознание уже затягивало туманом. — По всем законам… моя… бл**кая, гребаная, лживая, продажная жена, которая трахалась с ублюдком Рассони, но побрезговала мною!

Резко распахнула глаза, вглядываясь в его бледное лицо, видя, как стекает по воротнику кровь….его кровь.

— Брееед, все… — сглотнула, чувствуя, как подкашиваются ноги и я вот — вот упаду к его ногам, — клятвы…обещания…ложь…бред…ложь.

— Бред? Бред? — рассмеялся, чувствуя, как тело начинает колотить от злости. Рука, сжимавшая нож тряслась так, что, казалось, в любой момент он может выпасть или сломаться. — Ты думаешь, я не знаю, что это была ложь? Эти долбаные клятвы? Обещания? Я понял это ещё сто лет назад, мразь! — Ещё один завиток лезвием по нежной коже, залитой кровью. Она капает на пол, она забивается в ноздри, вызывая желание вонзиться клыками в горло и пить, пить, пить её. Выпивать её силы, её жизнь. И я обязательно это сделаю. Не сейчас. Сейчас я хотел только одного — обозначить свои права. — Твой муж всю свою грёбаную жизнь носит ошейник, Викки. Ошейник, накинутый на меня твоим отцом. — Нож словно в масло входит в шею, вырисовывая на затылке латинскую R. — И ты, как примерная жена, — расхохотался, — которая раздвигала ноги перед каждым, как самая последняя шлюха, — латинская I, — просто обязана разделить со мной эту участь!

Я вырезал на ней своё имя. Под звуки её тихих всхлипываний и нашего смешавшегося дыхания. Вырезал и чувствовал, как выворачивает наизнанку меня. От жуткой боли, она разъедала не только её, но и мою кожу.

Но, вашу ж мать, с каким упоением я приветствовал эту боль. Как я наслаждался ею. Пока она трепыхалась в моих руках раненым зверьком. И эта власть над ней…Как самое изысканное блюдо. Вкусное. И запретное. Пока не закатились ее глаза и не обмякла в моих руках.

Глава 16

«…Объекту на выбор были даны три ёмкости, содержащие разные виды ядовитых веществ, из которых он выбрал ёмкость с наименее опасным для своей жизни составом….

В результате употребления жидкости у Объекта проявились следующие симптомы воздействия яда: высыпания на коже в виде крупных красных овалов, слезоточивость глаз, ярко выраженная асфиксия….

Содержание сосудов: ………..»

Не знаю, какой из демонов Ада стал моим хранителем, и с какой целью каждый раз вытаскивал мою задницу из цепких лап смерти, но я до конца своей жизни, вероятно, должен быть благодарен ему. Так уж получилось, что опасность, угрозу я всегда чувствовал заранее. Понятия не имею, как, но я точно знал, что в еде, которую мне подсовывали, находилась та или иная дрянь; ощущал кожей, что за углом, уже здесь, в Асфентусе, меня ожидает далеко не теплый приём; или что девица, усердно лапающая мой член под столом, держит в другой руке шприц с ядом. Натура ли это Носферату или благосклонность какого — нибудь достаточно злого высшего существа, считающего, что этот мир вполне заслужил терпеть подобное мне чудовище, я не знаю.

Однажды, ещё во времена Доктора, передо мной поставили три стакана с кровью. Эйбель вместе с помощниками стояли возле клетки, ожидая, когда я сделаю свой выбор. Какой из абсолютно одинаковых по внешнему виду и наполненности стакан я выберу. То, что в каждом из них, наверняка, находится какая — нибудь опасная гадость, я догадывался. Но Доктор не знал одного. Я чувствовал запах смерти. И это не запах разложившихся тел, тлена…Трупным смрадом смерть воняет для тех, кто её не желает. Для тех, кого она утаскивает в Преисподнюю, скалясь в омерзительной улыбке. Тем же, кто жаждет её, как избавления от всех мук, она предстаёт прекрасным ангелом…с кровавыми крыльями. Истончая сладчайшие ароматы, способные вскружить голову и отбросить все сомнения прочь.

Желал ли я тогда смерти? Да, я призывал эту тварь почти каждую ночь, и как только чувствовал тонкий парфюм, тут же менял решение, вспоминая о том, что хочу увидеть, как костлявая старуха забирает в свой мир Доктора со свитой. Нет, не так. Я хотел стать тем, кому под ноги она кинет его голову.

На том эксперименте я выбрал самый слабый яд, после которого с неделю провалялся в своей камере, харкая собственными кишками и чёрной кровью, покрытый противной зудящей сыпью и чувствовавший, как чьи — то холодные руки выворачивают наизнанку мои внутренности. И, как и всегда, выжил. В отличие от двух помощников Эйбеля, в лица которым плеснул два других стакана. Никогда не стоит приближаться к клетке с Носферату, даже если он корчится в ней от жуткой боли. Никогда!

И сейчас, глядя на спящую Викки, я понимал, что снова возвращается это долбаное чувство опасности. Но, чёрт подери, так и не понимал, от кого именно. Несмотря на то, что в комнате мы были вдвоём. Как традиция: сидеть возле её кровати, пока она без чувств. И я не пытался разобраться в себе, то ли это потому что она была такой хрупкой и слабой, и мне нравилось чувствовать, что сейчас её жизнь полностью зависит от меня; то ли потому что я считал, что она не может умереть, пока я с ней. Самое распространённое заблуждение в мире смертных: пока мы рядом с нашими любимыми, они не покинут нас. Что это? Действительно ли вера в крепость семейных или любовных уз? Или, всё же, существует какая — то странная связь, поддерживающая толику жизни в слабом теле больного, пока его близкие готовы дарить своё внимание и время? И люди, как, впрочем, и бессмертные, держатся всеми силами за эту хрупкую иллюзию, не обращая внимания на мерзкий шёпот замогильного голоса в голове, утверждающий, что все их усилия бесплодны.

Длинные ресницы отбрасывали тени на бледные щёки, дыхание частое и еле уловимое. В который раз за всё то время, что она провела в моём доме. А ведь когда — то мы мечтали вместе о том, что у нас будет своё жилище….О том, как я приведу в него свою жену. Да, мать вашу. Жену. Женщину, ставшую моей супругой по всем законам бессмертных.

Показать полностью… Мы собирали картины нашей счастливой жизни. И ни в одной из них Викки не должна была лежать на пропитавшейся кровью постели, изрезанная и разбитая. И ни один из тех рисунков не должен был дышать той взаимной ненавистью, которую вбирали в себя с каждым вздохом мы сейчас.

Говорят, что настоящий художник не может знать, какое творение у него получится, пока не сделает последний мазок кистью. Так же и мы с Викки. Мы выбрали совсем не ту палитру для нашего семейного портрета. И пусть даже наша картина будет написана красками ненависти и презрения, сумасшедшего желания и дикой боли, я не перестану наносить их слой за слоем на холсты нашей жизни. Раз за разом превращая её смех в мучительные слёзы отчаяния и опустошения. Я хочу видеть, как она плачет, как искажается от страданий её лицо, как трещит по швам маска высокомерного безразличия.

Дьявол. Я кромсал её на куски, ощущая, как хрусталь разрывает мою собственную плоть, и, в то же время, получал удовольствие от вида крови, стекавшей под моими пальцами на пол. Я возбуждался каждый раз, когда лезвие ножа мягко входило в её тело, представляя, что это я вонзаюсь в Викторию резкими движениями. Заклеймить. Я хотел заклеймить её не только снаружи, но и внутри. Отметить её везде. Чтобы выла подо мной от наслаждения и боли. Чтобы поняла, навсегда запомнила, кому она на самом деле принадлежит. Чёртова сучка, сделавшая меня одержимым. Как можно подыхать от бешеной потребности причинять ей боль, заставить её захлёбываться слезами? И в то же время желать касаться её шёлковой кожи кончиками пальцев, провести языком по губам, таранить мягкое, податливое тело, пока она кричит от удовольствия.

Арно зашёл в кабинет и положил на стол папку с фотографиями.

— Здесь бизнесмены и политические деятели, когда — либо проявлявшие интерес к идеям, выдвигаемым Эйбелем. Те, к кому ублюдок должен был обратиться за помощью. Ребята фотографировали их двадцать четыре часа в сутки. И, как видишь…

— Ничего. Ничего не вижу… — разложил снимки на столе, присматриваясь и всё больше понимая, что это бесполезно.

— Подонок слишком хорошо шифруется… — звук открываемой бутылки, и вот уже Арно протягивает мне бокал бренди. Опрокинул в себя напиток, смакуя обжигающую жидкость на языке.

— Но так не бывает. Какого хрена! — последние слова прорычал, начиная злиться и на своих людей, и на грёбаного Доктора, так мастерски исчезнувшего с моего поля зрения. — Так не бывает, Арно, ты понимаешь? Он сейчас в полной заднице. Вся его семья в моих руках. И он знает об этом. Он просто обязан искать поддержки у своих бывших покровителей. Сам или через кого — то. Ищите дальше. И чтобы в следующий раз ты мне принёс всего одну фотографию — с посредником между Эйбелем и ими! — взмахнул одним из снимков в воздухе и кинул его на стол.

— Рано или поздно он появится, Рино, ты же светишь его дочь на всех важных мероприятиях.

— А я не хочу рано или поздно, Арно, — встал с кресла, сметая все бумажки со стола, — я хочу сейчас. Проклятье. У меня не так много времени!

А, вернее, у меня практически не было этого времени. Потому что я чувствовал, что могу сорваться в любой момент. Особенно после произошедшего. Могут отказать все тормоза, и я, к чертям собачьим, потеряю контроль над ситуацией и убью Викки раньше положенного ей времени. Искромсаю, исполосую, заставлю истекать кровью её…и себя. Доведу до сумасшествия, и сам свихнусь с ней. Из — за её мучений. Из — за слёз, оставляющих кровавые дорожки на бархате щёк. Из — за взгляда, полного презрения и злости. Не мольбы, дьявол её подери. Не мольбы!

А тогда…тогда я не смогу заставить Эйбеля пройти через тот Ад, что я ему приготовил. А это значит, что вся моя жизнь окажется всего лишь никчёмным пустым существованием, всего лишь кратким мигом в вечности этого урода. В вечности, которую я собирался сократить на столетия, при этом растянув последние его часы в вечность.

— А что, если, — я развернулся на пятках и склонился к вальяжно рассевшемуся на стуле помощнику, — этот посредник среди нас?

— Исключено! — резко, отрывисто. Прищурился, глаза блеснули недовольством. Да, парень, в такой ситуации я буду сомневаться даже в твоём персонале. — Среди моих людей нет предателей.

— В общем, мне плевать, Арно. Я даю тебе два дня. Через два дня я должен знать, как выглядит этот посредник, или же местонахождение Эйбеля. Можешь идти. Свободен!

Арно встал и уже возле двери обернулся и, будто только вспомнив, спросил:

— Мне звонила Елена. Умоляет о встрече. С тобой. Я так понимаю, устранить? Или сам разберёшься?

— Устранить. Можешь поразвлечься сам, если тебе захочется.

Мерзавец скривился в подобии благодарной улыбки и захлопнул дверь.

Чёрт. Встречаться снова с этой девицей не было никакого желания. Особенно после той ночи, которую я провёл с ней. После того, как закончил истязать Викки, раздался звонок от Елены, и я, даже не переодевшись, в залитой кровью одежде, поехал к ней домой. Я был возбуждён до предела, казалось, от желания болела каждая клетка.

Она вышла встречать меня в гостиной особняка, и я тут же повалил её на диван, сминая руками соблазнительное тело, лаская пальцами мокрую плоть. Сучка уже была готова к моему приходу. Её не нужно было возбуждать, ей не требовались прелюдии. Только опрокинуть и рывком ворваться в горячее тело, наполняя и растягивая, уворачиваясь от её поцелуев. Но, бл***ь, я смотрел на её закатывающиеся глаза, ощущал, как распарывают её ногти мою одежду, и понимал, что не хочу её. Член стоял колом, причиняя адские страдания, даже от мельчайшего движения, а я её не хотел. В голове возникал совершенно другой образ. Образ той, кто действительно будоражила кровь, вызывая самые настоящие бешеные эмоции, а не Елены. Блондинка могла вызывать только низменную похоть, механическую потребность разрядиться. Но самый настоящий секс происходит в голове. Самые чистые удовольствия и ошеломительные оргазмы происходят в нашем сознании. Не в движениях тел, нет. В голове. Представлять, как я прикасаюсь к Викки, как терзаю губами её рот, впервые после стольких лет!

Я так и не трахнул Елену. Она кричала подо мной, извиваясь от боли и лихорадочно сжимая мои пальцы изнутри, пока я драл на части её тело, вспарывая белую кожу, наблюдая, как густая жидкость окрашивает ненавистный белый цвет в чёрный, как заполняется комната металлическим ароматом её крови. Сжимал пальцы на тонкой шее и рычал от удовольствия, глядя, как закатываются её глаза в предсмертных конвульсиях. Она царапала мою руку когтями, а я кончал от вида её мучений. Да, малышка, я самый настоящий больной ублюдок, получающий удовольствие только от боли партнёрши. Ублюдок, неспособный заставить себя поцеловать женщину. Первой и последней, кого я целовал, была Виктория Эйбель. Десятки лет назад. Оттрахать — да. Ласкать до изнеможения — да. Заставить выть в агонии — да. Но не целовать. Только не ту, чьих губ касались другие мужчины. Моё извращенное табу. Даже с Викки. Я не хотел смешаться на её языке со вкусам других мужчин. Не мог касаться ее губ губами, потому что это важнее секса, это акт любви, а не похоти, и я не готов отдавать ее той, кто не заслужила даже моей привязанности… я хотел, дьявол, как я хотел ворваться в ее рот языком и пожирать горячее дыхание, пить стоны и крики, ласкать ее губы, кусать, терзать…и, бл**ь, не мог. Я не хотел признать ни ей, ни себе, что люблю эту суку до сих пор. Словно именно поцелуй мог сломать мою дикую жажду мести.

Надо было тогда же её и убить. Сам не знаю, почему этого не сделал. Хотя, нет, знаю. Даже тогда мысли были заняты Викторией настолько, что я попросту застегнул ширинку и, оставив шлюшку на диване, поехал домой. Поехал, понимая, что своей последней пыткой навсегда стёр всё хорошее, что когда — то было между нами. Да, и плевать. Мне не нужно наше прошлое. Я давно решил, что нарисую ей новое будущее, дорогу в Преисподнею, вымощенную её слезами и кровью!

Мне не хотелось открывать глаза. Я так и лежала с закрытыми веками, чувствуя его присутствие. Его запах, его дыхание. Зачем он здесь? Смотреть, как мое тело борется со смертью? Наслаждаться моей болью? Или добивать меня словами, резать ими на части снова и снова.

Нет…физическая боль, причиняемая кем — то, не так ранит, как слова. Именно словом можно вывернуть наизнанку, выпотрошить все внутренности, искромсать сердце, измельчить в порошок, сжечь душу. Умертвить. И при этом не прикоснуться и пальцем. Если он думает, что причинил мне боль, разрезая мою плоть, то он ошибается. Он резал меня словами, ненавистью, презрением и равнодушием, цинизмом. Они вонзались в сердце как иголки, они протыкали его насквозь, и оно кровоточило, пульсировало, сжималось, пытаясь остановиться и билось…проклятое. Иногда вынесение приговора страшнее его исполнения. Он провел у моей постели много часов, все то время, пока я звала Смерть…она сидела рядом в его обличии и не забирала меня.

Я выныривала из беспамятства, чувствовала его рядом и снова проваливалась в небытие.

Когда — то, когда я была маленькая, и умирала от пневмонии, в нашем старом доме меня держало на этом свете только одно — мой Рино, который там, внизу, гремел цепями и ждал меня, я физически чувствовала, что ждал. И сейчас, спустя столько лет, он снова держит, не дает уйти, но теперь только для того, чтобы оттянуть мою агонию и насладится ею сполна самому.

Он говорил мне о клятвах и обещаниях…о тех самых клятвах, которые мы произносили вместе, смешивая нашу кровь по самому древнему ритуалу, который я нашла в книгах отца.

Если это действительно был настоящий ритуал, и он знал об этом, то почему он бросил меня? Почему он оставил меня там умирать от тоски, выдирать клочьями волосы, ломать ногти и резать вены. Почему он бросил меня тогда…меня и нашего нерождённого ребенка? Моего малыша, которого я любила только потому, что любила его отца, которого желала даже несмотря на то, что он убивал меня, как и его отец сейчас. Ребенка, которого я вижу в кошмарах наяву уже столько десятков лет. Которого вижу в чужих детях, слышу его плач изо дня в день, истязаю себя, представляя, каким бы он мог вырасти, какое имя я бы выбрала для него, каким бы было его личико, его волосы…он называл бы меня «мама»? От этих мыслей я сходила с ума. И каждый день в ушах голос моего отца, что, если бы Рино вернулся, наш малыш бы выжил.

Из — под опущенных ресниц потекли слезы…Он ушел, а я свернулась калачиком на постели и беззвучно, в который раз, оплакивала наше несостоявшееся счастье, и он смеет упрекать меня, он смеет меня ненавидеть после всего, что сделал со мной? Ему недостаточно шрамов на моем теле, в каждом из них его вина, его след. И он не мог не знать об этом. Не мог!!!

Неужели жажда мести отцу так сильна, что он готов убивать меня снова….Идиотка. Как я могу сомневаться? Конечно, сильна. Он использовал меня с самого начала для того, чтобы получить свободу, и я не винила его в этом. Каждый крутится, как умеет. Никто не в праве осудить Рино после стольких лет мучений и невыносимых страданий за то, что он использовал единственный возможный способ вырваться на волю — это разбить мне сердце.

Он знал, в какой Ад отправил меня даже тогда. Дочь профессора, которая трахалась и понесла от подопытного Носферату. На меня смотрели с брезгливыми усмешками, шептались у меня за спиной, и я терпела. Я гордо поднимала голову и носила это клеймо с честью, как и его ребенка в себе, как символ нашей любви. Я могла его понять и простить. Могла простить ему все, кроме смерти ребенка. Пусть он был не нужен ему, но он был нужен мне…Но МЫ не были нужны Рино, который почувствовал дурманящий аромат свободы. Он забыл обо мне, как только вышел за порог. Вычеркнул на долгие годы, чтобы окрепнуть и нанести сокрушительный удар по всем нам. Равнодушно вынашивая планы мести год за годом, пока я скатывалась на дно в наркотический дурман и не могла его забыть, пока мне мерещились детские голоса, босые маленькие ступни по полу во всех комнатах, заливистый смех не рождённого ребенка, он строил свою империю на моих костях и теперь он увенчает свою корону моей головой и заживет спокойно, уничтожив меня полностью, растоптав, испепелив и раздробив меня в порошок, в тлен.

Так зачем он меня упрекает? В замужестве? В том, что Арман спас мою честь, женившись на долбанной наркоманке с шрамами по всему телу, сумасшедшей и одержимой другим мужчиной, чокнутой с голосами в голове, изрезанными запястьями и мертвой душой? На женщине, которая ни разу не застонала под ним и даже не закрыла глаза от наслаждения, а смотрела в потолок застывшим обдолбаным взглядом, пока ее муж искренне пытался отогреть своей нежностью? За это? Я стала женой Армана спустя несколько лет…настоящей женой. Если я принадлежала Рино, почему он не пришел за мной, ведь я ждала его до последнего. Я ждала его даже тогда, когда уже не ждет никто. Ждала, пока не нашла и не увидела, что он счастлив без меня…и не поняла, что отец сказал правду — Рино забыл обо мне, после того, как использовал, чтобы получить свободу.

Прошло несколько дней. Я оправилась, меня откормили для новых развлечений господина Смерть, которому было мало того, что он вырезал на моем теле свое имя, на то, что избил, не оставив живого места.

Я расчесывала волосы до блеска и снова, как красивая, вернувшаяся с ремонта игрушка ждала новых указаний моего палача.

И они поступили спустя пять дней — новый прием, новый банкет, премьера…Новые шлюхи в его объятиях, в его постели и я…неизменный свидетель и приманка. Я знала, что Рино использует меня снова… я уже это поняла. Ловля на живца. Вот почему я всё еще жива. Я ему нужна.

В этот раз я смотрела застывшим взглядом, как он смеется с очередными партнерами, девками, как играет с ними в свои игры на выживание, политические интриги, заманивая в свои сети, иногда бросая на меня презрительные взгляды. Наверное, сожалея, что не может убить и должен таскать за собой. Вот так бесполезно.

А мне уже все равно. У меня нет шанса сбежать отсюда, отец, если и ищет меня, не попадется на приманку. Я слишком хорошо его знала. Если поймет, что шансы равны нулю, он не станет рисковать. Да, собственный отец тоже готов пожертвовать мной ради своих амбиций и мне не удивительно, что он так поступает. Меня он потерял много лет назад, когда вырезал из меня жизнь и превратил в живой труп. Единственный, кто меня любил по — настоящему, это Арман. И пока Рино не найдет отца, я буду жить. Если, конечно, я не надоем ему раньше. Потому что подыгрывать я не намерена, я буду бороться с ним до последнего, до крови, до смерти, но не стану безропотной игрушкой. Он не сломает меня — я уже сломана. Он не убьёт меня — потому что я уже убита, он не причинит мне боль — потому что я сама и есть сгусток боли.

Я даже не помню, когда последний раз искренне улыбалась, смеялась…Нет, помню…много лет назад. Ему. Для него. Из — за него. А потом я играла. Вся моя жизнь — это шедевр актерского мастерства, где все верили в успешную звезду и видели сверкающую оболочку уже разложившегося мертвеца. Только мне казалось, что зритель — это я. Я на сцене, где спектакль — это моя жизнь, и в ней играют актеры. Паршиво, уродливо, фальшиво… и только Смерть откровенна со мной. Она смотрит на меня и ухмыляется костлявым оскалом, она меня не зовет к себе…даже она меня не хочет. И никто не чувствовал запаха тлена, а мне воняло смертью, каждый раз, когда я смотрела на себя в зеркало.

Теперь меня сторожили даже в туалете и пока я рассматривала в зеркале незаживающие латинские буквы имени, придуманного мною же, охрана стояла под дверью, и я слышала, как они переговариваются по рации. Меня не впустили сюда, пока предварительно не проверили, что здесь пусто. И сейчас я стояла у зеркала, приподняв волосы, и смотрела, как выделяется сукровица из под затянувшихся царапин….Интересно, на моем сердце они такие же…там тоже выведено его имя и оно кровоточит беспрестанно, гноится, пульсирует, болит?

Мне даже кажется, оно горит, и я чувствую запах дыма…дым.

Повернула голову и увидела его под дверью — клубящийся, серый, вязкий. Подошла к двери, не решаясь открыть. Только сейчас я слышала голоса, крики о помощи и панические истерические стоны смертных. Толкнула дверь, и застыла…огонь.

Нет ничего страшнее паники, когда все бегут, сломя головы, готовые затоптать друг друга. В мире смертных это нормально. Дикое чувство страха…и у меня оно осталось. С тех самых пор, когда я сама чуть не сгорела в пожаре, который устроила в поместье отца.

Я так и не понимала, почему загорелся огромный выставочный зал, откуда валит дым? А огонь уже пожирал стены и портьеры, слизывал картины, полз по полу. Задыхаясь от ужаса, я смотрела сквозь толпу сошедших с ума смертных, которые метались по зале в поисках выхода, как слепые котята. Попятилась к лестнице, ведущей наверх, чувствуя, как цепенеет тело, как мне самой нечем дышать. Побежала, падая на ступенях, спотыкаясь о подол длинного платья. Толкнула дверь какой — то подсобки и заперла за собой, пятясь к стене. Мною самой овладевала паника. Никто не станет меня искать. Все разбежались в ужасе, даже моя охрана, и в воздухе витает приторный запах вербы. Помещение облили не только бензином, но и настоем смертельного для вампира яда, чтобы он вместе с дымом проникал в наши легкие. И мне уже нечем дышать, я прислонилась к стене, глядя расширенными глазами, как из — под этой двери тоже клубится дым.

Я сгорю здесь заживо или задохнусь. Сквозь шум и треск, крики людей я отчетливо слышала плач ребенка, и у меня шевелились волосы на затылке…Он зовет меня. Возможно, это мой час, мое искупление всех грехов, что я совершила? Или я схожу ума? Обняла себя руками и сползла на пол, продолжая смотреть на дым и раскачиваться из стороны в сторону, чувствуя, как постепенно печет все внутренности от этой вони…Если я закрою глаза и отдамся этому чувству, то, может, уже никогда не открою их снова…может, тогда и закончится моя боль.

Едва сомкнула веки, как раздался треск разлетевшейся в щепки двери и чьи — то руки крепко обняли меня за плечи.

— Девочка. Твою мать!

Я увидела его глаза и вздрогнула, всхлипнула от неожиданности…нет, не те глаза, что видела последнее время…а другие…те самые, которые когда — то смотрели на меня в горящей усадьбе. В них не было презрения и ненависти. В них был страх. Страх потерять…как тогда…как много лет назад…тогда, когда он был моим, а я его…девочкой. Словно с прошлого протянулась невидимая нить из его взгляда в мой, проникая под кожу и связывая намертво.

— Рино, — вырвалось само, как рыдание, — мой Рино!