Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых Райс Энн

«Что ты наделал, Лестат?» – повторял я.

От ее прежней болезненной бледности не осталось и следа. Живая, полная сил, она сидела на кровати, вытянув ножки на бархатном покрывале. Ее белая сорочка, мягкая и тонкая, казалась мне ангельским одеянием. Она смотрела на Лестата.

«Кого угодно, только не меня, – сказал он ей. – Никогда, ты слышишь? Я покажу тебе, что надо делать!» Я попытался заставить его посмотреть на меня, ответить мне, но он оттолкнул меня, я отлетел к стене и больно ударился. И тут в дверь постучали. Я знал, что собирается сделать Лестат, и бросился к нему опять, но результат оказался прежним: я даже не успел заметить молниеносного движения его руки. И упал в кресло. Он открыл дверь.

«Пожалуйста, входите. У нас произошла маленькая неприятность», – услышал я его голос.

В комнату вошел молодой негр. Лестат закрыл дверь и накинулся на него сзади – тот не успел и глазом моргнуть. Склонившись над распростертым телом, Лестат вцепился в его горло и знаком поманил к себе девочку. Соскользнув с кровати, она встала на колени перед лежащим юношей, торопливо вцепилась в его запястье, протянутое Лестатом. Сперва она пыталась грызть живую плоть, но Лестат объяснил ей, что надо делать, а потом сел рядом и предоставил ей в одиночку довершить начатое.

Он не сводил глаз с груди жертвы и, когда пришло время, наклонился к девочке и сказал: «Довольно, он умирает… Ты не должна пить кровь после того, как остановится сердце, иначе ты снова заболеешь и умрешь. Понятно?»

Но она уже насытилась и села на пол рядом с Лестатом, скрестив ноги. Через считаные минуты юноша уже был мертв. Слабость и усталость охватили меня; казалось, эта ночь длится тысячу лет. Я смотрел на них. Девочка все теснее прижималась к Лестату, он обнял ее, равнодушно глядя на труп слуги. Потом поднял глаза и посмотрел на меня.

«Где мама?» – тихо спросила девочка. Голосок ее был нежен, как она сама, звенел, как серебряный колокольчик, мягко и чувственно. Ее глаза, большие и ясные, напоминали мне Бабетту, и странное предчувствие родилось у меня в груди. Но я не мог разобраться в своих мыслях. Лестат встал, подхватил ее на руки и подошел ко мне.

«Она – наша дочь, – сказал он. – Теперь ты будешь жить с нами».

Он улыбнулся ей, но его глаза оставались холодными, словно все это была только странная шутка. Потом он посмотрел на меня с осуждением и укоризной и подтолкнул девочку ко мне. Она очутилась у меня на коленях, я обнял ее нежные плечи, бархатистая кожа коснулась моей щеки, теплая, как кожица сливы, согретой солнцем; огромные сияющие глаза смотрели с недоверчивым любопытством.

«Это Луи, а я – Лестат», – представил он нас и сел на кушетку.

Она огляделась и сказала, что эта комната ей очень нравится, но где же мама? Она хочет к маме… Лестат взял расческу и принялся расчесывать ей волосы, осторожно, чтобы не сделать больно. Распутанные локоны сияли, как шелк. Никогда я не видел такого красивого ребенка, а теперь ее красота засветилась холодным огнем, огнем вампира. Ее глаза стали глазами взрослой женщины.

«Она будет белой и холодной, как мы, – подумал я, – но останется прежней».

И я понял, что Лестат говорил о смерти. Две крошечные пунктирные ранки на ее шее еще слегка кровоточили, и я поднял с пола платок Лестата и приложил к ним.

«Мама оставила тебя с нами. Она хочет, чтобы ты была счастлива, – обратился к ней Лестат с тем же поразительным самообладанием. – Она знает, что с нами тебе будет хорошо».

«Мне хочется еще», – сказала она, поворачиваясь к трупу юноши.

«Нет, на сегодня хватит. Придется подождать до завтра», – ответил он и пошел в спальню к своему гробу.

Девочка спрыгнула с моих колен. За ней следом поднялся на ноги и я. Она стояла и смотрела, как Лестат укладывает все три трупа на кровать и закрывает их одеялом до подбородка.

«Они заболели?» – спросила она.

«Да, Клодия, – отозвался он. – Они заболели и умерли. Они всегда умирают, когда мы высасываем их кровь».

Лестат подошел к ней и снова взял на руки, и я вдруг понял, что теперь она точно стала одной из нас. Она менялась на глазах, и я чувствовал, что все больше и больше очарован ею, каждым ее жестом и словом. Из обычного ребенка она превратилась в ребенка-вампира.

«Кстати, Луи собирался покинуть нас, – будто невзначай заметил Лестат, обводя каждого взглядом. – Он хотел уйти от нас навсегда. Но теперь передумал, потому что хочет заботиться о тебе и сделать тебя счастливой. – Он опять посмотрел на меня. – Ведь так, Луи?»

«Мерзавец! – прошептал я. – Ты просто отъявленный негодяй!»

«Произносить такие слова в присутствии дочери!» – ехидно сказал он.

«Я не ваша дочь, – вдруг вставила она своим серебряным голоском. – Я – мамина дочь».

«Нет, милая, теперь уже нет, – покачал головой Лестат. Он взглянул за окно, закрыл двери спальни и повернул в замке ключ. – С этого дня ты – наша дочь, моя и Луи. С кем бы ты хотела спать? С ним или со мной? – Потом, окинув меня взглядом, он добавил: – Я думаю, тебе лучше лечь с ним. В конце концов, когда я устаю… я не такой добрый».

Вампир остановился. Молодой человек долго молчал.

– Ребенок-вампир! – хрипло прошептал он наконец.

Луи пристально посмотрел на него, словно что-то насторожило его, потом перевел глаза на диктофон, разглядывая необычный для него предмет, будто диковинное чудо.

Лента почти кончилась. Юноша быстро открыл портфель, достал чистую кассету, неловко вставил ее на место прежней. И нажал кнопку записи. Они начинали разговор в темноте, но зимой в Сан-Франциско темнеет рано, и теперь не было еще и десяти.

Вампир встрепенулся, улыбнулся и спокойно спросил:

– Можно продолжать?

Юноша кивнул:

– Он превратил девочку в вампира, чтобы удержать вас?

– Трудно сказать наверняка. Я убежден, что Лестат, даже будучи наедине с самим собой, предпочел бы не доискиваться до истинных мотивов своих поступков. Он относится к числу тех, кто действует не раздумывая. Только очень серьезные обстоятельства могли подвигнуть его на открытое выражение своих мыслей и чувств, как это было при нашем разговоре в ту ночь. Мое твердое намерение расстаться вынудило Лестата найти искреннее объяснение своего образа жизни. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что подсознательно он сам стремился узнать, что толкает его на убийства, он хотел заново увидеть свою жизнь. Но, конечно, он хотел, чтобы я остался, потому что в одиночку он никогда не жил так, как со мной. К тому же я не передал ему во владение никакой собственности. Это приводило его в бешенство и в то же время держало на привязи. Тут он не сумел меня переубедить. – Вампир неожиданно рассмеялся. – В других случаях он оказался удачлив! Подумать только: он мог уговорить меня убить ребенка, но не расстаться с деньгами. – Он покачал головой. – Впрочем, я руководствовался не жадностью, а страхом перед ним.

– Вы говорите о Лестате в прошедшем времени. Он умер?

– Не знаю, – неохотно ответил вампир. – Может, его и впрямь нет в живых, но об этом разговор впереди. Мы ведь говорили о Клодии. Была еще одна причина, которая двигала Лестатом в ту ночь: Лестат никому не верил. Он был как кошка – одинокий хищник; он и сам признавался в этом. Но в ту ночь он почти открылся передо мной – потому что говорил правду, без насмешек и раздражения, без своей вечной озлобленности. Это был беспрецедентный случай. Стоя рядом с ним на темной улице у крепостной стены, я впервые с момента моей смерти почувствовал, что не один.

И скоро я понял, зачем он превратил Клодию в вампира. Причиной тому была месть.

– Он мстил не только вам, но и всему миру? – спросил юноша.

– Да. Я уже говорил, все, что делал Лестат, в конечном счете сводилось к мести.

– Вы думаете, это началось, когда отец забрал его из школы?

– Я не знаю. Сомневаюсь. Лучше я буду рассказывать дальше.

– Да, конечно. Сейчас только десять часов. – Юноша показал на свои часы.

Вампир взглянул на них и улыбнулся. Юноша изменился в лице, словно что-то испугало его.

– Вы все еще боитесь меня? – спросил Луи.

Молодой человек ничего не ответил, только сжался в кресле.

– Глупо было бы не бояться, – сказал вампир. – Но все же не бойтесь. Итак, я продолжаю?

– Пожалуйста, – еле слышно отозвался юноша и указал на диктофон.

– Легко себе представить, как изменилась наша жизнь с появлением мадемуазель Клодии. Ее тело умерло, но чувства пробуждались. Так было когда-то и со мной. И я с радостью следил за тем, как она менялась. Первое время я еще не понимал, как она мне нужна, как я хочу говорить с ней и быть с ней рядом. Пока что я хотел только оградить ее от Лестата. По утрам брал ее к себе в гроб и вообще старался не оставлять с ним наедине. Лестат был доволен, что я боюсь за нее.

«Голодный ребенок – это страшно, – как-то сказал он. – Но голодный вампир – еще страшней. Если запереть ее и оставить умирать от голода, ее вопли услышат даже в самом Париже».

Но он говорил это нарочно, чтобы напугать меня и удержать при себе. Я боялся остаться один и не хотел обрекать Клодию на неизвестность. В конце концов, она ребенок, и о ней надо заботиться. А заботиться о ней было одно удовольствие. Она быстро забыла пять лет жизни среди людей, по крайней мере казалось, что забыла. Сама она хранила таинственное молчание на сей счет. Временами она замыкалась в себе, и я начинал подозревать, что она потеряла рассудок из-за болезни и шока от превращения в вампира, что она потеряла способность мыслить.

Но это было не так. Просто она была не такая, как мы с Лестатом, и часто я не мог понять ее. Она оставалась ребенком, но обрела душу свирепого убийцы, в погоне за кровью не останавливалась ни перед чем и добивалась своего с требовательностью. Шло время, Лестат по-прежнему пытался убедить меня, что он представляет собой угрозу для Клодии, но сам относился к ней с неизменной нежностью и любовью, гордился ее красотой, учил ее искусству убивать и рассказывал о нашей вечной жизни.

В городе свирепствовали болезни, и Лестат водил Клодию гулять по смердящим кладбищам, где жертвы лихорадки лежали в грязи, сваленные в кучи, а стук лопат, роющих могилы, не смолкал ни днем ни ночью.

«Это смерть, – объяснял он ей, указывая на полуразложившийся труп. – Она не страшна нам. Наши тела всегда будут такие, как теперь, свежие и здоровые. Но мы должны не задумываясь нести смерть другим, потому что от этого зависит наша жизнь».

Клодия молча взирала вокруг ясными, загадочными глазами.

В те ранние годы она еще ничего не понимала и поэтому ничего не боялась. Молчаливая и прекрасная, она часами играла в куклы, одевала и раздевала их. Молчаливая и прекрасная, она убивала. И я, преображенный словами Лестата, тоже стал охотиться на людей.

Не подумайте, что только убийства смягчали мою боль. Тихие темные вечера с Лестатом и его отцом в доме на плантации канули в прошлое, и теперь вокруг меня было множество людей. Уличный шум не затихал ни днем ни ночью; двери кабаре никогда не закрывались; танцы длились до рассвета; из распахнутых окон лилась музыка, слышался смех… И всюду люди, люди… Мои жертвы, трепещущие и живые. Стремясь к разнообразию, я менял места и способы убийства. Зорко глядя по сторонам, крадучись, как кошка, я шел сквозь шумный, веселый, цветущий город, и жертвы сами находили меня, соблазняли, приглашали поужинать или прокатиться в экипаже, зазывали в публичный дом. Я задерживался у них ненадолго, только чтобы получить свое, и шел дальше. И тоска тоже ненадолго оставляла меня, а город казался бесконечной вереницей новых лиц, очаровательных незнакомок и незнакомцев. Да, именно так, потому что я убивал только незнакомцев, людей, с которыми не сказал и двух слов. Подбирался к ним поближе, только чтобы насладиться земной красотой, неповторимым выражением лица, живым и страстным голосом, и старался убить поскорей, прежде чем меня снова захлестнет волна страха, тоски и отвращения к себе.

Клодия и Лестат охотились по-другому. Они сами присматривали жертву, завлекали, часами вели милые беседы и веселились, глядя, как несчастный человек радуется жизни и не подозревает, что встретился сейчас с верной смертью. Для меня это все еще было невыносимо. Я радовался только, что город быстро растет, старался затеряться в толпе, как в лесу, и плыл по течению.

Мы жили тогда на рю Рояль, в одном из моих городских домов. Это было роскошное здание в испанском стиле. Первый этаж я сдал портному под мастерскую, а мы поселились в просторных апартаментах наверху. За домом раскинулся сад, глухие стены отгораживали нас от улицы, окна закрывались крепкими ставнями, а въезд для экипажа был забран решеткой. Новое убежище оказалось куда надежнее и шикарнее, чем Пон-дю-Лак. Мы набрали штат слуг из вольноотпущенных рабов, на рассвете они расходились по домам. Лестат покупал привезенные из Франции и Испании заморские диковины: хрустальные люстры, восточные ковры, шелковые ширмы с вышитыми райскими птицами, канареек в золотых клетках, стройные мраморные статуи греческих богов и китайские вазы с тонким рисунком. Роскошь прельщала меня не больше, чем прежде. Но и я был очарован новыми для нас произведениями искусства, работой художников и мастеровых. Я подолгу рассматривал причудливые узоры на коврах или игру красок на холстах фламандских художников в изменчивом свете масляной лампы.

Клодия же относилась к этому как к чуду, с благоговейным трепетом неиспорченного ребенка. Лестат нанял художника, и тот превратил стены в волшебный лес с единорогами, золотыми птицами и тропическими деревьями, ветви которых склонялись под тяжестью плодов над веселыми, блестящими на солнце радужными ручейками. Ее восторгу не было предела.

Клодия была хороша: округлые щечки, прекрасные золотые волосы, но старания бесчисленных модельеров, сапожников и портных превратили ее в картинку из модного журнала. С утонченным вкусом они одели ее с ног до головы: очаровательные шляпки, изящные кружевные перчатки, прямые белые платья с буфами и голубыми атласными ленточками, бархатные пальто и расклешенные накидки. Мы оба – и Лестат, и я – играли с ней, точно с чудесной куклой, старались исполнить все ее капризы. По ее настоянию я отказался от привычки одеваться в черное и стал носить элегантные камзолы, мягкие серые плащи, шелковые галстуки и модные шляпы. Лестат же всегда считал черный цвет самым подходящим для вампира во все времена (возможно, единственный эстетический принцип, которого он твердо придерживался), но никогда не возражал против любого проявления изысканного вкуса или роскоши. Он получал особое удовольствие, когда мы втроем отправлялись во Французскую оперу или в городской театр. К моему немалому удивлению, он оказался страстным поклонником Шекспира, хотя в Опере частенько дремал, убаюканный музыкой, и просыпался под занавес, как раз вовремя, чтобы успеть пригласить поужинать какую-нибудь очаровательную даму. За трапезой он делал все, чтобы она в него влюбилась, потом без тени сожаления отправлял на небеса или в преисподнюю, а Клодии приносил очередной подарок – кольцо с бриллиантом.

Между тем я потихоньку занимался образованием девочки, шепотом вливал в ее крохотные ушки понимание того, что наша вечная жизнь лишится всякого смысла, если мы не будем ценить величественную красоту, сотворенную руками смертных. Я пытался понять глубину ее молчаливого взгляда, когда она брала из моих рук книги, негромким голосом повторяла за мной стихи, когда легкой и уверенной рукой наигрывала на фортепиано странные песни собственного сочинения. Она часами разглядывала иллюстрации в какой-нибудь книжке или слушала отрывки, которые я ей читал вслух, и сидела так тихо и неподвижно, что меня охватывало непонятное, тревожное чувство. Я откладывал книгу в сторону и, не отрываясь, смотрел на нее, пока кукла, встрепенувшись, не возвращалась к жизни и не просила меня нежным голоском почитать еще.

Вскоре я стал замечать большие странности, хотя внешне она осталась прежним пухленьким и немногословным ребенком. Часто она усаживалась на подлокотник кресла и заглядывала мне через плечо в страницы трудов Аристотеля, или Боэция, или нового романа, привезенного из Европы. Иногда она с безошибочным слухом играла на фортепиано произведение Моцарта, лишь накануне услышанное ею впервые, с пугающей сосредоточенностью подбирала в течение долгих часов сначала мелодию, затем аккомпанемент и, наконец, и то и другое вместе. Для меня Клодия была величайшей загадкой. Я не мог сказать с уверенностью, что она знает и умеет, а что – нет. Страшнее всего было смотреть, как она убивает. Она сидела на темной площади одна и поджидала, пока кто-нибудь из поздних прохожих не сжалится над бедным ребенком. Ее взгляд, устремленный в темноту, был такой пустой и отчужденный, какого я не видел даже у Лестата. Она притворялась, что боится, шепотом умоляла о помощи. Прохожий, восхищенный ее красотой, ласково и доверчиво брал ее на руки. Она прижималась к нему всем телом, стискивала зубы, обнимала за шею, ее глаза горели неутолимой жаждой. Первое время она убивала быстро, сразу; но потом научилась играть с людьми, вела их в магазин игрушек или в кафе, где они покупали ей чай или горячий шоколад, стараясь согреть ее, оживить ее бледные щеки… Она отодвигала чашку и ждала, ждала, ждала; и упивалась их добротой, как кровью.

Насытившись, она возвращалась ко мне и снова становилась прилежной ученицей. Мы проводили вместе долгие предрассветные часы, она все быстрее и быстрее впитывала новые знания и делила со мной глубокое и тихое понимание, недоступное Лестату. Перед восходом солнца она ложилась спать в мой гроб, и я чувствовал, как бьется рядом с моим ее маленькое сердечко. Часто тайком от нее я смотрел, как она рисует или играет на фортепиано, и вспоминал то ни с чем не сравнимое чувство, которое я пережил, когда убивал ее, когда пил ее кровь, когда сжимал это хрупкое тело в роковых объятиях. С тех пор в них успело побывать множество людей, и все они давно гнили в земле, а она продолжала жить, обнимала меня слабыми ручками, прижимала ангельский лобик к моим губам, приближала огромные сияющие глаза к моим, наши ресницы соприкасались, и, громко смеясь, мы пускались кружить по комнате в безумном вальсе. Не знаю, на кого мы походили больше: на отца и дочь или двух влюбленных. Слава богу, Лестат никогда не ревновал, он только молча улыбался и ждал, когда она сама подойдет к нему. Он вел ее на улицу, я смотрел им вслед из окна, они махали мне на прощание. Они шли охотиться, соблазнять, убивать – только это их объединяло.

Так прошли годы и годы. Долгие годы минули, прежде чем я понял, что Клодия… что ее тело… Но я вижу, вы уже догадались, о чем я хочу сказать. Вы удивлены, что я не сумел заметить этого раньше. Ведь это было так очевидно. Но для меня время течет иначе. Вам, людям, череда дней представляется неразрывной, туго натянутой цепью. А для меня это темное колыхание волн, над которыми всходит и заходит луна…

– Она не росла! – воскликнул юноша.

Вампир кивнул.

– Ей суждено было навсегда остаться ребенком-демоном, – тихо и удивленно сказал он. – И я внешне тот же молодой человек, каким был, когда умер. И Лестат. Но душа Клодии изменилась. Это была душа вампира, женщины-вампира. Она становилась женщиной. Она стала больше говорить, хотя по-прежнему любила молча размышлять и могла часами слушать меня, не прерывая. С ее кукольного личика смотрели недетские глаза. Она отбросила невинность, как сломанную игрушку. Она стала нетерпеливей. В тонкой кружевной сорочке, расшитой жемчугом, она раскидывалась на кушетке, и в этом была какая-то жуткая чувственность. Она превращалась в опытную соблазнительницу, настоящую женщину. В ее голоске, по-прежнему чистом и мелодичном, явственно зазвучали женские нотки, и порой это шокировало. Она вела себя непредсказуемо. То целыми днями молчала, то вдруг принималась язвительно высмеивать предсказания Лестата по поводу грядущей войны. Прихлебывая кровь из хрустального бокала, она говорила, что в доме мало книг, что надо непременно их достать, пусть даже украсть; говорила про какую-то даму, которая живет в роскошном поместье за городом и собирает книги, как драгоценные камни или как бабочек, и спрашивала, смогу ли я провести ее в спальню к этой женщине.

В такие минуты ее непредсказуемость пугала меня всерьез. Но стоило ей забраться ко мне на колени, и я забывал про все страхи. Запустив маленькие пальчики в мои волосы, она тихонько шептала сквозь дремоту, что я никогда не стану взрослым, как она, и не пойму, что убийство куда серьезнее, чем книги и музыка.

«У тебя на уме одна музыка…» – сонно бормотала она.

«Ах ты, кукла», – звал я ее. Она и была волшебной куклой, не больше и не меньше. Насмешливый и глубокий ум, круглые щечки и крохотный кукольный ротик.

«Давай я одену тебя и причешу волосы», – говорил я ей по привычке. Тень усталости и скуки пробегала по ее лицу, но она улыбалась.

«Делай как хочешь, – выдыхала она мне в ухо, и я наклонялся застегнуть жемчужные пуговицы на ее платье. – Только пойдем сегодня вместе, Луи. Я никогда не видела, как ты убиваешь».

Потом она сказала, что хочет свой гроб. Это больно ранило меня, но я не подал виду. Как истинный джентльмен, я согласился и вышел из комнаты. Мы столько лет спали вместе, и мне стало казаться, что она – часть меня самого.

Тем же вечером я наткнулся на нее возле монастыря урсулинок. Одинокая фигурка в темноте, бедный бездомный ребенок… Она бросилась навстречу, прильнула ко мне с отчаянием человека и, вцепившись в мою руку, прошептала так тихо, что на моем месте вы не расслышали бы ни слова и даже не почувствовали бы ее легкого дыхания: «Я не стану спать в нем, если это так тебя огорчает. Мы всегда будем вместе, Луи. Но понимаешь, я обязательно должна увидеть детский гробик».

Она придумала план: вдвоем мы пойдем в погребальную контору и разыграем трагедию в один акт. Я оставлю ее в приемной, выведу гробовщика в другую комнату и шепотом объясню, что она умирает, что я люблю ее больше жизни и хочу заказать самый лучший гроб и, главное, чтобы она ни о чем не догадалась. Потрясенный гробовщик согласится и приступит к работе. Он будет представлять себе ее в гробу, ее маленькую головку на белом атласе, и первый раз за долгие годы слезы польются из его глаз…

«Зачем все это, Клодия?» – отговаривал я ее. Мне было противно играть в кошки-мышки с беззащитным человеком. Но, как безнадежно влюбленный, я ни в чем не мог ей отказать. И мы зашли в мастерскую. Клодия уселась на диванчик в гостиной, развязала ленточки на шляпке и сложила ручки на коленях с таким видом, будто не имеет никакого представления, о чем я шепчусь с гробовщиком. Хозяин конторы, учтивый и респектабельный старик-негр, поспешно оттащил меня в сторону, чтобы «малышка» не услышала нас случайно.

«Почему она должна умереть?» – спрашивал он с мольбой, обращаясь ко мне, словно к Господу Богу.

«У нее больное сердце, ей не суждено жить», – сказал я, и эти слова отозвались в моей душе какой-то странной тревогой.

Я видел на узком морщинистом лице старика глубокое и искреннее сострадание. Передо мной вдруг всплыла смутная и неопределенная картина: необычный свет, движение, звук… кажется, детский плач в удушливой смрадной комнате. Старик отпирал двери кладовок, показывал мне гробы – черные, лакированные, инкрустированные серебром. Именно такой и хотела Клодия. Вдруг я обнаружил, что пячусь к выходу. Я торопливо схватил Клодию за руку и вывел на улицу.

«Мы обо всем договорились, пойдем, – сказал я ей. – Кажется, я начинаю сходить с ума!»

Я задыхался, жадно глотал свежий вечерний воздух. Она посмотрела на меня холодным изучающим взглядом, потом втиснула маленькую ручку в перчатке в мою ладонь и терпеливо повторила: «Я так хочу, Луи».

Несколько дней спустя они с Лестатом отправились за готовым гробом. Они убили гробовщика и оставили мертвое тело посреди пыльных бумаг на столе. Так в нашей спальне появился детский гроб. Сначала она подолгу разглядывала его, внимательно, словно это было живое существо, и казалось, что ей открываются какие-то новые и новые тайны. Но она ни разу в нем не спала. Спала только со мной.

Она менялась с каждым днем, в ней просыпались и другие, не менее странные желания и прихоти, хотя сейчас я уже не могу вспомнить все по порядку. Например, она перестала убивать всех подряд. Она питала особое пристрастие к бедным и часто упрашивала меня или Лестата отвезти ее в экипаже в иммигрантские кварталы на берегу реки. Она обожала женщин и детей, о чем с неподдельной радостью рассказывал мне Лестат. Я сам почти никогда с ней не ездил, мне было противно, и ничто не могло меня переубедить. К одной семье Клодия особенно привязалась и по очереди убила их всех. Она полюбила одно кладбище в пригороде Лафайет и часто бродила там меж каменных надгробий в поисках жертв – несчастные бездомные оборванцы, напившись на последние гроши дешевого красного вина, спали в полусгнивших каменных склепах. Лестат был в восторге; он видел в ней только убийцу. «Инфанта-смерть» называл он ее восхищенно. Или иначе – «сестренка-смерть», «лапочка-смерть». Для меня у него тоже было прозвище.

«О, милосердная смерть!» – восклицал он, заламывая руки.

Так взывают к небесам экзальтированные дамы: «О, Боже милосердный!» В такие минуты мне хотелось его задушить. Но мы не ссорились. Мы просто не вмешивались в жизнь друг друга. По всем стенам от пола до потолка тянулись книжные полки, мерцали кожаные переплеты. Это был наш мир – мой и Клодии, а Лестат купался в роскоши и покупал новые и новые безделушки. Так мы и жили, пока Клодия не начала задавать вопросы.

Молодой человек нетерпеливо ждал продолжения. Но вампир молчал. Он молитвенно сложил руки; его белые пальцы светились, как шпиль колокольни. Казалось, он совсем забыл о собеседнике, с головой уйдя в воспоминания. Наконец он очнулся и заговорил:

– Я должен был знать, что рано или поздно это случится. Должен был заметить признаки приближающихся перемен. Мы с Клодией были так близки, я так сильно любил ее; просыпался на закате рядом с ней, только она и смерть разделяли мое одиночество. Но я жил тогда в постоянном страхе; мне казалось, что мы ходим по краю огромной черной пропасти, стоит сделать один неверный шаг, стоит только задуматься, забыться – и разверзнется страшная бездна; и действительный мир исчезал перед моими глазами, земля расступалась, черная трещина пересекала рю Рояль, дома рассыпались в пыль и прах; или хуже – город становился прозрачным, неживым, как театральный занавес из тонкого шелка… Но я отвлекся, простите. О чем же я говорил? Ах да, я не заметил в Клодии этих тревожных перемен, не хотел ничего замечать, отчаянно цеплялся за счастье, которое она дарила мне каждую минуту.

А перемены были. Она невзлюбила Лестата и часами разглядывала его с холодным вниманием. Часто она не отвечала на его вопросы, и невозможно было понять – то ли она просто не расслышала, то ли вообще не желает разговаривать с ним. Он принимал это как оскорбление, и хрупкий мир в нашем доме стал рушиться. Лестат не требовал любви, но не мог смириться с тем, что его присутствие игнорируют. Однажды он набросился на нее и хотел отшлепать. Я вынужден был противостоять ему впервые за долгие годы, впервые с тех пор, как она поселилась с нами.

«Она больше не ребенок, – шептал я ему. – Она стала женщиной, хотя я не знаю, как это объяснить».

Я уговаривал его не принимать это близко к сердцу, и он с притворным презрением в свою очередь перестал ее замечать. Но однажды он пришел ко мне не на шутку встревоженный: она шла за ним по пятам, хотя отказалась идти на промысел вместе.

«Что с ней творится?» – возмущенно обращался он ко мне, будто это я произвел ее на свет и должен все про нее знать.

Как-то вечером пропали наши лучшие служанки – мать и дочь. Кучер, посланный к ним домой, вернулся с известием, что их нигде не нашли. Вскоре раздался стук в парадную дверь: на пороге стоял отец семейства. Увидев меня, он отступил назад. Он смотрел на меня с мрачным подозрением. Все смертные рано или поздно начинали так на нас смотреть, и этот взгляд не сулил им ничего, кроме смерти. Так бледность предвещает скорый конец больному лихорадкой. Я постарался объяснить ему, что здесь их нет – ни той, ни другой, – что мы сами собираемся начать поиски.

«Это ее работа! – злобно прошипел Лестат, когда, выпроводив гостя, я запер ворота. – Она что-то сделала с ними, она всех нас подставила. Я заставлю ее все рассказать!»

Он повернулся и, тяжело ступая, пошел по лестнице в дом. Я знал, что Клодия ушла, незаметно выскользнув на улицу, когда я стоял у ворот. И знал кое-что еще: слабый запах гниения доносился из заколоченной кухни на другом конце двора, и я догадывался, что это значит. Могильный смрад тяжелой струей примешивался к аромату жимолости. Услышав шаги Лестата, уже спускавшегося вниз, я подошел к низенькой кирпичной постройке и взялся за полусгнившую дверь. Здесь никогда не готовили еду, никто не входил сюда, и жимолость облепила стены. Кухня напомнила мне старый каменный склеп. Дверь легко поддалась, гвозди рассыпались в ржавую пыль; мы вошли в смрадную темноту. Я услышал сдавленный всхлип Лестата. Они лежали на полу – мать и дочь. Голова дочери покоилась на материнской груди, мать обнимала ее за плечи. Вокруг кишели черви. Навстречу нам поднялась туча москитов, и я отогнал их, морщась от отвращения. Муравьи ползали по закрытым глазам и губам трупов, влажные следы улиток серебрились в лунном свете, как русла маленьких рек.

«Черт ее возьми!» – выругался Лестат. Я крепко схватил его за руку и не отпускал.

«Что ты собираешься с ней сделать? – спросил я. – Что ты можешь с ней сделать? Она давно уже не ребенок и не станет беспрекословно нам подчиняться. Мы должны объяснить ей, научить ее, как себя вести».

«Она все прекрасно знает сама! – Он отступил назад, отряхивая плащ. – Ничуть не хуже нас с тобой! Все эти годы она понимала, чем можно рисковать, а чем нельзя! Я не позволю ей заниматься подобными вещами без моего разрешения! Не потерплю этого!»

«Ты что, считаешь себя нашим мэтром? Разве ты учил ее поступать так? Или, может быть, она сотворила это с моего тихого благословения? Сильно сомневаюсь. Она видит себя равной нам, а нас – равными друг другу. Мы должны поговорить с ней по-хорошему, научить ее уважать то, что принадлежит нам. И нам самим не помешает этому поучиться».

Мне показалось, что он меня понял, хотя и не подал виду. Повернулся и ушел. В городе он сумел развеяться и возвратился сытый и усталый. Клодии еще не было. Он лег на кушетку и поинтересовался: «Ты похоронил их?»

«С ними все кончено, – ответил я, стараясь даже не думать о том, что их останки сгорели в кухонной печи. – Но остались еще отец и брат, с ними надо разобраться», – добавил я с опаской: вдруг он вспылит?

Я хотел поскорее покончить с этим делом и обо всем забыть. Но Лестат сказал, что отца и брата уже нет в живых: сегодня к ним на ужин пожаловала смерть, забрала свое и помолилась за упокой их душ.

«Вино, – проворчал он и провел пальцами по губам. – Они были пьяные. По дороге домой я выстукивал тростью по оградам забавную мелодию. – Он рассмеялся. – Но я не люблю вино. У меня от него голова кружится. А у тебя?»

Он посмотрел на меня, и я вынужден был улыбнуться в ответ, чтобы не испортить ему настроение. Вино развеселило его, он смотрел на меня спокойно и добродушно. Я наклонился и прошептал: «Я слышу шаги Клодии. Будь с ней помягче, все уже позади».

Отворилась дверь, и она вошла. Ленты ее шляпки развязались, маленькие ботинки облепила грязь. Я настороженно следил за ними – Лестат лежал и ухмылялся, она, казалось, его не замечала. Клодия прижимала к груди букет белых хризантем, такой огромный, что рядом с ним казалась совсем маленькой. Она тряхнула головой, шляпка упала на ковер; золотистые волосы рассыпались, в них запутались белые перья хризантем.

«Завтра День Всех Святых, – сказала она мне. – Ты помнишь?»

«Да, конечно», – ответил я.

В этот день все набожные жители Нового Орлеана отправлялись на кладбище приводить в порядок могилы любимых и близких. Они белили оштукатуренные стены склепов, обновляли надписи на могильных плитах, осыпали надгробия цветами. Как раз неподалеку от нашего дома было кладбище Сент-Луи. Там хоронили самых знатных людей Луизианы, там лежал и мой брат. Возле могил стояли маленькие чугунные скамейки, чтобы можно было посидеть и поговорить об ушедших близких, встретиться с другими семьями. Это был большой праздник. Праздник смерти – на взгляд досужего чужестранца, а на самом деле – торжество будущей жизни.

«Я купила цветы», – тихо и загадочно сказала Клодия. Ее непроницаемый взгляд не выражал ничего.

«Для тех двоих, что ты оставила на кухне, надо полагать!» – злобно сказал Лестат.

Она впервые обернулась в его сторону, но ничего не ответила. Только молча разглядывала его, точно никогда раньше не встречала. Потом сделала несколько шагов к кушетке и снова остановилась. Я шагнул вперед, кожей чувствуя ярость Лестата, ее холодное презрение.

Клодия переводила взгляд с меня на него. Потом она спросила: «Кто из вас двоих? Кто сделал меня такой?»

Ее слова ошеломили меня, как ничто другое, хотя я знал, что они неизбежны, что именно так должен сломаться лед ее долгого молчания. Но она обращалась не ко мне, она не сводила глаз с Лестата.

«Ты говоришь, мы всегда были такие, – сказала Клодия тихо и сдержанно, детским голоском, но серьезно, как взрослая женщина. – Ты говоришь, мы – вампиры, а они – смертные. Но так было не всегда. У Луи была сестра – смертная, я помню ее. Он хранит ее портрет; я видела, как он подолгу на него смотрит. Когда-то он был таким же, как она. И я тоже. Если нет, то почему же тогда мое тело не растет?»

Она развела руками, и хризантемы упали на пол. Я позвал ее шепотом, чтобы отвлечь, но было уже поздно. В глазах Лестата вспыхнула злобная радость.

«Это ты сделал нас такими?» Ее вопрос прозвучал как обвинение.

Его брови поползли вверх, изображая притворное удивление.

«Какими – такими? – поинтересовался он. – Могу себе представить, во что бы ты превратилась сейчас, если бы осталась человеком. – Лестат подобрал колени и наклонился вперед, глядя на нее сузившимися глазами. – Ты знаешь, сколько лет прошло с тех пор? Расшевели свое воображение, или мне придется привести сюда дряхлую безобразную старуху, чтобы ты могла воочию лицезреть, кем стала бы, если б не я».

Клодия отвернулась от него и застыла, словно не зная, что делать. Потом подошла к креслу у камина, забралась в него и по-детски беспомощно свернулась в клубочек. Маленькая и хрупкая, она смотрела на угли, и ее глаза жили своей жизнью, отдельной от тела. В них не было страха, только спокойная решимость.

«Если б не я, ты, может быть, уже оказалась бы на том свете, – продолжал Лестат. Ее холодное молчание задело его за живое. Он опустил ноги на пол. – Ты слышишь меня? Почему ты задаешь мне этот вопрос сейчас? Ты же всегда знала, что ты вампир».

И он разразился знакомой проповедью: надо знать свое естество и следовать ему, убивать и не задавать лишних вопросов. Но на этот раз в его словах не было смысла: Клодия и так всегда убивала без всяких сомнений.

Она выпрямилась в кресле и медленно, словно нехотя, повернулась к нему; она разглядывала Лестата, как марионетку в руках клоуна.

«Так, значит, это сделал ты? – прищурившись, сказала она. – Но как ты это сделал?»

«С какой стати я стану раскрывать перед тобой секреты своей силы?»

«Но почему только твоей? – безжалостно глядя на него, ледяным голосом спросила Клодия. Вдруг в ней вспыхнула ярость, и она закричала: – Как ты сделал это?»

Это было как удар тока. Лестат вскочил, и в ту же секунду я очутился между ними, лицом к нему.

«Останови ее! – сказал он мне, сжав кулаки так, что побелели суставы. – Сделай с ней что-нибудь! Она становится совершенно невыносимой!»

Он направился было к двери, но потом развернулся и вплотную подошел к Клодии; он возвышался над ней, как башня, его огромная тень закрыла ее фигурку. Она смотрела на него равнодушно и отчужденно, без тени страха.

«Я могу уничтожить сотворенное мною. Это касается и тебя, и его. – Он указал на меня пальцем. – Радуйся, что я сделал тебя такой. – Он оскалился. – Или я разорву тебя на мелкие кусочки!»

– Итак, мир в доме был нарушен, хотя со стороны могло показаться, что все спокойно. Дни шли своей чередой, Клодия больше не задавала вопросов, она с головой погрузилась в изучение книг по оккультизму, про ведьм, колдунов и вампиров. Как вы сами понимаете, последние вызывали у нее особый интерес. Она читала все подряд: мифы, легенды, даже романы ужасов, засиживалась с книгой до рассвета, и я шел за ней, чтобы отвести в спальню.

Лестат тем временем нанял новую горничную и дворецкого. Пригласил рабочих и выстроил во дворе огромный фонтан: нимфа с раковиной в руке, из которой бьет вода. Он даже купил золотых рыбок и водяные лилии, и белые цветки покачивались на беспокойной воде.

Примерно тогда же его заметили на Наядс-роуд – это дорога, которая ведет в городок Кэролтон. Какая-то женщина застала его на месте преступления, когда он расправлялся с очередной жертвой. История попала в газеты; его появление связывали со знаменитым на весь город «домом с привидениями». Некоторое время он, к собственному удовольствию, пробыл «призраком с Наядс-роуд», но скоро перекочевал на последние страницы. Тогда он устроил новое зверское убийство в публичном месте, чтобы еще раз расшевелить воображение обывателей. Лестат рисковал, но я видел, что во всех его действиях проглядывает безотчетный страх. Он совсем замкнулся, стал еще подозрительнее и все время выпытывал у меня, где Клодия, куда она ушла, что делает.

«С ней все в порядке», – уверял я его, хотя сам видел, что она все больше отдаляется от меня, и мучился, как отвергнутый жених. Теперь она бывала со мной не чаще, чем с ним. Иногда даже выходила из комнаты, не дослушав, что я говорю.

«Да уж пусть лучше постарается, чтобы у нее все было в порядке», – раздраженно бросал он в ответ.

«Что ты собираешься с ней сделать?» – пугался я за нее.

Он смотрел на меня холодными серыми глазами.

«Присматривай за ней как следует, Луи. Поговори с ней, объясни, что к чему! – говорил он. – Все было так хорошо, и вдруг эта никому не нужная история».

Но я ждал, что она сама придет ко мне. И дождался. Однажды вечером я проснулся рано, но в доме уже было темно. Я открыл глаза и увидел Клодию. Она стояла у окна в белом платье с буфами и розовым поясом и смотрела на вечернюю уличную суету. Лестат был дома, в своей комнате, он умывался: я слышал, как льется вода из кувшина. Тонкий запах его одеколона то накатывал, то стихал, как волны музыки из соседнего кафе.

«Он не расскажет мне ничего», – сказала она тихо, не поворачивая головы, и я сначала не понял, что она обращается ко мне. Я встал, подошел к ней и опустился на пол у ее ног; Клодия смотрела на меня с надеждой: «Но ты ведь объяснишь мне, как это было?»

«Ты уверена, что хочешь узнать именно это? – Я старался поймать ее взгляд. – Может быть, ты хочешь понять, почему выбор пал на тебя? Или узнать, какой ты была прежде? Я не понимаю, что тебе нужно, что значит: как это было? Может, ты сама хочешь попробовать это сделать?»

«Что – это? Я даже не знаю, о чем ты говоришь», – холодно прервала меня Клодия. Вдруг она повернулась и прижала ладони к моим щекам. «Пойдем сегодня на улицу вместе, – шепнула она страстно, как влюбленная. – Пойдем сегодня убивать, и ты расскажешь мне все, что знаешь. Кто мы? Почему мы не похожи на них?» Она кивком указала на окно.

«Я не могу тебе ответить, – сказал я. Клодия вся напряглась, словно пыталась лучше расслышать, потом покачала головой, но я продолжал: – Я и сам ничего не знаю. Да, я могу тебе рассказать, как стал вампиром… Да, это сделал Лестат. Но я не понимаю, что скрывается за его действиями, как на самом деле это происходит!» С ее лица не сходило все то же мучительное выражение, и впервые я увидел в ее глазах тень страха. Или другого чувства, которое было черней и глубже, чем страх. «Клодия, – сказал я и взял ее руки в свои. – Несмотря ни на что, Лестат может дать тебе один мудрый совет: перестань мучить себя и других. Долгие годы мы вместе постигали жизнь людей, их мир, но я не хочу, чтобы ты разделила со мной этот ужас, эту тревогу. Говорю тебе еще раз: ни у меня, ни у Лестата нет ответа на твой вопрос».

На мгновение она словно обезумела. Я понимал, что мои слова не могут ее успокоить, но такого не ждал: она вцепилась в свои волосы, будто хотела выдернуть прядь. Потом поняла, что это глупо и нелепо, и опустила руки. Но в мое сердце закралось дурное предчувствие. Клодия вновь обратила взор за окно и застыла, глядя на сумрачное, беззвездное небо. Сильный ветер с реки гнал стаи облаков. Вдруг ее губы дрогнули, она резко повернулась ко мне и прошептала: «Значит, он сделал меня такой… он, а не ты!»

Что-то в ее голосе меня испугало, и я даже сам не заметил, как очутился в другом углу, у камина. Я зажег свечу и поставил ее перед высоким зеркалом. То, что я вдруг увидел, ужаснуло меня. Из темноты выступила жуткая, таинственная маска, потом видение стало объемным и превратилось в древний череп. Я пристально разглядывал его. Отполированный временем, он почти блестел, но все еще хранил слабый запах земли.

«Почему ты не отвечаешь?» – спросила Клодия.

Я услышал, как открылась дверь спальни Лестата. Обычно, проснувшись, он сразу же шел на охоту, а я, наоборот, старался первые вечерние часы провести в тишине, чтобы успокоиться; голод рос во мне, и, когда жажда становилась невыносимой, я слепо следовал за ней и не думал уже ни о чем… Просто шел убивать.

Я снова услышал голос Клодии, чистый, словно колокольный звон, и мое сердце забилось в ответ.

«Да, это он, и никто другой! – говорила она. – Он сам так сказал. Но ты что-то скрываешь от меня. Лестат говорил, что без тебя ничего бы не случилось!»

Я стоял и смотрел на череп, ее слова хлестали меня, обжигали, как удары бича, и я повернулся и встретил их в лицо. Словно молния меня пронзила леденящая мысль: если б не бессмертие, от меня не осталось бы ничего, кроме этого черепа, и я невольно содрогнулся. Я посмотрел на Клодию: ее огромные глаза горели на белом лице, как два факела. Кукла, у которой кто-то вырвал зрачки и заменил их отблеском адского пламени. Я шел к ней, шептал ее имя, хотел что-то объяснить, но слова умирали, едва слетев с моих губ, и терялись в складках ее платья. Ее маленькая перчатка упала на пол и светилась в темноте; на секунду мне показалось, что это отрубленная кисть.

«Что с тобой?.. – Клодия вглядывалась в мое лицо. – Что с тобой творится? Почему ты так смотришь в зеркало и на перчатку?» Ее голос звучал нежно и ласково, но… что-то в нем было не так: какая-то задняя мысль, непонятный расчет, едва уловимое отчуждение.

«Ты нужна мне. – Я сам не понимал, что говорю. – Я не смогу без тебя. Ты мой единственный друг в этом бессмертии».

«Но ведь наверняка есть и другие! Не может быть, чтобы, кроме нас троих, на всей земле не было ни одного вампира!» Она повторила мои давние слова, они возвращались ко мне на гребне ее стремления добраться до сути вещей, до смысла ее собственного существования. Но в ее голосе не было моей боли – только безжалостная настойчивость, желание во что бы то ни стало получить немедленный ответ. «Разве ты не такой же, как я? – Она взглянула на меня. – Ведь это ты научил меня всему, что я знаю!»

«Не всему. Убивать тебя учил Лестат. – Я наклонился и поднял перчатку с пола. – Знаешь что… давай выйдем отсюда. Я хочу подышать воздухом…» – бессвязно говорил я, пытаясь натянуть перчатку на ее маленькую ручку. Я приподнял ее золотистые волосы и бережно расправил их поверх пальто.

«Но именно ты научил меня видеть! – возразила она. – От тебя я впервые услышала слова „глаза вампира“. Ты научил меня пить красоту этого мира, как кровь, но жаждать не только крови…»

«Я имел в виду совсем другое. Ты поняла мои слова не так…» Она вцепилась мне в рукав, пыталась поймать мой взгляд. «Идем, – позвал я ее. – Я хочу кое-что тебе показать…»

Я взял ее за руку, мы быстро пошли по коридору, по винтовой лестнице спустились вниз, пересекли темный двор. Сам не зная, что хочу ей показать, куда веду ее, я понимал только, что должен идти вперед, повинуясь своему инстинкту, инстинкту вампира.

Мы быстро шли через весенний город, небо прояснилось, оно было бледно-лиловое, в вышине слабо мерцали маленькие звезды; мы миновали пышные сады нашего квартала и очутились на узких бедных улочках, но и здесь воздух был напоен ароматом цветов; они пробивались сквозь камни, огромные олеандры раскрыли свои мощные соцветия: розовые и белые, они были похожи на жутковатые сорняки в пустынном поле. Торопливые шаги Клодии звучали как стаккато, она почти бежала рядом со мной, но ни разу не попросила сбавить шаг. Наконец мы остановились. Она смотрела на меня снизу вверх, спокойно, с бесконечным терпением. Эта улица… Темная и узкая; старые французские домишки с покатыми крышами чудом уцелели среди испанских особняков. Древние, маленькие лачуги – штукатурка осыпалась со стен, кирпичная кладка заросла мхом. Тот дом я мог найти с закрытыми глазами, я всегда это знал, но старался обойти его стороной, чтобы только не видеть темного перекрестка без фонарей, не видеть низенького окна, где тогда плакала Клодия. Теперь в доме было тихо. Он глубже ушел в землю, плесень доходила почти до окон, наверху пустые рамы слуховых окошек были кое-как забиты тряпьем. Улочку пересекали веревки с бельем. Я подошел к дому, тронул ставни.

«Здесь я впервые тебя увидел, – сказал я. Я хотел объяснить ей все, хотел, чтобы она поняла. Она смотрела на меня холодным и чужим взглядом. – Я услышал твой плач. Ты была там, внутри, рядом с трупом матери. Она умерла несколько дней назад, но ты этого не понимала. Ты цеплялась за нее, что-то лепетала… И плакала так жалобно; бледная, голодная, ты горела в лихорадке, пыталась разбудить ее, обнимала безжизненное тело в поисках убежища от холода и страха. Уже почти рассвело… – Я накрыл веки руками. – Я открыл ставни… залез в комнату. Мое сердце разрывалось от жалости, но кроме жалости… было другое чувство».

Ее губы задрожали, глаза округлились.

«Ты… пил мою кровь?» – прошептала она.

«Да!» – ответил я.

Наступило молчание, невыносимо долгое и мучительное. Неподвижная, будто каменное изваяние, Клодия стояла в тени, и лунный свет отражался в ее огромных глазах. Вдруг налетел порыв ветра, и, словно подхваченная им, она повернулась и бросилась прочь. Она бежала, бежала, бежала… Я стоял как пригвожденный и слушал затихающий вдали стук маленьких каблучков. Жуткий, непреодолимый страх поднялся из глубин моей души, он все нарастал; наконец я опомнился и побежал за ней следом. Я ни на секунду не допускал мысли, что могу потерять ее. Я уговаривал себя: вот сейчас догоню ее и скажу, как люблю ее, как хочу быть всегда с ней рядом, оберегать ее, заботиться о ней. Я бежал по темным улицам и не мог найти ее, чувствовал, что она с каждым мгновением удаляется от меня. Мое голодное сердце бешено колотилось, я резко остановился, и мне показалось, что оно вот-вот выпрыгнет из груди. Клодия стояла, тяжело дыша, прислонившись к фонарному столбу, и молча смотрела на меня, как на чужого. Я тоже молча обнял ее за талию и взял на руки.

«Ты убил меня! – прошептала она. – Ты отнял мою жизнь!»

«Да. – Я прижимал ее к себе и чувствовал, как бьется ее сердце. – Но нет, я только пытался ее отнять. Твое сердце было не такое, как у всех. Оно не сдавалось, оно билось и билось, и мне пришлось оторваться от тебя, потому что иначе я умер бы сам – так бешено колотился мой пульс. Лестат застал меня врасплох. Как же он веселился: Луи, этот сентиментальный дурак, пьет кровь золотоволосой малышки, кровь невинного младенца! Люди нашли тебя и положили в больницу, но он принес тебя обратно; я тогда думал, что он хочет только помочь мне узнать себя. Возьми ее жизнь, прикончи ее, говорил он. И меня снова непреодолимо потянуло к тебе. Я знаю, что сейчас теряю тебя навсегда, читаю приговор в твоих глазах; ты смотришь на меня так холодно, так отчужденно, как на смертного человека. Но все равно скажу: да, я снова попытался убить тебя; ты была мне нужна – твое сильное сердце, твои щеки, твоя кожа, розовая и душистая. Помню твой запах, запах человеческого ребенка, сладкий, с примесью соли и пыли. Я держал тебя в руках, снова вернулся к тебе, снова пил твою кровь. Знал: еще немного, и я сам умру, твое сердце убьет меня, но мне было уже все равно. Тогда Лестат, оттолкнув меня, прокусил себе запястье и дал тебе напиться своей крови. Ты пила, пила и едва не убила и его: он уже шатался от слабости. Так ты стала вампиром. В ту ночь ты впервые попробовала вкус человеческой крови и с тех пор пьешь ее каждую ночь».

Она слушала меня с каменным лицом. Ее тело казалось мне безжизненным, мягким, как воск, и лишь в глазах светились знакомые огоньки. Теперь она знала все. Я опустил ее на землю.

«Я отобрал у тебя жизнь, – сказал я. – Лестат вернул ее тебе».

«Вот как, – выдохнула она. – Так знай: я ненавижу вас обоих!»

Луи остановился.

– Зачем же вы рассказали ей? – помолчав, спросил юноша.

– Разве я мог не рассказать? – удивленно сказал вампир. – Она должна была все узнать, взвесить все за и против. Она стала вампиром не так, как я. Я напал на нее беззащитную, убил ее, лишил человеческой жизни. Хотя какая разница? Рано или поздно все люди умирают. Она просто яснее увидела то, что знает каждый: смерть неизбежна. Если только не выберешь вот это! – И он развел руками.

– И вы потеряли ее? Она ушла?

– Ушла! Куда она могла уйти? Она была всего лишь ребенком. Где бы она нашла убежище? Только в легендах вампиры прячутся в заброшенных склепах среди костей, червей и муравьев, а ночами бродят по кладбищам и наводят страх на окрестности. Но главное даже не это. Она, как и мы с Лестатом, не вынесла бы жизни в одиночестве. Мы были нужны друг другу! Нас окружала пустыня людей, которые бредут по жизни как слепые, живут в вечных заботах и в конце концов неизбежно сочетаются брачными узами со смертью.

«Мы скованы ненавистью» – так говорила Клодия позже с присущим ей хладнокровием. Когда в ту ночь я вернулся домой, она была уже там. Она сидела у потухшего камина и обрывала маленькие цветки с длинной лавандовой ветки. Я был так счастлив, что вижу ее! Готов был для нее делать все. Она тихим голосом попросила, чтобы я рассказал ей все, что знаю. И я с радостью согласился, тем более что самое страшное уже было сказано. Рассказал ей о себе все, как сейчас рассказываю вам; рассказал, как Лестат нашел меня; и про ту ночь, когда он забрал ее из больницы. Она ничего не спрашивала, только иногда поднимала взгляд от своих цветов. Потом я сидел, выжатый, опустошенный, снова смотрел в зеркало, на этот жуткий череп, и слушал, как лепестки тихо падают на складки ее платья.

И вдруг она сказала: «Луи. Я ни в чем тебя не виню».

Я очнулся. Она соскользнула с высокого кресла и подошла ко мне, в руках у нее были цветы.

«Как по-твоему, похоже это на запах живого ребенка? – прошептала она. – Луи. Любовь моя».

Я обнял ее, положил голову ей на грудь, стиснул ее хрупкие плечи; она гладила меня по голове, утешала, успокаивала.

«Ты видел меня живую», – сказала она.

Я поднял глаза. Клодия улыбнулась, но потом ее губы снова замерли, она смотрела мимо меня, вдаль, словно прислушивалась к далекой, прекрасной музыке.

«Ты подарил мне свой бессмертный поцелуй. – Она как будто обращалась не ко мне, а к себе. – Ты полюбил меня любовью вампира».

«Сейчас я люблю тебя человеческой любовью, – сказал я. – Если только во мне осталось что-то от человека».

«Да, осталось, – задумчиво протянула она. – И в этом твоя слабость. Вот почему тебе было так плохо, когда я сказала словами людей: я ненавижу тебя; вот почему ты так смотришь на меня. Человеческое… Во мне нет ничего человеческого, и никакие истории про труп матери и гостиничный номер, где ребенок превращается в монстра, не способны меня изменить. Вот и сейчас ты смотришь на меня с ужасом. Но все равно я умею говорить на твоем языке; во мне живет твоя страсть к познанию истины, твое стремление проникнуть иглой разума в самое сердце мира. Ты больше человек, а я больше вампир; и во мне живет твое второе я, твоя душа вампира. Только теперь я это поняла. Я как будто спала эти шестьдесят пять лет. И наконец проснулась».

«И наконец проснулась…» Я слушал ее, и мне не хотелось верить, но она говорила так убежденно и назвала точную цифру – ровно шестьдесят пять лет минуло с той ночи, когда я решил уйти от Лестата и не мог; когда я увидел и полюбил ее и с ней забыл про свою боль, про свои страшные вопросы. И вот теперь она повторяет их. И ждет ответа. Роняя цветки, она медленно вышла на середину комнаты, потом переломила длинный стебель лаванды и поднесла его к губам. Теперь она действительно все знала.

«Так вот зачем он сделал меня вампиром, – сказала она. – Чтобы у тебя появился друг. Иначе он бы не смог удержать тебя. Ты был одинок, а он сам ничего не мог дать тебе. Как и мне, впрочем… Хотя еще недавно он мне нравился. Мне нравилась его походка и как он стучит тростью по мостовой, как укачивает меня на руках. И как он убивает – легко, непринужденно, как я сама. Но теперь он перестал мне нравиться. А ты его вообще никогда не любил. Мы были его марионетками. Ты заботился о нем, платил по его счетам, а я помогала ему держать тебя на привязи. Пришло время расстаться с ним».

«Пришло время расстаться с ним!..»

Я уже забыл, что когда-то сам мечтал об этом. Привык к Лестату, смирился с его присутствием, как с плохой погодой. Вдруг с улицы донесся приглушенный шум. Экипаж уже въехал во внутренний двор, и значит, скоро мы услышим его знакомые шаги на черной лестнице. Я вдруг подумал, что всякий раз, когда он приезжает домой, в моей душе поднимается непонятная тревога, туманное желание. И вдруг меня словно окатила прохладная морская волна: уйти от него, освободиться от него навсегда. Я встал и шепотом сказал ей, что он приехал.

«Знаю, – улыбнулась она. – Я услышала его, еще когда он был за дальним углом».

«Он никогда не отпустит нас», – прошептал я, хотя понял скрытое значение ее слов. Я ничего не должен бояться. С ее обостренным чутьем нас трудно застать врасплох. Она всегда настороже. Но ее самоуверенность встревожила меня, и я сказал: «Ты плохо знаешь Лестата. Он не отпустит нас».

Клодия безмятежно улыбнулась и ответила: «Да неужели?»

Мы решили не откладывать дело в долгий ящик и придумали план. На следующий день я вызвал своего поверенного – он, как всегда, жаловался, что трудно работать в потемках при свече. Я дал ему подробные и точные указания. Мы с Клодией отплывем в Европу на первом же корабле, где найдутся места, независимо от порта отплытия. И главное, мы повезем с собой ценный груз. Его надо забрать из дома накануне отплытия и погрузить на судно, но не в багажный отсек, а в нашу каюту. Кроме того, я отдал распоряжения, касающиеся Лестата. Я передал ему права на получение арендной платы за несколько магазинов и городских домов и на владение маленькой строительной компанией в Фобур-Мариньи. С легкой душой я подписал бумаги: мне хотелось купить нашу свободу, убедить Лестата, что мы хотим только вместе попутешествовать, а он будет жить по-прежнему и ни в чем себе не отказывать. У него появятся свои деньги, и я буду ему уже не нужен. Все эти годы он зависел от меня материально: я оплачивал счета как его банкир, но он ничуть не смущался, только язвительно благодарил. Он не хотел признаться, что зависит от меня. Я надеялся, что его жадность возьмет верх над подозрительностью, но в глубине души не мог побороть страх: я был уверен, что он с легкостью прочитает истину в моих глазах. И не верил, что нам удастся ускользнуть от него. Понимаете, я действовал так, словно ни на секунду не сомневался в успехе нашего предприятия, но на самом деле ни во что не верил.

Клодия же играла с огнем. Ее хладнокровие меня изумляло. Она читала свои книжки про вампиров, задавала Лестату вопросы, оставалась совершенно невозмутимой при его желчных выпадах. Иногда она спрашивала об одном и том же по нескольку раз, только меняла формулировку вопроса и собирала по крупинкам знания, когда он поневоле проговаривался.

«Кто превратил тебя в вампира?» – спрашивала она, не поднимая глаз от книги, и лишь чуть опускала веки, выслушивая свирепую отповедь. «Почему ты никогда не говоришь о нем?» – продолжала она как ни в чем не бывало, словно его ярость волновала ее не больше, чем дуновение легкого ветерка.

«Вы оба такие жадные! – говорил он, бегая взад и вперед по гостиной и злобно поглядывая на Клодию. Она удобно устроилась в уголке с книгами. – Вам мало одного бессмертия! Вы обязательно хотите посмотреть дареному Богом коню в зубы! Да предложи я его первому встречному с улицы, и он без лишних вопросов с радостью накинулся бы на столь щедрый дар…»

«С тобой, по всей видимости, именно так и произошло?» – тихо спросила Клодия, едва шевеля губами.

«…Но вам необходимо докопаться до смысла. – Последнее слово он произнес с особым презрением. – Вам надоела жизнь? Этому нетрудно помочь. Я могу отнять ее легче, чем подарить! – Он повернулся, загородив спиной свечу. Вокруг его головы светился яркий ореол и затенял лицо, только белели высокие скулы. – Ты хочешь смерти?»

«Знание – это не смерть», – прошептала Клодия.

«Отвечай мне! Ты хочешь смерти?»

«Ты, разумеется, можешь подарить мне ее. Все на свете берет начало в тебе. Ты повелеваешь и жизнью и смертью», – открыто издевалась Клодия.

«Да, именно так».

«Ты не знаешь ровным счетом ничего, – сказала она серьезно и так тихо, что даже слабый шум улицы почти заглушил ее слова, и мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать. – Допустим, что вампир, превративший тебя в себе подобного, ничего не знал, равно как и его предшественник, и так далее, до самого первого вампира на земле. Из ничего рождается только ничего! Значит, мы можем знать только то, что никто ничего не знает».