Любовь за гранью 10. Игра со Смертью Соболева Ульяна

Глава 22

Эйбель поправил воротник белого халата и посмотрел на датчики — ровная линия.

Перевел взгляд на бледное лицо дочери, нахмурился, склонился ниже и приподнял полупрозрачное веко. Ничего не дрогнуло на его лице. Полное отсутствие эмоций

— Записывайте, Тамара — окрас склер здоровый, внутреннее веко бледно— розовое, зрачок сужен. На коже нет признаков разложения, однако, первичный анализ крови с раны на груди показывает время смерти — более четырех часов назад. Ткань обожжена хрусталем, края раны не сходятся. При накладывании швов расходятся. Регенерация отсутствует.

Повернулся к женщине, которая быстро записывала его слова в блокноте.

— Когда будет готов развернутый анализ и соскобы кожи?

— Буквально минут через двадцать.

Эйбель потрогал тонкий шнур капельницы, подкрутил колесико, увеличивая скорость потока крови.

— Реакции на переливание нет. Никаких признаков жизни. Готовьте операционную, вскроем грудную клетку.

Дверь комнаты отворилась, и вошел мужчина в белом халате с бумагами, протянул их Альберту.

— Все результаты здесь. Только получили ответ из лаборатории.

Эйбель внимательно осмотрел показатели и повернулся к Тамаре.

— Как я и думал. Беременность примерно около двенадцати недель. Более точно станет ясно после ультразвукового исследования. Ганс, привези аппарат. Приготовься взять анализ околоплодных вод и кровь плода.

Тамара, продолжайте записывать: как я и предполагал, внутри пациентки развивается плод, сроки беременности пока не точные, но именно поэтому не начался распад тканей, кровь плода и матери смешивается, что поддерживает жизнь в организме на незаметном для глаз уровне. Анализы крови близки к показателям пациента в коме. Планирую полное переливание, вскрытие грудной клетки для заживления сердечных тканей. Жизнедеятельность плода поддерживать через брюшную полость катетером с дозой крови необходимой для возраста эмбриона. Пока жив эмбрион — будет жива и мать. Регенерация должна начаться в ближайшие сорок восемь часов.

— Это беспрецедентный случай. Как Вы догадались? — восторженно спросила женщина, закрывая блокнот.

— После первичного осмотра и первых результатов анализов крови. Труп вампира по истечении четырех часов после смерти не подлежит реанимации, по истечении двенадцати часов превращается в прах. Через четыре часа после остановки сердца начинается полный распад тканей, кожа приобретает сероватый оттенок, потом покрывается пятнами. Видны признаки разложения. Внутренняя поверхность век приобретает синий оттенок, кожа просвечивает вены и кровеносные сосуды. Ни одного из этих признаков я не видел на теле Виктории. Создавалось впечатление, что смерть наступила несколько минут назад, хотя анализ крови говорил об обратном.

— Но разве можно реанимировать мертвого вампира? — Тамара приподняла одну бровь, округлив большие карие глаза от изумления.

— Да, можно. В единичных случаях, когда поблизости есть обращенный кровный родственник с идентичным ДНК. Как ты понимаешь, у нас, вампиров, такая вероятность очень низкая. Мы редко имеем кровных родственников, обращенных так же, как и мы, и еще реже эти родственники могут оказаться в нужном месте и в нужное время.

Этот самый кровный родственник оказался внутри нее. Естественный кровообмен плода и матери. Уровень недостаточен для полной регенерации и работы всех жизненно важных органов, так как плод слишком мал и отдает ровно столько, сколько может и должен отдавать. Именно поэтому, на первый взгляд, Виктория Эйбель мертва. Но это не так. Очень скоро, с нашей помощью, все органы начнут функционировать.

Дверь снова отворилась, и Ганс прикатил аппарат УЗИ, установил возле постели.

— Я буду осматривать плод, а ты возьмешь анализ околоплодных вод для наших исследований. Тамара, помоги Гансу, делай пометки в блокноте.

Альберт надел латексные перчатки и откинул покрывало, презрительно скривился.

— Снимите с нее потом эти тряпки. Переоденьте и вымойте.

— Плод очень активный, соответствует предполагаемым мною двенадцати неделям. Все органы на месте, сердцебиение слегка замедлено, что вполне нормально, учитывая состояние матери. Ганс, делай прокол осторожно, после забора жидкости я собираюсь ввести катетер с кровью в брюшную полость плода. Пока мать не придет в сознание, и не восстановится нормальный кровоток, эмбрион будет питаться искусственно.

— Видите пол малыша?

Эйбель резко вскинул голову.

— Не малыша, а объекта № 01. Впредь так и пишите в вашем блокноте. После родов его отправят в бокс и будут выращивать там. К моей дочери это существо не имеет никакого отношения. На данный момент он лишь поддерживает в ней жизнь. Если бы это было иначе, я бы извлек его уже сейчас как ненужный сгусток клеток.

Тамара нахмурилась и отвела взгляд.

— Пол плода — мужской. До родов осталось меньше восьми недель. Реакция на ввод катетера нормальная, сердцебиение усилилось, пульс повысился.

— Готовить операционную, господин Эйбель?

— Подождите.

Альберт посмотрел на датчик, который пустил одну волну, затем еще одну.

— Выйдите вон! — рявнул Доктор, и уже через минуту в комнате остался только он с дочерью.

Склонился к Викки, провел костяшками пальцев по щеке, по волосам.

— Рано умирать, Ви. Моя красивая, девочка. Видишь, он убил тебя снова, а я снова вернул к жизни. У меня проклятое дежа вю. Только в этот раз этот ублюдочный плод спасает тебя. Каким — то чудом. Мы потом поговорим об этом, Ви, когда ты откроешь глаза, мы о многом поговорим. Скоро приедет твоя мать, а у меня еще есть неоконченные дела. Они ждут меня дома, в подвале, на цепях, там, где им самое место. Скоро воспоминания об объекте № 1 останутся только в моих личных записях. Я его уничтожу… за то, что он сделал с нами. Я отомщу за тебя и за всех нас.

Датчик пищал все чаще, показывая волну за волной.

— Реагируешь на мой голос, Викки. Умница, малышка. Давай, выкарабкивайся. Мы забудем это, как страшный сон, придет эра Эйбелей. Эра моей власти, и ты первая, кто ее разделит со мной.

Прощупал пульс на тонком запястье и усмехнулся.

— Даже повышен. Довольно быстро. Даже не сорок восемь часов. Твой отец — гений, Викки. Или это реакция на упоминание о твоем проклятом ублюдке. Как ты там его назвала? Рино?

Датчик запищал еще чаще, показатели зашкаливали. Веки пациентки дрогнули, и грудная клетка приподнялась.

— А вот и первый вздох. Отлично, Ви. Ты сильная. Ты выберешься. Какая ирония, ублюдок убил тебя, но его проросшее семя вернуло тебя к жизни. Фортуна — хитрая сука, хитрая подлая сука, которая делает свои неожиданные ставки.

Эйбель поправил покрывало и вышел из комнаты, за дверью его ожидали Тамара и Ганс.

— Круглосуточное наблюдение, физическое. Не отходить от нее. О любых изменениях докладывать мне лично. Головами отвечаете и за нее, и за плод.

Зазвонил его сотовый и он, посмотрев на дисплей, ответил:

— Вколите еще одну дозу. Пусть ублюдок спит до моего возвращения. Я скоро выезжаю. Не кормить. Не приближаться к клетке, он хитер и очень опасен!

Повернулся к Гансу, выключая сотовый.

— Ганс, результаты анализа плода и околоплодных вод вышлешь мне по мейлу. Я должен выехать. Охрана предупреждена. Не впускать к Виктории никого, кроме ее матери. Отвечаешь головой, понял? Я скоро вернусь.

Он долго смотрел на проклятого Носферату, не моргая, изучая, поражаясь тому, насколько этот ублюдок изменился за эти годы. И в тот же момент восхищаясь своей гениальностью, тем, что создал такого монстра с высоким интеллектом, аристократическими замашками и чертами лица. Идеальная машина для убийства, секса, тяжелой работы. Верх совершенства. Жаль расставаться с таким экземпляром, всецело созданным самим Эйбелем и выпестованным в течение сотни лет.

Но сукин сын подпортил ему жизнь настолько, что теперь приходилось довольствоваться малым, отказывать себе во всем. Пойти на рискованную авантюру, за которую еще, возможно, придется расплачиваться. Но оно того стоило. Эйбель никогда не проигрывает. Тем более, собственным рабам.

А еще эта тварь чуть не лишила его дочери. Во второй раз. Личный позор Эйбеля, который уже не скрыть и не спрятать, ублюдок позаботился о том, чтобы засветиться с Викки везде, в каждой долбанной, грязной, бульварной газетенке.

Подошел к скорчившемуся на каменном полу полуголому полукровке, закованному в цепи, и вылил на него ведро ледяной воды.

Хватит спать и бредить от угрызений совести. Эйбель записывал все, что происходило в камере на протяжении этой недели, когда был занят спасением Викки. Монстру кололи сильное успокоительное, от которого тот впадал в состояние, близкое к коме. Прослушав эти записи, Эйбель с удивлением и садистским наслаждением понял то, чего раньше не понимал. Понял и поразился — у долбанного Носферату есть эмоции. Бешеные, дикие, лютые, но эмоции… к Викки. Эдакая больная любовь морального урода. Он бредил только ею, только ее именем, и Эйбель уже предвкушал, как нанесет удар за ударом, опуская эту мразь туда, в грязь, в болото, где ему самое место. Убивая и уничтожая морально.

Пришло время платить по счетам. Смерть полукровки будет долгой и мучительной.

Пленник открыл глаза и пошевелился. Звякнули ржавые цепи. Как самая сладкая музыка для ушей Эйбеля. Он соскучился по этому звуку. Он любил свое творение какой — то извращенной любовью гения к изобретению, даже если само изобретение было создано, чтобы корчиться в муках и вредить своему создателю, но это не отменяло любви Альберта к монстру, которого взрастил для себя.

Эйбель наклонился к пленнику:

— Ну что, тварь, просыпайся. Пришел момент истины. Давай, открывай глаза и посмотри, куда ты вернулся…На свое место, мразь…в клетку, где и положено быть такому животному, как ты. Добро пожаловать домой, объект номер один.

Носферату приоткрыл глаза, тяжелые веки все еще закрывались, и он пытался сфокусировать взгляд. Слабый, но не сломленный. Как всегда — упрямый ублюдок. С какими генами он впитал эту идиотскую гордость, Эйбель знал прекрасно, и от того унижать и ломать Носферату доставляло невыносимое удовольствие.

— А ты, Альберт, смотрю, тоже вернулся к тому, с чего начинал… Решил так оригинально поблагодарить мразь за те деньги, которые клянчил у него?

Альберт презрительно усмехнулся:

— Научился отвечать… Я горжусь своим изобретением, Носферату. Жаль только, использовать больше не смогу. И да, я отблагодарю тебя. Обязательно.

Набрал в ведро еще воды, зная, что голодный вампир испытывает адские мучения, и чувствительность его кожи повышена донельзя. Каждая капля вызывает боль, как от ожога. Выплеснул на него еще одно ведро воды и дернул за кольцо цепи, поднимая полукровку с пола вверх, к потолку, с раскинутыми рукам. На разрыв, если натянуть сильнее, цепь сломает руки в предплечьях. Захрустели кости, но Носферату даже не поморщился. Терпеливая мразь. Выносливая. Если бы тогда Эйбелю не помешали — он бы создал целую армию таких вот убийц… Только проклятый ублюдок обвел его вокруг пальца. Кто мог подумать, что Викки влюбится в это чудовище. Непостижимо.

— Я за все тебя отблагодарю, и за то, что ты, тварь, трахал мою дочь, — взял со стола хлыст с шипами и сделал первый удар, рассекая плоть на груди, пуская первую кровь, наслаждаясь тем, как дернулось тело полукровки — за то, что обрюхатил ее, как сучку. МОЮ ДОЧЬ. Как же я мечтал содрать с тебя за это шкуру живьем.

Еще один удар, и большое тело ублюдка дернулось сильнее.

— За то, что она носила в себе твоё отродье и чуть не умерла.

Ударил еще раз, со всей силы, сдирая кожу струпьями, кровавыми лохмотьями, заливая кровью сильное тело и каменный пол.

— За то, что я вырезал из нее эту падаль, которая ее убивала, на живую, чтоб не убить, а она орала и звала тебя, мразь. Лучше бы она онемела, а я оглох!

Эйбель бил безостановочно, наслаждаясь каждой раной, каждой дрожью изуродованного тела. Наслаждаясь рычанием раненного зверя и ненавидя того за то, что не кричит и не умоляет. Опустил плеть и подошел вплотную, поднимая рукоятью окровавленное лицо за подбородок:

— А ты знал, мразь, что она была беременна? А? Знал?

Знал, что твой ублюдок убивал ее, и когда я его вырезал, он был еще жив, и она умоляла меня спасти его? Знал? Знал, что если бы ты не сбежал, как трусливая крыса, то у меня мог быть объект № 01… идентичный тебе, а ты, тварь, всё испортил. Всё мне испортил. Тебе больно, мразь? Даааа. Тебе больно. И мне, сука, было больно, когда она убивалась из — за тебя наркотой. Когда я унизительно просил Армана жениться на ней. Когда она порезала вены!

Эйбель поднял хлыст и снова ударил, теперь по лицу, рассекая щеку почти до кости, глядя в глаза Носферату, которые блестели лихорадочным блеском безумца и, чувствуя, как сам сатанеет от ненависти к этой твари.

— Не смотри на меня, ублюдок. Не смотри. Эта идиотка любила тебя. А я ее спасал. Постоянно спасал, выдергивал из лап смерти. Ваял из нее совершенство, а она, сучка, тебя любила. За что, не пойму… за что?. А? Любить такую мразь, как ты. Ведь ты — никто. Ноль. Пустое место. Моя собственность, вещь, машина!

Ударил снова и свист хлыста рассек тишину, вспарывая плоть, обнажая сухожилия и мышцы.

— Вонючего Носферату…МОЯ ДОЧЬ. Отвергала Армана годами, как собаку, из — за тебя. Я мечтал о красивом будущем для нее, а она травилась порошком. Из — за тебя!

Плеть снова опустилась на истерзанное тело.

— Даже сейчас, твою мать. Сейчас она пошла против меня. Я заставил ее… я, бл**ь, заставил свою собственную дочь помогать отцу…, — удар, — шантажом! — Удар. — Согласилась из — за тебя! — Удар. — Ради гребаного Носферату. Чтоб, ты сука, жил! — Удар. — Не ради отца. Знала, что ты, животное, убьешь ее, и все равно осталась с тобой, когда я все устроил для побега. Из — за тебя! — Эйбель истерически расхохотался и опустил руку. С плети стекала на пол кровь.

— И ты убил…она любила…а ты убил. Таки доказал, что ты, да, животное. Монстр. Чудовище. Психопат и маньяк. А она верила, что в тебе есть что — то светлое и человеческое…Смешно!

Он хохотал Рино в лицо, содрогаясь от какой — то ненормальной истерики, глядя в разные глаза, которые постепенно становились черного цвета и сверкали красными сполохами.

Доза лекарства и толстые цепи должны удержать монстра, пока Эйбель не забьет его до смерти.

Ад не состоит из кругов. Он не бесконечен. Нет никакого долбаного Чистилища. Не верьте никому и никогда, что они испытали "Ад на Земле". Чёрта с два. Гнусная ложь и бахвальство. Из Ада нет возврата. Эта бездна никогда не отпускает своих детей. Огонь вокруг тебя? Полный бред. В Аду невыносимо холодно. И этот холод пробирает до костей… Огонь внутри. И он жжёт тебя изнутри. Круги? Глупая шутка умного человека. Потому что нет и их. Это грёбаное место не имеет ни формы, ни законов, ни краёв. Оно просто существует. И оно бесконечно. И я не был в Аду. Нет. Это Ад был во мне. Он проник в меня через поры кожи, я вдыхал его открытым ртом, полной грудью, крича в агонии, пока он сжигал дотла внутренности, заставляя извиваться на МОЁМ белом полу МОЕЙ клетки. МОЙ ПЕРСОНАЛЬНЫЙ АД!

И я чувствовал знакомые запахи, слышал знакомые голоса, и хохотал, как сумасшедший, пока в меня что — то кололи, пока они вливали очередную дрянь в мое горло. Они избивали меня ногами, сыпали проклятьями, пока я орал и звал её. Надрывал глотку до хрипоты, до отчаянного безумия. Потому что она должна была появиться. Чёрт её подери, она должна была прибежать. Моя Девочка. Моя маленькая Девочка. Я был согласен лишь услышать её голос, просто ощутить запах жасмина. Она мне нужна была, чтобы я поверил в то, что это всё… вся моя жизнь до этого момента была, бл**ь, только страшным сном. Самым жестоким кошмаром, который только мог посещать бессмертных.

Все сто лет были мучительным бредом моего воспалённого сознания. Да, мать вашу. Потому что я снова ТУТ. Потому что так не может быть. Только не снова.

И я звал её. Снова и снова. Ругал. Говорил с ней. Да, я снова говорил с ней. Где ты, маленькая? Где звук босых ног по ступеням? Где твой смех? Где твои слезы, Викки? Где, ты, Девочка? Почему я больше не чувствую тебя?

Но не просил прощения. Только молил. Хотя бы раз ответить мне. Хотя бы вздохом…И я всё больше понимал, что её нет. Потому что моя Девочка пришла бы ко мне. Она услышала бы меня даже на расстоянии. И пришла бы.

А значит, всё же никакого кошмара не было. И я на самом деле снова попал в лапы Доктора. И Викки больше никогда не сбежит ко мне по лестнице. Никогда не приникнет к металлическим решёткам…Не улыбнётся и не протянет руку ко мне. И это хорошо. Потому что я больше не хотел её улыбки. Я больше не хотел её жизни. Она убила мою Девочку много лет назад. А я прикончил ту тварь, что притворялась ею.

Очередная вспышка холодной боли, и я открываю глаза, чтобы встретиться с внимательным взглядом Доктора.

— Ну что, тварь, просыпайся. Пришел момент истины. Давай, открывай глаза и посмотри, куда ты вернулся…На свое место, мразь…в клетку, где и положено быть такому животному, как ты. Добро пожаловать домой, объект номер один.

Рассмеялся, испытывая желание прыгнуть вперёд и вцепиться клыками в белую холёную шею… желание, мучившее меня всю мою долбанную жизнь. Вот только я больше не обычное животное, способное только рычать и скалиться.

— А ты, Альберт, смотрю, тоже вернулся к тому, с чего начинал…Решил так оригинально поблагодарить мразь за те деньги, которые клянчил у него?

И снова боль острыми шипами впивается в тело, разрывая плоть, разрезая её на лоскуты. И дело вовсе не ледяных каплях воды, словно серная кислота разъедавших кожу, и даже не в металлических шипах, хлестко опускавшихся на тело.

Нет. Эта боль шла изнутри. С каждым его словом. Вскинул голову, ловя его взгляд, отказываясь верить… И понимая, что лечу в пропасть, потому что в его глазах царила ненависть. Она заполнила собой всё пространство. Потому что сукин сын не лгал. ОН. МАТЬ. ЕГО. НЕ. ЛГАЛ. Он добивал меня проклятой правдой. И это не просто жестоко — это лютая жестокость, мать его. Лучше бы он свежевал меня до мяса, до костей. Только заткнулся!

— За то, что вырезал из нее эту падаль, которая ее убивала на живую, а она орала и звала тебя, мразь!

Он плевался словами, а я извивался на цепях, чувствуя, как каждое слово проникает ядом в вены…Потому что она…Она молчала. Будь ты проклята, Виктория Эйбель. И я вместе с тобой. Какого хрена ты молчала?!

И я слушал, слушал его слова, но перед собой видел лишь старый шрам на молочной коже…Тот самый шрам…И та боль. Та самая… её боль. Падаль…Мой ребенок…Дёрнулся на цепях. Уже не чувствуя металла на запястьях…Мой…Ребенок…Оно становилось красным. Лицо Доктора. Как и всё пространство вокруг…Из него исчезали звуки…запахи…Только Смерть. Её невыносимая вонь. Она, наконец, пришла. Я чувствовал её. Я вдыхал её, неотрывно глядя на Доктора. Я ждал…

— А ты знал, мразь, что она была беременна? А? Знал?

Знал, что твой ублюдок убивал ее, и, когда я его вырезал, он был еще жив, и она умоляла меня спасти его? Знал?

Я молча ждал…Он мне нужен. Этот знак. Щелчок. Этот выстрел. Скажи Эйбель…Произнеси эти слова. И он сказал. Он, мать его, их произнёс!

— Ради гребаного Носферату. Чтоб, ты сука, жил. Не ради отца. Знала, что ты, животное, убьешь ее, и все равно осталась с тобой, когда я все устроил для побега. Из — за тебя. Ты ее убил. Она любила, а ты убил!

И я зарычал, подаваясь вперёд, слыша, как разрывает уши не выстрел, а оглушительный взрыв, чувствуя, как впивается в тело металл. С лязгом падали на землю звенья цепи, освобождая, признавая своё поражение.

Вскинул руку вперёд и схватил Доктора за горло, удовлетворённо оскалившись, когда он начал беспомощно отбиваться, хватаясь руками за моё запястье. Грёбаный ублюдок не знал, что я не разжал бы руку, даже если бы её мне сейчас отрезали.

Открыл рот в попытке заорать, но не успел. Всего одно движение, отточенное долгими годами, и грозный Доктор мычит в немой истерике боли, пока его язык чёрным пятном падает на окровавленный пол, вырванный мною в одно мгновение. В его горле булькает кровь, а я слизываю ее с него, поднимая окровавленное лицо, давая ему полюбоваться, как мне, мать его, вкусно жрать его живьем.

Протащил ублюдка к самой дальней стене, впечатывая в неё спиной. Я бил его кулаками, вдыхая в себя аромат его крови, наслаждаясь хрустом сломанных костей. Пряный аромат ЕГО крови. Вонзиться клыками в его плоть…Разорвать его на части. Растерзать. Дьявол. Как же я хотел его растерзать. На куски, на ошметки, но я смотрел в его глаза, и видел в них лютый ужас. Испугался, подонок? Да. Это я — Смерть. Твоя Смерть!

— Признайся, тварь, ты же только сейчас понял, кого сотворил?! — Я расхохотался, чувствуя, как оно выходит наружу. Как оно, наконец, вырывается из этого проклятого заточения. И я не делал попытки остановить его. Моё безумие. Настало его время. Оно победило. Оно смаковало вкус победы… провонявший поражением.

— Ты, сука, — размах, и Эйбель разевает рот в беззвучном крике, а я снова смеюсь, шаря рукой в его теле, — ты же только сейчас понял, что создал не идеальный объект…Великий учёный Альберт Эйбель, — рывком выдернул руку вместе с частью его внутренностей, — ты методично создавал собственного убийцу. Видишь, как я потрошу тебя, Доктор? Как ты потрошил ее!

Показал ему окровавленный клубок кишок и отшвырнул в сторону. Он бился в моих руках, не желая сдаваться, с надеждой глядя на дверь. Но мне было наплевать…Потому что, даже если бы сейчас кто — то и вошёл, я всё равно успею сделать своё. А после…после уже ничего не имело значения. Для меня больше ничего не имело значения. Только не в том мире, где больше не будет её глаз и улыбки. Только не в том мире, где жертва может любить своего убийцу больше собственной жизни. Но сейчас я не думал. Я не обращал внимания на его слова, произнесённые раньше. На то, что они яркими картинами вспыхивали в мозгу. Я их видел. Будь оно всё проклято. Я видел всё, что он рассказывал. У меня перед глазами проносилась вся её жизнь. И её чувства. И я никогда не ненавидел её больше, чем в эти мгновения. Никогда. Даже когда, вонзал нож в её сердце. Потому что она, блядь, она смолчала…в очередной раз. Ушла, оставив меня наедине с моей ненавистью к ней. И к себе. Но это всё потом. Потом я обязательно поговорю с ней. Я найду её тело…нет, её прах. Если не здесь, на Земле, то там. В том самом нашем Аду. Но это всё после. Потому что сейчас я видел перед собой только скривившегося в дикой агонии мучений Доктора и слышал его сердце. Его сердце стучало в бешеном ритме страха, искушая, призывая утолить вековой голод. Поставить последнюю точку в том журнале, что он вёл.

Я склонился к его лицу, впитывая в себя его ужас, смешанный с запахом отчаяния. И больше всего на свете сейчас я жалел о том, что он не увидит того, что я сделаю.

— Есть такая легенда, Доктор, — это ни с чем не сравнимое удовольствие — разрывать его грудь когтями, сжимать его сердце собственными пальцами, чувствуя, как оно трепыхается в моей ладони, — что съевший сердце своего заклятого врага, получает всю его силу… — сжал руку сильнее, и его глаза начали закатываться, он обессилено упал на колени передо мной. — Но мне не нужна сила такой трусливой мрази, как ты, Эйбель. — Я склонился над ним, наблюдая, как он всё же из последних сил пытается держать глаза открытыми. — Я просто хочу сожрать твоё сердце. Ты, знаменитый Доктор, сам Альберт Эйбель, — безумие рассмеялось, вступая в свои полные права, — ты станешь всего лишь ужином ублюдка Носферату. Ничтожного. Ублюдка. Носферату!

Безумие хохотало и скалилось окровавленным ртом, и его дикий хохот разносился по всему подвалу, пока я жадно вгрызался зубами в сердце Эйбеля. Пока я смаковал на языке вкус свершившейся мести, самый изысканный и дорогой вкус, стоя над трупом некогда грозного Доктора.

Вендетта — моё любимое блюдо, единственное, которое с готовностью подают даже в Аду.

Глава 23

Я пребывала в том самом кошмаре, который могли видеть только смертные. Когда все слышишь и чувствуешь, но не можешь даже пошевелиться. Открыть глаза, вздохнуть.

Словно проклятое дежа вю, которое перенесло меня на несколько десятилетий назад… когда я точно так же видела себя со стороны на том самом столе, где отец «спасал» меня, вырезая из меня жизнь.

Но сейчас этот кошмар длился долго. Очень долго, он не заканчивался с того момента, как я увидела себя со стороны. Никогда не верила, что такое может быть на самом деле, когда становишься бестелесной субстанцией, которая всё видит, слышит, чувствует, но ее как бы и нет. Я до сих пор не знаю, мне это привиделось, за гранью сознания, когда мое сердце перестало биться, или все происходило на самом деле?

Я увидела нас… на постели. Я думала, это сон, и мы лежим вдвоем, как и все последнее время, когда я пребывала в эйфории счастья, любимая им до такой сумасшедшей нежности, на которую не способен ни один мужчина… пока не заметила, как поему атласному белому платью на груди расползлось черное, уродливое кровавое пятно, пока не увидела, как Рино гладит мои волосы, зарываясь в них лицом и дрожащими пальцами, как по его щекам катятся слезы.

«Я — девочка… Хочешь, я буду только твоей девочкой?»

И мне стало больно… да, мне, бестелесной, какой — то совершенно невесомо чужой в этой комнате, снова стало невыносимо больно. За него. Я никогда не представляла, как выглядит со стороны отчаяние, как выглядят черные ядовитые угрызения совести и осознание содеянного. Как выглядит необратимость. Это жутко. Она окутывает все вокруг вязким болотом безысходности. Словно не только я мертва, но и он вместе со мной. Он разлагается на живую, его сжирают черви тоски и безумия. Он горит в собственном Аду.

«Я не могла вернуться раньше, но я много думала о тебе. Каждый день. Писала тебе письма. Я покажу их, и, если захочешь, все тебе прочту. Все до единого, и ты будешь знать, как сильно я скучала по тебе…»

В нем не осталось ничего человеческого. Жуткий Носферату в своей самой страшной утрате, воющий от боли зверь, дрожащий и такой опасно — уязвимый. Он бы метался по своей клетке…но ему дороги эти последние минуты, которые он может провести рядом со мной.

«— Моя девочка?

— Твоя девочка, а они пусть сгорят все…

— Зачем? Дом подожгла?

— Не хочу, чтоб тебя трогали. Не хочу…не могу. Пусть не трогают тебя никогда. Никто».

Что же ты наделал, Рино? Мой Рино. Зачем ты убил нас обоих?…Ведь нам все равно не быть вместе… даже здесь, за гранью бессмертия. Мне так жаль тебя… мне невыносимо жаль моего убийцу, который никогда не сможет себя простить и в тот же момент не жалеет о содеянном.

«Больше никогда, девочка, никогда в жизни я не причиню тебе боль, Викки»

Это не свобода, Рино, ты заточил себя в каменный мешок, откуда нет выхода. Точнее, есть…и мне жутко, потому что я знаю — рано или поздно ты найдешь этот выход…или ты изначально знал о нём. Возможно, и это решение ты тоже успел принять. И мы расстанемся навечно…

«— Почему? Почему не оставила? Скажи…Девочка…Моя Девочка…

— Потому что… потому что я твоя Девочка…Нет тебя — нет меня… помнишь?»

Почему я совершила так мало грехов, Рино? Так ничтожно мало, что не гореть нам с тобой в одном аду. А я бы хотела корчиться в агонии вместе с тобой, разделить нашу боль на двоих. Вдвоем не так больно, любимый…Ты не оставил нам даже этого.

«— Назад дороги не будет, Викки. Ты это понимаешь?

— Все мосты сожжены, все дороги размыты слезами. Моё место там, где моё сердце…здесь…с тобой. Если ты захочешь, чтобы я была рядом»

Я хотела бы утешить тебя, и не могу, словно мое тело не принадлежит мне, а, точнее, его и вовсе не нет. Оно в твоих руках, и ты гладишь его дрожащими пальцами…а я здесь… чувствую твои прикосновения. Я скоро уйду очень далеко. Мне положено уйти.

«— Нет, Девочка, не люблю. Болен тобой, заражен, отравлен. Подыхаю по тебе. Хочу разорвать на части, на кусочки…и чтоб каждый их них был моим. Хочу посадить на цепь, сковать по рукам и ногам, связать и любоваться, как веревки впиваются в твою плоть, обозначая твою принадлежность мне. Это любовь?»

А я не могу. Не могу оставить тебя одного, такого потерянного, убитого собственным решением. Я смотрю на твое бледное лицо, на заостренные черты лица, на лихорадочный блеск в твоих глазах, и понимаю — ты на грани. На грани полного безумия. Балансируешь на тонкой ниточке, которая вот — вот порвется. Я чувствую твою боль. Мой убийца, ты гладишь мои руки, целуешь каждый палец, повторяешь черты моего лица, то снова зарываешься в мои волосы с надрывным стоном, рычанием.

«— Нет больше моей Девочки…Что ты с ней сделала, Виктория?

— Она здесь…Слышишь, она бьется там, внутри? Просто ты больше её не видишь…а она здесь и останется с тобой, даже после…»

Ты прощаешься, только это прощание раздирает тебя на куски, и я ощущаю, что ты долго не продержишься. «Без тебя нет меня»…Тебя больше нет, Рино. Это себя ты убил. Не меня.

«— Скажи мне, Викки… Скажи мне это в последний раз.

— Твоя девочка. Нет тебя — нет меня…»

Нам не досталось той нормальной любви, о которой пишут в книгах, о которой снимают фильмы. Любви в нормальном ее понимании. Нам досталась наша лють, наша дикость, наша необратимость, наша игра со смертью. Ты отыграл мою партию…за меня. Теперь твоё соло, любимый, и ты проиграешь смерти…а, может, ты сдашься ей добровольно с гордо поднятой головой.

Потом я слышала топот ног по лестнице, видела отца, кричала Рино бежать, а он, естественно, не слышал меня, рычал и скалился, когда его окружили со всех сторон. Скалился, прижимая меня к себе, и никто не смел подойти. Словно к клетке, в которой живой зверь не дает приблизиться к мертвой самке. Одичалый, злой, загнанный в угол свирепый зверь. Когда его обезвредили и утащили из комнаты, а я не смогла пойти за ним, я вдруг почувствовала, что и меня куда — то тянет…Увидела, как по потолку мечутся тени и шепотом взывают ко мне, а я не могу уйти…меня держит странный звук. Он мне что — то напоминает и стучит у меня в голове «тук — тук…тук — тук», тихо и очень быстро. И я плыву на это звук вниз, туда, где лежу на черных простынях, с раскинутыми руками и растрёпанными волосами. Этот звук он доносится из меня… там, внутри безжизненного тела, бьется крохотная жизнь. Она меня не отпускает. Держит очень крепко, и тени на потолке исчезают, стихает их шипящий шепот, а я сливаюсь сама с собой….

Провал…. черный провал, из которого выныриваю снова, и теперь уже слышу голос отца.

Я понимаю каждое слово и вместе с жаждой жизни во мне растет ненависть… ненависть к тому, кого я любила и называла отцом. К тому, кто безжалостно использовал меня в своих играх. Тому, кто сейчас говорил о моем ребенке, как об очередном объекте. И я не могла понять, я в своем жутком прошлом, или в настоящем, где повторяется один и тот же кошмар. Только я уже не безропотная Викки. Я вернусь. Я соберу все свои силы и вернусь, потому что от меня зависит жизнь этого существа во мне. Оно есть… я его чувствую. Теперь чувствую очень отчетливо. Часть меня и Рино, которая делает нас единым целым вне измерений времени. Наша персональная вечность, за которую я буду вгрызаться в эту жизнь.

В горло врывается поток воздуха, и первый удар сердца оглушает дикой болью все внутренности. Того сердца, которое еще не зажило, которое только начало срастаться, рубцеваться. Каждый его удар оглушал меня мучением. Я понимала, что вернулась. Что это уже не сон и не мой бред. Я лежу на постели, утыканная проводам и датчиками. Я живая… и внутри оглушительной вспышкой — если я жива, то и Рино будет жить. Он почувствует. Не сразу…но он почувствует, что я дышу. Я знаю.

И снова мрак… я слишком слаба, чтобы долго бодрствовать. Сквозь туман чьи — то голоса, тихий плач, нежные прикосновения рук, а мне каждый удар сердца дается с трудом. Мне так больно, что иногда, моментами, я опять хочу умереть…и не могу…я терплю. Ради них обоих…Ведь внутри меня снова жизнь. Очень маленькая, нежная….наша жизнь. Я слышала, как звучит ее музыка тихим постукиванием, легкими шевелениями внутри моего тела…В этот раз я никому не позволю лишить меня этого счастья. Смерть проиграла мне этот раунд.

Я не знаю через сколько времени впервые открыла глаза и встретилась с взглядом матери. Она сжимала мои руки и плакала, а еще она была сильно напугана. Я чувствовала ее страх кожей. Не могла сказать ни слова, смотрела на ее бледное лицо и глаза снова закрывались.

— Викки, девочка моя…Давай же просыпайся. У нас так мало времени, так мало. Все оставили нас, Викки. Мы одни в этом проклятом доме. Уже несколько недель. Рино…он убил Альберта, Викки. Слуги сбежали, как только узнали об этом. Все. Как крысы с тонущего корабля. Мне не хватает запасов крови, и я не могу оставить тебя, чтобы принести. Я привязана к тебе. Моя кровь питает вас, Викки.

Я хотела что — то сказать и не могла. И я не понимала, происходит ли это на самом деле.

— Тссс. Молчи, моя хорошая.

Мать закрыла лицо руками, и я увидела, что от ее руки к моей тянется провод капельницы.

— Я в отчаянии…если нас никто не найдет …меня надолго не хватит.

— Ри…но

Мать вскинула голову, и наклонилась ко мне.

— Ри…но, — боль ослепила вспышкой, и я переждала приступ, — он…

— Не знаю, милая. Я ничего не знаю. Скорее всего, его взяли Нейтралы за то жуткое преступление, что он совершил. Он убил твоего отца. Вначале тебя, а потом его. Викки…он чудовище…

Мой отец совершил преступление намного хуже. Он творил то, на что не способна ни один зверь. Он лишал свободы себе подобных, и проводил над ними жуткие опыты. Он самый худший монстр из всех, кто мог существовать в этом мире, и я знала, что рано или поздно Рино доберется да него, и никто и ничто не спасет его. Так и случилось. Эта кара была справедливой. Если бы отец любил меня, он бы сделал всё, чтобы я была счастлива, и не важно, с кем… Но он любил себя и свои амбиции. Власть. Пусть за счет унижения других, пусть по трупам и по головам, по мне…по матери, по Арману. Но, прежде всего, по Рино. Это он искалечил его не так физически, как морально.

— В…ла…д.

Она наклонилась ниже, чтобы услышать меня.

— Мама…Влад…звони.

— Король? Думаешь, он поможет Эйбелям? Мы для него враги, Викки.

— По…зво…ни.

Она кивнула, вытирая слезы, доставая трясущимися руками сотовый из сумочки. А я снова погрузилась во тьму. Мне казалось, я с нее и не выныривала. Я так и не могу отличить, где мой бред, а что происходило на самом деле.

Теперь я выныривала из небытия периодически, чтобы снова погрузиться в него или побыть на поверхности какое — то время. Пока окончательно не открыла глаза и не увидела совершенно незнакомую мне женщину, она склонилась ко мне и слегка улыбнулась. У нее очень красивое лицо и пронзительные синие глаза. И мне кажется, в моем бреду я видела ее много раз.

— Добро пожаловать обратно, Викки. Меня зовут Фэй. Я твой врач и я могу сказать, что ты быстро идешь на поправку. Твоя мама правильно сделала, что позвонила Владу. Теперь ни тебе, ни ребенку ничего не угрожает. Отдыхай. Я скоро вернусь.

Она выпрямилась, а я хотела схватить ее за руку, но меня сковала такая слабость, что я не могла пошевелиться.

— Рино, — голос чужой и хриплый, словно не мой вовсе. Где он? Он должен знать, что я жива…Должен знать.

Синие глаза женщины стали намного ярче и тут же потухли.

— Постарайся не думать. Я знаю, что ты пережила. После всех пыток он еще и убил твоего отца. За все приходится платить. Тем более, за такие тяжкие преступления, Викки…Это Рино сделал с тобой? Да? Ты можешь доверится мне…Все останется в этих стенах.

Я закрыла глаза. Не хочу говорить с ней об этом. Кто она такая, чтоб осуждать его? Она ничего не знает про нас. Ничего. Нас никому не понять. У нас иная любовь. Наша. Особенная. Страшная. Необратимая и адская. Любовь — боль, которую мы пили оба пересохшими, потрескавшимися до мяса губами беспрерывно, пытаясь опустошить друг друга…но источник любви неиссякаем, сколько не пей с него, он всегда останется полным. Наш был наполнен кровью и слезами, но это наши слезы, наша кровь. Мои принадлежат ему, а его мне. Никто и ничто не изменит это. Только наша смерть. Нет, не одного из нас… а только обоих. Пока кто — то жив — источник не пересохнет.

Я отрицательно качнула головой. И она вдруг наклонилась ко мне, сжала мою руку.

— Я не вампир, Викки. Я — Чанкр. Прикасаясь к тебе бессчётное количество раз, я видела все то, что ты позволяла мне увидеть. Две долгие недели мы вытаскивали тебя и ребенка с того света. Мне удалось добиться регенерации тканей сердца. Еще какое — то время тебе будет очень больно дышать и разговаривать, но это пройдет. Постепенно. Иногда рубец будет болеть. Хрусталь уничтожает способность тканей к заживлению. Я не могу дать тебе обезболивающее, потому что не знаю, как на все это отреагирует ребенок. Он вот — вот родится, а ты слишком слаба. У нас до родов две недели в запасе, максимум — четыре. За это время ты должна полностью выздороветь. И сейчас с каждым часом тебе будет становиться лучше. Я думаю, что дня через три ты встанешь с постели, а через неделю полностью вернёшься к нормальной жизни.

Я снова закрыла глаза, по щекам потекли слезы. Ребёнок жив. Значит, всё не напрасно. В этот раз всё не напрасно.

— Рино… — я умоляюще смотрела на неё. Пусть скажет мне, где он. Пусть скажет, что с ним всё в порядке.

Фэй нахмурилась, поправила одеяло и мою подушку.

— Не думай о нем. Все в прошлом. Забудь.

Протянула мне руку, и я резко сжала ее запястье, задохнувшись от боли. Наши взгляды встретились, и я позволила ей взять мои воспоминания. По всему телу прошла судорога, и я увидела, как расширяются ее зрачки. Вместе с ней… в пепелище, на костер…Быстро и больно, до крошева сознания, до пульсации в висках по автостраде нашей жизни с Рино на бешеной скорости. Когда я отпустила ее запястье, она закрыла лицо руками. Я видела, как дрожит ее тело, как покрылась мурашками кожа. Она села на краешек моей постели. Долго молчала, а я просто смотрела неё. Незнакомую мне, по сути, женщину, которой только что показала свою изнанку. Свою больную, обезумевшую изнанку. Уродливую, извращенную, помешанную на моем убийце и палаче… На отце моего ребёнка.

— Я не знаю, что с ним будет, Викки. Нам пока ничего не известно. Он у Нейтралов. Скоро суд. И нет никого, кто мог бы свидетельствовать в его пользу. Он взял на себя вину по одному непростому делу…Влад делает все возможное, но и его власть не безгранична.

Я сжала челюсти до хруста, начиная задыхаться. Значит …он позволил им взять себя. Значит, отыграл свое соло и больше не борется за себя. Будь ты проклят, Рино…Только не сейчас. Не тогда, когда у нас появился ещё один шанс. Пусть ничтожный, но шанс.

— Я могу, — прошептала еле слышно.

Фэй посмотрела на меня, тяжело вздыхая.

— Слушание завтра. До завтра ты еще не встанешь с постели. Ему нужен хоть один свидетель, Викки. Хоть один.

— Мама…она может. Позови ее, — мне казалось, что с каждым словом в область груди впиваются иголки и вспарывают меня. Но я могла бы вытерпеть намного больше, ради того, чтобы отыграть этот раунд по — своему. Засмеяться в лицо смерти. Нет, Рино не смерть — он ее обратная сторона. Он жизнь. Моя жизнь. Даже убив меня, он не отпустил. Я тоже не отпущу его. Я буду держать мертвой хваткой.

Глава 24

Словно вороны над головой в окружении своей добычи, они кружили надо мной, то резко взлетая кверху, то спускаясь настолько низко, что я чувствовал их дыхание на своей коже. Вестники Смерти. Они, наконец, вспомнили и обо мне. И я им был благодарен за это. За то, что появились только сейчас, дали возможность поквитаться с Эйбелем, предоставив отсрочку во времени. И я ненавидел их. За то, что не появились раньше. Не забрали с собой. До того, как я шагнул в эту пропасть. До того, как сорвался вниз. Да, я знал, что никаким крыльям не удержать меня от падения, не смягчить его, и я всё равно упаду в зловонную кровавую жижу собственной ненависти и злобы, захлебнусь в ней. Но я и представить не мог, что сам полёт вниз окажется куда болезненнее, куда страшнее удара о землю. Потому что он, мать его, сопровождался злорадным смехом Доктора, с горящими глазами и его мерзким голосом, которым он с извращённым удовольствием окунал меня с головой в это самое кровавое болото безысходности.

Я держал в руках чёртовы бумаги ублюдочного немца и хохотал, словно сумасшедший, в окружении горы трупов из его прихлебателей. Я не помню, кого и как убивал. Дьявол меня раздери, их было так много здесь. Весь особняк Эйбеля, мой родной проклятый дом, наше с Викки святилище больной любви, был усеян мёртвыми вампирами. Оторванные головы, ноги, обглоданные руки, вырванные сердца, выколотые глаза, выкорчеванные внутренности. И кровь. Океаны крови стекали к моим ногам, и, казалось, подуй ветер, её волны будут лизать мои ступни. Какая ирония. Доктор долгие годы своих опытов мечтал подвести меня к той черте, за которой я проявлю свои истинные способности, ту самую мощь, которую он взращивал во мне вместе с ненавистью ко всему живому. Идеальную машину смерти, как он называл меня в своих записях, но он так и не мог добиться этого щелчка, за которым я из разумного существа превращусь в кровожадного, бешеного монстра с силой, превышающей таковую у вампиров в десятки раз. Потому что во мне не только кровь вампира. Но этот щелчок произошел только сейчас, когда я потерял то, единственное ценное, что имело для меня смысл и держало чудовище на цепи. Доктор сам привел ко мне в клетку сотню лет назад этот сдерживающий фактор с огромными серыми глазами, в которых мой зверь видел свое отражение. Единственное зеркало, в котором это самое отражение не выглядело уродливо…Ведь оно отражало не меня, а её любовь ко мне. Любовь моей Девочки была такой же чистой, как и она сама тогда. Она искала во мне то самое хорошее…и именно это отражала, возвращая, заставляя, скрипя зубами, сдерживать монстра. Ради неё.

А сейчас безумие ликовало…ведь вокруг столько крови. Всё ещё тёплая, ароматная, она щекотала ноздри, и я вдыхал её запах, чувствуя, как снова и снова чудовище внутри меня требует свою пищу. Оно вопит диким зверем, вечно голодное, не насыщаясь тем, что уже успело сожрать вместе с остатками разума. Ему мало той дикой боли, что осела толстым слоем на стенах проклятого дома, что укрыла огромное поместье куполом, создавая иллюзию уединения от целого мира. Чудищу больше не интересны мёртвые. Ему нужна живая агония. Моя собственная.

Вот почему они здесь. Вот почему они спускаются всё ниже. Это оно их зовёт, потому что знает — одному ему со мной не справиться. И всё чаще я чувствую ледяные прикосновения к волосам, к лицу. Всё чаще ощущаю, как проникает холод в руки, как немеют пальцы, и я исступлённо режу их ножом, согревая собственной кровью и смеясь над тем, как злятся Вестники, снова взлетая ввысь. Давая мне вынужденную отсрочку. Но я не хочу их прогонять совсем. Я сам шагну в их объятия. Только потом. Чуть позже. После того, как разгадаю… хотя бы перед Смертью, мать вашу, я пойму, что из себя представлял. Потому что никто не хочет умирать никому не известным объектом номер один. Потому что мне недостаточно знать, что я всего лишь ничтожный ублюдок Носферату. Потому что не может никчёмный результат эксперимента чувствовать, как подыхает его собственная душа, как она крошится на осколки, как те с громким звоном падают на мраморные полы, причиняя адские мучения, заставляя вскидывать голову кверху и выть. Выть от отчаяния, срывая голос, ощущая, как стекают черными ручьями кровавые слёзы по лицу. Просто потому что это её письма. Потому что она писала их мне, подопытному своего отца, который даже читать не умел. Её дневник. И я жадно читаю каждый её день. Я читаю, захлёбываясь той любовью, которой дышала каждая страница. Каждое слово. Любовью ко мне. Я не просто читаю её, не просто вижу между строк. Нет. Она нахлынула на меня огромной волной, подобно цунами, закрутив в неуправляемом водовороте эмоций моей Девочки. И я не успеваю вдохнуть воздух, чувствуя, как эта любовь попадает в горло и в лёгкие, и мне уже не откашляться, она проникает в вены ядовитой инъекцией и несётся прямо к сердцу, заставляя его качать кровь всё быстрее и быстрее, раздирая изнутри. И я слышу, как оно заходится в бешеном ритме, как оно стучит набатом, отскакивая от стен, и снова врываясь в грудную клетку.

Боль…Да, я думал, что привык к боли, я неуязвим, потому что никогда её не боялся. Но я не знал, насколько больно, оказывается, читать о любви. К себе. Гораздо мучительнее, чем о ненависти. Особенно если понимаешь, что безжалостно растоптал её, сбросив на самое дно одним движением, закопав в сырую землю. Мне сводило скулы и ломило тело от желания разгребать эту землю руками и откапывать останки, чтобы с мазохистским удовольствием мучить себя, истязать именно этой болью. Она имеет право заставить меня истекать кровью сейчас, когда я необратимо сходил с ума от содеянного. Чудовище плясало на этой могиле, громыхая костями и оглушительно хохоча потрескавшимися губами. Оно впитывало в себя мою агонию, услужливо помогая переворачивать лист за листом и истерически подпрыгивая на месте в эйфории, пока меня скручивало на полу так же, как и её в постели после других мужчин. Вереница тусклых серых дней, наполненных редкими проблесками сознания. Так жила моя Девочка без меня. Игра в счастливую жизнь, наполненная обречённостью и периодами забытья в красном дыме долбанного порошка. И буквы перед глазами складывались чёткие картины с её участием. Моя талантливая актриса. Сыграла свои роли настолько хорошо, что все безоговорочно верили ей. И даже я. Поверил, чёрт подери, поверил в предательство. Поверил в ложь, придуманную самому себе. Что может быть легче, чем отвернуться от правды и рисовать собственный мир в своём воображении? И каким он будет, зависит только от тебя. А с моей исковерканной психикой этот мир оказался слишком уродливым, настолько не притягательным, что чистая душа Викки никак не вписывалась в него. И тогда я начал уродовать и её, нанося мазок за мазком самых тёмных, неприглядных оттенков. Создавая новый образ, в который был готов поверить и скормить Чудовищу порцию моей боли. Я мастерски калечил сознание жертвы, ее тело, ее душу, отказываясь дать ей шанс.