Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых Райс Энн

«Да!» – вдруг выкрикнул Лестат, и в его голосе прозвучали новые странные ноты.

Наступило молчание. Лестат медленно обернулся, его словно встревожило мое присутствие. Так оборачивается одинокий прохожий, почувствовав вдруг за спиной мое дыхание: взгляд, полный страшных предчувствий, и сдавленный вздох – он видит мое лицо, бледную маску смерти. Лестат смотрел на меня, чуть шевеля губами, и я увидел, что он боится. Лестат боялся!

Клодия посмотрела на него пустым, равнодушным взглядом.

«Ты заразил ее этим…» – прошептал он.

Чиркнула спичка. Лестат зажег свечи на каминной полке и лампы по всей комнате, и хрупкий огонек Клодии утонул в ярком свете. Лестат стоял, прислонившись спиной к мраморной облицовке камина, и переводил глаза с одного светильника на другой, словно это помогало ему успокоиться.

«Я ухожу», – сказал он.

Когда его шаги во дворе затихли, Клодия поднялась и вышла на середину комнаты. Она остановилась и потянулась: выгнула спину, вытянула вверх руки со сжатыми кулачками, крепко зажмурила глаза, а потом открыла их, словно просыпаясь. В этом было что-то бесстыдное и оскорбительное: в гостиной еще звучало эхо последних испуганных слов Лестата. Казалось, они взывают к Клодии. Я хотел отвернуться, чтобы не смотреть на нее, но она уже стояла у моего кресла. Она заставила меня отложить книгу, которую я так и не начал читать.

«Пошли и мы на улицу», – сказала она.

«Ты была права. Он не знает ничего. Ему нечего нам рассказать», – отозвался я.

«Неужели ты в этом сомневался? – удивленно сказала она. – Но мы найдем других вампиров, таких же, как ты и я. В Европе. Там их должно быть очень много, это написано во всех книгах, и в хрониках, и в легендах. Думаю, именно там родина вампиров, если у них вообще есть родина. Хватит нам прозябать здесь, с ним. Пошли. Пусть разум подчинится плоти».

Сладкая дрожь охватила меня. «Пусть разум подчинится плоти…»

«Отложи книги, пойдем убивать», – прошептала она.

Мы спустились по лестнице – я следом за ней, – через двор и узкий переулок вышли на улицу, параллельную рю Рояль. Там она повернулась и потянулась ко мне. Я сразу понял ее, взял на руки и понес дальше. Она не устала: просто ей захотелось быть поближе ко мне.

«Я еще ничего не сказал ему про наше путешествие и про деньги», – начал я, но мысли Клодии были заняты другим. Я шел неторопливо с невесомой ношей на руках.

«Он убил того, другого вампира», – вдруг сказала она.

«С чего ты взяла?» – изумленно спросил я, но меня встревожил не смысл ее слов; я чувствовал, что она медленно подводит меня к какой-то мысли.

«Так и было, я знаю, – убежденно сказала она. – Тот вампир сделал его своим рабом, и Лестат прикончил его, потому что не хотел с этим мириться. И я не хочу. Но он поспешил, тот не успел рассказать ему всего. Тогда Лестат со страху превратил в вампира тебя, чтобы ты стал его рабом».

«Нет… – прошептал я. Она прижималась холодной щекой к моему виску. Ей нужно было напиться свежей крови, чтобы согреться. – Я никогда не был его рабом – только сообщником, слепым исполнителем его воли».

Впервые я открыто признался в этом перед Клодией, да и перед самим собой. Во мне росла лихорадочная жажда крови, и голодные спазмы уже сжимали мои внутренности. Кровь стучала в висках, вены набухли, и все тело мучительно горело, как от пытки.

«Нет, ты был рабом, – настаивала Клодия. Она говорила тихо и монотонно, будто размышляла вслух, искала ключевые слова для разгадки некоего ребуса. – Но я освобожу нас обоих».

Я остановился, но она сжала мое плечо, побуждая идти дальше. Мы вышли на широкую аллею, миновали собор, впереди горели огни Джексон-сквер. Мимо нас в канале, проложенном посреди аллеи, с шумом проносилась вода и сверкала серебром в лунном свете.

«Я убью его», – сказала Клодия.

Потрясенный, я машинально дошел до конца аллеи и остановился. Она скользнула вниз вдоль моего плеча, словно ей легче было очутиться на земле, не прибегая к неуклюжей помощи моих рук. Но я все же помог ей, опустил ее на тротуар и сказал: «Нет». И снова мне показалось, что особняки вокруг нас и даже собор сотканы из тонкого шелка, что их монументальная прочность иллюзорна и они трепещут от ветра, как полотнища, а в земле, единственно реальной в моем кошмарном видении, вот-вот разверзнется пропасть.

«Клодия», – задыхаясь, выговорил я и отвернулся.

«Что мешает убить его? – Ее голос набирал силу, становился пронзительным и резким. – Мне он не нужен! Какая от него польза? Только страдания, и я не желаю их больше терпеть!»

«Если б он в самом деле был нам не нужен!» – возразил я. Но это был напрасный труд – я понял: ее не переубедить. Она не дослушала меня и пошла прочь, точь-в-точь как маленькая девочка на воскресной прогулке с родителями, которая притворяется, что гуляет сама по себе.

«Клодия, подожди!» – догнал я ее в два шага, обнял, но ее тело, обычно мягкое и податливое, показалось мне сделанным из стали. «Клодия, ты не сможешь убить его!» – прошептал я.

Она молча вырвалась и, стуча каблучками по булыжнику, выбежала из аллеи на улицу. Мимо пронесся кабриолет и, обдав меня смехом и цоканьем копыт, исчез за поворотом. И снова все стихло. Я пошел за Клодией по длинной пустой улице. Она стояла у ворот Джексон-сквер, вцепившись в кованую железную решетку. Я подошел и встал рядом.

«Что бы ты ни думала и ни говорила, одно я знаю наверняка: тебе не удастся убить его», – сказал я.

«Почему? Ты думаешь, он такой сильный?» Она не сводила глаз со статуи на площади, освещенной двумя фонарями.

«Он сильней, чем ты думаешь, чем ты можешь себе представить! Как ты собираешься это сделать? Ты не знаешь, на что он способен». Я снова попытался отговорить ее, хотя понимал, что это бесполезно. Она уперлась, как ребенок у витрины магазина игрушек. Вдруг Клодия просунула язык между зубами и быстрым, странным движением провела его трепещущим кончиком по нижней губе. Я вздрогнул и почувствовал вкус крови, и мне показалось, будто я уже держу в руках податливое, безжизненное тело. Во мне с новой силой вспыхнула жажда крови. До меня доносились запахи и голоса людей, они прогуливались по площади вокруг базарных рядов, вдоль плотины. Я хотел было взять ее на руки, встряхнуть, заставить посмотреть на меня, выслушать меня, но она сама обратила ко мне огромные влажные глаза и сказала: «Я люблю тебя, Луи».

«Тогда послушай меня, Клодия, умоляю тебя, – прошептал я и взял ее руку. Человеческие голоса переполняли мой слух, они шептали что-то, потом зазвучали все громче и громче и заглушили смешанный гул ночи. – Он уничтожит тебя. Подумай, нет ни одного надежного способа справиться с ним. Если ты вступишь с ним в поединок, он окажется для тебя роковым. А я этого не вынесу».

Клодия едва заметно усмехнулась.

«Нет, Луи, – зашептала она в ответ, – я смогу его убить. Я скажу тебе кое-что по секрету».

Я покачал головой, но она сильнее прижалась ко мне и опустила веки, ее длинные ресницы почти касались щек.

«Дело в том, Луи, что я хочу убить его. Я жажду его смерти!»

Я безмолвно опустился на колени подле нее. Она изучающе смотрела на меня в упор, как часто бывало прежде. Помедлив, она продолжала: «Я убиваю людей каждую ночь. Я завлекаю их в сети, притягиваю к себе в ненасытной жажде, в бесконечном поиске чего-то… не знаю чего… – Она прижала пальцы к губам, приоткрыла рот, ее зубы ослепительно сверкали. – Но мне на них наплевать. Мне все равно, откуда они пришли и куда направляются, если только наши пути не пересекутся. Иное дело – Лестат: я не люблю его! Я хочу, чтобы он был мертв, и он умрет. Вот тогда я получу настоящее удовольствие».

«Клодия, опомнись, он бессмертен. Бессмертен. Ему не страшны болезни. Время не властно над ним. Ты посягаешь на жизнь, которой суждено длиться, пока существует мир!»

«Именно так! – В ее голосе мне почудился благоговейный страх. – Жизнь, длящаяся столетия. Сколько сил должно быть накоплено в ней. Ты думаешь, она перейдет в меня, когда я напьюсь его крови?»

Я потерял терпение. Вскочил на ноги и отвернулся, чтобы не видеть ее. Я услышал, как кто-то шепчет, что эти отец и дочь, должно быть, сильно привязаны друг к другу… И вдруг понял, что люди нас заметили, что это говорят про нас.

«Но зачем, Клодия? – сказал я. – В этом сейчас нет нужды. Это бессмысленно, это…»

«Что? Это жестоко? Он – убийца, – прошипела она. – Одинокий хищник! – Она с издевкой повторила слова Лестата. – Не пытайся помешать мне или узнать день, который я намечу. Не вздумай вставать между нами… – Она подняла руку, приказывая мне молчать, маленькие пальцы стальной хваткой вцепились в мою руку. – Если ты вмешаешься – я погибну. Меня ничто не остановит».

Она повернулась, взметнув ленты шляпки, и быстро зашагала прочь. Скоро стук ее каблучков затих. Я пошел куда глаза глядят, не разбирая дороги; хотел раствориться в ночном городе. Голод уже начал заглушать во мне голос разума, мучительный голод; но я не хотел прекращать эту пытку. Я хотел, чтобы она длилась, чтобы жажда крови захватила меня целиком и чтобы я уже ни о чем не мог думать, кроме убийства; я медленно шел по улицам навстречу будущей жертве – жажда вела меня – и говорил себе: эта ниточка тянет меня по лабиринту, но я разматываю клубок, и она тянет меня… На рю Конти я остановился: из окон дома доносился глухой шум. Я прислушался и узнал его. В гостиной наверху шла дуэль – слышался топот ног по голому дощатому полу и серебряный перезвон шпаг. Я перешел улицу и поглядел в незанавешенное окно. Двое юношей фехтовали: изящно, точно в танце, они приближались к смерти – одна рука откинута назад, другая метит шпагой в сердце соперника. Я вспомнил молодого Френьера, как он сделал свой последний выпад… Я надолго задумался и очнулся, только когда кто-то вышел из дома и спустился по узкой деревянной лестнице на тротуар. Это был юноша, почти мальчик, на гладкой коже его лица едва начал пробиваться первый пушок. Его лицо раскраснелось после поединка, на нем были щегольской серый плащ и рубашка с кружевными манжетами. Я почувствовал запах одеколона и жар молодого тела: он вышел из круга света у входа в дом и приблизился ко мне. Он смеялся и шепотом разговаривал сам с собой; с досадой потряс головой, пытаясь откинуть темные волосы, лезущие ему в глаза. Вдруг он замер – заметил мою неподвижную фигуру. Он сощурился и посмотрел на меня, потом нервно рассмеялся.

«Извините, – сказал он по-французски. – Вы меня напугали!» Он собрался было отвесить галантный поклон и следовать дальше своей дорогой, но вдруг ужас отразился на его лице. Я услышал, как громко и часто заколотилось его сердце, и почувствовал резкий запах пота – признак внезапного напряжения мышц.

«Вы увидели мое лицо в свете фонаря, – обратился я к нему, – и оно напомнило вам маску смерти».

Он с трудом разлепил губы, но не сумел выдавить ни звука, только кивнул, оцепенело глядя на меня.

«Уходите отсюда! – приказал я ему. – Быстро!»

Вампир замолчал ненадолго, потом вдруг шевельнулся, словно собираясь продолжить рассказ, но вместо этого откинулся в кресле, вытянул под столом длинные ноги и сжал виски, точно хотел унять боль.

Юноша медленно распрямился, расправил плечи. Проверил кассету и взглянул на собеседника.

– Но вы все же убили кого-то в ту ночь? – спросил он.

– Да, как и во все другие ночи.

– Почему же вы позволили ему уйти?

– Не знаю, – отозвался вампир, но его ответ прозвучал как «оставим это». Он добавил: – Я вижу, вы замерзли и устали.

– Это не важно, – поспешно сказал молодой человек. – Здесь и правда немного холодно, но мне все равно. Вы ведь не мерзнете?

– Нет. – Вампир улыбнулся. Его плечи вздрогнули от беззвучного смеха.

На минуту он, казалось, погрузился в свои мысли, а юноша внимательно изучал его лицо. Затем вампир посмотрел на часы на руке собеседника.

– Ей не удалось осуществить задуманное? – тихо спросил молодой человек.

– А вы как думаете? – Луи выпрямился в кресле и пытливо смотрел на него.

– Я думаю, что он ее… как вы сказали сами, уничтожил, – ответил юноша и судорожно глотнул воздух. – Я прав?

– Вы думаете, она не смогла справиться с Лестатом?

– Но он был так силен… вы говорили, что не знаете, что в его власти, какие тайны он хранит.

Вампир ответил ему долгим, загадочным взглядом. Молодой человек не выдержал и отвернулся – так горели глаза напротив.

– Почему бы вам не выпить, ведь у вас в кармане бутылка, – сказал вампир. – Это поможет согреться.

– Я как раз собирался… Просто подумал… – Юноша замялся.

– Что это невежливо? – рассмеялся Луи и вдруг хлопнул себя ладонью по колену.

– Да, – пожал плечами молодой человек, смущенно улыбаясь. Он вытащил из кармана плоскую бутылку, открутил желтую крышку и сделал глоток, после чего вопросительно посмотрел на вампира.

– Нет, спасибо, – отмахнулся Луи.

Его лицо стало серьезным, он глубоко вздохнул и продолжил рассказ:

– Незадолго до того у Лестата появился друг – музыкант. Он жил на рю Дюмейн. Мы видели его на концерте в доме мадам Ле Клэр, на той же, в то время очень престижной и фешенебельной, улице. Собственно говоря, именно мадам Ле Клэр, чей салон частенько посещал Лестат, нашла бедному юноше комнату в особняке по соседству. Лестат познакомился с ними и стал наносить регулярные визиты. Я уже говорил, что он любил играть со своими жертвами, входил к ним в доверие, заводил с ними дружбу, заставлял себя полюбить. Но кончалось все одинаково, и я не сомневался, что он всего лишь забавляется с молодым музыкантом, хотя их дружба длилась дольше, чем любое другое из его знакомств на моей памяти. Юноша писал действительно хорошую музыку; Лестат нередко приносил домой ноты с отрывками из его новых вещей и играл их на большом рояле у нас в гостиной. У молодого человека был несомненный талант, но музыка приносила ему сущие гроши, желающих платить за нее находилось немного – это была странная, беспокойная музыка. Лестат встречался с ним чуть не каждый вечер, помогал ему деньгами, водил по ресторанам, которые были юноше не по карману, и даже покупал ему бумагу и перья.

Их знакомство, повторюсь, длилось необычайно долго для Лестата. Я силился понять, то ли он действительно нашел человека, сумевшего ему понравиться, вопреки всем его предубеждениям против смертных, то ли просто задумал особенно изощренную и жестокую подлость. Неоднократно он говорил мне и Клодии, что собирается убить юношу, но всякий раз ему что-то мешало. Естественно, я ни о чем его не спрашивал, не хотел, чтобы на мою голову обрушилась буря ярости. Только подумать: Лестата приворожил какой-то там смертный! Да скажи я ему такое, и он был разнес на части всю мебель в гостиной.

На следующий вечер после того, как Клодия сообщила мне, что хочет убить Лестата, он вдруг ни с того ни с сего принялся уговаривать меня пойти вместе с ним на квартиру к его другу. Он вел себя весьма дружелюбно, как всегда, когда хотел, чтобы я составил ему компанию. Собираясь в театр или оперу, он всегда упрашивал меня пойти вместе. Только на «Макбета» я ходил с ним по меньшей мере раз пятнадцать. Мы видели все постановки этой трагедии в Новом Орлеане, включая даже любительские. Возвращаясь из театра домой, Лестат вслух повторял отдельные, особенно понравившиеся ему строки и иногда даже кричал, обращаясь к поздним прохожим, угрожающе вытянув указательный палец: «Завтра, завтра, завтра!», пока они не переходили на другую сторону улицы, сочтя его пьяным. Но все его благодушие улетучивалось бесследно, лишь стоило намекнуть ему, что мне тоже приятно его общество, и следующего подобного случая приходилось ждать месяцами, а то и годами. В тот вечер он даже снизошел до того, что положил руку мне на плечо. Я скучно и вяло выдумывал самые жалкие отговорки, звучавшие совершенно неправдоподобно, поскольку мои мысли были целиком заняты Клодией, нашим планом и грядущими несчастьями. Меня до глубины души поражало, как он умудряется не замечать этого. В конце концов он понял, что напрасно теряет время, в раздражении поднял с пола какую-то книгу и швырнул ею в меня: «Ну и читай свои чертовы книги! Крыса!» И с оскорбленным видом вышел из комнаты.

Это встревожило меня до крайности. Я предпочел бы, чтобы он встретил мой отказ по обыкновению холодно и презрительно. Я решил еще раз попробовать отговорить Клодию, хотя у меня уже не было сил и я знал, что ничего не смогу поделать. Но дверь в ее комнату была заперта, она еще не вернулась. За весь вечер я видел ее лишь мельком, когда говорил с Лестатом. Она одевалась перед зеркалом в прихожей. На ней было платье с буфами и лиловой ленточкой на груди, из-под него выглядывали кружевные чулочки и ослепительно-белые туфельки. Уходя, она бросила на меня холодный взгляд.

Я проголодался и тоже отправился на улицу. Я вернулся домой через пару часов, сытый и слишком ленивый, чтобы предаваться унылым размышлениям. Но едва переступил порог, во мне появилось и начало расти чувство, что Клодия задумала сделать это сегодня.

Не знаю, как я это понял. Скорее всего, меня встревожило что-то в доме. Я слышал шаги Клодии во второй гостиной. Дверь туда была заперта. И мне показалось, что ей отвечает другой голос, тихо, шепотом. Еще ни разу ни я, ни Клодия не приводили людей сюда, только Лестат время от времени таскал в дом уличных женщин. Скоро я уже был твердо уверен, что там кто-то есть, хотя не мог уловить ни отчетливого запаха, ни громких слов. Но потом я почувствовал аромат изысканной еды и вина. В хрустальной вазе на рояле стоял букет хризантем. Для Клодии эти цветы символизировали смерть.

Вскоре появился Лестат. Он что-то тихо напевал себе под нос, отстукивая тростью ритм по перилам винтовой лестницы. Он вошел в длинный холл, его лицо разрумянилось, губы порозовели. Сел к спинету и поставил ноты на пюпитр.

«Убил я его или нет? – спросил он, указывая на меня пальцем. – Догадайся!»

«Нет, – отрешенно ответил я. – Ты ведь звал меня с собой, значит, не собирался убивать его».

«Ага! Но я мог сделать это со злости, из-за того, что ты не пошел со мной!» – сказал он и поднял крышку инструмента. Теперь он будет так болтать до рассвета, подумал я. Он был необычайно оживлен. Я смотрел, как он разбирает ноты, и спрашивал себя в который раз: может ли он умереть? Неужели она решится его убить? Я почти собрался с духом пойти к Клодии и сказать, что мы должны отказаться от наших планов, от путешествия и всего остального, и продолжать жить так, как жили до сих пор. Но внутренний голос подсказывал мне, что назад дороги нет и что с того самого дня, когда она начала задавать вопросы, развязка – все равно какая – стала неизбежной. И непреодолимая тяжесть приковала меня к креслу.

Лестат заиграл. У него был превосходный слух, в прежней жизни он мог бы стать отличным пианистом. Но он играл без чувства, не погружался в музыку, а вытягивал ее из инструмента, как фокусник; правда, виртуозно, потому что он был вампиром и его способности превышали человеческие. Он играл без души, холодно и точно.

«Так убил я его или нет?» – повторил он.

«Нет», – снова ответил я, но с таким же успехом мог утверждать и обратное. Я думал только о том, как бы не выдать себя.

«Ты прав, я его не тронул, – сказал он. – Наша близость приятно возбуждает меня, и я не хочу пока лишаться удовольствия обдумывать каждый раз заново, как убью его. Убью, но не сейчас, и тогда я найду другого смертного, похожего на него. Если бы у него были братья… я занялся бы ими по очереди. Вся семья вымерла бы от таинственной лихорадки, иссушающей тело! – продекламировал он тоном аукциониста. – Кстати, у Клодии тоже страсть к семьям, да ты и сам, наверное, знаешь. Ах да, к вопросу о семьях, я чуть было не забыл. Ходят слухи, будто на плантации Френьеров завелись привидения. Рабы и надсмотрщики разбегаются кто куда».

Я не хотел его слушать. Бабетта умерла, она сошла с ума. Она бродила по руинам Пон-дю-Лак, утверждала, что видела там дьявола и хочет отыскать, где он прячется. До меня дошли слухи о ее безумии, а потом я узнал, что она умерла. Пока она была жива, я иногда подумывал навестить ее и попытаться как-то исправить содеянное, но потом говорил себе, что все устроится само собой. Я был уже не тот – жизнь ночного убийцы стерла воспоминания о былых привязанностях, о любви к Бабетте и к сестре. Я следил за трагедией, как зритель из ложи, и не видел смысла перешагивать через рампу и вмешиваться в ход действия.

«Не надо об этом», – сказал я Лестату.

«Как угодно. Впрочем, я говорил о плантации, а вовсе не о женщине твоей мечты! – Он ухмыльнулся. – Хотя, ты знаешь, на поверку все получилось в точности, как я предсказывал. Но вернемся к моему юному другу…»

«Я бы предпочел, чтобы ты не отвлекался от музыки», – сказал я тихо и ненавязчиво, но стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно. Как ни странно, иногда мне это удавалось, и он слушался меня. Вот и теперь он презрительно хмыкнул, как будто хотел сказать: «Ты дурак», но вернулся к нотам. И тут скрипнула дверь, и я услышал шаги Клодии в холле.

«Не ходи сюда, Клодия, – мысленно молил я, – не ходи, или все мы погибнем». Но она неизбежно приближалась, задержалась у зеркала в прихожей, я услышал, что она выдвинула ящик комода, достала гребешок и теперь причесывается; почувствовал запах ее цветочных духов, и вот она сама, вся в белом, появилась в дверях. Неслышно ступая по ковру, подошла к спинету, поставила локти на деревянную панель, подперла рукой подбородок и посмотрела на Лестата.

«Это еще что! – проворчал он, перевернул страницу и уронил руки на колени. – Уйди. Ты меня раздражаешь!» Он даже не взглянул на Клодию.

«Неужели?» – нежно пропела она.

«Да, – отрезал он. – Кстати, я хотел сказать тебе, что нашел кое-кого получше на роль вампира».

Я замер.

«Ты меня поняла?» – спросил он.

«Ты хочешь напугать меня?»

«Беда в том, что ты единственный ребенок, – ответил он. – Тебе нужен брат. Но еще больше он нужен мне самому. Вы оба мне надоели. Два ненасытных чудовища, вечно в раздумьях и терзаниях… Не даете покоя ни мне, ни себе. Мне это осточертело».

«Втроем мы могли бы заселить вампирами весь мир», – сказала Клодия.

«Да ну? – Лестат торжествующе улыбнулся. – Думаешь, у тебя получится? Ах да, конечно, Луи рассказал тебе, как это бывает, но ведь он сам не знает ничего. Это не в вашей власти».

Слова Лестата встревожили Клодию. Этого она не ожидала услышать. И посмотрела на него долгим взглядом: мне показалось, что она ему не верит.

«Откуда же у тебя такая власть?» Она говорила спокойно, но с неуловимым сарказмом.

«Это, моя дорогая, один из тех секретов, которые тебе, возможно, никогда не удастся узнать. Даже в Эребе существует своя аристократия».

«Ты лжешь. – Клодия коротко рассмеялась. Лестат отвернулся и коснулся клавиш, а она сказала как бы невзначай: – Но ты расстроил мои планы».

«Твои планы?» – озадаченно переспросил он.

«Ну да. Я пришла сюда, чтобы помириться с тобой, хоть ты и великий лжец. Все-таки ты мой отец. – Клодия глубоко вздохнула. – И я не хочу больше ссориться. Мне хочется, чтобы вернулись старые добрые времена».

Наступил его черед не поверить ее словам. Он перевел взгляд на меня, затем опять на нее.

«Что ж, это возможно, – протянул он. – Только перестань приставать ко мне с расспросами, ходить следом за мной по улицам и искать других вампиров в каждом темном переулке. Забудь про них, их нет! Ты живешь и будешь жить здесь со мной! – Он замялся, смутившись собственной запальчивости. – Я позабочусь о тебе, и тебе ничего не придется делать».

«Но ты ничего не знаешь. Вот почему ты злишься, когда я задаю вопросы. Мы все выяснили, осталось только помириться. Ради такого случая я приготовила для тебя подарок».

«Надеюсь, это женщина с прелестями, которых у тебя никогда не будет».

Он оглядел Клодию с ног до головы. Она изменилась в лице и почти потеряла самообладание, чего с ней никогда не случалось, но тут же взяла себя в руки, тряхнула головой и потянула его за рукав.

«Я говорю правду. Мне надоело ругаться с тобой. Ненависть – это ад, оставим его людям. Ты можешь принять подарок или нет, это не важно. Прошу только об одном: давай покончим с грызней, а то Луи не выдержит и покинет нас обоих».

Она убрала его руки с клавиш, опустила крышку и повернула его на винтовом стуле лицом к двери.

«Ты это серьезно? Что за подарок?»

«Ты еще голоден, я вижу по твоим глазам, по твоей коже. Конечно, ведь еще рано. Но я предоставляю тебе шанс отведать изысканное блюдо. Страдания невинных да падут на мою голову», – прошептала она и вышла из комнаты. Лестат посмотрел на меня с настороженным любопытством: он ждал объяснений, но я молчал и был как во сне. Он встал и следом за Клодией спустился в холл. И в следующий миг я услышал его долгий восхищенный стон, в котором смешались голод и вожделение.

Я медленно пошел за ними. Сперва я увидел спину Лестата, склонившегося над кушеткой. Два маленьких мальчика уютно свернулись там среди бархатных подушек. Они спали спокойным, глубоким детским сном, полуоткрыв розовые губки. Безмятежные круглые личики, нежная, светящаяся кожа; темные волосы одного прилипли к вспотевшему лбу. На них была одинаковая убогая одежда, и я понял, что это сироты из приюта. Они только что поужинали, и на столе стояли приборы из лучшего фарфорового сервиза рядом с полупустой бутылкой, розовые пятна вина расползлись по скатерти между грязными тарелками и вилками. Но я сразу почувствовал незнакомый и неприятный запах. Я подошел поближе, чтобы получше разглядеть спящих. Их шеи были обнажены, но нетронуты. Лестат опустился на кушетку рядом с темноволосым. Лет семи от роду, этот ребенок словно сошел с фрески какого-нибудь собора; он был красив безупречной, бесполой, ангельской красотой. Лестат нежно провел пальцами по его бледному горлу, коснулся шелковистых губ, вздохнул и застонал, словно от сладостной боли.

«О Клодия… – прошептал он. – Ты превзошла себя. Где ты их отыскала?»

Она не ответила, отступила и села в кресло, откинулась на подушки и положила ноги на пуфик, из-под юбки показались кончики ее белых туфель и маленькие, изящные накладные банты. Она смотрела на Лестата.

«Я напоила их, – сказала она. – Хватило наперстка, и они уснули. Я думала о тебе… Думала: если поделюсь с ним, может быть, он меня простит».

Лестат растаял. Он дотянулся до ее маленькой ножки в кружевном чулочке, погладил ее.

«Ты просто прелесть! – И рассмеялся, но тут же оборвал себя, чтобы не разбудить обреченных детей. Он жестом подозвал Клодию, ласково и призывно сказал: – Иди сюда. Я возьму этого, а ты – другого».

Она подошла, села рядом с ним, Лестат обнял ее, прижал к себе. Потом погладил влажные волосы мальчика, пробежав пальцами по сомкнутым векам и длинным ресницам; мягко опустил ладонь на лицо ребенка, легко касаясь висков, щек и лба. Казалось, он забыл, что мы здесь. Потом он убрал руку и замер: словно от страсти у него закружилась голова. Он поднял глаза, посмотрел в потолок; снова опустил взгляд на желанную, лакомую жертву и легонько повернул голову ребенка на подушке, чтобы рассмотреть его со всех сторон. Брови мальчика чуть напряглись, он тихо застонал.

Клодия, не сводя глаз с Лестата, медленно расстегнула пуговицы на курточке своего малыша, просунула руку под ветхую нижнюю рубашку, коснулась обнаженного тела. Лестат последовал ее примеру, его рука скользнула под рубашку мальчика; но он уже не мог сдерживаться, крепко обнял ребенка, опустился с ним на пол, уткнулся лицом в его шею. Его губы коснулись груди мальчика, маленького соска; он прижал его к себе еще сильнее и вонзил зубы в его горло. Голова ребенка откинулась назад, кудри разметались, он снова застонал, его веки дрогнули… И замерли навсегда. Лестат стоял на коленях, его спина напряглась, он медленно раскачивался вместе с бессильным телом и громко, сладостно стонал в такт. Вдруг словно судорога прошла по нему, казалось, он хочет оттолкнуть ребенка, но потом снова обнял его, поднял, положил на подушки и опять приник к его горлу, но сосал теперь тихо, нежно, почти беззвучно.

Наконец все было кончено. Он стоял на коленях, откинув голову, его белокурые волосы спутались и растрепались. Он медленно опустился на пол, прислонился к ножке кушетки и прошептал: «Боже». Кровь прилила к его щекам, даже руки порозовели. Он бессильно уронил их на колени.

Клодия даже не шевельнулась. Она лежала рядом с нетронутым ребенком, прекрасная, как ангел Боттичелли. Обессиленное тело жертвы сжалось, высохло; шея походила на сломанный стебелек, голова на подушке была повернута под неестественным углом – углом смерти.

Но что-то было не так. Лестат смотрел в потолок. Он лежал чересчур неподвижно, полуоткрыв рот; язык застрял у него между зубами, у него даже не было сил облизнуть губы. Он затрясся, плечи его содрогнулись… и тяжело опустились. Но он не мог шевельнуться. Ясные серые глаза помутнели. Он что-то простонал. Я шагнул к нему, но Клодия грозно прошептала: «Назад!»

«Луи… – сказал он. – Луи…»

Я и сейчас слышу этот голос.

«Тебе не понравилось угощение, Лестат?!» – спросила она.

«Странный вкус, – задыхаясь, выдавил он; глаза его расширились, будто каждое слово давалось ему с неимоверным усилием. Он не мог шевельнуть даже пальцем. – Клодия!»

Тяжело дыша, он посмотрел на нее.

«Тебе не понравился вкус детской крови?» – тихо сказала она.

«Луи… – прошептал Лестат. На мгновение ему удалось приподнять голову, но он тут же уронил ее на подушку. – Луи, это… полынь! Слишком много полыни в крови. Она отравила их и меня, Луи…»

Он попытался поднять руку. Я подошел поближе к столу.

«Не двигайся!» – приказала она, встала и склонилась над Лестатом. Она жадно вглядывалась в его лицо, точно так же как он смотрел на мальчика.

«Да, отец, полынь и настойка опия!» – сказала она.

«Демон! – прошептал он, тщетно стараясь подняться. – Луи… положи меня в гроб. Положи меня в гроб!» – еле слышно прохрипел он. Его рука задрожала, приподнялась и снова безжизненно упала.

«Я положу тебя в гроб, отец, – сказала Клодия нежно, словно пытаясь облегчить ему мучения. – Но ты уже никогда не встанешь». И она вытащила из-под подушки длинный кухонный нож.

«Клодия! Остановись!» – воскликнул я, но ее глаза сверкнули в ответ дикой злобой. Я никогда не видел ее такой; я замер как парализованный. Она быстрым движением рассекла Лестату горло, он коротко, сдавленно вскрикнул: «Боже!»

Кровь хлынула потоком на его рубашку и плащ. У людей не бывает столько крови; в ней смешались кровь мальчика и кровь предыдущих жертв; он крутил головой, извивался, и страшная булькающая рана становилась все больше. Клодия вонзила нож ему в грудь. Он качнулся вперед, судорожно схватился за рукоятку ножа, но непослушные пальцы соскользнули. Его рот распахнулся, обнажились клыки, волосы падали ему на лоб, он бросил на меня отчаянный взгляд: «Луи! Луи!» – и, задыхаясь, упал на ковер.

Клодия стояла над ним и смотрела сверху вниз. Вокруг все было залито кровью. Он стонал, пытаясь приподняться на руках. И вдруг Клодия бросилась на него, схватила его за шею, вцепилась в его горло. Он сопротивлялся.

«Луи, Луи…» – хрипел он, стараясь сбросить ее с себя, она падала, но не отпускала его, снова взбиралась на него, падала и снова взбиралась…

Наконец она оторвалась от него, быстро встала, прижала ладонь ко рту; на мгновение ее глаза затуманились. Я отвернулся, чтобы не видеть ни ее, ни его, меня била дрожь, это было невыносимо…

«Луи! – сказала она, но я только мотнул головой, на миг мне показалось, что стены дома качаются. – Луи, – повторила она. – Смотри, что с ним творится…»

Лестат неподвижно лежал на спине. Его тело сморщивалось и высыхало на глазах. Кожа становилась толще, пошла морщинами и побелела так, что стали видны даже самые маленькие сосуды. Я задыхался, но не мог отвести глаз, даже когда начали проступать кости и губы поползли в стороны, обнажая ужасные зубы, а нос превратился в две зияющие дырки. Но глаза оставались прежними, они дико смотрели в потолок, зрачки бешено вращались. Потом кожа потрескалась, становясь все тоньше, и истлела на наших глазах. Глазные яблоки закатились, белки потускнели. Шапка светлых волнистых волос, плащ, пара начищенных до блеска ботинок – вот и все, что осталось от Лестата.

Я стоял и беспомощно смотрел на этот ужас.

– Кажется, прошла вечность. Мы молча смотрели на останки. Кровь уже успела впитаться в ковер, и цветочный узор потемнел. Кровь была повсюду – липкая и черная на паркетном полу, – пятна темнели на платье Клодии, на ее белых туфельках, на лице. Она попыталась вытереть лицо и руки салфеткой, но из этого ничего не вышло. Потом она сказала: «Луи, ты должен помочь мне вытащить его отсюда!»

«Нет!» Я повернулся спиной к ней и к трупу.

«Ты сошел с ума, Луи? Тело не может оставаться здесь! – воскликнула она. – Да и мальчики тоже. Ты обязан помочь мне! Мне больше не к кому обратиться, Луи!»

Я понимал, что Клодия права, но не мог ничего с собой поделать. Ей пришлось понукать меня, тащить за собой почти на каждом шагу: мое тело отказывалось повиноваться. Мы спустились во двор, заглянули на кухню и обнаружили там, в печи, кости горничных. Мы совершенно забыли про них, и это была глупая, опасная беспечность. Клодия выгребла их, положила в мешок и перетащила в экипаж. Я сам запряг лошадей, успокоил пьяного кучера и погнал прочь из города в сторону Байю-Сент-Жан, к огромному черному болоту, простиравшемуся до озера Пончартрейн. Клодия молча сидела рядом со мной на козлах. Мы оставили позади городские ворота с газовым фонарем, миновали деревенские домики предместий. Изрытая глубокими колеями дорога начала сужаться. По обе стороны потянулись болота, скрытые глухой стеной кипарисов и дикого винограда.

Я никак не мог решиться дотронуться до Лестата; Клодия сама завернула тело в простыню и осыпала его белоснежными хризантемами. Это было ужасно. Я хоронил его последним. Сверток показался мне почти невесомым, я чувствовал сладкий запах тления. Я положил его на плечо и ступил в черную болотную воду. У меня хлюпало в ботинках, но я все шел и шел: хотел похоронить его подальше от детей. Сам не знаю зачем, я заходил все глубже и остановился, только когда светлая лента дороги почти скрылась из виду и небо в просвете над ней начало тревожно бледнеть. Я опустил тело вниз, в болотную жижу. И стоял, потрясенный, и смотрел, как илистая вода смыкается над белым бесформенным свертком. Я медленно приходил в себя. Спасительное оцепенение, которое хранило меня всю дорогу от рю Рояль, исчезло без следа. Я смотрел на воду и говорил себе, что передо мной Лестат. Его тайная сила, волшебный дар превращения – все умерло, кануло в бездну. И вдруг неведомая грозная сила потянула меня вниз, за ним, в вечную темноту, откуда нет возврата. Я будто слышал властный голос, он звучал громко и отчетливо, по сравнению с ним человеческая речь могла показаться невнятным бормотанием: «Ты знаешь, что должен сделать. Сойди во тьму и покончи со всем раз и навсегда».

Но вдруг донесся голосок Клодии, она звала меня по имени. Я обернулся и сквозь сплетение ветвей увидел ее фигурку, далекую и крошечную, словно белый огонек, мерцающий на дороге.

На рассвете мы улеглись в гроб, она прижалась к моей груди, обняла меня и прошептала, что любит, что теперь мы навсегда свободны.

«Я люблю тебя, Луи», – повторяла она снова и снова, и наконец кромешная тьма сжалилась надо мной и усыпила мой разум.

Вечером, когда я проснулся, Клодия разбирала вещи Лестата. Она действовала сосредоточенно и методично, но я видел, что в душе у нее клокочет ярость. Она опустошала шкатулки и ящики комодов, сваливала все в кучу на ковре, снимала с плечиков костюмы, выворачивала карманы, бросала на пол монеты, театральные билеты и обрывки бумаги, рылась в дорожных сундуках. Я завороженно наблюдал за ней, стоя на пороге комнаты, время от времени поглядывая на гроб Лестата, увитый траурными лентами и кусками черной ткани. Мне вдруг захотелось открыть его и увидеть внутри Лестата, живого и невредимого.

«Ничего! – наконец сказала Клодия и раздраженно скомкала попавшуюся под руку одежду. – Ни намека на то, откуда он явился и кто превратил его в вампира!»

Она посмотрела на меня, ища сочувствия, но я отвернулся, избегая ее взгляда, и пошел в свой кабинет. Там хранились мои книги и вещи, оставшиеся от матери и сестры. Я сел на кровать. Я слышал, что она идет за мной, но даже не поднял головы.

«Он заслужил смерть!» – сказала она.

«Тогда и мы заслуживаем ее. Каждую ночь, – ответил я. – Оставь меня. – Я плохо понимал, что говорю. В моей голове беспорядочно теснились обрывки мыслей. – Я буду заботиться о тебе, потому что иначе ты не выживешь, но не хочу больше видеть тебя рядом с собой. Спи в своем ящике и не приближайся ко мне».

«Но я же предупреждала тебя. Ты знал, что я собираюсь сделать…» Никогда еще ее голос не звучал так тонко и беззащитно.

Я взглянул на нее с удивлением, но без сочувствия. Она совершенно преобразилась. Кукольное личико выражало ужасное волнение.

«Я говорила тебе, Луи! – лепетала она трясущимися губами. – Я поступила так ради нас обоих, чтобы мы наконец обрели свободу».

Я не мог смотреть на нее. Эта красота, эта видимость невинности… и такое страшное страдание на лице. Я выбежал из комнаты, может быть, даже толкнул ее, не помню. И уже на лестнице вдруг услышал странный звук.

Это случилось впервые за долгие годы, впервые с той ночи, когда я нашел ее, живую, льнущую к телу матери. Она плакала!

Против воли я повернул назад. Клодия плакала так горько, так безысходно, словно не надеялась, что кто-нибудь ее услышит. Я вошел в комнату. Она лежала на кровати, где я обычно сидел с книгой. Она свернулась в клубочек, все ее тело содрогалось от рыданий. Сердце у меня разрывалось. Даже живым ребенком она плакала не так горько. Я медленно, тихо опустился рядом с ней, положил руку ей на плечо. Она подняла голову, ее губы дрожали, из широко раскрытых глаз катились слезы. Эти слезы отливали кровью, кровь была у нее на руках, но Клодия ничего не замечала. Она откинула волосы со лба, ее душили рыдания.

«Луи… – прошептала она, – если ты уйдешь… если я потеряю тебя, у меня не останется ничего… Ради тебя я бы оставила все, как прежде… Но сделанного не воротишь».

Она обхватила меня руками, всхлипывая, прижалась к моей груди. Я не хотел даже прикасаться к ней, но в следующую минуту уже сжимал ее в объятиях, гладил растрепанные волосы.

«Я не могу жить без тебя… – шептала она. – Мне легче умереть, чем расстаться с тобой. Когда ты смотрел на меня таким ужасным взглядом, мне казалось, что я умираю. Если ты разлюбишь меня, я умру, умру так же, как он!»

Она плакала все громче, все безнадежнее, и я не выдержал, обнял ее и поцеловал нежную шею, щеки, похожие на спелые яблоки из райского сада.

«Все хорошо, милая, – успокаивал я ее. – Все будет хорошо…»

Я качал ее на руках медленно, плавно, и она наконец затихла, только шептала, что мы теперь будем счастливы и свободны навсегда, что начинается новая, прекрасная жизнь.

– Новая, прекрасная жизнь… Что означает смерть для того, кому суждено дожить до конца света? Да и что такое «конец света», как не пустая фраза, потому что никто толком не знает, что представляет собой этот свет. Я пожил в двух столетиях. Видел, как новое поколение создает новые прекрасные иллюзии, а следующее их безжалостно развенчивает. Я сам давно перестал строить воздушные замки и жил сегодняшним днем; вечно юный и вечно древний, я представлялся самому себе чем-то вроде часов, тикающих в пустоте: лицо-циферблат выкрашено в белый цвет, глаза глядят в никуда; вырезанные из слоновой кости руки-стрелки показывают время ни для кого… в лучах первородного света, который существовал еще до начала мира, до того, как Господь отделил свет от тьмы. Тик-так, тикают самые точные часы, в пустой комнате размером со вселенную.

Я шел по улицам один, мои ладони хранили запах волос Клодии, запах ее платья; вечерняя темнота расступалась перед моими глазами на много шагов вперед. Вдруг я понял, что стою перед собором. Что такое смерть, если тебе суждено дожить до конца света? Я подумал о смерти брата, вспомнил его четки, запах ладана и воска; вспомнил, как его отпевали, и мне захотелось снова услышать пение хора, стройные голоса женщин, стук четок. Все это было как будто вчера, так ясно и осязаемо… Я шагнул вперед, навстречу темной громаде собора.

Двери были не заперты, в щель пробивался слабый, мерцающий свет. Была суббота, люди пришли исповедаться перед воскресной мессой и причастием. Я заглянул внутрь. Тускло горели свечи. Вдали из теней выплывал алтарь, осыпанный белыми цветами. Раньше на месте этого собора была маленькая церковь, именно в ней отпевали брата. Я вдруг понял, что с тех пор ни разу не бывал в храме, не поднимался по каменным ступеням… Толкнул дверь и вошел.

Страха не было. Наоборот, я ждал с надеждой, что стены содрогнутся, что пол уйдет у меня из-под ног. Я вступил под темные своды и увидел далеко впереди, на алтаре, слабый блеск дароносицы. И вспомнил, что однажды чуть было не зашел сюда во время службы; окна тогда ярко светились и пение плыло над Джексон-сквер. Но в тот раз я не решился войти: подумал, а вдруг в храме меня подстерегает опасность, о которой не успел рассказать Лестат, вдруг провалюсь сквозь землю, или меня поразит удар молнии. Меня и тогда тянуло войти, но я заставил себя даже не думать об этом и пошел прочь от искушения, от распахнутых дверей и хора, слившего сотни голосов воедино. Я нес тогда Клодии подарок, куклу в подвенечном уборе: взял ее из темной витрины магазина; она была в большой красивой коробке, перевязанной лентами. Кукла для Клодии. Я вспомнил, как прижимал ее к груди, и, шагая прочь, слышал за спиной тяжелое дыхание органа, и глаза у меня болели от слепящего света тысяч свечей.

Я вспомнил тот день и как я тогда боялся даже взглянуть на алтарь, услышать звуки Pange Lingua[2]. И снова подумал о брате. Вдруг я увидел гроб, он плыл по проходу, следом шли скорбящие. Теперь я ничего не боялся, но хотел, чтобы мне стало страшно, чтобы что-то случилось… Я медленно пробирался вперед вдоль темных каменных стен. Было сыро и холодно, хотя на улице стояла жара. И опять вспомнил про куклу. Где она сейчас? Клодия годами с ней играла. Я вдруг понял, что судорожно шарю в воздухе руками в поисках этой куклы и не могу, не могу ее найти, как в кошмарном сне, когда двери не открываются, не задвигается ящик комода, а ты снова и снова бессмысленно бьешься головой о стену и не можешь понять, почему ничего не получается, почему шаль, наброшенная на спинку стула, рождает в тебе смертельный ужас.

Я очнулся. Длинная очередь прихожан выстроилась в исповедальню. Вот из кабинки вышла женщина. Мужчина, первый в очереди, отчего-то замешкался. Я заметил его краем глаза, даже сейчас глаза вампира не подвели меня. Обратившись к нему лицом, чтобы получше рассмотреть, встретился с его пристальным взглядом и поспешно повернулся спиной. Я услышал, как закрылась за ним дверь исповедальни, прошел вперед по проходу, устало опустился на пустую скамью и едва удержался, чтобы по старой привычке не преклонить колени. Меня, как простого смертного, терзали сомнения. Я закрыл глаза и попытался ни о чем не думать. Просто смотри и слушай, повторял я себе. Полумрак собора полнился звуками: шепот молящихся, тихий стук четок, вздохи женщины, преклонившей колени перед распятием. Запах крыс поднимался из-под деревянных скамеек. Одна шуршала где-то подле резного деревянного алтаря, у статуи Девы Марии. На алтаре золотом блестели подсвечники; стебель хризантемы сломался под тяжестью огромного цветка, капли воды сияли на белых, спутанных лепестках. Горький запах хризантем плыл над алтарем, над статуями Мадонны, Христа и святых. Я смотрел на статуи и не мог отвести глаз: эти безжизненные лица, слепые взгляды, пустые руки, неподвижные складки одежды… Вдруг меня свела страшная судорога, я качнулся вперед, схватился за спинку скамейки, чтобы не упасть.

«Это же кладбище, – подумал я, – мертвые гипсовые фигуры, полые каменные ангелы». Я поднял голову, и там, над алтарем, передо мной возникло видение, необычайно ясное и живое. Я увидел себя: вот я поднимаюсь по ступеням алтаря, открываю дароносицу, мои руки, руки чудовища, берут ковчежец со Святыми Дарами и бросают белые облатки на ковер; я попираю их ногами, топчу, и Тело Христово превращается в прах. Я встал, но видение не исчезло, и я уже знал, в чем его смысл.

В этом храме не было Бога, только статуи, эти каменные истуканы; сверхъестественные же силы воплощались только во мне. Я здесь один, высшее, бессмертное существо, и спокойно стою под этой крышей. Одиночество, граничащее с безумием. Собор рассыпался на глазах, как карточный домик, статуи святых качались и падали. Крысы жадно грызли Тело Христово, бегали по скамьям. Огромная крыса с чудовищным хвостом вцепилась в полусгнивший парчовый покров алтаря, подсвечники падали на осклизлые камни пола. Я стоял и смотрел. Невредимый. Бессмертный. Я коснулся гипсовой руки Девы Марии, и она рассыпалась в пыль у меня в ладони.

Я стоял посреди руин города, посреди огромной пустыни, даже река застыла, и вмерзли в лед обломки кораблей… И увидел: прямо ко мне между этих развалин медленно движется похоронная процессия; страшные, бледные мужчины и женщины, их черные одежды развеваются, глаза горят адским пламенем. Впереди на катафалке катился гроб. По мраморным глыбам разрушенного собора сновали крысы. Процессия приближалась, и я узнал Клодию; ее глаза смотрели из-под густой черной вуали, рука, затянутая в перчатку, сжимала молитвенник в черном переплете, другую руку она опустила на гроб. Я заглянул в гроб и похолодел: под стеклянной крышкой лежал скелет Лестата; сморщенная кожа вросла в кости, зияли пустые дыры глазниц, спутанные пряди светлых волос покоились на белой атласной подушке.

Процессия остановилась. Сопровождающие беззвучно расселись по пыльным скамьям. Клодия вышла вперед, повернулась к ним лицом, открыла молитвенник. Откинув вуаль, она пристально посмотрела на меня, ее палец указывал на раскрытую страницу книги.

«И ныне проклят ты от земли… – прошептала она, и эхо руин стократно усилило ее голос. – И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле… за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро»[3].

Я закричал, страшный крик поднялся из глубин моей души, словно черный клубок подкатил к горлу и сорвался с губ с сокрушительной силой; я зашатался, едва не упал. Ужасный вздох пронесся над скамейками, ропот нарастал; бледные чудовища обступили меня и теснили к гробу; чтобы устоять на ногах, мне пришлось повернуться, опереться о гроб руками и взглянуть вниз, но под стеклянной крышкой лежали не останки Лестата, а мой брат. И вдруг все стихло, словно спала пелена и чудовища растворились в ее бесшумных складках. Я остался один с братом. Он был юный, белокурый, прекрасный, близкий и теплый, совсем как живой. Его словно создали заново, с точностью до мельчайших черт; в воспоминаниях я не видел его таким. Волосы открывали высокий лоб, глаза были закрыты, словно он спал, тонкие пальцы сжимали распятие, губы были розовые, нежные, как шелк… Мне захотелось коснуться его, тронуть теплую кожу; я протянул руку… И все кончилось. Видение исчезло.

Я сидел на скамейке в соборе. Был субботний вечер. Густой запах воска стоял в неподвижном воздухе. Женщина перед распятием уже давно ушла, и темнота начала сгущаться со всех сторон. Юноша в одежде послушника длинным золотым шестом гасил свечи, одну за одной. Я не двигался. Он кинул на меня взгляд и быстро отвернулся, чтобы не тревожить человека во время молитвы. Он подошел к следующей свече, и вдруг чья-то рука коснулась моего плеча. Два человека были от меня так близко, а я даже не услышал их шагов, не заметил их присутствия… Я отметил про себя, что это тревожный знак, что чутье изменило мне, и это опасно, но мне было уже все равно. Я поднял глаза и увидел перед собой седого священника.

«Вы хотите исповедаться? – спросил он. – Я чуть было не запер храм, но вовремя спохватился».

Он близоруко щурился за толстыми стеклами очков. Единственным источником света оставались маленькие свечи перед образами в подсвечниках из красного стекла. Они горели очень ровно, и огромные тени колонн и статуй на стенах казались неподвижными.

«Вас что-то мучает, не могу ли я помочь?» – сказал он.

«Слишком поздно, слишком поздно», – прошептал я и встал, чтобы уйти.

Он не заметил во мне ничего необыкновенного, доверчиво повернулся спиной и доброжелательно сказал: «Да нет, еще довольно рано. Вы будете исповедоваться?»

Я смотрел на него и сдерживал улыбку. Но потом подумал: а почему бы нет? И пошел вслед за ним в исповедальню, хотя понимал, что ничего не получится, что это безумие. Но все равно опустился на колени, положил руки на скамейку. Он зашел за перегородку, открыл окошко, я увидел в темноте его туманный силуэт. Я молча смотрел на него, потом осенил себя крестным знамением и сказал: «Я прошу благословения, отец мой, но я грешил так долго и так много, что не знаю, как положить этому конец, как признаться перед Богом в своих преступлениях».

«Сын мой, – прошептал он в ответ. – Бог бесконечно милостив. Открой перед ним сердце, покайся в своих грехах».

«Отец, я совершал убийства, множество убийств. Женщина, найденная мертвой на Джексон-сквер два дня назад, тысячи других до нее – по одному и по двое за ночь в течение семидесяти лет, – все они умерли от моих рук. Словно отвратительная старуха с косой, я бродил по улицам Нового Орлеана и отнимал человеческие жизни, чтобы продлить собственное существование. Я не простой человек, отец. Я бессмертен, и на мне лежит вечное проклятие, проклятие падших ангелов. Я – вампир».

Священник повернулся ко мне лицом: «Что это, шутка? Развлечение? Ты пришел сюда, чтоб поиздеваться над стариком!»

И он захлопнул окошко.

Я быстро поднялся с колен, зашел за перегородку.

«Юноша, есть ли в тебе страх Божий? – спросил он. – Тебе известно, какое наказание ждет богохульников?» Он взглянул на меня.

Я медленно приблизился к нему, он смотрел на меня с негодованием, но вдруг смешался и отступил назад. В соборе было пусто и темно. Ризничий уже ушел, свечи горели только вдали, перед алтарем, слабый золотистый ореол светился вокруг седой головы старика.

«Раз так, то не будет и тебе милосердия!» – сказал я, сжал его плечи, точно в тисках, и притянул к себе.

Он увидел меня вблизи и в ужасе открыл рот.

«Теперь ты понимаешь, кто я такой! Ответь, почему Бог, если Он существует, позволяет мне беспрепятственно разгуливать по земле? – обратился я к нему. – И ты еще называешь меня богохульником!»

Он уронил молитвенник, царапал ногтями мои ладони, пытаясь освободиться, четки постукивали в складках его сутаны. С таким же успехом он мог бороться с одной из этих каменных статуй. Я раскрыл губы, обнажил смертоносные клыки.

«Почему он терпит мое существование?» – повторил я вопрос.

Его лицо исказилось от страха, злобы и презрения. Я был взбешен: с такой же ненавистью смотрела на меня Бабетта. Он прошипел, дрожа от смертельного ужаса: «Пусти меня, Сатана!»

Я отпустил его и злорадно смотрел, как он, спотыкаясь и путаясь в сутане, ковыляет по проходу. Я догнал его стремительно, как молния, вытянул руки, обхватил; мой черный плащ заслонил ему свет. Он отбивался, проклинал меня, молил Бога о помощи. У подножия алтаря я бросил его на пол, повернул лицом к себе, чтобы он видел меня, и вонзил зубы в его горло.