Княгиня Ольга. Сокол над лесами Дворецкая Елизавета
– Я не буду ждать, пока само всплывет! – горячо воскликнул Святослав. – По всему же видно, что это местные! Черненые рожи!
– Они не взяли припас и скот, – напомнил Асмунд. – Местные уж верно взяли бы.
– Чтобы со следа сбить! Вот и не взяли! Но они хотели, чтобы их не узнали…
– Потому и кричали «Хотимир»? – напомнил Альв.
– Давай-ка, княже, утром еще на свежую голову поразмыслим, – Асмунд положил руку на плечо воспитаннику, пытаясь остудить пыл. – Не сейчас же, ночью, бежать.
– Мы можем ударить уже на заре!
– Ударить недолго, да как бы не промахнуться.
– Это местные! По всему видно! Благожит решил, что если в Киеве молодой князь, то ему все позволено! Он думает, что я побоюсь мстить за моих людей! Если бы мать это видела, – Святослав махнул рукой в сторону Перезванца, – и она сказала бы, что нужно мстить! Она знает, что значит месть!
– Прежде чем новые трупы делать, надо старые прибрать, – с необычной для него мрачностью сказал Ивор. – Завтра, княже, прикажи Перезвановых отроков хоронить. Это были наши люди.
Все притихли.
– Они и так уже все лисами погрызенные, воронами поклеванные, – негромко добавил Велеб среди тишины.
Было так больно в груди, будто один из тех наглых воронов оторвал кусок его собственного сердца. Иных мертвецов они с Размаем из-за изгрызенных лиц даже узнать не смогли. Потрясенный всем увиденным, он и сейчас еще имел подавленный и растерянный вид, покрасневшие глаза влажно блестели.
При мысли о трупах Святослав тоже остыл и притих. Вспомнилось Размыслово поле – грязь, размешанная со снегом, тела везде…
– Завтра придется их выносить, – подвел итог Асмунд. – Там и решим…
– Утро вечера удалее! – пословицей докончил Ивор.
Куда уж быть удалее, подумал Велеб, глядя на неохотно идущего к своему шатру Святослава. Его не оставляло впечатление, что юный князь не столько озабочен местью за своих людей, сколько просто жаждет поскорее победить кого-нибудь.
Юность видит только себя; чтобы начать думать о других, надо хоть немного зрелости…
– Ну, пойдем-ка спать! – Альв поднялся и сделал знак зевающему Люту.
Тот помотал головой:
– Заснешь тут! Глаза закрою – трупы вповалку лежат.
– Хагни рассказывал, на Ингваровой могиле то же самое было – полсотни мертвецов, все лежат, где упали…
– Да мы в том городце болотном такое же видели, – напомнил Владар. – Помнишь, как у нас на Моравской дороге коней угнали. Там тоже было с полсотни, или поболее чуть, да, Сигдан?
– Там полсотни, здесь полсотни… – пробормотал Лют. – Кабы не дреговичи, я бы подумал…
Велеб шел позади, прислушиваясь к негромкому разговору оружников. И вдруг наткнулся на спину Люта – тот застыл посреди тропы, глядя куда-то в темноту.
– Что там? – глянув ему в лицо, Альв насторожился.
Телохранители привычно заняли места по сторонам от молодого господина, напряженно вглядываясь в озаренное кострами пространство стана с белыми пологами шатров.
– Да нет, – заметив это, Лют махнул рукой. – Ничего такого. Я подумал просто…
– Что подумал?
– Да нет, – повторил Лют, но сосредоточенный на какой-то мысли, напряженный взгляд его противоречил успокаивающим словам. – Не может такого быть…
Никаких мертвецов Люту не снилось – не до них было. С трудом погружаясь в дрему, он ворочался и снова просыпался. В голову, как мураши на сладкое, лезли воспоминания о зиме, заснеженном русле реки Случи, городе Туровце на западной окраине земли Деревской.
И среди ночи Лют вдруг сел на медвежине, служившей подстилкой.
– Белые свиты! – потрясенно выдохнул он в темноту.
– Что такое? – Альв у другой стены шатра проснулся от движения. – Что случилось?
– Ничего… я смекнул… белые свиты! «Печаль»! Они, эти бесы, не навями притворялись, чтоб страшнее было. Они были «в печали!» А кто сейчас в печали-то ходит?
– Мы все, – Альв имел в виду киевское боярство, где почти в каждом роду с прошлой осени появились погибшие.
– А еще – они. Древляне, жма…
Минувшей зимой, уже после разгрома Искоростеня, пока Святослав с войском ждал возле Веленежа подхода угорской конницы, Лют и Хакон, младший брат покойного Ингвара, поехали в Туровец, чтобы привезти к Святославу Будерада – главу малого племени случан. И внезапно обнаружили, что в Туровце засел Коловей, Любоведов сын, а с ним три сотни древлянских ратников, ушедших живыми из-под Искоростеня и не намеренных сдаваться. Лют был готов к бою – в ту зиму удача не отворачивалась от него ни на миг. Но Коловей предложил такой выкуп за позволение ему с людьми уйти на Волынь, что Лют и Хакон согласились на эту сделку. Благодаря тому случаю Лют отлично знал о существовании трехсотенной древлянской дружины с весьма решительным вождем. Та, что уцелела, когда вся земля Деревская была побеждена и покорена.
Не будучи так умен и проницателен, как старший брат, глупцом Лют тем не менее не являлся и мог связать два конца не хуже всякого другого. Если Перезванец разорили древляне под началом Коловея, это объясняло почти все странности. Они пришли к городцу по воде, на челнах, куда не могли взять скотину и припасы. Они убили всех, кого достали: пленники могли бы их выдать. Они не подожгли городец, чтобы не созвать к нему всю округу и не дать местным вервям вовремя заявить о своей невиновности. Но они хотели, чтобы в Киеве узнали о гибели Перезванца и приписали ее дреговичам – отсюда крики «Хотимир!». «Они нарочно видоков живыми отпустили, – сказал Альв, когда уже укладывались в шатре спать. – Иначе там на отмели тоже ждали бы. У них люди есть: оставь десяток, и готово, всех бы постреляли, не дали уйти».
Оставалось неизвестным, чего древляне – если это все же были они – хотели этим добиться. Просто отомстить русам, нанести им ущерб, какой получится? Стравить с дреговичами? Мистина говорил, что случай удачный и что повод для раздора пришелся кстати. Но чтобы древляне доставили киянам удачный случай? Кто кого перехитрил? Лют отчаянно жалел, что Мистины нет рядом. Цена ошибки могла оказаться слишком высока.
Утром Лют первым делом поделился своей догадкой с Альвом и Ратияром. Этим двоим Мистина доверял, и Лют переносил на них часть своего уважения к брату.
– Но чем мы докажем? – сказал Ратияр, выслушав о новом обороте дела. – Белые свиты, припас, видоки перебитые… Если б хоть кого-то из них узнали!
– И это тоже! – Лют ткнул в него пальцем. – Были б местные, Перезвановы отроки могли бы хоть кого-то узнать. А древлян им знать откуда? Только на Размысловом поле и встречались! Рассказать? – Он кивнул в сторону княжеского стана. – Ведь если оно так – это все меняет. И тут у нас не начало новой войны, а продолжение прошлогодней!
Оружники переглянулись и дружно покачали головами.
– Не спеши, – посоветовал Альв.
– Ты ведь виноват окажешься, – дополнил Ратияр. – Ты Коловея с дружиной отпустил живыми.
Лют и сам ощущал свою вину. В тот зимний день это решение казалось наилучшим: ни он, ни Хакон не хотели терять в бою людей, уже когда вся война, по сути, была окончена, а в обмен на свою жизнь и свободу Коловей предлагал то, что Святослав очень хотел иметь – меч его отца, Ингвара, потерянный в час гибели. Древляне уходили куда-то на запад, на Волынь, и тогда было не важно, что станется с ними дальше. Чем могли угрожать могучей земле Русской эти три сотни израненных, оборванных изгоев, утративших свою землю и роды?
Но вот не прошло и полугода, как обозначились перемены. Прими он тогда, близ Туровца, другое решение – и разгрома в Перезванце могло бы не случиться и были бы живы все те люди, которых он вчера видел мертвыми. От этой мысли Люту стало зябко.
Он лишь недавно получил право и возможность сам принимать решения. А цену его ошибкам жизнь сразу назначила высокую…
– Там со мной был Хакон. – Для других этот довод мог снять с него вину, но самого Люта не очень убеждал. – То есть я был с ним. Он – княжьего рода и князю стрый. Он был главным.
– Хакона здесь нет. Винить будут тебя, а через тебя – Мистину.
Подвести брата Лют вовсе не желал – ему было отлично известно, каким сложным стало их положение в Киеве после гибели Ингвара. Но ценой молчания могла оказаться война, которой не хотела Эльга, да и Мистина, в общем, тоже. Сейчас не хотел.
– Все равно же это только твои догадки? – попытался утешить его Ратияр.
– Чем больше думаю, тем сильнее верю. Вот… чуйкой чую!
– Чуйку к присяге не поведешь. Князь тебе не поверит. Ты только даром себя виноватым выставишь, но Святослав своего решения не переменит.
«Князь жаждет крови», – вспомнились Люту слова брата. Он и сам каждый день наблюдал боевой задор юного князя. Одними догадками его не перебить.
«Нам нужны новые данники… повод для войны – подарок… я был уверен, что придется его придумать», – говорил Мистина. Выходит, что догадки Люта о древлянах шли вразрез с желаниями его брата.
Почему же Мистина был так недоволен? «Эльга не хочет войны…»
Какое место княгиня занимает в жизни Мистины, Лют разобрался еще зимой. С ним самим Эльга тоже была очень ласкова, и Лют, хоть и не очень много об этом думал, считал ее солнцем своего мира – повелительницу Руси, прекрасную, как Утренняя звезда, и любимую его братом. Ее поцелуй перед дружиной он считал главной своей наградой за возвращение Ингварова малого стяга – а данное вместе с тем золотое колечко лишь памятком. И Лют вспоминал о том поцелуе каждый раз, как колечко на собственном мизинце попалось ему на глаза. Если бы виновниками беды оказались древляне, княгиня огорчилась бы, но и вздохнула с облегчением – это избавило бы русь от немедленной новой войны. Лют, как и Мистина, хотел бы ей угодить, утешить…
Однако… Кроме блага Эльги, еще было благо ее державы. «Судьба с одним гостинцем дважды не приходит»…
– Благожит все равно виноват! – видя мучительное раздумье на подвижном лице Люта, Альв утешающе похлопал его по плечу. – Он ведь обещал Перезвану мир на своей земле, когда Ингвар с ним ряд клал про городец. А ряд порушен. Благожитова вина.
– Потому что, – Ратияр поднял палец, – коли ты князь, то какой ни выйди раздор меж землей твоей и небом, крайний – ты!
Часть вторая
От Невидья до Перунова камня идти было с два поприща. Яра проделывала этот путь каждое утро: такой урок ей определила сама Толкун-Баба. При жизни многих поколений здесь ходила только одна женщина или дева; если же марушкам, «белым» дочерям Толкун-Бабы, приводилось навещать камень полным числом – девять, – то они шли одна за одной, след в след, издавна сложившимся порядком, и каждая знала свое место в этой череде. Плотно набитая, но очень узкая тропинка приводила на ум сказки о путеводном клубке: тонкой нитью она тянулась через рощи, сосняки, склоны оврагов, то петляя средь бурелома, то устремляясь прямо вперед. Она выходила к броду через ручей, и приходилось перебираться по камням, торчащим из воды, чтобы на том берегу вновь поймать кончик этой едва видимой нити. Пролегая через заросли «Перуновой травы», она совершенно скрывалась под пышными зелеными перьями высотой Яре по пояс. Чтобы видеть, куда ступаешь, она осторожно раздвигала их тонким посохом из еловца. Часто хотелось ускорить шаг – поймать или хотя бы увидеть этот вечно убегающий с глаз чудесный клубок.
Тайную эту тропу знали только свои, близкие к Невидью люди. Пути, которыми к Перунову камню ходили жители Хотимировой волости, с нею не пересекались. Только однажды, две осени назад, в пору, когда выбирают соты, Яра повстречала здесь пчеляра-бортника: тот шел с коробом на спине, источавшим запах меда. Завидев юную деву в белой свитке, он не кивнул, не поклонился – для его глаз она считалась невидимой. Зато остановился, снял короб с плеч, вынул половину хлеба – вторую половину оставил под бортевой сосной – и кусок медовых сот. Дары он положил на подвядший лист лопуха, а сам сошел с тропы и двинулся дальше по кустам. Яра подобрала хлеб и мед – это было оставлено для нее, как другая половина хлеба – душе дерева. К тому времени она прожила в Невидье уже пять лет и выросла с мыслью, что отличается от обычных людей. Привыкла, замечая их краем глаза, смотреть будто сквозь них, не встречаясь глазами. Она тоже «не видит» пчеляра, что горбится под тяжестью короба. Но хорошо видит дары, оставленные им за проход по «кудесовой тропке».
Жители Хотимировой волости поляну посещали часто, и тропы, ведущие сюда с другой, человеческой стороны, были куда шире, чем от Невидья. Трава здесь не росла, вытянутый серый валун лежал на подстилке из прошлогодней листвы. От Яры требовалось каждый день обметать его метелкой из можжевеловых ветвей, убирать трехдневные подношения и выбрасывать в ручей, очищать от налетевшего сора три чаши – углубления на поверхности камня. Вода из них считалась целебной, и люди приходили сюда, чтобы промыть ею больные глаза.
«Эти чаши Перунова коня копытами выбиты, – давным-давно рассказывала Яре мать, когда приносила ее, двухлетней девочкой, на поляну. – Гнался Перун за Змеем, скакал во весь опор, а Змей юркнул под камень и у себя в норе укрылся. Проскакал Перун по камню, конь его три раза копытами огненными ударил да и прямо на небо взвился. А следы остались».
«Так, значит, змей здесь, под камнем, и живет?» – спросила у матери Яра, когда была уже постарше, лет шести.
Шероховатая, чуть зернистая, прохладная поверхность серого камня наводила на мысль о жесткой шкуре Змея, и смотреть на нее было страшно.
«Живет он в подземелье глубоком, – мать приобняла ее. – Лазеек туда много. Здесь – одна».
«А еще где?»
«Под камнями большими. В водах глубоких. В ямах, под пнями, под кореньями. А бывает, – мать вздохнула, – у иного человека сердце – лаз в подземелье Змеево».
Яра тогда очень испугалась этих слов. Ходила, присматривалась к чужим людям – в Хотимирль к отцу часто ездили чужие с разными делами, которые мог разрешить только князь, – и если кто ей не нравился, то мерещилась в груди у него черная дыра, ведущая прямо к Змею. Если рубаху снимет – будет видно. От таких людей она старалась держаться подальше.
Переселившись в Невидье, однажды Яра рассказала про эти дыры в сердцах Толкун-Бабе. Та улыбнулась и погладила ее по голове.
«Придет час, – сказала она, – научу тебя эти дыры и через платье видеть».
«А нельзя сейчас?» – на всякий случай спросила Яра.
Без особой надежды: она уже знала, что всякому знанию свое время.
«А коли Змей на тебя из норы глянет – знаешь, что делать?»
«Нет», – со стыдом призналась Яра.
«Прежде чем Змея глядеть, надо с ним управляться выучиться. А это в один раз не выйдет».
Ученье было делом долгим. Отправляясь в Невидье, Яра знала: она проведет там семь-восемь лет, а выйдет назад в белый свет уже невестой. Если она пыталась вообразить себя взрослой и умеющей справляться со Змеем, то видела совсем другую деву, похожую скорее на Кариславу, чем на себя саму. Взрослая жизнь – совсем другая жизнь. Путь туда лежит через тот свет. Яра отправилась в Невидье восьмилетней девочкой, и путь ее обратно к живым продолжался вот уже почти семь лет. До конца его оставалось не так долго…
Яра шла не торопясь – была та пора года, когда сама земная грудь с каждым вздохом источает блаженство и человек с каждым шагом наполняется им. Вдоль тропы цвела земляника, а на прогалинах меж берез зеленовато-белые продолговатые ягоды зарумянились с одного боку. Не удержавшись, Яра срывала такие ягодки, бережно прижимала к губам, стараясь перенять с них поцелуй солнца, и тот долго еще держался на них. Теплое, немного тревожное, будоражащее томление растекалось по телу, хотелось бежать через лес, навстречу кому-то, неся ему этот поцелуй, как драгоценный, божественный дар… Вот только кому? Кто встретится ей там, впереди? Кому она передаст в поцелуе это томление, саму душу и судьбу свою?
Этого Яра не знала, но невольно ускоряла шаг. Молодое существо ее стремилось навстречу неведомой судьбе с бесстрашием, свойственным только ранней юности, верящей, что жизнь припасла для нее лишь добрые дары. И березы, как подружки в игре, бежали вместе с ней; листва уже полностью распустилась и заливала зеленым шорохом ветви. Кроны беспрерывно волновались, и казалось, при сильном порыве ветра они могут оторваться и полететь, будто ветрило, сорванное с мачты. А что, если успеть уцепиться и полететь в зеленом облаке – высоко над лесом, выше и выше, к синим небесным полям, к белизне пушистых Перуновых овечек… Яра прямо видела, как летит, как расстилаются внизу леса, поля, реки… Дух захватывало, перед глазами мелькали солнечные пятна, и она останавливалась на тропе, опустив веки, медлила, чтобы прийти в себя.
Такие полеты опасны – сумеешь ли воротиться? Найдешь ли в небе обратный след?
Толкун-Бабе не приходилось убеждать Яру в том, как сильна власть рода над человеком. Яра с детства знала это немногим хуже, чем сама Толкун-Баба. Навь показала ей себя во всей мощи и навсегда отбила охоту противиться своей доле. Яре шел седьмой год, когда при родах умерла ее мать. Княгиня до того рожала пять раз, но в живых остались только двое чад: Яра, первый плод утробы, и Будим, ее брат. Отец все надеялся, что Мокошь пошлет еще хотя бы одного-двух сыновей, но мальчики умирали почти сразу, как появлялись на свет. Видно, тяжко им было на том свете без матери – последний увел за собой и княгиню.
Тогда Яра впервые увидела Толкун-Бабу – ранее девочку не допускали до тех обрядов, где появлялась старшая из вещих женщин Хотимирова рода. Но знать она о ней, конечно, знала. Самые маленькие слышали, если слишком шалили: придет Толкун-Баба, заберет и в ступе столчет! И вот она пришла. Но не за Ярой. Принесла лишь помело – одно из трех своих священных орудий, служивших к тому же и знаком власти. Два других – ступу и пест – обычным людям даже видеть не полагалось. И теперь она пришла, чтобы пустить помело в ход – смести останки сожженного тела с прогоревшей и остывшей крады.
С Толкун-Бабой явились три ее «белых» дочери, и Яра в изумлении смотрела заплаканными глазами, как три незнакомых женщины в белой одежде прибираются в доме и разбирают материну скрыню. Толкун-Баба достала сорочку из запасов княгининого белья, туго свернула ее, приговаривая что-то, опоясала черной нитью, потом отрезала часть белого плата и повязала на скрутку из сорочки – получилась лелёшка, вроде тех, которые нянчат девочки, но совсем другая…
Поначалу Яра смотрела на лелёшку с ужасом – Толкун-Баба своими руками сотворила ей новую мать взамен умершей и сожженной на краде. Слепым полотняным лицом та смотрела из чурова угла за ходом поминальной стравы. Яру послали отнести ей угощения, и она повиновалась дрожа. В лелёшке теперь пребывала часть души матери, но какой ужасной была эта перемена! Девочку и тянуло к лелёшке, и отталкивало.
Толкун-Баба подозвала девочку к себе. Яра подошла с решимостью отчаяния. Она знала, что эта небольшого роста морщинистая старуха во всем белом – самая мудрая, самая могущественная в земле хотимиричей. Толкун-Баба ведает, как сироте дальше жить. Оставшись без родной матери, Яра тем самым перешла под крыло к старшей матери всего рода и с покорностью ожидала ее воли.
Глаза у Толкун-Бабы оказались светлые, серовато-голубые, будто разбавленные весенней водой. Но добрые и грустные, и Яре снова захотелось плакать.
– Матушка твоя добрая и честная женщина была, у дедов ее с почетом примут, – сказала ей Толкун-Баба. – Как душа с телом расстается, то идти ей до дедов и бабок ровно сорок дней. И покуда идет она, нужно лелёшку-материнку кормить, поить, чтобы душеньке сил на долгий путь достало. А как минует сорок дней, ты эту материнку возьми себе и спрячь получше. Береги ее, а как будет печаль на сердце, достань, покорми и скажи: матушка моя, покушай и моей беды послушай. Расскажешь ей свое горюшко – она и поможет тебе.
Яра заливалась слезами от острой боли потери, и поначалу только об этом она и могла лелёшке рассказать. Но становилось легче: мать не ушла совсем, огненные ворота крады и желтые пески родовой могилы не отделили ее от дочери совсем.
Близилась осень, и Яра стала понимать из разговоров, что после Дожинок у отца вновь появится жена. Князю Благожиту не было еще и тридцати – не старый человек, отец всего одного сына, он не мог жить остаток жизни вдовцом. Роду Хотимирову нужна хозяйка, мать живой чади.
– Вы не тужите, не бойтесь, княгиня новая вам не чужая, – утешал Яру и Будимку перед свадьбой отец. – Она матери сестра родная меньшая. Пятая дочь Истимирова. Ей как раз срок замуж идти, дед Истим и дает нам другую дочку взамен первой. Вот нам всем какая судьба вышла.
Дед по матери, Истимир Будимыслович, жил не так далеко и несколько раз в год навещал старшую дочь с зятем. Но всю его чадь, особенно женскую, дети не знали. Было им тревожно: а вдруг новая княгиня окажется злой? Мало ли сказок они знали – о том, как мачеха после смерти родной матери берет детей и уводит в дремучий лес. А там будешь идти через чащи дремучие и болота зыбучие, пока не придешь к избушке, где вокруг стоит высокий тын. А на каждом колышке – по голове человечьей…
Но того, что оказалось взабыль, они никак не ожидали. Яра увидела новую княгиню на второй день свадьбы. Вот родичи двумя печными ухватами воздели покрывало перед лицом новобрачной, та подняла глаза… И Яра вскрикнула. Перед ней стояла мать – живая, и не бледная, с запавшими глазами, как девочка видела ее в последний раз, а свежая, румяная, с веселым блеском в очах.
Яра едва не упала: от потрясения будто пол содрогнулся под ногами. А потом пошла вперед – как во сне, стремясь прикоснуться к видению, пока не растаяло. Мать увидела ее; в глазах мелькнула улыбка, она протянула руки навстречу Яре и обняла ее. Девочка прижалась к ней и зарыдала от облегчения: случилось то, чего, как ей говорили, никогда не может случиться. Мать откликнулась на призывы встать, звучавшие над могилой, вновь явилась приветить своих детушек… Яра и Будимка не сироты, их родная мать воротилась к ним из Нави…
Девочке даже казалось поначалу, что так всегда и бывает: стоит любому вдовцу жениться, как в новой жене вернется прежняя. Для того и нужны все длительные, сложные обряды погребения, поминальных страв и призывов на могиле мертвой проснуться, делаемых через девять, двадцать и сорок дней после смерти. Немудрено, что для этого приглашают саму Толкун-Бабу: вся мудрость живых и мертвых нужна для такого сложного дела!
Поначалу мать плохо помнила прежнюю жизнь: не признавала ни людей в Хотимирле, даже отцовых родичей, не находила, где что лежит. Яра сама ее водила по двору и по веси, показывала, гордясь, что может помочь. Эти маленькие странности ее не смущали: уж очень большим счастьем было то, что закрылась та холодная пропасть одиночества и бесприютности, в которую она было рухнула зимой. Отец ходил веселый, и казалось даже, что весь мир вокруг посвежел и помолодел вместе с новой Благожитовой княгиней.
Однако дива еще не закончились.
– Послушай, что скажу тебе! – Однажды весной мать посадила Яру близ себя и взяла ее руку в ладони.
Яра тогда уже ловко умела прясь очесы, как полагается в ее годы, но на руки матери смотрела с восхищением и почтительной завистью к ее умениям. Поначалу Яра видела разницу: теперь у матери было немного другое лицо, и могила заметно омолодила ее. От невест, что еще ходили на девичьи попряды, ее отличал только женский плат, сложным образом обвивавший голову, шею и плечи. А походка у нее стала легкая, девичья, движения порывистыми, смех звонким. Но это ничуть не мешало Яре. Глядя на обновленную мать, она часто видела у нее за спиной как бы дерево – или тень дерева. Чудное это было дерево: оно вроде бы здесь, совсем рядом, можно рукой коснуться, но верхние ветки его уходят на небеса. Прежде мать была не такая – добрая, но слабая здоровьем, быстро устававшая, почти всегда – с «брюхом», из-за чего ей то и дело недомогалось, и Яра привыкла ее беречь и не утомлять. Из Нави она воротилась женщиной-деревом, неутомимой и легкой, и даже зубы у нее теперь были все на месте…
Яре казалось, что ни с кем в семье мать не чувствует себя так хорошо, как с ней вдвоем. И девочка радовалась тайком: новая мать принадлежала ей полнее, чем прежняя. А глаза ее, голос остались прежними, и спустя немного времени Яре уже казалось, что та всегда такой и была.
А теперь Яре пришел срок узнать, чем ее радость была оплачена.
– Отпустила меня Навь, но взамен службы требует, – сказала мать. – Пришел твой срок ей послужить.
– Как это? – Яра слегка оробела, но не так чтобы испугалась.
Она куда меньше стала бояться Нави, всего, что связано со смертью, после того как столь страшное горе, как потеря матери, разрешилось ее возвращением.
– Толкун-Баба желает, чтобы ты к ней пришла и пожила у нее, послужила ей, а она тебя всякой мудрости обучит. Зато как вырастешь ты и настанет тебе срок замуж идти, ты уже будешь сама мудрой девой: будешь ведать всякие зелья, всякие клюки чародейные[10] превзойдешь.
– И меня тоже выучат… с того света обратные следы находить?
– Это уж как Толкун-Бабе поглянется. Угодишь ей – она такому научит, что мы сейчас и вздумать не можем.
Собрались они в первое же погожее утро. Никому не сказали – мать предупредила Яру, что дело у них тайное и о нем нельзя говорить ни с кем. Разбудила ее чуть свет. Крадучись они двигались по избе, чтобы не потревожить отца и брата. Мать хотела ее покормить, но Яра не могла есть – ее трясло от волнения и предчувствия какой-то очень большой, очень важной перемены. Она видела, что мать тоже волнуется и притом ей весело – как будто они затеяли тайком от ближников некую шалость. В эти мгновения мать едва ли не казалась Яре почти такой же девочкой, лишь выше ростом и во взрослом уборе.
Вдвоем они вышли со двора; держась за руки, пробежали по тропке через луг и углубились в лес. Свет весеннего утра казался особенно ярок и живителен, свежий воздух был напоен силой; так и хотелось прыгать, и мнилось, он сам поднимет над землей. Но Яра не прыгала, захваченная предчувствием перемены. Вот-вот она сделает важный шаг от дитяти к взрослой деве…
Миновали знакомую рощу, где Яра гуляла, сколько себя помнила, и собирала ягоды, еще пока мать не умирала… Прошли, поклонившись, поляну с Перуновым камнем. Перебрались по камням, едва видным из высокой весенней воды, Каменный брод на Смородинном ручье. Уже возле того берега Яра все же поскользнулась и соскочила одной ногой в воду. Пришлось садиться и менять мокрый чулок на сухой из запаса в коробе.
Дальше начался другой лес: здесь было больше сосен, чем берез, а сосны ведь не то, что подружки березки – такие рослые и важные, что Яра посматривала на них с благоговением. В каждой из них теперь живут чьи-то деды, наблюдают тайком, и Яра шла ровно, степенно, чтобы не осрамиться под этими испытующими взорами.
Шли они долго, как показалось Яре, она устала, ноги заново промокли по весенней сырости. Но девочка не ныла. Толкун-Баба живет со своими дочерьми в самом Закрадье, а туда дорога долгая – сорок дней. Яра не удивилась бы, если бы столько и пришлось идти, но у матери не было с собой никаких пожитков и припасов. Да и у нее самой лишь коробок за спиной, а в нем две сорочки, гребень, рушник и лелёшка. Поминальную лелёшку Яра кормила и сейчас: так велели. Иногда у нее мелькала пугавшая ее мысль: мать вернулась, потому что душа ее задержалась в лелёшке, а если лелёшку не кормить и не беречь, то мать снова исчезнет. Навь была сложна для понимания, но Яра и не пыталась охватить ее мыслью, как не пытаешься увидеть разом все небо. Чтобы понимать все, надо быть такой седой и морщинистой, как сама Толкун-Баба, а до того ей предстояло прожить еще не одну жизнь.
– В Невидье народу множество, но ты как войдешь, поначалу никого не приметишь: они для тебя незримы, – наставляла ее по пути мать. – Как ступишь за порог – по левую руку увидишь лохань и на краю рушник. Ты лицо умой, рушником оботрись. В лохани будет мертвая вода – как ты очи промоешь, и откроются у тебя глаза по-иному. Увидишь перед собой стол накрытый. Ты с хозяевами поздоровайся, попроси позволения сесть. Тебе голос ответит, но хозяев ты не увидишь. Не бойся, садись и ешь. А как поешь – тогда увидишь, что будет…
Мать находила дорогу там, где не было никаких тропок, вела девочку по мощенным среди топи гатям, в обход бурелома. Но вот она остановилась и взяла Яру за плечи.
– Дальше мне нельзя, ты одна ступай. Вот туда, – она показала рукой, – увидишь глубокий овраг, стало быть, близка уже Навь. Спускайся и иди, пока не увидишь высокий тын…
– А на нем головы человечьи?
Как ни крепилась Яра, но сейчас, когда мать вот-вот готова была опять оставить ее одну, да еще среди дремучего леса, ей вновь захотелось плакать.
– Там коровьи черепа, – шепнула мать, будто украдкой, хотя кто здесь мог их слышать. – Не бойся. Навь нужно знать, а не бояться. Для знающего человека страха нет.
– Но я не знаю ничего! – Яра в отчаянии вцепилась в ее белую свиту с широкой красной полосой.
– Пока что за тобой бабки приглядят. В роду у нас мудрых матерей довольно – их мудрости тебе на первое время хватит. Увидишь мышку – угости ее чем-нибудь, значит, бабки пришли. А дальше будешь учиться – и знание придет. Главное, учись прилежно – и никогда уже не будет тебе страшно. Ведь страх – он от слепоты, а вежество очи в душе отворяет.
Мать прижала к себе девочку, поцеловала в лоб, повернула и легонько подтолкнула. Яра обернулась, но лицо ее спутницы стало строгим. И вдруг ясно вспыхнуло понимание – это не мать, это совсем другая женщина! Пусть и похожая, но другая! Недаром же все в Хотимирле называют ее Кариславой, а раньше она была Даромила… И это открытие так напугало Яру, что она вновь повернулась и поспешила вперед.
Шагов через десять она обернулась – но на том месте, где они простились, уже никого не было.
Белый свет, мир живых, покинул Яру. Кругом расстилался темный лес – межа Нави, мира мертвых. Навь ждала ее, желала службы, обещала одарить мудростью.
Читать бесплатно другие книги:
