Дом на краю света Каннингем Майкл

Джонатан

Мы были любовниками как бы наполовину. Мы обосновались на верхних этажах любви, где партнеры восхищаются своей несхожестью, умиляются чудачествам другого и ничего друг от друга не требуют. Так как мы не были любовниками в плотском смысле этого слова, у нас не было и поводов для регулярного мелкого взаимоуничтожения. Мы с Клэр открывали друг другу свои самые сокровенные тайны, признавались в самых постыдных страхах. Мы вместе обедали, ходили за покупками, обсуждали прохожих. В ретроспективе кажется, что мы жили как две сестры из старой сказки, согласно которой та, что покрасивее и помоложе, не имеет права выйти замуж до тех пор, пока кто-нибудь не прельстится той, что постарше и не столь привлекательна. Только каждый из нас был и той и другой сестрой сразу. Мы рассуждали о моде, обменивались сплетнями и с критическим интересом гляделись в зеркало. Без особой нервозности мы ожидали того дня, когда кого-нибудь из нас призовут для другой, более рискованной любви.

Три года мы вместе снимали квартиру в шестиэтажном доме без лифта в Ист-сайде на Третьей улице, между авеню А и Б. Вокруг по-испански переругивались пуэрториканки, а квартиры в подвальных этажах облюбовали торговцы наркотиками. На углу нашей улицы танцевали обкуренные, потрясающе красивые юноши. Мы выбрали это место потому, что жить тут было дешевле и — как мы признались однажды друг другу пьяной ночью — интереснее, чем в более респектабельной части города. Я сказал как-то, что рассматриваю пребывание в этом районе в качестве материала для будущих историй, которые можно будет рассказывать в той, другой жизни, которая обязательно придет. Услышав это, Клэр смерила меня скептическим взглядом и сказала: «Вера в будущее — довольно сомнительная добродетель, тебе не кажется? Что-то вроде изготовления корабликов в бутылках. Понимаешь, да? Интересно, но только почему-то оторопь берет».

Клэр было тридцать шесть, на одиннадцать лет больше, чем мне. Она была человеком с убеждениями. Например, она считала, что величайшим американским писателем является Джеймс М. Каин, что апогея своего развития общество достигло в конце тридцатых годов и что для женщины в ее возрасте и с ее характером не осталось на свете ни одного подходящего мужчины. На мои возражения по последнему пункту она реагировала не то чтобы агрессивно, но с нескрываемым раздражением.

— Приходится исключить, — она отгибала пальцы, — голубых мужчин; женатых мужчин; мужчин моложе двадцати пяти; мужчин старше двадцати пяти, интересующихся исключительно юными красотками; мужчин, которые свободны потому, что не хотят ни с кем себя связывать; полных придурков; насильников и маньяков. Ну вот. Кто же остается?

Она выполняла свои каждодневные обязанности, как бы постоянно сама над собой подсмеиваясь, подобно второму комику в комедии тридцатых годов. Она была похожа на женщину, которая, чудом уцелев во время бомбежки, красит губы и, надев туфли на каблуках, отправляется прогуляться среди развалин.

Когда у нее портилось настроение, мы начинали вслух мечтать о том, что заведем ребенка. Клэр уже успела побывать замужем, сделать аборт, сменить дюжину любовников и трижды начать новую карьеру. Я три года назад закончил колледж и теперь вел гастрономическую колонку в еженедельной газете. В этой жизни я был уверен только в одном — в сексуальном влечении к человеку, которого считал своим любовником. Ночью наша улица сверкала осколками битого стекла. Каждое утро огромная латиноамериканка, шагая на работу, во все горло распевала у нас под окнами душещипательные романсы.

Однажды за завтраком в самом начале весны, когда между прутьями решетки за нашим кухонным окном показался первый бледный побег плюща, Клэр выдохнула в свой кофе и заявила:

— Может быть, мне не стоит больше красить волосы? Тебе не кажется, что начиная с определенного возраста женщине уже как-то не к лицу экстравагантность?

На ней был ярко-красный халат из искусственного шелка с барахолки, купленный, наверное, в первый раз где-нибудь на Гавайях или в Лас-Вегасе лет пять назад. Не будучи красавицей, Клэр вела необъявленную войну с общепринятыми нормами красоты.

— Нет, — ответил я. — Мне кажется, что права женщины, достигшей определенного возраста, только расширяются.

Я стоял в дверях, так как больше одного человека на нашей кухне не помещалось.

— Разница между тридцатишести- и двадцатипятилетними, — сказала она, — в том, что в двадцать пять невозможно выглядеть жалким. Молодость оправдывает любые безумства. Когда ты молод, можно пробовать все что хочешь, проделывать какие угодно эксперименты со своими волосами, и все прекрасно! Ты чувствуешь, что еще растешь, меняешься, поэтому все замечательно. Но когда начинаешь стареть, тщетность твоих усилий слишком бросается в глаза.

— У нас что сегодня, очередной день траура? — поинтересовался я.

— Еще не знаю.

— Может, не надо? Смотри, какая отличная погода! Давай временно отложим разработку оптимального способа самоубийства. Сходим лучше в магазин, а потом в кино.

— Как ты думаешь, — сказала она, — какие волосы будут у нашего ребенка?

— А твои на самом деле какого цвета?

— Бог ты мой! Это еще вспомнить надо! Темно-каштановые, с матовым отливом. Волосы продавщицы.

— Может быть, ребенок унаследует мою масть. Ты не представляешь, на что способны слабые, но упорные гены.

Она отхлебнула кофе.

— Честно говоря, — сказала она, — у меня такое чувство, что мои чернявые румынские предки без труда разобьют твоих меланхолических шведов.

— Значит, вот о чем ты мечтаешь? О своей мини-копии?

— Нет, что ты! Еще одна я? Да мы бы возненавидели друг друга! А потом, мне бы хотелось, чтобы ребенок унаследовал твои интеллектуальные способности.

— Не скромничай, — сказал я. — Ты и сама очень умная.

— Если бы я была умной, — отозвалась она, — то, наверное, не стояла бы в свои тридцать шесть лет на этой трехметровой кухне и не размышляла о том, как завести ребенка, не заводя романа.

Мы часто говорили о будущем ребенке. Конкретных сроков не устанавливали, но рассуждали на эту тему много и охотно. Вот так и проходила наша совместная жизнь. У нас и прежде бывали разные идеи: мы хотели организовать фирму по доставке завтраков на дом, потом планировали переезд в Испанию. При этом мы углублялись в такие подробности, что в конце концов переходили некую невидимую черту, за которой начинало казаться, что все уже как бы произошло, и обсуждение теряло практический характер. Мы и на самом деле пытались доставлять яйца «Бенедикт» с Третьей улицы на Парк авеню в сумке-термостате (к месту назначения они прибывали в виде жутковатой бесформенной массы); покупали туристические путеводители и учебные кассеты с разговорным испанским. У меня не было никаких оснований полагать, что тема ребенка получит принципиально иное продолжение.

— Для мальчика мне нравится имя Итон или Тревор, — сказал я.

— Дорогой, — отозвалась она, — ради бога, давай обойдемся без модных имен! Если родится мальчик, назовем его Джон Младший, если девочка — как насчет Мэри или Энн?

— А почему не Клэр Младшая?

— Я уже тебе говорила. Я не хочу, чтобы она повторила меня.

Главной соперницей Клэр была она сама, вернее, та личность, которую она сама же изобрела и на которую, по ее представлениям, ей следовало быть похожей. Она жила на неком невротически подвижном расстоянии от своей способности быть резкой, грубоватой и «интересной». Когда ей удавалось безошибочно воспроизвести все необходимые жесты, создавалось впечатление чего-то гротескного — чересчур искусного и отработанного. Я видел, как это ее беспокоит. Иногда она вступала в борьбу со своим альтер эго, глядя на мир с вызовом, словно говоря: «Так, все правильно, ну и что?» Иногда она сама себя пугала. В конце концов она настолько вошла в роль, что ей стало трудно вести себя иначе.

Как бы то ни было, на мой взгляд, она жила наполненной, активной жизнью, меня раздражало ее бесконечное самоедство. Когда-то она была замужем за танцором, уехавшим потом в Западный Берлин. Его труппа время от времени прилетала в Нью-Йорк на гастроли, вызывая скандальный интерес. Она была любовницей довольно известной писательницы. Она накачивала себя героином, опиумом и декседрином в таких количествах, что угодила в балтиморскую клинику. Мое существование — по сравнению с ее — казалось серым и лишенным всякой остроты. Мне не хотелось думать, что любой выбор — будь то энергичная жизнь, полная опасностей и приключений, или комфортабельное прозябание штатного служащего — в конце концов приводят к одному и тому же необъяснимому и неопределимому зуду, к убеждению, что новому поколению нужно жить совсем по-другому.

— Что ты думаешь о наказании? — спросил я.

— Стоит или не стоит наказывать ребенка?

— Да.

— Бить я бы его не стала, — сказала она. — Просто не смогла. Не знаю, сжег быть, из меня получилась бы такая мамаша, которая изводит всех своими настроениями и депрессиями, так что ребенку уже и самому хочется, чтобы его просто отшлепали и вопрос был бы исчерпан наконец.

Клэр делала украшения и сдавала их в ювелирный магазинчик на Сент-Марк-плас. У нее был особый талант соединять, казалось бы, несоединимое — она изготовляла серьги и брошки из крошек горного хрусталя, осколков стекла, ржавых кусочков жести и крохотных пластмассовых фигурок, какие продаются в дешевых сувенирных лавках. Ее изделия пользовались не слишком широким, но стабильным спросом. Я неожиданно для самого себя стал писать о кафе и ресторанах для еженедельной газеты, начинавшейся как ни на что не претендующий листок в сыром подвале и вдруг сделавшейся популярной настолько, что понадобилось модернизировать имеющиеся более чем скромные технические средства и срочно делать что-то с неопытным штатом. Попав сюда сразу после университета, я рассматривал это место как сугубо временное, подготовку к моей настоящей карьере в качестве штатного сотрудника какого-нибудь центрального журнала в глянцевой обложке, но получилось так, что нечаянно и почти против своей воли я оказался у истоков перспективного издания. Через три года наша редакция переехала из промозглых комнатушек в торговом районе в просторный офис на Юнион-сквер. Число сотрудников выросло втрое. Меня повысили: если раньше я фактически выполнял обязанности машинистки и изредка писал случайные репортажи, то теперь стал главным специалистом по кулинарным вопросам.

По иронии судьбы я ничего не смыслил в гастрономии. Это было хобби моей матери, и я всеми силами противился проникновению в мое сознание даже жалких крупиц знания по этому предмету. Когда редактор решил завести специальную колонку, освещающую проблемы общественного питания, и объявил, что видит на этом месте именно меня, я стал отнекиваться, мотивируя свой отказ тем, что я даже толком не знаю, что такое торт «Лорран»… «Так это как раз хорошо, — возразил редактор, — большинство людей не знает». Он повысил мне зарплату, и за это я каждую неделю должен был выдавать статью минимум в девяносто строк. Я превратился в «просто Джона», молодого человека со сравнительно скромными средствами, ценящего хорошую кухню, но не принадлежащего к тем гурманам, что приходят в экстаз от необычного привкуса кардамона в пюре из красного перца. Мой герой любил посидеть в хорошем ресторанчике один-два вечера в неделю с друзьями, любовниками или любовницами. Ему хотелось знать, где расположены модные заведения Нью-Йорка, чтобы не ударить в грязь лицом, когда этого потребуют особые обстоятельства. Я писал о польских и китайских ресторанах, рыскал по всему Манхэттену в поисках самых качественных гамбургеров, пиццы и тайских лепешек. Я сообщал, в каких популярных ресторанах вас обслужат вежливо, даже если вы не кинозвезда, предупреждал, где вам подадут смехотворно малые порции, и рекомендовал, куда можно отвести приехавших из провинции родителей, если в ваши планы не входит их шокировать. Мы с Клэр сами кормились за счет газеты, впрочем, ценой эксцентричности нашей диеты. Случалось, мы целую неделю питались исключительно буррито, а всю следующую — пекинскими утками. Периодически Клэр начинала беспокоиться, не отразится ли такой пищевой монизм на нашем здоровье. Она покупала витамины, отвар из листьев алоэ и любимые белковые добавки знаменитых мастеров бодибилдинга, которые, напружинившись, улыбались нам с ярких цветных этикеток.

Мы постановили, что читать ребенку нужно с рождения, не дожидаясь, пока он вырастет, и легко сошлись на том, что главное в воспитании — искренность: от детей не следует скрывать ни темных, ни светлых сторон жизни.

Полулюбовные отношения сложились у меня с еще одним человеком. Его звали Эрик. Я спал с ним, но сказать, что он был нужен мне в неком абсолютном смысле этого слова, все же не мог. Он не вызывал у меня того терпкого, щемящего и немного грустного чувства, которое, помноженное на вожделение, наверное, и называется любовью. С Эриком я не терял головы. После Кливленда я вообще ни разу не был по-настоящему влюблен в того, с кем спал, хотя перепробовал не одну дюжину тел в самых разных настроениях и состояниях. Моя способность быть верным и преданным находила выход в дружбе с Клэр и в воображаемых отношениях с крепкими, решительного вида мужчинами, попадавшимися мне на улицах, — из тех, что, не добившись признания и счастья по общепринятым меркам, рассекали воздух с известной долей бесшабашности. Стараясь проделывать это как можно незаметнее, я поглядывал на панков в черных армейских башмаках, мрачных итальянцев и крепких длинноволосых провинциалов, приехавших в Нью-Йорк с расчетом на свои криминальные репутации.

Я понимал, что мои желания нереалистичны и, возможно, патологичны. Но я ничего не мог с собой поделать — именно эти незнакомцы были героями моих страстных видений. Юноша с вечно взлохмаченными волосами и раздраженным выражением лица, которого я время от времени встречал на углу нашей улицы у газетного киоска, мог возбудить меня, едва задев рукавом мой локоть. А человек, с которым я спал, казался каким-то призрачным и далеким.

Мы встречались с Эриком один-два раза в неделю, как правило, у него на квартире в восточной части Двадцатых улиц. Познакомились мы два года тому назад в ресторане, где он подрабатывал барменом. Я писал тогда о ресторанах для голубых: в своем обзоре мне надлежало познакомить голубых читателей с заведениями, куда они могли бы отправиться с любовниками, если им хотелось, сидя за столом, беспрепятственно держаться за руки. В тот вечер я обедал один и, уже уходя, задержался у стойки бара, чтобы выпить рюмку коньяка. Хотя ресторан был практически пуст, прошло, наверное, около пяти минут, прежде чем на меня обратили внимание. Бармен, отклячив зад, стоял в дальнем конце бара, утвердив локти на стойке, как фламандская домохозяйка, выглядывающая из своего окошечка, и словно заведенный энергично кивал головой, слушая рассказ старика в изумрудно-зеленом шейном платке и с золотыми перстнями на пальцах. От нечего делать я стал разглядывать небольшой, аккуратный зад бармена, дергавшийся в противофазе с его кивками.

В конце концов рассказчик мотнул головой в мою сторону и сказал: «Мне кажется, у вас посетитель». Бармен оглянулся с искренним изумлением. У него было тонкое лицо, которое нельзя было бы назвать вполне красивым из-за чересчур узкого носа и заостренного подбородка. Впрочем, кожа у него была свежей, а глаза — молочно-голубые и невинные, как у младенца.

Такое лицо, при склонности к суетным мыслям и привычке смотреться в зеркало, должно было доставлять своему обладателю немало душевных мук: оно могло казаться то красивым, то уродливым, то опять красивым, и так без конца. Нью-Йорк полон подобными не безупречно красивыми молодыми мужчинами и женщинами, обласканными в детстве матерями и всерьез, хотя и с некоторым смущением, верящими, что они далеко пойдут именно благодаря своей неотразимой внешности.

— О, простите, — сказал он. — Я к вашим услугам.

Я заказал коньяк.

— Сегодня дела не очень, да? — сказал я.

Он кивнул, наливая коньяк в непомерно большой бокал. Старик в зеленом шейном платке достал сигарету и теперь с невероятной тщательностью засовывал ее в короткий золотой мундштук.

— Знаете, у нас вообще дела не очень, — сказал бармен.

У меня возникли сильные подозрения, что ресторан обречен. Я улавливал характерную атмосферу упадка. Мне стало более или менее понятно, что я напишу в своей колонке. В голове уже мелькали обрывки будущих фраз: «реликт пятидесятых, ничейная зона, где подают никакую еду, возбуждающую легкое чувство неловкости»… «подобно «Летучему голландцу», раз в сто лет входящему в полночный порт…» и т. д. В такой ресторан вас могла привести богатая старушка тетя. Единственной отличительной особенностью данного заведения было то, что вместо пожилых дам в мехах здешними завсегдатаями были пожилые мужчины и алчного вида юнцы с горящими глазами.

— Честно говоря, — сказал я, — ваш ресторан производит тягостное впечатление.

Он поставил бокал с коньяком на коктейльную салфетку и бросил быстрый взгляд на старика, лениво выпускающего из ноздрей струйки дыма.

— Жуть просто, — тихо сказал он. — Я начал искать другое место.

— Разумно.

Он снова взглянул на старика и обосновался рядом со мной. Положив локти на стойку, он принялся удрученно качать головой.

— Вы не представляете, как трудно устроиться на такую работу, — сказал он. — Я имею в виду — в приличном месте. Вы, похоже, здесь в первый раз?

— Да.

— Да, кажется, я вас раньше не видел.

На какую-то секунду во взгляде его бледно-голубых глаз мелькнула довольно ленивая попытка вычислить меня. Можно было предположить, что в бар нередко заходят молодые люди в поисках легких денег. Но я не был ни достаточно красив, чтобы принадлежать к их числу, ни очевидно богат, чтобы являться потенциальным покупателем.

— Мне просто захотелось чего-нибудь новенького, — сказал я. — Нельзя же без конца ходить в одни и те же места.

Он снова покачал головой, на этот раз с нескрываемым недоверием. Это был не простой ресторан, в такие заведения случайно не заходят.

— Вы, наверное, работаете где-то неподалеку? — спросил он.

— Я работаю в центре, — ответил я. — Но так вышло, что сегодня я оказался в вашем районе. Я журналист.

— Да? А о чем вы пишете?

Я сказал ему, в какой газете работаю. Он уважительно кивнул. Наша газета была тогда в моде.

— Так о чем же вы пишете? — повторил он свой вопрос.

— О… о разном. Скажите, а вы скоро освобождаетесь?

— Мы закрываемся через час.

— Может быть, встретимся и посидим в каком-нибудь менее противном месте?

— Пожалуй, — сказал он. — То есть, конечно, давайте.

— Меня зовут Джонатан.

— Эрик. Меня зовут Эрик.

Он снова кивнул, называя свое имя. Выражение неуверенности сошло с его лица. Все выяснилось: я пришел сюда, чтобы «снять» бармена.

Я погулял, и через час мы снова встретились с ним в небольшом кафе в районе Тридцатых улиц. Он добрался туда первым. Когда я вошел, он уже стоял у стойки с бутылкой «Будвайзера», симулируя интерес к фильму с Эстер Уильямс, который крутили по видео. «Привет», — сказал он и опять слегка кивнул, как бы соглашаясь с собственным приветствием.

Я тоже взял пиво, и мы обменялись краткими отчетами о своем происхождении и планах на будущее — обычный разговор. Была среда, народу в кафе было немного. Кордебалетные танцовщицы плавали в сверкающем аквамариновом мире видео — комната тонула в пестрых дрожащих сумерках. Эрик был сама рассеянность. Он определенно принадлежал к тому типу людей, что машинально рвут салфетки и отбивают такт ногой, пропуская добрую половину того, что вы им сообщаете. Его волосы на макушке уже начали редеть, и, когда выяснилось, что он на три месяца моложе меня, я был сильно удивлен.

Выдержав необходимую паузу — два пива, — мы отправились к нему на Двадцать четвертую улицу, где он удивил меня еще раз. В постели он был великолепен. Иначе не скажешь. Это было подлинное преображение. Пока мы беседовали, он казался суетливым и невнятным, склонным к неоправданным паузам и приступам нервного смеха. Но, сбросив одежду, вдруг приобрел грациозную самоуверенность балетного танцора. У него было худое, жилистое тело со вздувшимися венами на руках и выступающими ребрами грудной клетки. Той ночью, когда мы впервые пришли к нему на квартиру (одна комната с пульмановской кухней и ванной), он скинул с себя одежду с такой невероятной быстротой, словно на нем был специальный костюм профессионального комика. Только что он был одет, а буквально через секунду уже стоял в чем мать родила, между тем как я все еще возился с пуговицами на рубашке.

— Ого, — сказал я, — как это у тебя получается?

Он улыбнулся и помог мне раздеться. Его движения были быстрыми, точными и вместе с тем нежными; недавняя робость и отрешенность совершенно исчезли, уступив место спокойной сосредоточенности и ненавязчивой умелой методичности. Он расстегнул мои джинсы и ласково спустил их мне до лодыжек, после чего, обняв за талию, без видимых усилий поднял и посадил меня к себе на кровать.

Если я и был возбужден, то не им, а самой идеей секса, легкостью, с какой все произошло, — я вышел в город и «снял» мужчину, невостребованного мужчину, с которым можно делать теперь все что хочется. Должен признаться, что в моем желании был оттенок садизма. И примесь тщеславия. Я выбирал ничем не примечательных людей, таких, что не только не откажут, а еще будут чувствовать себя облагодетельствованными.

Меня никогда не восхищали их тела — то тощие, то толстые, но неизменно смущенные и благодарные, — меня восхищал сам факт их пленения. Когда Эрик посадил меня на свою кровать, я был возбужден, так сказать, вообще, несфокусированно, как обычно. Я позволю ему лидировать, подумал я, но уйду от него непобежденным. Отчасти я уже отсутствовал — даже сейчас, когда наши груди впервые соприкоснулись, а ноги только-только нащупывали правильную позицию. Я был больше, чем это. Испытываемое мной чувство было острым и не вполне приятным, как будто у меня в груди роились пчелы. Эрик ткнулся носом мне в плечо и провел пальцем вдоль ребер. Его прикосновение было сухим и легким. Было что-то трогательное в его искренности, в его лысеющей, хрупкой красоте. И одновременно что-то пугающее.

Некоторое время он лежал на мне, осыпая мою грудь поцелуями. Затем перевернулся так, чтобы я оказался сверху. Я в первый раз внимательно оглядел его. Он был худым, но ширококостным. Волос на животе у него было больше, чем на груди. Его член был слегка загнут вправо и окаймлен бугристой веной. Этот впалый волосатый живот и кривоватый член вдруг охладили меня. Момент подобного шока я испытывал почти всегда, когда в полной мере осознавал интимную особость чужого тела. Глядя на костлявую грудь Эрика, я почувствовал себя так, словно застал его за чем-то непристойным. Я увидел его инаковость, в результате чего мое возбуждение сменилось брезгливостью, и, зажмурившись, я без всякой радости принялся сосать его член. Скоро, подумал я, я вернусь домой и выпью с Клэр. Так или иначе, мне будет о чем ей рассказать. Мы вместе покачаем головами и посетуем, как редко встречается настоящая любовь.

— Расслабься, — прошептал Эрик.

Я не ответил, потому что не мог — мой рот был забит. Когда он повторил это еще раз, я отстранился и сказал:

— Я совершенно расслаблен, спасибо.

Мне хотелось, чтобы он поскорее кончил, хотелось кончить самому и вернуться назад в свою кожу, на улицу, вырваться на свободу. Он отодвинулся и приказал мне лечь на живот.

— Ты слишком напряжен, — заявил он.

Я нехотя повиновался, и он кончиками пальцев принялся массировать мне спину — лопатки и позвоночник.

— Ты очень напряжен, — повторил он. — Я чувствую.

Сделав над собой некоторое усилие, я решил не спорить, хотя мне и были неприятны его слова, указывающие на неубедительность моего имиджа. Дело в том, что, занимаясь сексом, я входил в определенный образ, изображая того, кем на самом деле не являлся. В постели я вел себя так, как мог бы вести себя мой несуществующий старший брат, жесткий, немного циничный, отважный, не знающий ни заячьей робости, ни сомнений, постоянно терзающих меня самого. Сидя в редакции или в вагоне метро, я мечтал о крепких, сильных мужчинах, которые бы нуждались во мне как в средстве заглушить боль. Оказываясь в постели с чересчур трепетными и кроткими, я думал только о быстром оргазме и бегстве.

Эрик занимался моей спиной со знанием дела, его пальцы мастерски обрабатывали места соединения костей и сухожилий. В ответ на мое замечание о его профессионализме он сказал:

— Я ходил на курсы массажистов.

Позднее я узнал, что он в принципе верил в образование. Чему он только не учился, причем самым тщательным образом! Ему нравились таблицы, членения на разделы и деления на этапы. Он брал уроки разговорного французского, посещал литературные курсы, учился шить лоскутные покрывала.

Благодаря его массажу я расслабился почти против воли. Более того, я уснул. Такого со мной еще никогда не случалось. Конечно, здесь могло сказаться и то, что до этого я несколько дней подряд много работал и очень поздно ложился. Я соскользнул в сон, как под наркозом. Только что я разглядывал фотографию двух слащавых незнакомцев, стоявшую в рамке на ночном столике, а в следующий миг меня разбудил поцелуй.

Я вздрогнул и от неожиданности чуть было не свалился с кровати. На какое-то мгновение я потерял чувство реальности. Где я и чья это наодеколоненная челюсть?

— Шшш, — прошептал он. — Все в порядке.

— О Господи, я что, уснул?

Я был как пьяный и чувствовал себя ужасно глупо. Может быть, я храпел? Или нес какую-нибудь околесицу?

— Всего на пару минут, — отозвался он.

Он поцеловал меня в шею и нежно, но прочно расположился у меня между ног.

— Поразительно, — сказал я. — Такого со мной еще никогда не было. Понимаешь?

— Главное — не напрягайся, — сказал он. — Представь себе, что ты спишь и видишь сон.

Я почему-то послушался. И хотя выработавшийся за годы рефлекс подсказывал мне как можно быстрее разделаться с сексом, прийти в себя и заняться своими делами, я решил не сопротивляться. В этом было удивительное, сладострастное наслаждение. Я полностью уступил инициативу Эрику, и все происходящее действительно воспринималось мной как во сне. К сексу он относился так же, как ко всему, за что брался, — со скрупулезной тщательностью примерного ученика. Если нашему соитию и недоставало безоглядной непринужденности подлинной страсти, то выучки и мастерства было не занимать, что за неимением первого является, пожалуй, лучшим вариантом. Эрик мог на глаз налить ровно унцию виски. Мог сам вручную изготовить подарочное свадебное покрывало. И точно знал, как глубоко вводить, когда вынимать, в какой момент добавить неожиданное движение. Я целиком отдался его умелому руководству и оставил всякие поползновения произвести впечатление самому. Ему явно нравилось командовать.

Той ночью мы проделали это трижды. После первого раза мы не раскатились. Я не ускользнул от него. Он прижимал меня к себе, и я поглаживал его гладкое бедро, поросшее редкими волосками. Я ощущал запах его пота, резкий, но не противный. Мы полежали так минут десять, а может, и больше. После чего он сказал:

— Ты готов еще раз?

К тому моменту, как я оделся, его квартира уже не казалась мне чужой. Нет, это не была комфортабельная или даже просто уютная квартира — комната, выходящая на глухую стену соседнего дома, в белом кирпичном здании из тех, что строились в спешном порядке в начале шестидесятых. Из мебели в ней была тахта на деревянной платформе, покрытая лоскутным покрывалом, стереопроигрыватель, телевизор и невероятных размеров черный диван, с восходом солнца методично принимавшийся за свою каждодневную работу по вбиранию в себя и того скудного света, что кое-как просачивался сюда через единственное окно. На стене в серебряной рамке висела репродукция картины Матисса, изображавшая пеструю, щедро задрапированную комнату, совершенно пустую, если не считать трех кинжалообразных золотых рыбок, висящих в ярко-голубом сосуде. Квартира Эрика была похожа на приемную врача. Она мало что говорила об обитателе, кроме разве что едва уловимого присутствия легкой грусти. Тем не менее к тому моменту, как я оделся, записал его телефон и оставил свой на обрывке газеты, квартира приобрела некоторую материальность. Оставшись такой же бесцветной, как тогда, когда мы только вошли, она все-таки превратилась в место, где кто-то живет. На телефоне, указывая на неслышное сообщение, мигал красный индикатор автоответчика.

Стоя в дверях, я послал Эрику воздушный поцелуй, шепнул «пока» и, спустившись на три пролета, оказался на улице.

Обычно это был мой самый любимый момент — когда после секса я возвращался наконец к самому себе, все еще молодой, здоровый и имеющий право идти куда вздумается. Но на этот раз я чувствовал себя каким-то бесплотным и раздраженным. Я никак не мог собраться, совпасть с самим собой. Двадцать четвертая улица беззвучно тонула в потоке темно-желтого света. Мимо меня проплыла одинокая проститутка в черных чулках и меховом жакете; на витрине круглосуточного киоска красовались апельсины, восковые яблоки и гвоздики, выкрашенные в зеленый цвет ко Дню святого Патрика. Меня переполняло телесное удовольствие, каким-то образом тонко соседствующее с печалью. Что-то было потеряно, во всяком случае на время, некая степень свободы. Я прошел пешком двадцать кварталов, но так и не смог стряхнуть с себя это ощущение. Оно следовало за мной неотступно, как вор.

Я вернулся домой уже после четырех. Клэр спала. Вечером, когда мы увиделись, я не стал подробно рассказывать об Эрике. Привычным обертоном наших с ней разговоров о мужчинах была несколько пренебрежительная ирония, и я не представлял, как рассказать ей о таком человеке, как Эрик. Не то чтобы я влюбился, но все-таки вчерашний секс принципиально отличался от обычной клоунады, кошмара или скуки.

— Ты какой-то молчаливый сегодня, — сказала Клэр. — Что-то случилось?

— Ничего не случилось.

Мы сидели на диване, потягивая «Перно». Это было наше последнее пристрастие. Краткая, но безграничная преданность какому-нибудь экзотическому ликеру вошла у нас в привычку.

— Обычно ты не такой сдержанный! — заметила Клэр. — Или этот парень имеет шанс превратиться в кого-то особенного? Что именно ты скрываешь?

— «Этот парень» — очередной несостоявшийся актер, смешивающий коктейли в аду. И как оказалось, великий трахальщик.

— Дорогой, такими вещами не разбрасываются, — сказала она. — Последний раз судьба сводила меня с великим трахальщиком — дай бог памяти — в 1979 году. Так что, пожалуйста, давай чуть подробнее. Давай, давай! Никаких секретов от тетушки Клэр!

Она сделала большой глоток ликера, и я почувствовал, что за ее дружеским горячим участием скрывается примитивный страх — страх, что я уйду от нее, потеряюсь в любви. Тень этого страха мелькнула в ее глазах, обозначилась в складках губ, сжавшихся с явным неодобрением, чего не смогла утаить даже густая ярко-красная помада.

— Дорогая, есть такие области, куда невозможно путешествовать вдвоем, даже с лучшим другом, — сказал я.

— Неправда, — возразила она. — Тем более что ты и сам в это не веришь. Тебя просто смущает тема. Разве нет?

У нас с Клэр не было секретов друг от друга, что придавало нашим отношениям пьянящую безумноватую остроту. Возможно, это было нашей попыткой восполнить те знания, которые другие пары извлекают из секса. Мы рассказывали друг другу все во всех подробностях. Нам были известны все наши грехи, все самые позорные фантазии, обманы и самообманы. Мы в деталях описывали друг другу свои сексуальные связи и знали, как у кого работает желудок.

И вот теперь впервые за все время нашего знакомства мне захотелось нечто утаить. Я сам не вполне понимал почему. Может быть, мне не хотелось расставаться именно с этим отсутствием определенности. Эрик изумил меня своей трепетной умелостью, тронул пугающей бодростью и сомнительными перспективами. И в то же время что-то в нем меня раздражало. Я сам не разобрался еще в своих ощущениях и не хотел пока ничего определять и формулировать. Может быть, я боялся, что, определив, я как бы законсервирую ситуацию, лишу ее возможности перерасти во что-то другое. Возможно, я был прав.

Но в тот вечер я решил не настаивать на своем праве иметь секреты. Я тоже боялся одиночества и чувства оставленности, а кроме того понимал, что никогда не свяжу свою жизнь с Эриком. Наш роман в лучшем случае мог стать ступенью на пути к чему-то неопределимому, лежавшему за кругом того домашнего тепла, что я делил с Клэр. Я любил ее больше всех на свете, ближе ее у меня никого не было.

И поэтому я рассказал ей все. Тем более что, как выяснилось, рассказывать-то было особенно нечего. Когда я закончил свою историю, Клэр сказала:

— Дорогой, ты просто нашел своего Доктора Филгуда.[19]

Она пропела несколько строчек из песенки Ареты:

Это показалось мне верным определением, по крайней мере на тот момент. Эрик — это Доктор Филгуд. Так и пошло с того вечера. Чем дальше, тем больше подходило ему это имя. Наши сестринские отношения с Клэр остались незамутненными. Я нашел себе неплохую вещицу на стороне. Клэр рекомендовала пользоваться этой ситуацией, пока она сама себя не исчерпает, тем более что, как показывает опыт, долгими подобные загулы не бывают. Мне показалось, что это мудрый совет.

Мы с Эриком стали видеться регулярно. Поскольку вечерами он работал, встречались мы, как правило, после одиннадцати. Обычно мы выпивали по паре бокалов в баре и шли к нему.

Его жизнь во многом так и осталась для меня загадкой. Единственным постоянным, хотя и не вполне четко очерченным стремлением Эрика было стремление к славе, ну, или хотя бы известности. Способы достижения этой цели были несколько неопределенными — он просто старался быть на виду, таким образом как бы помогая судьбе себя заметить. Он без конца ходил на всевозможные пробы и прослушивания. Не умея петь, пытался пробиться в бродвейские мюзиклы. В качестве статиста он участвовал во всех фильмах, снимавшихся в Нью-Йорке, работая иногда по четырнадцать часов в день. В рождественские каникулы он по собственной воле исполнял роль механического солдата (в натуральную величину) в магазине игрушек ФАО Шварц. Он брал бесконечные уроки актерского мастерства и убедительно рассуждал о своем актерском росте, но, узнав Эрика поближе, я понял, что его интересовала не игра как таковая, а возгласы одобрения. Полагаю, что пантомима в магазине игрушек рождала в его душе примерно то же смешанное чувство радости и страдания, какое он испытывал бы, исполняя главную роль в бродвейском шоу. Ему нравилось методично продвигаться к намеченной цели, и он боготворил успех. Но решение поставленных задач, похоже, не входило в его планы. В своей будничной жизни он был сама заурядность: ходил в джинсах и теннисках, терялся в простейших разговорах, жил один в необставленной квартире. Но в магазине игрушек во время рождественских каникул он ни разу на протяжении всей восьмичасовой смены не позволял себе расслабиться, ни на секунду не прекращая своих роботоподобных движений. В спортивных трусах в тридцатиградусную жару он бессчетное число раз бегал туда-обратно по Бликер-стрит лишь ради того, чтобы мелькнуть на заднем плане в фильме, которому так и не суждено было выйти на экраны. Ночью, при выключенном свете, он был великолепен в постели.

И все-таки, хотя мы виделись каждую неделю, я не мог бы сказать, что я его знаю. Возможно, ему казалось, что, если я или кто-нибудь другой узнает его слишком хорошо, это помешает его внутреннему росту и нынешнее неприметное существование станет свершившимся фактом. Меня пугало то, что он — как мне казалось — был готов полностью раствориться в другом человеке. Я мог легко представить, что, распростившись с мечтой о славе, он превратится в чьего-нибудь поклонника и спокойно откажется от последних остатков собственной воли. Мне кажется, что я почувствовал это уже во время нашей первой встречи в баре, заметив, с какой подчеркнутой заинтересованностью он кивал тому старику. Он учился быть внимательным. И мне не хотелось становиться главным объектом приложения его умений.

Встречаясь, мы говорили исключительно о внешних вещах: о работе, о любимых и нелюбимых фильмах, пока во время десятой, а может, и пятнадцатой встречи, когда мы, потные, медленно приходили в себя, прижавшись друг к другу, он не сказал:

— Итак, э… кто же ты на самом деле?

— Что?

Его уши вспыхнули. Подозреваю, что это была цитата из какого-то фильма.

— Я хочу сказать, что, в сущности, я тебя почти не знаю, — пояснил он.

— Я тоже тебя почти не знаю, — сказал я. — Мне известно лишь то, что ты актер, что ты работаешь барменом, что ты хочешь сменить место работы, но почти ничего для этого не делаешь и что тебе нравится фильм «Поля смерти».

— Я вырос в Детройте, — сказал он.

— Я тоже со Среднего Запада.

— Да, я помню. Ты родился в Кливленде.

Помолчав немного, он сказал:

— Любопытно. Мы оба со Среднего Запада. По-моему, это многое объясняет, тебе не кажется?

— Нет. По-моему, это ничего не объясняет, — ответил я.

Я подумал, что этот разговор — начало конца наших отношений, и, в общем-то, не слишком расстроился. Прощай, Доктор Филгуд. Позволь мне снова вернуться к себе, воскресить потерянное чувство безграничных возможностей.

После небольшой паузы он сказал:

— Когда-то я был музыкантом. В детстве. Я обожал музыку. Больше всего на свете. Даже мои сны были музыкой, просто… музыкой.

— Серьезно? На чем ты играл?

— На фортепьяно. На виолончели. Немного на скрипке.