Все на дачу! Аверина Мария

Валерия Пустовая

На годы и с юности

На базаре говорят, как в детской книжке. «Масло подсолнечное?» – указываю я на пластиковую, самопально наполненную бутылку с чем-то густым и желтым внутри. «Коровочное», – наконец подбирает слово продавщица, будто она не властительница ведер с малиной и ежевикой, а девочка от трех до пяти. В прошлом году у бабушки в Киргизии Самсон учился ходить, в этом – говорить: сначала повторять за нами всё чище и точнее, так что лексикон его обогащается то бабушкиным, то моим «Нет сил!», а затем отправлять и свои составы по назначению, так что когда ему запрещают купать бабушкиного мягкого Бегемотика – а на самом-то деле динозавра из «Детского мира», ставшего безропотным другом много лет одинокой пенсионерки, – Самс формулирует вывод: «Зя. Мыть. Моти» – нельзя мыть Бегемотика. В Москву он возвращается с новым любимым словом, которым здесь некого назвать, и оно демонизируется. «Муха! – умудрённо объясняет Самс, чуть что-то заболит. – Муха акисила».

В прошлом году я носилась за ним по придорожным кафе с пиалкой пельменей в руках: радостью, что бегает сам, он делился с каждым столиком. В этом таскала камни – а все песочницы тут из камней, и не для игры, а для стройки, и это стало для Самса открытием лета, – и боялась забыть дома самосвал и бульдозер, купленные тут же, на базаре, с лотков игрушек мейд ин Чайна и Узбекистан. К концу отпуска не осталось модели машины, которой бы у нас еще не было, вот разве… – и в последний перед вылетом день мы покупаем бензовоз, который Самс обнимает нежно весь день и весь перелет и ритуально разламывает только в Москве.

Впрочем, бульдозеры помогали ненадолго: с прискорбием амбициозного, но ленивого родителя я замечаю, что игрушки, игры, раскраски, конструкторы сами по себе увлекают ребенка только до той минуты, когда он сообразит, что его оставили с ними одного.

И это уже мое открытие лета – что Самс, в обход рассуждений о пользе социализации и поперек уловок адаптации, без подсказки мамы, которой бы такое в голову не пришло ни в его, ни в ее теперь возрасте, прошел и сел на разгоряченный за день асфальт у чужих садовых ворот на улице с частными одноэтажными домами – потому что так делали собравшиеся тут со всей улицы дети, а ему хотелось показать, что он как они, он с ними, он один из них.

Рассевшись, он весь разнежился, как влажный бок на пляже, и выдохнул так счастливо, как никогда ни от одной машинки, даже от внушительных размеров гусеничного экскаватора, щелкающего стрелой и кабиной в повороте.

Вокруг этого экскаватора вышел спор. Бабушка – а на самом-то деле прабабушка, которая старше двухлетнего Самса на восемьдесят девять лет, – предпочитает бензовозы: то есть игрушки круглые на ощупь, как ее Бегемотик, чтобы никаких углов, а то не дай бог уколется, и ты опять ножи забыла от края стола отодвинуть, а он хватает! И новый экскаватор брать в кафе не велела: большой, угластый, опасный – вы кушать идете или играть? «Я – кушать, пока он – играть», – был бы честный ответ, потому что накормить Самса в кафе чем-то кроме ломтиков картофеля фри я отчаялась. Уходя, мы продолжали препираться на весь подъезд, пока бабушка дообосновывала свое неприятие экскаватора – а я отбрыкивалась уклончивыми междометиями, но в кафе увидела неожиданный довод в свою пользу.

На полу перед топчанами и обычными столиками с креслами играл местный мальчик – как выяснилось, внук сотрудницы, – и чем же? Точно таким, гусеничным и резко щелкающим в повороте экскаватором, только на размер больше! Нечего и говорить, что Самс тут же уселся рядом, и они защелкали стрелами вместе.

В другой раз мой обед спасают две девочки, сначала не пускавшие Самса на качалки, а потом – на заметку молодой свекрови: никогда не суди о девочках по первому впечатлению! – носившиеся с ним за руку за топчаны и обратно, повторяя очень подходящую к контексту фразу, только что ими у Самса и подхваченную: «Там тупик!»

Без девочек мы в ожидании заказа играем в лису и зайца под рефрен из мультика «Жихарка»: «Беги, заяц!» – так что разбередили даже воображение седого шашлычника, в кои-то веки покинувшего свой привилегированный кухонный домик, чтобы раскрыть мне глаза: «А он у тебя – шустрый!»

Дома Самс таскает бабушку за фартук из комнаты в комнату – потому что я научила его игре «возьми маму за хвостик». На набережной сухого, заросшего арыка, по дну которого пытаются рассекать две отчаянные подружки на роликах и самокате, он долго возится, низко склонившись над подолом моего желтого платья в декоративную дырочку. Оказалось, искал, как засунуть пальцы в декор, чтобы удобнее было «за хвостик» вести – и уж этому я его точно не учила. С бабушкой он не церемонится – и, не ища подходов и ухватов, с разбегу прыгает на нее, доставляя себе и мне радость слышать ее совершенно детский, как на лихой карусели, испуганный взвизг.

Кстати, впервые на карусели – недоломанной с самолетами, новенькой поющей с лошадками и в одиночестве на пустом поезде за рулем – мы покатались тоже этим летом в Киргизии.

Здесь не то что в московской однушке – всегда есть другая комната, куда можно отбежать и взывать оттуда к маме, если кажется, что она слишком увлеклась сборами шопперов для прогулки. Навязчивая и грубая, на вкус раздосадованной мамы, игра эта вскоре получает глубокий, нам обоим дорогой смысл, когда однажды нам посчастливилось спасти кота. Мяукающего котенка, которого во всех Самсьих книжках с дерева снимают люди на спецлестнице в спецодежде. Но тут степенные бабы во дворе были неколебимы: слезет сам. Под деревом собрался рокочущий кворум дворовых детей, у которых Самс быстро научился тянуть к дереву пустую ладонь и вопить «кис-кис!». За двором виднелись дома с садами, но ломиться туда за лестницей я не решилась, а местным и в голову не пришло. С тяжелым сердцем я увлекла Самса прочь, оправдываясь перед собой, что бабам во дворе виднее, а нам пора в кафе ужинать, и после ужина, уже по темноте, я малодушно шмыгнула было мимо двора по набережной – как вдруг Самс спохватился: «Коть!»

Пришлось свернуть – в ребячливой надежде, что с дерева больше не мяукнут и мы спокойно слезем с этой драмы. И в самом деле, во дворе стихло, все поразбежались, а четырехэтажный кирпичный дом прикрыл свет от недобитых фонарей у арыка – и только когда мы едва не ткнулись в дерево, расслышали притихшие, хриплые уже позывные.

Мне вспомнился медведь – о котором прочувствованно рассказывала бабушка, тронутая этой историей: как пошла женщина в лес, встретила зверя да поклонилась ему в пояс и заговорила человеческим голосом, мол, мишенька, не тронь, детки малые, пропусти-дозволь, все дела. И мишенька пустил. Меня накрыло вдохновение, я засветила фонарь на смартфоне и, целясь сквозь высокие ветки в кота, принялась уговаривать: ну котик, ну давай, ну слезай, никто тебя не спасет, все кончено, выбирайся сам, как умеешь. Доброе слово и кошке хорошей лестницы не заменит, но то ли в пятне света кот лучше пригляделся к далекой земле, то ли отчетливо понял, что больше некому отсюда тянуть к нему неисчислимые чумазые руки, – сработало. Кот решился и прыгнул – тупо свалился с дерева на землю и заорал пуще прежнего, проговаривая душевную травму, потому что телом казался вполне себе невредим.

Запомнила я острее всего, впрочем, не то, как мы оказали коту срочную психологическую помощь, активизировав его внутренний ресурс спасения, – а то, как кота у нас тут же и увели. Девочка-дошкольница, до того принимавшая участие в операции только рассуждениями о коте, которому грозит на ветке уснуть, упасть и разбиться, подхватила спасенного, как дорогой трофей, и унесла в сгустившуюся дворовую ночь, велев Самсу, потянувшемуся было тоже приласкать кота: «Не ходи за мной!»

Может, оно, впрочем, и к лучшему, ведь подруга устроила мне головомойку только за то, что на птичьем базаре Самсу посадили на ладонь птенца-перепёлку. Что бы мне выговорили за осязание целого кота?

А вот за целую шоколадку «Алёнку» я сама бы устроила бабушке, которая выдает поштучно Самсу из набора, купленного мной вообще-то для нее, сладкоежки с едва ли не вековым стажем. «Сладкое и соленое, – поговаривает она, – я люблю сладкое и соленое, поэтому так долго живу». И однажды добавляет: «Хотя пора уже – прыг-прыг-прыг – и туда».

Куда – туда, хорошо видно с балкона, выходящего на арык, проложенный в направлении горы, закрывающей горизонт не в таком уж и далеке, учитывая, что до горного курорта – как и до горного кладбища – от нашего дома в Джалал-Абаде можно дойти пешком.

Призрак горы, где покоятся нашей бабушки мать и муж и в сухой до трещин земле над ними высится одинокая акация с крепкими длинными иглами, давно посаженная бабушкой выживать, как сумеет, установлен фоновым рисунком для открыточного лета Самсона у бабушки. Самс тут как в деревне из книжек: бегает по деревянному полу – линолеум только в одной из комнат, переливает на балконе воду в ведрах, рассыпает банку собранных бабушкой годы назад каштанов, кусает дыньку и катит арбуз, возится в пыли, гоняет кур, топает по заброшенным шпалам, давно превращенным местными барахольщиками из железнодорожных путей в торговые. В квартире нет газа и горячей воды, но солнце подогревает нам две полные кастрюли к завершению ежеутренней прогулки. Я почти не готовлю, местная вода легко отстирывает, Самс легонько толкает меня подбородком в грудь, чтобы я продолжала укачивать его на пружинах советских кроватей, а картофель фри в ближайшем кафе «Дастан» нам нарезают фигурно из натуральной картошки и жарят в масле, пока мы ждем-пождем его, будто невесть какого сложного блюда. Дома папа запрещает включать при нем песенки «Синего трактора», а тут бабушке понравилось: «Приятный голос», – и мы танцуем под «давай – угадай» втроем: она руками, я ногами, а Самс бегая вокруг нас. Из мешка лекарств, закупленных для отпуска с ребенком еще в прошлом году, нам, слава богу, пригождается только перекись для лопнувшего на детской ступне натоптыша.

Ту же перекись предложу я и бабушке, когда она в кровь расковыряет венозный синяк на ноге. Мне страшно смотреть, и я боюсь последствий – а ей ничего, и марлечку велит не менять, эта советская, хранится десятилетиями, так чего ж теперь тратить? Бабушка с удовольствием вспоминает, как муж прозвал ее за такие фокусы «пещерным человеком». Ведь и это – один из секретов ее долголетия.

Все покинувшие пещеры, нежные, боящиеся, брезгующие сыпать соль на язык, как она, и подъедать конфеты мешками, – уже там. Ушли на гору и к себе не принимают – как то ли жалуется, то ли хвалится бабушка. Избегают и после смерти, как разбегались при жизни.

Костюмчик цвета льна, и фактурой, без сомнения, из того времени, когда синтетика еще не в ходу, пошитый бабушкиными руками для сына-первоклассника: свободная кофта с воротником-галстуком и широкие брюки, – этот костюмчик бабушка предлагает нам забрать для жены и дочери давно выросшего и даже переросшего жизнь первоклассника, но на том проводе опасаются. Удачно, что приправы, курут и чай, прикупленные на сувениры, не лезут в чемодан – а то как бы я объяснила бабушке, почему не берут костюмчик. Жена первоклассника слышала от дочери, ходившей к гадалке, что в Киргизии на покойного мужа наложили страшное проклятие. Какое-то мусульманское, на смерть от вина. И хотя дело давнее, а для первоклассника, пошедшего в школу еще в Баку, и вовсе будущее – вещей из Киргизии она боится. А после ее пояснений забоялась и я.

«Будь у меня такая драгоценность – костюмчик папы, – проникновенно и не без упрека мечтает бабушка, – я бы свернула его и положила под голову, как подушечку». Бабушка – последняя хранительница долгой семейной памяти и потому ругает меня, что повыбрасывала уже столько пакетов из-под соков, поглощаемых Самсом литрами через соломинку: она бы все их высушила и сберегла. Бабушка – та, что в четырехлетнем возрасте, за руку с мамой, сплавала по Волге в село, которое теперь навсегда по ту сторону зеркала: затопленное Макарьево на притоке Малый Иргиз, где вместе пели в церковном хоре, выросли и поженились ее родители. Бабушка – та, у кого я вдруг добиваюсь правды, что за космонавт поднял меня на руки для фотографии на Красной площади: со слов мамы запомнила невероятное – будто сам Гагарин, погибший за много лет до моего рождения, но оказалось – иностранец, году в восемьдесят четвертом, и на руки не поднял – побоялся, так что поднял и сфотографировался так, втроем со мной и залетным космонавтом, готовивший сюжет о нем советский журналист. И бабушка помнит достоверно, потому что это, оказывается, она, а не мама, случайно проходила в тот день со мной и попала в безвестный репортаж века.

Бабушка – ключевая фигура семейной памяти еще и потому, что если для нее все началось в Макарьеве Балаковского района Саратовской области, то для меня точка отправления – она сама. Пока тетя переживает о злонамеренном костюмчике первоклассника, я проживаю наш с мамой семейный миф о психологическом проклятье и выспрашиваю бабушку, как она познакомилась с дедом тогда, в Баку.

Ведь если бы не познакомилась – ничего бы и не было. Моя мама и ее брат бы не родились – воплотились бы как-нибудь иначе, в более функциональной, как говорят психологи, семье, и моя мама бы счастливо вышла замуж, и мой дядя не сгинул бы от вина. Прямая линия зависимости, которую мама провела много лет назад, когда связалась, как выразилась, с моим отцом, чтобы отработать карму. Докушать говна, довыговорить обиду, дозлиться. И про первую жену брата говорила: нашел такую, как мать, – хотя сама бабушка считает, что та, первая, запала на деньги, которые ему родители высылали в университетский Томск.

Бабушка ставит мне в образец свою семью, где никогда не ругались, не кричали, не дрались, и, когда я хмыкаю, откликается с вызовом: что, ну, говори? Но мне самой нечего сказать – а мама, которая не полезла бы в карман за доказательствами, год назад умолкла навсегда. Сама же из детства я помню, что мы-то с бабушкой точно не подрались – однажды только застыли в недвусмысленных угрожающих позах друг напротив друга, – и что мама моя предупреждала ее обо мне: только тронь.

В единственный год, полностью прожитый там, у бабушки, перед тем как ей поставили скоропостижный диагноз здесь, в Москве, мама жаловалась, что ее достают пустыми разговорами: бабушка, мол, хочет, чтобы она села и слушала ее неотрывно, хотя все, что ей могут тут сказать, мама выучила за годы и с юности знает наперед, – и мне была до злости понятна мамина досада. Но этим летом бабушка свидетельствует мне сама: я, мол, расчувствовалась, пришла и села поговорить, а Женя сказала, что ей эти разговоры мои неинтересны. «Неинтересны! – повторяет она и разводит руками. – Вот так!» Я тронута ее кроткой печалью и понимаю, что в той ситуации обиженная – и она.

Но и меня саму «сесть и слушать» бабушку уговаривает моя подруга, процитировавшая мне на память Клайва Льюиса: мол, если бы сам Господь попросил тебя скрасить последние дни и годы этой старой женщине, разве бы ты не… В том и горечь, что не. Что я для того и привезла сюда сына на полные четыре недели – чтобы ничего не скрашивать, не сидеть и не слушать, не вступать в контакт. И когда я после увещеваний подруги впервые не прячась смотрю в глаза бабушке, которая после утраты дочери видит как в тумане и подолгу ловит оставленный ковшик в пустом тазу, – к моим глазам подступают слезы, не связанные ни с сочувствием, ни с раскаянием. Это подкатывает всё не выговоренное прямо за годы и с юности.

Даже решившись послушать, я ставлю условия, будто удерживаю рубежи: говори, мол, про себя – а про теток не надо. Мне и правда неинтересно слушать о том, кого из женщин, вполглаза приглядывающих за ней, одинокой русской старухой в киргизском областном центре, она теперь подозревает в предательстве, а кому готова наконец доверить запасные ключи, чтобы в случае чего не ломали дверь и не лезли через балкон. Тем более что предпочтения ее меняются что ни день. Но бабушка опрокидывает мои заслоны неотразимым доводом: «Я думаю, нужно выслушивать того, кто говорит». И добавляет, прочерчивая границы со своей стороны: «Не перебивая».

Мне интересно послушать о прошлом – о самой бабушке, о ее маме, а особенно о моей маме в детстве, – так что я даже готова напороться на шипы старых родительских попреков: моя мама в детстве не спросившись записалась на спортивную гимнастику и – пожалуйста, сломала руку, мама что ни вечер ходила по соседкам-подружкам, мама училась хорошо, а брат ее все же лучше. Так что я даже рыдаю, выдвигаясь в очередной утренний рейд к базару с детской коляской – а куда тут еще ходить? – и обещаю себе выбить для мамы у бабушки посмертное опротестование всех попреков, и, навалившись с напором многолетнего умолчания, выбиваю, и слышу: ну что ты, это же мой ребенок, как я могу его попрекать?

То же самое, вспомню потом, говорила мне моя мама в последние месяцы: ты же мой ребенок, как я могу на тебя обижаться?

А я вот могу. Уехав к бабушке, я ухожу в сопротивление. Вечерами на подогретых улицах под сенью скукоженных от жары вишен и орехов раскидистых, будто пальмы, я сама себе противна: постоянно гоню ребенка на шаг вперед от себя, а сама забегаю на два. Гуляя, ищу, где ему поиграть в камни, на камнях прикидываю, когда сорваться в магазин, к магазину подхожу, заранее изводясь ожиданием ужина в кафе, а за ужином тяжело приподнимаю мысль об арбузе, который с первой лапой темноты надо выкатить из-под стола, разрезать и съесть на троих. В одно воркующее утро, когда мне удается не дергаясь понежиться с Самсом в кровати, почитывая и болтая, я вдруг дохожу до того, что сердито шлёпаю ребенка, требуя, чтобы он вспомнил, куда только что унес мой плеер.

Вампир – тот, кто не переносит, если другого не удается включить по требованию. Меня выводит из себя, что и старой, и малому безразлично, куда делся один из главных атрибутов моей от них душевной эмансипации. Бабушку доводит, что я не признаю себя виноватой: ведь это я не убрала плеер с подушки, так что Самс имел все основания утащить его за провод наушников и вернуться с одним только проводом и простодушной жалобой: «Нет преп» – нет, мол, к шнуру прицепа, а сама бабушка имеет право мне не сочувствовать, потому что накануне уже приносила мне оставленный на кровати плеер завязанным в пакетик, как не опознанную улику.

Невероятным рывком интуиции я нахожу пропажу в прихожей за скамьей, прикрытой полуоборванным занавесом из прокрашенных под морской пейзаж деревянных трубочек, которые я в детстве любила перебирать, а Самс грызет. И приглашаю бабушку порадоваться за меня – скорее назло, потому что она отвечает, что не может радоваться, пока печалится, ведь мне еще улетать, а этак я всё в аэропорту растеряю.

Ну и правильно, значит, что, по многолетней привычке молчать, скрываться и таить, я не призналась ей, что уже посеяла тут рюкзак для закупок и упустила в кафе одну из детских машинок.

Я сыта по горло разговорами о том, кто виноват, и попреками в спину. Когда в единственном походе под рюкзаком мои товарки вечером упрекают меня, что днем я подкусывала орехи на ходу и не поделилась, я запоминаю это как паттерн с детства несмываемого оскорбления. Ведь исправить теперь, вечером, когда переход завершен и орехи подъедены, ничего нельзя – а исправить было так просто, попроси они: поделись. Но так поступают, если нужен орешек, а не разборки.

Я виновата, виновата, – раз десять бросаю я в лицо бабушке и добавляю: съешь это. Я хочу показать, что больше не играю в ее игры – но она принимает пас и отзывается тем, что я выучила на годы и с юности знаю наперед: что ребенок не создает проблем, а я скандалю, что мой муж спокойный, а я ненормальная. И вывод, кто бы сомневался: она бы на месте моего мужа на мне не женилась.

Не бог весть какой статус – замужем, а и в нем боишься, что разоблачат. Однажды я нарисовала психологу образ закупоренного бочонка в трюме, куда не проникает свет: так чувствую я себя, когда меня с нежностью обнимает муж. Понимаете, объясняю, вдруг он не разобрался – и любит плохого человека? Психолог внушительно смотрит на меня и говорит: вас можно любить, даже если вы плохой человек.

Мы препираемся с бабушкой из-за плеера, из-за экскаватора, из-за игрушки-конструктора: она бы такую не купила – а я купила и мучаюсь, – из-за влажной уборки, с которой я вожусь слишком долго, и даже из-за ослышки однажды, когда я на радостях в видеочате сообщаю мужу, что у нас сейчас ночь, а бабушке кажется, что речь шла о часе ночи и она твердит, что я ошиблась, так же настойчиво, как я доказываю, что вообще не говорила о времени и ошибиться, значит, не могла.

Я бы так – а я бы этак, я бы да – а я бы нет. В последний раз, когда беседа сорвалась в этот порочный круг, я вышла из общения навсегда. Но то была моя бывшая лучшая подруга – и мама еще сказала: радуйся, что не родственница, что можешь просто уйти. От бабушки не сбежишь, и хотя за годы и с юности я опробовала много лазеек – этим летом мне необходимо найти к ней подступы.

Бабушка донимает меня утверждением, что я веду себя как двухлетка, даже младше Самсончика, но когда она выдает итоговую характеристику: «капризная мамочка», – я вспоминаю, что даже плохого человека можно любить. И с озорством двухлетки выбираю то, что ценнее: пусть бабушка любит меня не хорошей – а капризной, как есть.

«Я по крайней мере ничего не забываю», – гордится она, и тут уж я ловлю ее на лакировке прошлого. А как же керосинка, которую она оставила гореть дома с двумя маленькими детьми и пошла на базар, а когда вернулась да увидела, что разгорелось, обрушилась на детей – нет, поправляет она себя, я их не била, но я… я подумала на них.

Да, как я подумала на Самсона, потеряв плеер.

Меня потряхивает от возмущения, когда бабушка говорит, что ее идеал – «хорошие отношения». Но, поразмыслив, я понимаю, что в том и дело: идеал – это требование, непомерное требование к жизни, которая злит тем сильнее, чем меньше прислушивается к пожеланиям. На требование бабушки как-то раз отозвался только ее отец – когда по ее приговору убил домашнюю их овчарку, задравшую соседскую курицу.

Нет лучшего способа понять, до чего ты плохая мать, нежели отправившись с ребенком на лето к бабушке. Но нет и лучшего времени, чтобы принять это. Убить не собаку – а свои ожидания.

Я вернулась в Москву с чувством, что снова не провела идеального лета, которое может ведь оказаться прощальным. Но что сказать о бабушкином прощании с сыном? Таким же летом, встреченным в Джалал-Абаде после десятилетий разлуки: в ее Среднюю Азию он разве только звонил со своего Дальнего Востока, куда уехал после учебы вслед за второй женой, – она доигрывает в реконструкцию детства и запирает его, без двух лет пенсионера, в квартире, откуда он в юности упорхнул в Сибирь. Не пускает его, взрослого сына, проводить меня в аэропорт вместе с его сестрой – моей мамой. «Как так, – излагает она мне, вероятно, дословно, тогдашнюю свою обиду, – столько не виделись – а он рвется уехать?» Идеал хороших отношений в действии – если бы не два «но». Он не уезжал – уезжала пока только я, а они с мамой на другой же день вернулись бы обратно в Джалал-Абад. И – оставшись вдвоем в семейной обители, мать и сын, не видевшиеся много лет, опять не пересеклись: переполненная обидой, она ушла в свою комнату и закрыла дверь.

Не скажешь, нет, что у мамы моей и ее брата было идеальное детство. Но было ли оно у их матери? Как родовую притчу, пересказывает мне бабушка откровенную, но немногословную беседу с моей прабабушкой: «Мама, а почему ты меня никогда не наказывала?» – «А ты не заслуживала». – «Мама, а почему ты меня никогда не обнимала и не целовала?» – «Всё тут», – вздыхает моя прабабушка и прижимает руку к сердцу.

В нашем с мамой семейном мифе о проклятье вздыхающая прабабушка занимала место кроткой мученицы, которая умела «не связываться» с норовистой дочерью и вела за нее дом. Но вот и мученицу нашлось в чем упрекнуть.

Когда я перед ночным выездом в аэропорт обнимаю бабушку и говорю ей, что люблю ее и уважаю, она отвечает: «Мне никогда никто такого не говорил». И у меня, последней хранительницы семейного мифа, есть основания верить, что она не преувеличивает.

Самс проснется уже в такси и недрёмано вперится в черные тени быстро оставляемых позади гор – глухо проспав поцелуи бабушки во всё мягкое, отяжелевшее, нежное, чем мне удается его к ней поднести. Мы пустились в долгожданный обратный путь – домой, к папе и мужу, в не летнюю свою, реальную жизнь, а меня тянуло назад от неведомого доселе сожаления.

Я ходила в церковь, не допускающую причащаться Христовых Тайн во вражде, и сбрасывала к ногам исповедующего священника путы: докладывала, как простила подружкам и дружкам от десяти до тридцати, – и только теперь поняла, что годами причащалась, удерживая о бабушке привычную домашнюю злую память.

Этим летом я впервые будто увидела ее саму – со спины, против света из окна в комнате, когда-то считавшейся комнатой ее матери. Она шлет троекратные напоминалки Богу – в молитве, которую придумала сама. И я вдруг отчетливо вижу ее такой, как есть – какой она предстает перед Богом: «Господи, помилуй меня, одинокую, больную, не вижу, не слышу…» Самс тихо сидит на стульчике и внимательно слушает, как она перечисляет тех, за кого просит – киргизские имена вперемешку с русскими, – а я покорена смиренной музыкой припева: «Молю Тебя, Господи, молю. Молю Тебя, Господи, молю. Молю Тебя, Господи, молю». Я давно тревожилась о том, как бы приобщить Самсона к молитве, в которой даже я понимаю не все сочетания слов. Вернувшись в Москву, я впервые проникаюсь настоящим почтением к бабушке, когда вижу, что сын мгновенно поднимает светлеющее лицо и улыбается, заслышав от меня простые слова ее молитвы, к которой его, выходит, приучила не многозаботливая мать, а прабабушка.

В ближайшем к нашему дому парке, который для таксистов проще всего обозначить как «новый», в отличие от «старого», в центре, мы с Самсом сидели на скамейке и ели местный виноград, измазываясь ладонями в соке, потому что каждую ягоду для него надо было очистить от кожуры и косточек, и глядя на курсирующие мимо нас паровозики утят, гироскутеры, машины на пульте управления и ватные сахарные головы. Точно так, как когда-то сидели тут, глядели и пили местное пиво, макая пальцы в пакетик с сушеной кукурузой, мы с моей мамой.

Так, да не так. Чувства курсируют – но то, что их вызывало, уходит на закрытую парковку. Бабушка часто, ошибившись в накрывшем тумане, называет меня Женей – но за мою маму Женю я отвечать больше не могу.

Хватит мне и того, чтобы нести ответственность за себя. Когда на очередное мое на грани срыва: Самс, сколько можно чесаться (облизывать грязные пальцы, сбегать от половинки пельменя, забегать за поворот), – он вдруг склоняет голову и говорит: «Мама. Бить», – я шокирована прочностью дороги, проложенной парой поворотов катка. «Никогда, – обещаю я ему и себе, – никогда тебя мама не будет бить. Ни толкать, ни трясти, ни ругать. Только обнимать, целовать».

Если что и помогает начать новую жизнь – так это настоящее, на годы вперед отвращение к тому, как было раньше.

Достаточно в детстве я узнала о стыде и обиде, выслушивая на годы вперед рассказы о том, как скоро сошлись, да не сразу поженились бабушка – тогда неопытная дурочка, чей отец как раз отлучился на Волгу попрощаться с малой их родиной, – и дедушка, тогда молодой моряк-радист. «Ты мне не жена», – сказал он. «Завтра приезжает папа, надо идти в загс», – возразила она. И вот сын и дочь, погодки, родились в законном браке, а молодой муж что ни год уходил в море.

Что, если бы отец не отлучился, моряк женился сразу, мать обнимала и целовала, собаку пожалели и не умер бы во младенчестве, наевшись, что ли, мыла, бабушкин младший братик?

Теперь уже и знать не хочется. Теперь не так болит – как проговорила одна подруга мамы, поначалу шокированная тем, сколько ей пришлось отвалить грузчикам за переезд.

Теперь важно только то, что все они были. Родились, встретились, познакомились.

– А как, бабушка?

– А на танцах в Доме офицеров флота.

– И что, прямо вот так и танцевали? А что?

– Да что – вальс, фокстрот, танго.

– И вы это умели? – Внучка, ноги сбившая по урокам танцев, сражена.

– Ну да, все как-то умели.

– И что потом?

– А там был сад, совсем рядом. По одну сторону сада – Дом офицеров флота, где танцы. А по другую – родильный дом, где Вена и Женя родились.

Родились и прожили свою не идеальную жизнь, о которой мне теперь учиться помнить.

Дина Рубина

О Ташкенте

«…О Ташкенте? Погодите… Вы меня врасплох застали… Да и странно, ей-богу, там ведь полжизни моей прошло, как я могу – в двух словах? Давайте я напишу, ладно? Я сочинения в школе писала неплохо, даже учительница зачитывала. И потом, это мысли организует… Ну и все-таки я какой-никакой издатель, пусть маленького, частного, как говорят здесь – русскоязычного, но уже много лет выживающего издательства… Так что:

…Лично я родилась в самом центре Ташкента.

Когда расширяли Аллею парадов, местную Красную площадь, мой роддом снесли и поставили на этом месте памятник Ленину. Потом, уже после моего отъезда в Израиль, свежие ветра политических перемен смели и памятник, а на пьедестале установили большой стеклянный шар – ташкентцы, естественно, съязвили: «Ленин снес яичко!»

Жили мы на маленькой улице Северной, недалеко от Театрально-художественного института. Архитектурой эти окрестности не блистали: дома – глиняные мазанки… Но было какое-то обаяние в нашей улочке, укрытой зеленью, тихо звенящей арыками…

На плоских крышах спали в жару целыми семьями… А на исходе лета пацаны поднимались на крыши – собирать виноград с тех плетей, которые туда взобрались… Самым вкусным было получить полуподсохшую кисточку уже заизюмившегося винограда из рук сборщиков.

А вообще фруктовые деревья сажались не только во дворах. На улицах тоже высаживали вишневые, урюковые, миндальные или сливовые деревца. Особенно красиво было весной, когда все цвело белым, розовым, лиловым цветом, и осенью было красиво: повсюду красно-желтые листья шуршат… Дворники сметали их в кучи и разжигали на рассвете костры…

Но главная особенность ташкентских улиц – чего ни в одном городе я больше не встречала – это арыки. Они разделяли проезжую часть и тротуар. На центральных улицах их бетонировали, а на всех других – просто бежала вода в глиняных бережках. И поливали улицу этой водой, и прохлада от нее шла. И конечно, в ней играли дети. В жаркий летний день подоткнешь юбку или закатаешь штаны выше колен – и броди босиком по прохладной воде сколько влезет. А еще в арыке можно было набрать глины и поиграть в туляй – это лепешка из влажной глины, ее бросали о тротуар. Если в твоем туляе возникла дырка, можно отщипнуть кусок от соседского и дырку заделать. У кого в итоге получался самый большой туляй, тот и побеждал.

…Вспоминаю наших соседей – кто на этой маленькой улице только не жил, кого там только не было: по официальной переписи населения в Ташкенте обитали девяносто восемь наций и народностей! Стихийный интернационал, «Ноев ковчег»… Удивить кого-то тем, что ты армянин, айсор, еврей, грек, татарин, уйгур или кореец, было трудно.

Молочница, носившая нам козье молоко, была украинкой. К ней однажды приехала в гости дочь с маленьким ребенком. Еврейка бы тут же заявила, что это лучшее дитя на свете. А украинка выразилась откровенно: «Ой, Лыду, яке ж воно в тэбэ дурнэ!» Стоявшие рядом узбечки тут же закачали головами и сказали, что ребенок выправится. «А я говорю – дурнэ!» – припечатала бабушка.

Как-то мы общались на всех языках понемножку. До сих пор помню, как с соседкой, татаркой по имени Венера, мы убегали от здоровенного гусака и во все горло кричали по-татарски: «Ани! Карагын!» («Бабушка! Погляди!») Иногда меня «подкидывали» на вечер соседке, узбечке Каят. Та только посмеивалась: «Менга бара-бир – олтитами бола, еттитами!» («Мне все равно – шесть детей или семь!») Несколько фраз каждый из нас знал на фарси, идишскими ругательствами щеголяли на улице с особым шиком; выражение «Шоб тоби, бисова дытына!» тоже вошло в мой лексикон с детства. В общем, те еще были полиглоты…

Евреи о политике при детях старались не говорить («Ша, здесь ребенок!»). А греки-политэмигранты о политике могли говорить везде и всегда. Если два грека вцеплялись друг другу в лацканы пиджаков и громко кричали, это не значило, что один оскорбил другого. Это так они говорили «при политики» (о политике). Им было хуже: дети греков понимали все, о чем говорят родители. А еврейские бабушки и мамы для конспирации переходили на идиш. Из чистой вредности я выучилась кое-что понимать. Во всяком случае, когда однажды бабушка принялась мыть косточки соседке Гале (мне было лет тринадцать): «Са ене Галька! Зи шлофт мит цвей мужчинес!», я с лукавым удовольствием поправила: «Бабуля, мит цвей менчн!» – «А ты откуда знаешь?»

И уж евреи в Ташкенте были всех мастей: ашкеназские, бухарские, горские, крымские. Моя подружка, «крымчачка» Хана, спросила однажды: «А вы какие евреи? Русские?» – «Да, а что?» – «Вы русские, а мы – настоящие». – «Так и мы не игрушечные!» – Я никогда не оставляла за кем-то последнего слова.

Когда мною овладевала охота к поездке в трамвае, я начинала канючить: «Бабуль, поехали на Воскресенский!» Так коренные ташкентцы называли место, где когда-то был Воскресенский базар (около Воскресенской церкви, в здании которой разместился кукольный театр). На площади уже давно бил фонтан в форме хлопковой коробочки и стоял построенный пленными японцами по проекту Щусева Театр оперы и балета имени Алишера Навои, а старое название еще жило.

Чего только не было там, на Воскресенском! Петушки на палочках! Разноцветные блестящие прыгучие шарики на резинке! Вертушки! Соленый и сладкий миндаль в фунтиках! Можно было обойти фонтан кругом, по барьеру, держась за бабушкину руку. Можно было опустить руки в воду и брызгаться. А чтение афиш чего стоило! – «Бабуль, кто такая Баядера?» – «Это не из нашей жизни!»

Однажды моя бабушка – она всегда и всех жалела – подобрала на улице беспризорную бабульку, которая ушла от собственной дочери. Потом конфликт с детьми (опять же стараниями бабушки) был улажен, но какое-то время Зинаида Антоновна жила у нас. Оказалась выпускницей Смольного института и взялась прививать мне хорошие манеры. Это было необычайно забавно! Реверанс делать я выучилась с легкостью. А однажды, когда вернулась с улицы в перемазанных глиной трусах, она нахмурилась и послала меня немедленно помыться и переодеться: «Деточка, запомни: у дамы белье должно быть как для свидания в Версале!» Что такое свидание, а тем более Версаль, я спрашивать не стала, но фразу эту запомнила на всю жизнь.

Еще более причудливый тип представляла собой наша соседка в доме напротив – Вера Ильинична. Ее муж работал парикмахером, а она вела дом – пироги пекла чуть ли не каждый день. Половину готового пирога делила на кусочки и разносила соседям, умоляя попробовать: на блюдце – салфеточка, на салфетке – кусочек пирога. После землетрясения сын увез ее, уже овдовевшую, в Москву. И представляете? – она пыталась угощать своими пирогами угрюмых и замкнутых москвичей, жителей одной из многоэтажных башен на проспекте Вернадского. Звонила в дверь соседской квартиры и стояла на пороге: на блюдце – салфеточка, на салфетке – кусочек пирога. На нее смотрели как на безумную. Но никакие увещевания сына, что в Москве так не принято, не помогали: соседей надо угощать.

Жили на нашей улице и узбеки.

Участковый милиционер Гафуров обитал неподалеку в своем каменном доме, и как ни выглянешь на улицу – на рассвете или в сумерках, – он идет походкой хозяина то по одной, то по другой стороне…

Напротив жила семья профессора Аскарова. Сам профессор к тому времени сбежал к молоденькой аспирантке, а его первая жена Каромат Исламовна с кучей детей остались в доме. Приходила к нам красавица Каромат, садилась на крыльцо, обмахивалась подолом широкого узбекского платья из хан-атласа, демонстрируя цветные шальвары, жаловалась бабушке на жизнь: «Полина Семеновна, как мине все это надоелся!»

Вообще взаимоотношения с узбеками были у нас в те времена самые задушевные. Помню свою старшую сестру, одетую в узбекское платье с бархатной жилеткой, – она на утреннике должна была танцевать узбекский танец. А я обожала надеть платье с карманами и в праздник Навруз ходить с узбечатами по домам – песни петь, получая за это что-нибудь сладкое.

Или зайдешь к соседке, чтобы позвать ее дочку играть на улице, а она тебе – кусок лепешки в руки, или изюма горсть, или орехов. Или слышишь: «Чой ичамиз!» («Чаю попьем!») Гостеприимство – один из важнейших законов узбекской жизни. И в нас, европейцах, или, как говорил один папин сослуживец – «колониальных белых», – это тоже с годами въелось, так что стало общеташкентским стилем жизни.

Однажды посадили меня соседи за большой дастархан, плов есть. А я возьми да и попроси ложку. Моя подружка Насиба рассердилась: «Ты что, плов есть не умеешь?» Плов полагалось есть руками, сложив пальцы горстью и подгребая помаленьку к себе. Освоить это искусство – не ронять ни рисинки – было не так-то просто, но необходимо: вдруг позовут на свадьбу или на угил-той – обрезание, а ты плов есть не умеешь! И брезгливость надо отбросить за ненадобностью, если хозяин решил угостить тебя со своей собственной руки. Как говорил наш сосед, дядя Рахматулла: «Кизимкя, кушяй, мусульманский рука чи-и-истий!»

Хотя ради справедливости надо заметить, что восточная гибкость, какая-то восхитительная приемистость к перемене обстоятельств у мусульманских наших соседей поражала уже и тогда, когда этот советский интернационал казался самым прекрасным, незыблемым и единственно верным образом жизни. Одно из наших семейных преданий рассказывает, что в свое время, в 1952 году, когда Сталиным готовилось выселение евреев на Дальний Восток, к нам ночью через дувал перебралась соседка и пыталась выторговать у бабушки дом: «Полина, тебе вигонят и ни копейка денги не дадут. Лучше продай!»

А в хрущевские времена у тех же дувалов паслись бесхозные ослики. Вышел такой идиотский указ – запрет на содержание крупного скота в городских домах. Что делать? Коров прирезали, а ишаков куда? Просто повыгоняли…

Переломным моментом в истории Ташкента стало землетрясение 1966 года. Многие рассказывают, что были трещины в земле, – такого не припомню. А вот как гудела земля перед толчком – помню отчетливо. Бабушка, перед тем как выскочить во двор, аккуратно застелила кровать, и это годы спустя вспоминали в семье с неизменной улыбкой.

Говорили, что не такие уж тотальные были разрушения, чтобы с лица земли весь город снести, но, видно, где-то там, «наверху», решили сделать из землетрясения образцово-показательное мероприятие, апофеоз дружбы народов, не понимая, что настоящая дружба народов – это и было то золотое равновесие, которое являл старый Ташкент, великий Ноев ковчег, в котором ругались, любились, дрались, воровали и праздновали – каждый свои, а заодно и чужие – праздники, и плыл он себе в океане вечности, рассекая волны; плыл, неся на своих палубах всю свою живность, всех чистых и нечистых, равных и неравных, а главное, всех, кому в нем было хорошо и кто не помышлял покинуть его, палимые зноем, палубы…

Ну и навалились всей страной.

Целые кварталы типовых застроек вырастали на пустырях за считаные месяцы. В центре города поставили бронзовый памятник: мускулистый мужчина в тюбетейке, а за его спиной – женщина с ребенком. Он протягивает руку жестом, как бы ограждающим от беды, но слишком уж похожим на отталкивающий.

Сей монумент тут же прозвали: «Памятник отцу-алиментщику».

А к другому памятнику – Юрию Гагарину в одноименном сквере – сочинили эпиграмму: «Тебе, Ташкент, Москвой подарен огромный хрен, на ём – Гагарин». Так-то: нам, ташкентцам, палец в рот не клади! Наш сосед дядя Гриша сходил посмотреть на этот памятник и вернулся недовольный: «Это ж безовкусица!»

Конечно, наша жизнь была не такой идиллической, какой издалека вспоминается. Молодые узбеки пытались приставать практически к любой «европейской» девушке. Пойти, скажем, на ежегодный карнавал можно было только в большой компании, одной – ни в коем случае, замучают приставаниями. Вообще, в Ташкенте были места, куда женщине лучше было не соваться. В частности, в чайхану – это была мужская вотчина. В чайхане не только ели и пили чай. Там и травку покуривали… – вился, вился запашок, отпугивая чужих, кого, может, и тянуло заглянуть в чайхану, выпить зеленого чаю в жаркий день.

В чайхане, кстати, часто устраивали состязания острословов – «аскию». Один смешное слово скажет, другой подхватит – и все хохочут. А хохотали узбеки так смачно, что непривычные люди на улицах вздрагивали. Высмеять, подшутить – это было в народных традициях, обижаться при этом не полагалось, надо просто немедленно отбрить задиру ответной шуткой. Словом, что-то вроде кавээновской разминки, только без тридцати секунд на обдумывание.

Недавно я вспоминала свои детские книжки издательства «Юлдуз»: герои русских сказок там были уморительно похожи на узбеков. До сих пор помню скуластую Марью-царевну с бровями «чайкой» и слегка раскосыми глазами…

Мне часто Ташкент снится: платаны, карагачи, тополя… воздух его, вкусная вода… Светает, смеркается… – участковый милиционер Гафуров идет по улице…

И все снятся и снятся эти розовые корни деревьев, шепот арыков, нежный шелк струящихся в воде водорослей…

Наверное, человеку свойственна привязанность к местам своего детства и юности… Может, потому, что в них, как в зеркале, как на глади озера, запечатлен твой образ в те годы, когда ты был счастлив… А если и зеркала того уже нет? Если исчезли с лица земли те улицы и здания, деревья и люди, которые тебя помнили? Это неправильно, знаете… Города должны жить долго – дольше, чем люди. Они должны меняться постепенно и величаво, строиться основательно и не наспех, улицы и площади называться раз и навсегда, памятники – стоять незыблемо… Это плохо, когда человеческая память переживает память города, да еще такого обаятельного и милосердного города, каким был Ташкент, который всех нас берег и хранил, а вот мы его – не сохранили…»

Татьяна Соловьева

Посмотри на себя

Родители укладывали его спать рано, еще не было девяти, а сами уходили гулять с собакой. Мама полагала, что ребенку перед школой необходимы десять часов сна. В каникулы, на даче, разрешалось в десять, и всё равно с улицы он уходил первым, мучаясь, что после его ухода начинаются самые интересные игры и самые важные разговоры.

Сева не спал. Он лежал, прижавшись спиной к спинке дивана в детской, и боялся. Но признаваться в этом было нельзя: он был уже «посмотри на себя, какой большой мальчик». Хуже всего было зимой, в темноте. Иногда Сева не выдерживал и включал ночник, прислушиваясь, когда наконец повернется ключ в замке. В большой комнате тикали часы. Они всё тикали и тикали, отмеряли секунды, секунды шли одна за другой и не кончались. И родители не приходили. Сева слушал и ловил в себе до боли знакомое ощущение. Вязкий комок паники медленно поднимался из его желудка выше и выше, к горлу, его хотелось проглотить – но не получалось. Комок упрямо полз вверх и мешал дышать. Сева знал, что рано или поздно он не останется в горле, поднимется так высоко, что дышать совсем не получится.

Тик. Тик. Тик. Тик. Всё. Они не вернутся. Это он во всем виноват. Он. Он укусил Кирилла. Развел бардак в комнате. Не складывал одежду.