Сентиментальная прогулка Хаецкая Елена

Пакор поглядел на него сбоку. У Ахемена было тонкое, нервное лицо с выступающими скулами и резко очерченным темным ртом – такие лица нравятся женщинам. Женщины считают, что в них есть что-то «демоническое».

– Почем теперь шлюхи? – спросил Пакор.

– За пятьдесят сиклей можно сговорить умную…

– А, – сказал Пакор.

В тишине прошуршала льдина, зацепившая гранит набережной.

Пакор сел боком на парапет.

– У тебя курить осталось?

Ахемен протянул ему пачку, потом взял себе.

– А я в последний раз трахался на зоне… – сказал Пакор.

Ахемен сел рядом. Танк ждал их, как большая терпеливая собака. Танк казался родным и теплым, все остальное – чужое. И холоднее всех – Великий Город.

– Когда Нура надавал по яйцам генералу Гимиллу, – сказал Пакор, – стали брать солдат откуда ни попадя. Я сидел тогда за дезертирство. Там почти все за это сидели. Мы какую-то канаву рыли, дохли от дизентерии и просто с голода. Ну вот, приезжает: усики, лаковые сапоги, весь скрипит и пахнет одеколоном. Собрал наших, глядеть не на что: кожа да кости, рожи угрюмые. – Пакор хмыкнул. – Сказал, что отберет, какие годятся, в действующую армию, а остальных пристрелит. Денег у правительства на зеков больше нет.

Он отобрал у Ахемена еще одну халдейканалину и снова закурил. Глаза Пакора замутнели, затуманились: он вспоминал.

– Выстроил в коридоре без штанов, раздал по тазику, велел дрочить. А сам ходит, наблюдает – кто как дрочит…

– И дрочили? – спросил Ахемен с любопытством.

– Еще как. Жить-то хочется. – Пакор бросил окурок в Евфрат, посмотрел, как он исчезает в жадном чреве воды. Мощный поток завораживал, наполнял каким-то животным счастьем. – Сперва взяли тех, кто сразу дрочить отказался. В баню их и чистое белье выдали. Мы про это потом только узнали. Кто кончить не смог – тех, кстати, действительно пристрелили. А нас, когда кончили, стал спрашивать: кто, мол, на что дрочил. Ребята стоят без штанов – глядеть срамно, жопы тощие, в прыщах и красных пятнах… Откровенничают. Таких баб расписывают – слюни текут. До меня дошло, я поглядел в эту сытую рожу с усиками и говорю: «На тебя, блядь, дрочил.» Он меня по морде: хрясь!.. А потом сделал командиром взвода… А потрахать девочку так и не дали. Нас ведь почти сразу всех положили…

– Слушай, – сказал Ахемен, – а ведь мы с тобой дезертиры…

– Похоже, – согласился Пакор. – Ссышь?

Ахемен пожал плечами.

– Не особенно.

– Поехали, я тебе свой дом покажу.

– Пакор… А как это вышло?

– Что вышло?

– Что дезертиры.

– Ты как маленький. Вышло – и вышло. Так оно всегда и бывает, не знал?

Ахемен медленно покачал кудрявой головой.

Пакор ухмыльнулся.

– Ну так будешь знать. Поехали.

– А к моему дому заедем?

– Конечно. Ты далеко живешь?

– Почти сразу за мостом. Жил.

Ахемен направился обратно к танку. Пакор продолжал стоять, повернувшись к нему спиной, и задумчиво глядеть на реку.

– Идем, что стоишь.

– Погоди, надо отлить.

– Дело, – согласился Ахемен и, копаясь на ходу в пуговицах ширинки, снова вернулся к парапету.

Они оросили серый гранит, выкурили по последней халдейканалине и вернулись в танк.

Некоторое время ехали по набережной, вторгаясь ревом в почти священную предвечернюю тишину.

Ахемен сказал:

– Наверное, уже объявили розыск.

Пакор шевельнул тяжелым плечом.

– Наверное… Держись!

Впереди показались три полицейские машины. Они сигналили, но в танке этого не было слышно. Зато оба видели, как отчаянно вертятся синие мигалки.

Ахемен осознал, что ему от этих мигалок в животе дурно.

– Что делать будем?

Пакор не ответил, только усмехнулся нехорошо. Танк продолжал ползти вперед.

– Ты их раздавишь!.. – вскрикнул Ахемен. – Ты их насмерть убьешь!..

– Иди ты!.. – сквозь зубы отозвался Пакор.

Танк смял одну полицейскую машину, отбросил к парапету другую, слегка помедлил на перекрестке и свернул в улицу.

Полицейские повыскакивали, хватаясь за пистолеты. Один бравый молодец, бугрясь неудобным и громоздким бронежилетом, неловко нацелился на танк автоматом. Других бравых молодцев в группе не оказалось. Истерично завывая, вылетела «скорая» с ядовито-красной полосой на боку и, вильнув по немыслимой кривой, обошла танк.

Танк миновал несколько кварталов и снова выбрался к набережной. Впереди расстилался мост – самый широкий мост через Евфрат.

Зазвонил, дернулся и остановился трамвай. Танк пошел по путям. Две «мигалки» обогнали танк. Из одной высунулся полицейский с дурацкой регулировочной палкой и замахал ею. Теперь и Ахемену стало смешно.

Полицейский кому-то кричал в радиотелефон – жаловался, не иначе.

Танк спустился с моста и углубился в улицы.

– Курить охота, – сказал Ахемен. – Надо бы к ларькам завернуть. У тебя кончились?

– Кончились.

– И у меня. Держи правее. Давай до улицы Китинну и оттуда… Черт!..

Пакор сорвал белую сетку забора и разворотил площадку детского садика.

– Видишь супермаркет? – спросил Ахемен.

– Где?

– Давай, жми прямо. Сейчас увидишь.

Нарядный супермаркет, сверкая ранними огнями, показался перед танком через несколько минут. Пакор прищурился. Румяные безбородые щеки наползли на нижнее веко, превращая и без того небольшие серые глаза в щелочки.

Ба-бах!.. Разлетающиеся, как брызги водопада, стекла гигантской витрины, какие-то красные ошметки, медленно, как во сне, оседающая стена.

В глазах Ахемена загорелся желтоватый огонек восторга.

– Я сейчас обкончаюсь, – сказал он.

Пакор неопределенно хмыкнул.

Танк разворотил мусорные баки и ларьки, переехал ноги спавшего под баками бродяги. Бродяга, беззвучно крича и завывая, забился среди мусора, заскреб грязными пальцами асфальт.

Они остановились у последнего ларька – «ЕВФРАТТАБАК, ОПТОВЫЕ ЦЕНЫ».

– Возьми блок, – напутственно сказал Пакор.

Ахемен полез в карман, затем застыл: рука в кармане, взгляд остекленел, рот приоткрыт.

– Денег нет.

– Что?

– Деньги, говорю, с собой не взял…

– Чего не взял?

Они ошеломленно замолчали – и внезапно расхохотались, как сумасшедшие.

– Вон там, – сказал Ахемен. – За тем углом… Теперь уже близко.

Танк миновал маленькое пивное заведение – резная деревянная дверь, четыре ступеньки в подвальчик, забранные узорными решетками окна. Дом, где провел детство Ахемен, стоял в тихом дворике, окруженный липами. Старенькая изящная трехэтажка, на уровне второго этажа – легкие балкончики. Да и пивнушка по соседству была скромная, уютная, почти домашняя.

– Это что, ваш собственный дом? – спросил Пакор, одобрительно оглядывая дворик и строения.

– Нет, мы снимали здесь квартиру.

– Снимали? Тут что, сдается внаем?

– У родственников, – пояснил Ахемен. Он сжал губы в ниточку, кончик носа у него побелел. – Видишь окно на третьем этаже? Угловое? С геранью?

– Это герань?

– Ну, не герань, какая разница… Вон, где кот лежит…

– Кота вижу.

– Это было мое окно. Когда я болел, я сидел на подоконнике, ел мандарины и бросал кожуру в форточку.

– Да… – думая о чем-то своем, уронил Пакор.

Ахемен выбрался из танка, подошел к дому. Постоял, прислонившись к липе. Закурил. Дом смотрел на него беззащитно и доверчиво – всеми восемнадцатью подслеповатыми после зимы окнами. Кот потянулся и вспрыгнул на форточку. Ахемен усмехнулся. Кот был незнакомый.

Голые липы были уже подстрижены. Когда пушистая зелень окутает их, они превратятся в красивые шары. Срезанные ветви лежали на газоне.

В памяти зачем-то мелькнули стишки, которые Ахемен по первому году писал в стенгазету эскадрона:

Он курил и смотрел на дом.

Четыре комнаты анфиладой: у входа нянина, потом отцовский кабинет с ширмой, гостиная и, наконец, дедушкина. В дедушкиной был камин. Ахемен вдруг будто наяву ощутил на плечах тяжесть насквозь промокшей шубки – семилетний мальчик, не вылезавший из простуд. Опять играл в снегу. Опять опоздал к обеду. Опять он виноват.

Еле живой от усталости и голода – благословенная усталость и благословенный голод любимого дитяти в большой, строгой семье – он медленно тащится через всю анфиладу: мимо няни с застывшим укором на добром лице; мимо отца, отгороженного ширмой (отец за рабочим столом, отец весь день пишет труд по медицине, который потом осчастливит человечество); мимо матери, пьющей чай в гостиной (мать сердится, мать хмурит брови, но молчит) – в жарко натопленную дедушкину комнату. Ту самую, с геранью.

В груди тяжковато першит. Как бы не развился туберкулез. Этого все боятся. Кладут ему в сапожки толстые стельки. Ноги все равно мокрые.

И там, в дедушкиной комнате, последние силы оставляют мальчика. Он знает, что должен снять шубку и сапожки – сам. Няне недавно настрого запретили помогать. Мальчик должен поставить сапожки у камина, а шубку повесть рядом на специальном крючке. А потом он должен помыть руки.

Мальчик в тяжелой мокрой шубке бессильно сидит на полу у входа в комнату. Пергаментный немигающий дедушка строго глядит на него из кресла – ждет. Громко, весело трещит огонь в камине. И надо встать, снять шубку – самому… И нет сил. И мать пьет чай в гостиной и сердится за то, что он опоздал к обеду. И все они исступленно любят его.

И долго-долго еще, безмолвно сидят они так наедине с дедушкой…

Ахемен бросил окурок, повернулся к танку, махнул.

Пушка содрогнулась, извергая ярость. В воздухе мелькнуло распластанное тело кота. Почему-то это яснее всего и увиделось: белый кот с вывороченными внутренностями. Внутренности сизые, кровь почти ненатурально красная. Остальное как в тумане.

Дом безобразно просел. Там что-то непрерывно шевелилось и рушилось. Кто-то вышиб окно табуреткой, высунулся – исключительно бледный, с кровавой щекой – стал кричать, широко разевая рот.

Ахемен побежал к танку, держа ладони возле ушей. Вскочил на броню. Танк дернулся, дал задний ход, выбрался из окружения стриженых лип, развернулся, погнал по улице.

Впереди опять замелькали мигалки полицейских машин, провыла «скорая». Пакор свернул в переулок и завяз. Проклиная все на свете, дал задний ход, кое-как выбрался, смял молочную бочку (молочница так и осталась стоять на мостовой, разинув рот). Молоко потекло по асфальту, разливаясь густой белоснежной лужей. Пакор развернул танк, толкнув задницей стену близлежащего дома, и проехал по молоку.

Квартал.

Второй. Пока без жертв. Очень хорошо. Не людоеды же они, в конце концов, и не маньяки.

А!.. Вот он. Изящный, затерянный в узких улицах Старого Вавилона храм Истарь Чадолюбивой.

– Рядовой сверхсрочной службы Ахемен!

– Я, господин старший сержант Пакор!

– Вдарить к чертовой матери по храму Истарь Чадолюбивой сорок шестым, блядь, калибром!..

– Есть, господин старший сержант Пакор!

И засмеялись – до икоты, до зевоты, до проступающих слез.

Маленький семиступенчатый зиккурат красного кирпича венчался тонким позолоченным шпилем. Вход окаймляла темно-синяя изразцовая полоса с узором выпкулых, как губы негра, цветов. Сейчас оба – и Пакор, и особенно Ахемен – как никогда остро чувствовали изумительную красоту этого строения, его соразмерность и гармонию. В совершенстве этих форм было что-то пронзительное, терзающее душу с изощренной нежностью.

А там, внутри, в удушливом благовонном полумраке, на шелковых коврах числом семнадцать, сидит, в окружении плоских масляных ламп, черная женщина со страшными белыми глазами – Истарь. Ее полированное деревянное тело лоснится, на ее прямых плечах чуть увядает, источая резкий аромат, гирлянда пышных белых цветов.

Мать говорила, что богиня помогает послушным детям. Охраняет их, наставляет. Мать говорила, что богиня…

Снаряд влетел в стену, ломая изразцовые цветы.

– Сойдет, поехали.

И дальше двинулись.

Воздух над Вавилоном становился гуще, темнее, наливался синевой. В воздухе носились тревожные оперативные сообщения. Два дезертира угнали танк из одной из воинских частей, расположенных в окрестностях Вавилона. В их распоряжении имеется, по-видимому, неустановленный запас снарядов. Причины дезертирства не установлены.

Причиняя бессмысленные разрушения, они движутся к центру Вавилона. Сумма ущерба и число жертв сейчас устанавливаются.

На операцию по обезвреживанию брошен один из отрядов спецназначения. В воздух подняты вертолеты. В самое ближайшее время ситуация будет полностью взята под контроль.

Подобен тем, что шествуют по дороге Иштар у въезда в Великий Город, был и далекий предок Пакора, родич царский и соратник царей, – широкоплечий, с яростными темными очами разозленного быка. Носил бороду в мелких кольцах, и сапоги у него из кожи крокодиловой, а смуглые волосатые руки – в тяжелых золотых браслетах. Таким ушел из Вавилона в страну грязнобородых эламитов во главе большого войска, и пал тогда Элам. Пригнал Пакор верблюдов, груженых добычай: шелками и самоцветами, медом и мехом куницы. И рабов привел без счета. И поднес царю кубок хрустальный, прозрачным медом наполненный, и не тонули в меду обильные золотые кольца.

Руками пленных возвел Пакор-мар-бани величие рода своего и передал богатство и славу сыновьям. И от века к веку скудело изобилие и покрывалась пылью слава, так что ко временам деда нынешнего Пакора остался у семьи один лишь дом в центре Вавилона да еще имя их предка на воротах Иштар у въезда в город (только кто сейчас разбирает древнюю клинопись?).

Новая власть завершила разорение Пакоров. Не нужны новой власти спесивые мар-бани, соратники царей, видела она в древних родах опасность для себя. И после неосмотрительного мятежа мар-бани с радостью истребила то, что пощадили еще неумолимые годы. Реквизировали особняк Пакоров, последний из давнего достояния, а счета в банке заморозили…

Переселились в квартирку поскромнее, но прошлого не забывали. Однажды отец нарочно водил сына к старому их дому – показывал. Сын запоминал, сердился, супился, горечь копил. А потом провожали сына на войну в Элам, и мать слезу точила: вдруг через то вернется былая слава…

Отец нынешнего Пакора работал ветеринаром в дорогой частной клинике. В основном его вызывали к котам – для известной процедуры.

Перед операцией стерилизуют кипячением нитки, ножницы и скальпель. Концы пальцев смазывают настойкой йода. Кастрацию обычно производят два человека. Животное кладут набок. Помощник фиксирует животное. Операционное поле смазывают пятипроцентной настойкой йода.

Захватив мошонку большим и указательным пальцами левой руки, оперирующий оттягивает ее и семенник несколько к себе. В заднем верхнем конце мошонку рассекают вместе с общей влагалищной оболочкой и вылущивают семенник. Затем разрывают мошоночную связку. Семенной канатик перетягивают лигатурой. Затем ножницами отсекают семенник на расстоянии 2-3 миллиметров выше места перевязки. Таким же способом удаляют и второй семенник.

Ранки смазывают йодом или засыпают порошком белого стрептоцида.

Да, кстати, рот животного рекомендуется залепить скотчем, а на горло, на руки и раздвинутые предварительно ноги посадить по улыбчивому ассасину в черной одежде. И пусть оно мычит под скотчем и пучит глаза, сколько влезет. Терять сознание ему также никто не препятствует.

Потом животному можно показать кожаный мешочек и сказать, что яйца – там. А потом его отпускают в пустыню вместе с другими такими же скотами и долго ржут в спину, то и дело настигая на конях и снова исчезая.

Пакор смотрел на дом, который отобрали у его семьи. Потом закрыл глаза.

Белоснежный особняк с большими квадратными колоннами. Два крылатых быка солидно отставляли ножку у парадного подъезда. Бородатый холуй в ливрее караулил дверь. Сверху красовалась зеленая вывеска: «HOTEL BABYLON-PALAIS». Два серебристых «Сарданапала», один приземистый гоночный «Неемия» и еще пяток менее престижных автомобилей парковались на платной автостоянке. Автостоянку охранял толстый парень в зеленке с автоматом на шее. Возле парня терлась такая же толстая овчарка.

Ахемен хищно раздувал тонкие ноздри. Черные точки зрачков то расширялись, то сужались, заметные в очень светлых глазах.

Овчарка, волоча на поводке охранника, рвалась к танку. По броне яростно застучали прикладом.

Ахемен надавил на педаль. Булькнул выстрел. Белые колонны мгновенно обрызгало красным. Дом чуть накренился.

Пакор приоткрыл рот. В углу его толстых губ скопилась горькая слюна. Он дрожал с головы до ног.

Дом Пакоров еще стоял – изуродованный, но живой. Добротно строили предки.

Ахемен несколько раз окликнул Пакора, но ответа не получил и по собственной инициативе произвел второй выстрел.

Теперь дом лежал в руинах. Добротные руины. Снарядов осталось два.

Вертолет настырно кружил над городом.

Пакор открыл глаза. Охранник тряс автоматом, овчарка исходила злобой. Пакор подал танк вперед так неожиданно, что ни человек, ни собака не успели отскочить. Пакор почти не заметил, как они исчезли под гусеницами. Смял, будто жестяные, машины на платной стоянке, мимолетно пожалев «Неемию» – красивая тачка.

Теперь Пакор был спокоен, собран. Развернулся, выбрался из аллеи.

– Куда теперь? – спросил Ахемен.

– К девочкам, – ответил Пакор. – Ты будешь трахаться, а я пить пиво и бескорыстно радоваться.

– Слушай, Пакор, а ты, наверное, ненавидишь женщин?

– За что? – удивился Пакор. – Они красивы… Эх, что бы еще такого разворотить хорошего?

– Ты знаешь, – задумчиво сказал Ахемен, – я не хочу к девочкам. Даже странно как-то.

– Действительно странно, – согласился Пакор.

И они опять расхохотались.

Начальник штаба округа, сиятельный Випстан, орал на командира Второй Урукской танковой дивизии многочтимого Санбула:

– Вы понимаете, что это значит?!!

Многочтимый Санбул топтал лаковыми сапогами пушистый ковер и ел глазами портрет главкома.

– Глядеть в глаза!! – надрывался сиятельный Випстан.

Многочтимый Санбул послушно перевел взгляд чуть ниже и уставился в сверкающие очки начальника штаба округа.

– Я вас спрашиваю!!

– Так точно! – ответил многочтимый Санбул. И высокородный.

Повисло молчание. Оба тяжело дышали. Потом начальник штаба пнул кресло, ушиб ногу и велел Санбулу садиться. Сам присел боком на край обшитого коленкором стола и покачал ногой в сапоге.

Сказать, собственно говоря, было нечего.

Да, двое военнослужащих сверхсрочной службы угнали танк. На глазах всей части. Один рядовой Ахемен, другой старший сержант Пакор. У Пакора мутное прошлое, две судимости, полугодовое пребывание в плену, однако проявленное между судимостями геройство позволяло надеяться… А рядовой Ахемен вообще ни в чем не замечен, кроме нескольких самоволок с посещением близлежащего борделя.

Доставили под конвоем свидетеля. Первогодок с оттопыренными ушами и заплывшим глазом угрюмо уставился на многочтимого Санбула. Ему тоже было нечего сказать. Да, он позволил танку выехать с территории части. Да, он велел остановиться. Танк снес КПП и… А кто мог знать? Никто не мог знать.

Свидетеля под конвоем увели.

Вертолет кружил над городом.

– Может, добровольца с зажигалкой? – спросил вдруг начальник штаба. – По старому, по доброму методу… Взять бутылку, налить в … мнэ-э… молотовского это коктейля и…

Оба посмотрели на дверь, за которой скрылся первогодок.

Потом затрезвонил телефон внутренней связи. Танк Ур-812 обнаружен.

– Что бы ты стал делать, если бы по твоему городу катались два придурка на танке? – задумчиво спросил старший сержант Пакор рядового Ахемена.

Рядовой Ахемен ответил не задумываясь:

– Поджег бы танк.

Они стояли в подворотне, заглушив мотор. Вертолет кружил где-то совсем близко.

Пакор выбрался из танка. Ахемен – следом. Стояли, курили, подпирая грязную стену с криво намалеванным «пацификом» и странной надписью «ЛЮДИ, УЛЫБАЙТЕСЬ!». Вертолет отдалился, потом снова приблизился.

– Жрать охота, – проговорил Ахемен.

Пакор высунулся из подворотни, поглядел на скучные ряды окон доходного дома-колодца.

– В чем проблема? – сказал он, сочтя последнюю тему более актуальной. – Обожди, я сейчас.

– Стой!..

Ахемен ухватил его за жесткий рукав. Пакор высвободился.

– Я сейчас приду.

– Ублюдок, – сказал Ахемен, покачав головой.

Пакор неспешно прошел по опустевшему двору, открыл дверь в подъезд и скрылся в доме.

– Ублюдок, мать твою, – повторил Ахемен. Он остался один у танка и теперь ему было почему-то страшно. Вертолет опять улетел.

Ахемен прикрыл глаза и постарался ни о чем не думать. Время шло.

– На телеге не объедешь!.. – недовольно заскрипел совсем рядом старушечий голос.

– Что?! – Ахемен подскочил.

Маленькая старушка – чулки винтом, вечное пальто с намертво вылинявшим воротником, нелепая, не по сезону, панама с зелеными ромашками – шкандыбала с громадными сумками к подворотне. Она была очень недовольна тем, что тут стоял танк. Танк мешал ей пройти.

С ненавистью глянув на Ахемена, она протиснулась между танком и стеной и, покачивая головой на тонкой шее, направилась к дому. Ахемен ошалев глядел ей вслед.

А Пакор там, в доме, ничем таким особенным не занимался. Позвонил в дверь первой попавшейся квартиры, вежливо объяснил:

– Мадам, тысячу извинений. Мы военные преступники и дезертиры и очень хотим жрать.

Мадам, обтирая мокрые руки о халат, хмуро уставилась на него. Это была очень усталая, очень замордованная жизнью мадам. Из кухни рвались истомляющие душу запахи семейного обеда.

– Преступники? – переспросила мадам неодобрительно. – А что вы натворили?

– Угнали танк, разворотили пол-Вавилона, – охотно объяснил Пакор. – Правда, жрать очень хочется.

Мадам медленно оглядела румяную рожу Пакора, его крепкий живот, ноги сорок четвертого размера в высоких ботинках. Поджала губы.

– Ну, и сколько вас таких?..

– Двое.

Она явно не поверила ни одному его слову. «А город подумал – ученья идут…»

– Ладно. Подожди. Да не топчись тут, я полы мыла.

Пока она возилась на кухне, Пакор глазел, насколько позволяла прихожая, на тесную, полную вещей квартирку. Вон за той дверью, над которой болтаются гимнастические кольца, наверное, детская. А там – спальня. Она же гостиная. По телеэкрану, под салфеткой, прижатой уродливой фарфоровой собачкой, трепались и кобенились холеные бляди. «Я предпочитаю косметику от Забабы-Ани, поскольку она более тщательно ухаживает за моей кожей, проникая в эпидермис…» Он не видел, но догадывался, что в другом углу стоит пыльная стеклянная «горка», набитая треснувшими сувенирными чашками и мятыми фотографиями детей.

Весь этот убогий пронафталиненный уют показался вдруг Пакору таким недосягаемым, что зубы заныли.

– Держи.

Мадам вручила ему большую миску. На дно миски была постелена фольга – небось, дырявую выделила. Пакор проверил пальцами дно: точно, вон дырочка. В миске лежала горой картошка, облитая мясной подливой с кусками лука, а сбоку притулились два щедрых ломтя хлеба с дешевой колбасой.

– Еще попить, – обнаглев, попросил Пакор.

– Пива купите, – срезала его мадам. И погнала, подталкивая в широкую спину: – Давай, давай. Наследил тут, теперь подтирай за тобой…

Пакор бросил последний взгляд на фарфоровую собачку и полез к выходу. Мадам тут же захлопнула за ним дверь.

Заслышав топот армейских ботинок, Ахемен встрепенулся.

– Полевая кухня прибыла, – объявил Пакор. – Валим отсюда, пока мадам не сообразила что к чему и не брякнула куда следует.

Ахемен забрался в танк, бережно принял через люк миску с картошкой.