Основание. От самых начал до эпохи Тюдоров Акройд Питер

38

Идем в город

В Англии XV века по-прежнему преобладало сельское население: только одна пятая часть англичан проживала примерно в 800 городах. С городами на Европейском континенте мог сравниться лишь Лондон; остальные были, в сущности, не слишком большими поселениями, в которых проживало около 10 000 человек. Исключениями среди них были Йорк и Норвич, где проживало соответственно 30 000 и 25 000 человек. Самые важные города, такие как Йорк или Честер, были обнесены стенами; стены были и у портовых городов, например у Саутгемптона. На другом конце этой демографической статистики находилось большинство маленьких городов, обитатели которых исчислялись сотнями, а не тысячами человек. Вместо ограды у многих из этих городков были рвы.

В конце XV века путешественник из Венеции отметил, что страна «очень редко населена» и «в ней мало значительных городов». Мы можем представить себе землю, по которой неравномерно распределены достаточно маленькие поселения, что совершенно не походило на территории городов-государств в Северной Италии. Городки еще не достигли зрелости, они были частью великого бессознательного Англии.

Самые значительные общественные здания строили из камня, каменными были церкви, а также и мосты. Но только самые богатые купцы могли себе позволить дома из этого материала. Остальным, как и раньше, приходилось строить деревянные или глинобитные жилища. Улицы между этими строениями были очень узкими, грязными и зловонными, они сочетали самые худшие признаки фермерского жилища и продукты разложения городской жизни. По улицам и в домах бродили свиньи и цыплята; существует дело Гиртона из Кембриджшира, где в 1353 году курица вызвала пожар в доме, так как рылась в пепле от очага, и искры из него попали на детскую постель из соломы. В садах около некоторых городских домов держали скот, а задние дворы напоминали «полосы» общей фермерской земли, где выращивали овощи и фрукты. Фруктовые сады и ручейки создавали иллюзию сельской жизни. Во многих городках всегда был слышен шум бегущей воды.

Вокруг царил гам, достигая крещендо в рыночный день, но прогулка продолжительностью всего в несколько минут позволяла погрузиться в тишину полей и лесов. Город постепенно переходил в деревню, жилища и дворы попадались все реже и реже, пока их место полностью не занимали пастбище, поле или лес. Здесь воздух был более свежим, не пропитанным отвратительным смрадом и страхом заразы, а земля мягче ложилась под ноги. Впрочем, было бы опрометчиво создавать картину сельской благодати; в деревенских домишках размещалось множество предприятий, в том числе по изготовлению сукна и выделке кож. Очень немногие изготовители сукна предпочитали селиться в городе, а не в деревне, поскольку в сельской местности труд был дешевле и менее подчинен законам.

Города являлись центрами торговли и управления, а также местами собраний и публичных увеселений. Рыночный перекресток был местом, где делались объявления о делах внутри города и во всем королевстве; на этот перекресток королевские герольды выходили с новостями о битвах. Также здесь находились городская плаха и «тюрьма» или клетка для нарушителей закона. Некоторые города строились в тени замка или аббатства, в которых жители находили своих самых надежных и процветающих клиентов. Как бы то ни было, отношения между ними не всегда были ровными, например, монахи и горожане из Бери-Сент-Эдмундс участвовали в нескольких жестоких столкновениях, а аббаты не были хорошими землевладельцами.

Другие города строились в местах слияния рек, где расцветала торговля. Ряд городов совмещал в себе самые разные функции. Они росли естественным образом, без какого-либо плана или согласования, новые улицы появлялись, когда торговцев становилось больше, дома и лачуги вырастали за городскими стенами, когда в этом возникала необходимость. Они продолжали существовать и становились освященными временем. В таких разных городах, как Винчестер и Сафрон-Уолден, по-прежнему существуют отведенные под застройку участки, сохраняется прежняя ширина улиц, расположение рынка, и все это заметно до сих пор.

Как уже отмечалось, обитатели городов считались свободными, прожив в них год и один день, но сами города никак нельзя было счесть центрами вольного житья. Многие из них принадлежали лордам или епископам, которые собирали арендную плату и налоги. Внутреннее управление городов осуществлялось с помощью такой же жесткой и суровой властной структуры, какую можно было наблюдать и в официально считающихся феодальными деревенских районах; мэр и советники избирались из числа самых богатых купцов и фактически управляли всеми сферами городской жизни. Они руководили гильдиями, они организовывали суды, они регулировали правила торговли. Купцы, у которых была собственность, были «фрименами», или гражданами. Они жили в одной части города, часто бок о бок; для них привычным делом было вступать в брак друг с другом.

Если говорить более определенно, в большинстве случаев городские ремесла пользовались спросом. Гончар работал рядом с каменщиком и кровельщиком; перчаточника и торговца мануфактурой можно было найти на одной и той же улочке; кожевник и дубильщик тесно сотрудничали; плотник и бондарь делили один лесной склад. На рынке в Солсбери был овсяной ряд, ряд мясников и ряд быков. В Ньюкасле имелись Скиннергейт (ворота кожевников), Спарриергейт (ворота шпорников) и Сэддлергейт (ворота седельников). Эти люди создавали свои гильдии, отчасти для того, чтобы защититься от требований гильдий купцов, но статус мастеровых был куда более низким по сравнению с богатыми торговцами, которые распоряжались ими и в целом организовывали их трудовую деятельность. Между членами этих двух групп часто возникали неприязнь или даже открытое противостояние, но торговые связи гарантировали, что масштабного или продолжительного нарушения порядка не произойдет.

Ниже торговцев и мастеровых на иерархической лестнице находились подмастерья, рабочие и домашние слуги. Всегда имелись те, кто был силен, и те, кто им подчинялся. Ничто в средневековой Англии не существовало вне формальной социальной дисциплины, делящей людей на вышестоящих и нижестоящих. В этом была природа мира. В самом низу находились бедные и больные люди, которых привлекала в город возможность жить за счет попрошайничества или благотворительности. Конец XIV и начало XV века представляют собой эпоху расцвета богаделен и больниц. В более крупных городах к XIV веку были школы, а в следующем столетии несколько из них могли похвастаться даже библиотеками. В этом состояло значительное отличие между городом и деревней — в первом уровень грамотности был гораздо выше. Общественные здания сами по себе выражали городской патриотизм, также воплощающийся в возрастающем значении городских торжеств и шествий. Мэр становился «нашим лорд-мэром», за ним следовал церемониальный строй сержантов, несущих меч и жезл города. Зрелища и грязь обитали, как водится, на одних и тех же улицах.

Колокол, призывающий к чтению молитвы Angelus или Gabriel, звонил на рассвете, чтобы разбудить горожан. В каждом городе раздавался звон изрядного количества колоколов, их особые сигналы побуждали людей начинать или заканчивать различные дела. После Angelus сразу же начиналась деловая жизнь, разносчики воды собирались у колодцев, а мясники готовили мясо для своих первых покупателей, но никому из торговцев не разрешалось открывать магазины до шести часов утра, и до этого времени нельзя было продавать никакие товары. На улицах Лондона запрещалось продавать рыбу до того, как в нескольких определенных церквях отслужат мессу. В более крупных городах другие колокола звонили в девять или десять часов, чтобы обозначить время, когда «пришлые» или чужаки могут начать торговлю на рынках. Это был час первого за день приема пищи. Колокола звонили в полдень, чтобы дать разрешение на полуденную выпивку. В это время строителям и другим рабочим разрешалось часок вздремнуть.

День был менее оживленным периодом, чем утро; те, кто приезжал в город со своей деревенской продукцией, теперь отправлялись в обратный путь. Большинство лавок закрывалось в сумерки, но повара и мясники могли работать до девяти часов вечера. В это время раздавался вечерний звон, приказывающий жителям города вернуться в свои жилища. Полевые работники должны были поторопиться покинуть город, пока не закрыли ворота. Колокол звонил, пока ворота не оказывались на запоре. Город засыпал перед тем, как начать очередной круг своей обычной жизни.

39

Король-фанатик

Ричард III был официально коронован 6 июля 1483 года, после того как в сопровождении пышного кортежа добрался из Вестминстер-Холла до аббатства. На мгновение непредсказуемые события истории мира превратились в упорядоченный ритуал и спектакль. Под звуки труб вышли герольды, несущие королевские геральдические знаки отличия; за ними следовали епископы и аббаты, увенчанные митрами и с епископскими посохами в руках. Епископ Рочестера нес крест перед епископом Кентерберийским. За прелатами следовал граф Нортумберленд, который нес меч милосердия с обломанным острием; за ним шли лорд Стэнли с жезлом и лорд Суффолк со скипетром; граф Линкольн сопровождал их с крестом и державой, а графы Кент и Суррей несли другие церемониальные мечи. Граф-маршал Англии герцог Норфолк вышел на передний план, держа в руках корону. За ним следовал сам король, одетый в платье из пурпурного бархата с отделкой из меха горностая, покрытое сверху мантией из темно-красного атласа. Когда он шел к огромным западным дверям аббатства, четыре лорда несли над его головой балдахин. Это было то, чего желал Ричард. Анна Невилл, его жена, ставшая теперь королевой Англии, следовала за мужем со своей свитой благородных дворян.

Вскоре после коронации Ричард объехал королевство, чтобы одновременно продемонстрировать свое величие и примириться с теми подданными, которые, возможно, упорствовали в неподчинении. Он совершил путешествие от Оксфорда до Глостера и Вустера. В Йорке он решил, что следует короноваться второй раз по причине того, что будто бы во время церемонии в Лондоне он принял клятву верности только от половины своих подданных. Во многих отношениях Ричарда можно считать главным образом лордом северных земель.

Образ Ричарда III был обрисован огненными письменами Уильяма Шекспира, который, в свою очередь, многое почерпнул из истории Томаса Мора. Возможно, последний и был святым, но, кроме того, пускал в ход фантазию. У Мора были веские причины, имеющие отношение к его интересам, чтобы подвергнуть суровой критике память о последнем короле из Йорков перед воцарением династии Тюдоров. Таким образом, для Мора и для Шекспира Ричард стал улыбающимся коварным злодеем, горбуном, преследующим сомнительные цели, недоношенным младенцем, исторгнутым из лона матери. В этом изображении, возможно, есть доля истины, но от этого оно не перестает быть карикатурой.

Король, к примеру, не был горбуном. В результате напряженной военной подготовки одно плечо и рука у него были развиты слишком сильно, это привело к небольшой диспропорции, и ничего больше. Шекспир предполагал, что он «не создан… для нежного гляденья в зеркала»[61], но на двух ранних портретах можно увидеть лицо, не лишенное привлекательности. Ричард был относительно невысоким и хрупким, по крайней мере по сравнению со старшими братьями; он выглядел озабоченным, если не сказать беспокойным. Путешественник из Германии отметил, что у короля хрупкие руки и ноги, но в то же время «великое сердце» — под этим он имел в виду великодушие. По наблюдениям архиепископа Сент-Эндрюса, «природа никогда не помещала в такую крошечную оболочку столь великий ум и такие значительные силы».

Это «величие сердца» очень быстро пришлось поставить под сомнение. Вскоре после церемонии коронации распространились слухи о том, какая судьба постигла принцев в Тауэре. В начале года видели, как мальчики стреляют и играют в саду замка. Но затем они исчезли из виду. К тому времени, когда лето 1483 года превратилось в осень, сомнения высказывались все более настойчиво и громко. Полидор Вергилий, историк, который был настроен против Ричарда так же сильно, как и Томас Мор, сообщал, что король принял решение о смерти принцев еще во время своей поездки по северу Англии. По сведениям Вергилия, король написал констеблю Тауэра сэру Роберту Брэкенбери и потребовал, чтобы мальчиков убили. Когда Брэкенбери отказался это сделать, Ричард обратился к более покладистому слуге сэру Джеймсу Тиреллу, с помощью двух сообщников организовавшему убийство. Они «внезапно набросили на них [принцев] одежду и так закрутили и запутали их, зажав им рты периной и подушками, что в недолгий срок задушили их и прикончили. Дыхание их ослабело, и они отдали Богу свои невинные души…»[62]. В других рассказах о судьбе мальчиков говорилось, что их отравили или утопили.

Самый достоверный комментарий можно обнаружить у другого хрониста, Доминика Манчини, который сообщает, что мальчиков переводили все в более дальние помещения Тауэра, а их личные слуги постепенно исчезали. При упоминании имени Эдуарда V у многих людей на глазах появлялись слезы, но «как бы то ни было, мне пока что не удалось разузнать, расправился ли он с ними и какая именно смерть их настигла». Это было тайной того времени, и таковой она осталась до сих пор.

Не вызывает сомнений тот факт, что мальчиков больше никогда не видели за стенами лондонского Тауэра. Об их судьбе шло много разговоров, но единственное, что можно сказать определенно, — это то, что они были убиты, когда находились в заключении. То, как они умерли, точно не известно. Называли и других кандидатов на роль заказчика убийства, среди них были герцог Бекингем и Генрих Тюдор, который унаследовал престол после Ричарда. В более поздних источниках говорится, что Генрих приказал убить принцев после победы в битве при Босворте. Но это не что иное, как вымысел. Едва ли можно сомневаться в том, что мальчиков убили по явному или тайному приказу Ричарда III. Он мог убедить себя в том, что они действительно являются незаконнорожденными, и их зловещее присутствие являлось постоянной угрозой его правлению.

Дом Плантагенетов от Генриха II до самого Ричарда III был залит потоками крови. В своей жажде власти члены семьи ополчались друг на друга. Король Иоанн убил или распорядился о том, чтобы убили его племянника Артура; Ричард II разделался с дядюшкой Томасом Глостером и, в свою очередь, погиб по приказу двоюродного брата Генриха Болингброка; Генрих VI был убит в Тауэре по приказу кузена Эдуарда IV; Эдуард IV умертвил своего брата Кларенса, а его сыновья были уничтожены их дядей. Трудно представить себе семью, сильнее погрязшую в кровопролитии и жажде мести, в череде которых Война Алой и Белой розы была только одним эпизодом. Кажется, что на династию Плантагенетов было наложено какое-то проклятие, если только не принимать во внимание того, что в мире королей пальмовая ветвь победы всегда достается самому жестокому и безжалостному. Можно было бы сказать, что королевская семья была вдохновителем организованной преступности.

И раньше были узурпаторы, проложившие себе кровавый путь к трону, но Ричард III был первым, кто не проявил достаточной предусмотрительности и не одержал военной победы; он потребовал корону на основании тайного убийства двух мальчиков, а не благодаря своей доблести на поле битвы. И это отметили его современники. Бог войны был не на стороне Ричарда. Впервые на зыбкость его статуса указало восстание нескольких благородных аристократов на юге осенью 1483 года. Они были влиятельными магнатами из широв к югу от Темзы и Северна, многие из них служили при дворе Эдуарда IV. Возглавил восставших герцог Бекингем, который ранее был одним из самых верных и неутомимых сторонников Ричарда. Предполагали, что Бекингем, считая, что Эдуард V еще жив, решил, что лучшей стратегией будет поддержать дело молодого короля. Тем не менее он мог и желать заполучить корону для себя. Или, возможно, ужас, охвативший его после новостей о смерти принцев, заставил герцога решиться на опрометчивый поступок. Реакцией Ричарда была ярость на «его преступное намерение, которое лучше всего объяснить, — как писал король, — тем, что он является самым лживым из всех живых существ». В любом случае восстание не имело успеха. Ричард и его командующие настигли бунтовщиков, и Бекингем, захваченный в плен в Солсбери, был казнен.

В этом первом восстании участвовала еще одна фигура, достойная особого упоминания. Генрих Тюдор, граф Ричмонд, был потомком Эдуарда III через незаконную связь Джона Гонта, которая позднее была признана законной. Когда Генрих VI умер в Тауэре, Тюдор фактически стал главой ветви Ланкастеров. В результате он решил бежать во Францию, где мог избежать внимания Эдуарда IV и защитить себя, пока дом Йорков был на подъеме.

Когда власть перешла к Ричарду III, Генрих Тюдор стал самым значительным противником нового режима, таким образом приобретя еще больше влияния из-за неприятных обстоятельств, сопутствующих восхождению Ричарда на престол. Также Генриха поддерживала его мать. При посредничестве доктора из Уэльса, который пользовал обеих знатных дам, леди Маргарита Бофорт связалась с Елизаветой Вудвилл, все еще пребывавшей в убежище в Вестминстерском аббатстве. Они пришли к соглашению о том, что Генрих Тюдор должен жениться на дочери Елизаветы Вудвилл Елизавете Йоркской и, таким образом, соединить дома Йорков и Ланкастеров. Это соглашение явно указывало на то, что вдовствующая королева знала: ее сыновья умерли. По какой бы еще причине она стала поддерживать притязания другого человека на трон?

Получив эти гарантии, Генрих отплыл в Англию во время восстания Бекингема; только два из его пятнадцати кораблей не были сокрушены бурей во время плавания, и, когда он подошел к побережью Дорсета, выяснилось, что восстание закончилось с позором. Поэтому Генрих вернулся в Бретань, и за ним последовали бунтовщики, сумевшие избежать королевской расправы. Тюдор фактически учредил еще один двор во Франции.

Некоторое время Ричард был в безопасности. Он попытался укрепить свои позиции, выдвигая северян на те должности, которые ранее занимали магнаты с юга, хотя, конечно, среди южан он был непопулярен. Они не хотели «чужаков» в своих ширах, где управление обычно осуществлялось тесной группой родственников. Каждый шир, в сущности, был семейным бизнесом. Теперь король отнимал у них имущество и денежные средства — так сказать, активы их компаний.

Вполне возможно, что о сущности дальнейшего правления Ричарда судили несправедливо из-за не предвещающего ничего хорошего начала. У него были все задатки жесткого и даже безжалостного администратора. Король учредил «совет севера», чтобы сплотить свои силы в этом регионе, и этот совет показал себя настолько необходимым инструментом управления, что продолжал существовать в середине XVII века. О его рвении к общественным делам говорит то, что за два года через руки Ричарда прошло более 2000 официальных документов. Все привлекало его внимание — от приготовлений к битве до косьбы сена в Уорике. На синоде 1484 года видные деятели церкви обращались к его «благороднейшему и священному расположению». Возможно, таким был стандартный язык прошений, но он столь значительно отличается от привычных описаний Ричарда III, что достоин упоминания. Более доброжелательное восприятие короля подчеркивают и слова народной баллады «Шотландское поле» (Scottish Field), где говорится:

Также король приобрел репутацию хорошего законодателя. Когда позднее лондонский олдермен не согласился с кардиналом Уолси насчет предложенного тем насильственного взыскания, он напомнил прелату, что такие чрезмерные налоги запрещены статутом Ричарда III.

— Сэр, — сказал Уолси в своей обычной высокомерной манере, — я восхищаюсь тем, что вы ссылаетесь на Ричарда III, который был узурпатором и убил собственных племянников! Как же человек, который сделал столько зла, может издавать хорошие постановления?

Олдермен ответил: «Хотя он совершал зло, в его время вышло множество хороших постановлений, которые король создавал не единолично, но с согласия всего органа, управляющего королевством, то есть парламента». Таким образом, вопреки созданному Тюдорами мифу о злобном горбуне, воспоминания о добром царствовании Ричарда III жили в Лондоне в течение пятидесяти лет после его смерти. Фрэнсис Бэкон, лорд-канцлер другого короля, комментировал «политику и разумные законы», принятые первым и единственным парламентом Ричарда III.

Благочестие, граничащее со страстью к морализаторству, кажется, были самым устойчивым свойством его характера. В акте, заявляющем его притязания на трон, король объявил правление Эдуарда IV царствованием того, кто из-за «лести и подхалимства, сладострастия и излишеств следовал за советом людей высокомерных и порочных, а также неумеренных в своей алчности и презирал людей добродетельных и благоразумных…». Похоже на то, что он действительно считал Вудвиллов «похотливым» скотом и поэтому считал убийство двух принцев средством очищения правящей элиты.

Через два месяца после выхода в свет этой нападки на Вудвиллов король разослал английским епископам циркулярное письмо, где заявил, что горячо желает «увидеть, как растет добродетель и чистота жизни». Возможно, это было всего лишь актом публичного благочестия, но после смерти жены и единственного сына Ричард составил более личную молитву, в которой просил Господа: «Освободи Твоего слугу короля Ричарда от всего горя, страдания и муки, которые я несу с собой». Его сын Эдуард умер в возрасте одиннадцати лет, весной 1484 года; ненадежность линии Йорков была ясна всем. Жена Ричарда последовала за своим ребенком в могилу в начале следующего года. Король, по сути, остался один на свете, терзаемый «горем и страданием», на которые он горько жаловался в своей молитве.

Можно обнаружить и еще один интересный аспект его религиозности. Ричарду принадлежала копия Нового Завета в переводе Уиклифа, а также «Видение о Петре-пахаре» Уильяма Ленгленда; обе эти книги были запрещены церковным синодом 1408 года. Это отдавало лоллардизмом и более аскетической версией католицизма. Можно смело заключить, что Ричард интересовался неортодоксальным и более строгим вероисповеданием, что полностью согласуется с тем, что можно предположить о его жестком характере. Если он вершил дело Господа, то его не терзали угрызения совести.

Смерть жены освободила его и заставила искать другие брачные союзы. В то время появились нешуточные сообщения о том, что Ричард планирует жениться на Елизавете Йоркской, старшей дочери Елизаветы Вудвилл, таким образом разрушив ее помолвку с Генрихом Тюдором. Ходили даже слухи, что король отравил свою жену, чтобы вступить в новый брак, но не похоже, что он был способен жениться на девушке, чьих братьев убил. Даже по нормам той суровой и жестокой эпохи такой союз не мог считаться освященным Господом. В любом случае его презрение к Вудвиллам было хорошо известно.

Слухи не прекращались, и Ричард даже был вынужден созвать совет, на котором отрицал, что когда-либо собирался жениться на Елизавете Йоркской. Даже его самые близкие сторонники были в ужасе от подобной перспективы и, по словам одного из хронистов, заявили королю прямо в лицо, что народ «поднимет против него восстание и обвинит его в смерти королевы». Недоверие к Ричарду распространилось повсюду, в особенности этому способствовал его суровый и непреклонный нрав. Перед нами парадокс человека веры, который одновременно был неистовым убийцей. Но так ли уж парадоксален такой характер? Люди, придерживающиеся аскетичных религиозных убеждений, бывают особенно жестокими и нетерпимыми, если считают, что действуют богоугодно. Ричарда III часто обвиняли в двуличии, но, возможно, в действительности его пороком был фанатизм, уничтожающий все живое, а также вера в то, что он окружен врагами.

Елизавета Йоркская, разумеется, была помолвлена с другим человеком. В Рождество 1483 года в соборе Руана Генрих Тюдор принес клятву, что женится на ней, когда будет коронован как король Англии. Его сторонники, число которых постоянно возрастало, затем принесли клятву верности ему и его притязаниям на трон. Полидор Вергилий заявил, что из-за этого Ричард III теперь «постоянно гневался, дергался и терзался от страха». Он путешествовал по королевству, надолго не задерживаясь ни в одном замке или монастыре. Король собрал войско, чтобы изгнать Генриха Тюдора из герцогства Бретань, но Генрих, предупрежденный заранее, бежал через границу с Францией.

Именно из этой страны он начал вторжение в Англию летом 1485 года. Продолжавшееся двадцать два года изгнание вот-вот должно было окончиться. Ричард, разумеется, не мог предсказать место вторжения, несмотря на то что в свите Генриха были его шпионы. Поэтому он расположился в Ноттингеме — удобном городе для двора, который теперь, в сущности, представлял собой военный лагерь. Ноттингем находился в центре королевства и в любом случае был близко к северным землям, которые, без сомнения, должны были поддержать Ричарда. В начале лета того года король выпустил всеобщее воззвание, в котором объявил Генриха Тюдора бастардом обеих ветвей семьи и миньоном короля Франции; если он получит трон, то «совершит самые жестокие убийства, побоища, кражи и лишения наследства, какие когда-либо видели в христианском мире».

7 августа Генрих прибыл в Милфорд-Хейвен в Пембрукшире с семью кораблями и тысячью человек. Французы с радостью профинансировали его предприятие как способ отвлечь Ричарда от планов помочь их старым врагам в Бретани. Генрих двинулся на север через Хаверфордвест на Кардиган, где его силы присоединились к войскам союзников из Уэльса; Генрих был племянником Джаспера Тюдора, графа Пембрука, и поэтому жители Уэльса считали его своим. По долинам полетела песня бардов:

Чтобы подкрепить свои ненадежные притязания на трон, Генриху был нужен миф. В любом случае родственные связи с Уэльсом были для него жизненно важны. Когда его войска шли через Уэльс, над ними развевался красный дракон Кадваладара, потомком которого он себя объявил, нарисованный на бело-зеленых знаменах Тюдоров. Генрих вошел в Англию через Шрусбери, и в Ньюпорте, в Стаффордшире, его приветствовали первые английские приверженцы. Армия Тюдора все еще была уязвимой, в ней состояли как люди из Франции и Бретани, так и выходцы из Англии и Уэльса. Возможно, ее нельзя было считать достаточно мощной для того, чтобы противостоять королю Англии. Уже к тому времени, когда Генрих добрался до Шрусбери, королю было понятно, что армия бунтовщиков вторглась в страну, не встречая какого-либо серьезного сопротивления.

Сам Ричард не мог полагаться на преданную поддержку магнатов; он отдалил от себя владетельные семьи юга и центральных графств, навязывая их ширам северных аристократов. У него было скорее феодальное, а не национальное понимание королевства, и его действия в прошлом сделали невозможным объединение народа в единое целое. Из Ноттингема Ричард отправился в Лестер, где объявил призыв под свои знамена, побуждая подданных присоединиться к нему перед лицом величайшей угрозы. Он отказывался двинуться на Лестер до праздника Успения Богородицы, что еще раз говорит о его высокомерном благочестии. Своим вассалам король велел «явиться с тем количеством людей, какое вы обещали, с достаточным числом лошадей и упряжи».

Герцог Норфорлк и граф Нортумберленд были среди тех, кто откликнулся на этот призыв. Люди с севера тоже отреагировали быстро, в том числе и город Йорк, который послал восемьдесят человек «со всей поспешностью». Герцог Суффолк даже не пошевелился. Еще один крупный аристократ лорд Стэнли послал в ответ извинение или отговорку, заявив, что страдает потливой лихорадкой; тогда Ричард схватил его сына и сообщил Стэнли, что если он не прибудет со своим войском, то молодому человеку отрубят голову. В итоге лорд Стэнли и его брат прибыли с достаточным количеством людей, но их верность навсегда была поставлена под сомнение. Король не знал, пойдут ли они в бой как его друзья или как его враги.

Когда армии встретились на Босвортском поле 22 августа, преимущество было на стороне короля. В его армии насчитывалось 10 000 человек, тогда как у Генриха людей было в два раза меньше. Документально подтвержденных описаний этой битвы не существует, известно только, что она началась со звука выстрелов: у обеих сторон была артиллерия, в том числе пушки и недавно вошедшее в моду ручное огнестрельное оружие. Выстрелы ничего не решили, и последовала схватка врукопашную. В какой-то момент Ричард решил двинуться вперед и атаковать Генриха Тюдора самому. Это было обдуманное решение, позволяющее прекратить конфликт так быстро, насколько это было возможно. На войне, как правило, армия разбегалась или отступала, как только погибал ее командир. Возможно, король также считал, что некоторые из его людей вот-вот его покинут.

Взяв только своих самых преданных сторонников, Ричард галопом поскакал на людей, окружавших Генриха Тюдора, раня и убивая всех, до кого мог только добраться его меч. Говорили, что он кричал: «Измена! Измена! Измена!» Король сделал ошибку, отделившись от главных сил своей армии, но на какое-то время могло показаться, что его атака возымела эффект; затем в бой на стороне Генриха Тюдора вступил сэр Уильям Стэнли, который до этого стоял в стороне. В последовавшем за этим хаосом люди Генриха взяли короля в кольцо и напали на него; Ричард был окружен, и под ним убили лошадь. Кровь короля пролилась в маленький ручей, и еще в XIX веке рассказывали, что никто из местных жителей не пьет воду из этого источника. Позже в палатке на поле битвы нашли книгу молитв погибшего короля.

Часа сражения оказалось вполне достаточно. После боя корону, которую Ричард надел на свой шлем, нашли лежащей в поле. Ее подняли и надели на голову Генриха Тюдора. Тело Ричарда освободили от доспехов и на лошади доставили во францисканский монастырь в Лестере, где он был похоронен в каменном гробу без всяких церемоний. Позже гроб использовали как кормушку для лошадей, и кости Ричарда пропали[65]. Со времен Нормандского завоевания он был единственным английским королем, чьи останки так и не поместили в королевскую усыпальницу. Он правил чуть больше двух лет и все еще оставался тридцатидвухлетним молодым человеком. Великая династическая война закончилась. Белая роза и красная роза лежали в пыли.

40

Король подозрений

Жизнь Генриха Тюдора, графа Ричмонда, прошла в бедности и скитаниях. После того как Эдуард IV одержал триумфальную победу, Генрих поспешил бежать из Уэльса в Бретань, подгоняемый своим дядюшкой Джаспером Тюдором. Для родни из Ланкастеров он оставался отвергнутым и презираемым потомком, отпрыском-бастардом (хотя и позже признанным) по линии Джона Гонта, пока ошибки Ричарда III не сделали Тюдора претендентом на английский трон. То, что короля перестали поддерживать, особенно после убийства двух принцев, дало Генриху возможность выдвинуться вперед. Настало его время.

После победы при Босворте Генрих VII медленно двинулся на юг. Согласно Полидору Вергилию, который его знал, Тюдор был «стройным, но хорошо сложенным и сильным», ростом выше среднего; его наружность — «в высшей степени привлекательной, а лицо — светлым, особенно когда он говорил»; глаза у него были «маленькими и голубыми». У Генриха были высокие скулы, глаза с нависшими веками, заостренный нос с высокой переносицей и тонкие губы. Искусство создания портрета короля во всем величии начало развиваться. Вергилий также отмечает, что в последние годы волосы Генриха поседели, зубы поредели и были тронуты разрушением, а кожа приобрела желтоватый цвет.

Коронацию назначили на 30 октября, а созыв парламента — на 7 ноября. Палатам лордов и общин объявили, что царствование Генриха началось 21 августа, за день до битвы при Босворте; с помощью этой уловки Ричарда, хотя он в тот момент и был законным королем, можно было обвинить в государственной измене, так как он противостоял своему суверену. В своде законов редко попадались более абсурдные ситуации. Также Генрих желал, чтобы коронация прошла до того, как соберется парламент, потому что не хотел, чтобы считалось: королевская власть дарована ему этим собранием; то, что парламент дал, он же может и отнять.

Но по какому праву Генрих потребовал корону и получил ее? Никак не по праву рождения. Он получил право наследования от своей матери, и, поскольку она еще была жива, трон должен был достаться ей. Его обещание жениться на Елизавете Йоркской и таким образом соединить две главных семьи королевства было никоим образом не достаточным и даже ни в какой мере не приемлемым; оно могло означать, что Генрих коронуется только из-за своей связи с домом Йорков. Если бы Елизавета Йоркская умерла раньше его, не оставив детей, то Тюдор теоретически обязан был оставить трон и передать его следующему по порядку наследования. Подобное не должно было никому прийти в голову. Именно по этой причине Генрих отложил свадьбу до того, как пройдет коронация. Он должен был стать королем раньше, чем мужем Елизаветы.

В сущности, единственным обоснованием того, что он присвоил корону, была победа в битве при Босворте; бог войны унес Ричарда. Торжество в бою всегда рассматривалось как знак божественного расположения, хотя ошеломляющее количество сюрпризов и поворотов в сражениях Войны Алой и Белой розы заставило некоторых усомниться в этом. За предыдущие тридцать лет корона переходила из рук в руки пять раз, и, таким образом, ее обретение теперь могло рассматриваться как каприз удачи, а не милость небес. Уход поверженного короля не оплакивали, но новый король был узурпатором, чье правление, возможно, придется терпеть стиснув зубы. Сила и значительность самой короны, возможно, несколько потускнели. Не было никакого ощущения славного расцвета нового царствования. В конце концов король почувствовал, что ему необходимо испросить у папы буллу, чтобы гарантировать свою власть.

Таким образом, в качестве короля Генрих не мог чувствовать себя в безопасности. Только в последние десять лет своего правления он достиг этого благополучного состояния. Он провел свою жизнь в изгнании и был слабо знаком с Англией и англичанами, если вообще имел о них хоть какое-то представление. Он никогда не был в составе правительства и никогда не владел большими участками английской земли. Он лучше говорил по-французски, чем по-английски. Семьи аристократов страны едва ли воспринимали Генриха как одного из своих и по большей части держались в стороне от его борьбы с Ричардом. На деле они были нейтральными наблюдателями за его победой. Только двое из аристократов сражались вместе с новым королем при Босворте, и оба, как и он сам, были изгнанниками. Так в возрасте двадцати восьми лет Генрих принял на себя королевскую ношу без всякой подготовки и обучения.

Ему пришлось шаг за шагом создавать для себя поддержку. Он был всегда осторожен и действовал продуманно, руководствуясь в равной степени сдержанностью и подозрительностью. Во время коронации он учредил королевскую стражу из 200 человек, которые стали известны как телохранители короля; они были одеты в бело-зеленые камзолы и носили оружие, отчасти напоминающее копье, а отчасти — боевой топор, под названием «алебарда». Эти люди стали прообразом постоянной армии следующих поколений. Генрих подражал французскому королю, у которого была своя личная гвардия; в этом и во многом другом он взял французский двор за образец для подражания. Именно его он знал лучше других. Также он защищал себя и другими средствами и послал гарнизоны в Плимут и Берик на случай возможного вторжения.

Генрих облачился в мантию роскоши и власти, чтобы лишить оружия любую оппозицию своему правлению. Он объявил, что ведет свое происхождение от Брута Троянского, основателя Лондона, и соотносил себя с Генрихом VI, который предположительно считался святым. Тюдор потратил много времени и сил, пытаясь канонизировать погибшего короля. Он стал первым правителем Англии, который поместил оттиск своего настоящего изображения на монетах страны; на серебряном шиллинге имелся его профиль, а золотой соверен украшало изображение короля, сидящего во всем величии на готическом троне с императорской короной на голове. Это был один из многих монументальных портретов короля, ставших популярными во время его царствования. Несмотря на якобы присущую ему бережливость, Генрих щедро тратил деньги на роскошь двора, что было заметно по церемониям и его хвастовству. Он обновил и королевский герб, использовав мотив орнамента в виде алой и белой роз, соединенных друг с другом в знак единения королевства. Красная роза никогда не была особо значимой эмблемой Ланкастеров, но Генрих использовал ее как символ. Так начался миф о возрождении при Тюдорах, прославляемый Холиншедом и Шекспиром.

У Генриха были все причины подтверждать и расширять свое королевское достоинство; узурпатор всегда находится в опасности, и йоркистская фракция почти сразу начала плести заговоры против нового короля. Некоторые из бывших сторонников восстали против короля в Вустере и Уэльсе, но их легко удалось остановить. Трон еще больше укрепился после того, как в 1486 году в Винчестере родился наследник престола; именно в этом городе должен был находиться знаменитый Круглый стол, и ребенка назвали Артуром. Генрих с готовностью использовал любые королевские связи, которые только мог найти, и даже злоупотреблял ими.

Еще одно покушение на его трон было предпринято йоркистами в конце того же года. Они заявили, что спасли из длительного заключения молодого графа Уорика, сына герцога Кларенса и, следовательно, законного наследника престола. Этого было достаточно, чтобы возродить все надежды потерпевших поражение. Тот факт, что настоящий граф Уорик в то время томился в лондонском Тауэре, никоим образом не уничтожил их энтузиазма. Мальчик появился в Дублине и в этом же городе 24 мая 1487 года был объявлен королем Эдуардом VI. Корону сняли со статуи Девы Марии и во время церемонии надели ему на голову.

По-настоящему предполагаемого короля звали Ламберт Симнел. О его раннем периоде жизни мало что известно. Кажется, он отличался приятным внешним видом и незаурядными манерами, что заставило некоторых смельчаков поверить, что он действительно сможет изображать графа. Также Ламберт привлек внимание сестры Эдуарда IV Маргариты Бургундской, которая в следующие годы делала все, что было в ее силах, чтобы восстановить династию Йорков. Другие сочувствующие Йоркам, среди которых были граф Линкольн и лорд Ловел, жаждали принять участие в заговоре. Как бы то ни было, наибольшее удивление должно вызывать то, что к ним примкнула теща Генриха. Елизавету Вудвилл, вдову Эдуарда IV, могли считать выше подозрений. Ее дочь Елизавета Йоркская была царствующей королевой. Какую цель преследовала мать, пытаясь свергнуть с престола своего зятя и лишить трона собственную дочь?

Похоже на то, что Елизавета Вудвилл чувствовала, что она сама и ее род унижены тем, что Генрих захватил корону. Ходили слухи, что Тюдор не обращается с женой с должным почтением или с добротой. Он долго тянул со свадьбой и все еще откладывал коронацию королевы. Его не прельщала связь с Йорками. Генрих женился на Елизавете ради короны, поэтому ее мать ополчилась на него и поддержала притязания Ламберта Симнела.

Генрих, встревоженный угрозой своему правлению, извлек настоящего графа Уорика из Тауэра и заставил его пройти с процессией по улицам Лондона. Молодой человек также посетил торжественную мессу в соборе Святого Павла, где ему было позволено поговорить с теми, кто знал его лично. Сторонники Симнела в Дублине, разумеется, объявили настоящего графа самозванцем. Маргарита Бургундская из своего дворца во Фландрии призвала 2000 немецких наемников под командованием графа Линкольна. Хронист Тюдоров Эдуард Холл называл ее «дьявольской герцогиней» и «собакой, возвращающейся к своей старой блевотине»; этот поток был направлен против Генриха Тюдора.

Немецкие наемники высадились в Дублине как армия провозглашенного королем Эдуарда VI, там им удалось набрать еще солдат и наемников. Они морем отправились в Англию вместе с самозванцем, и Генрих выступил против них со своей армией. Два войска встретились около Ист-Стоука 16 июня, и 12 000 солдат Генриха нанесли поражение армии из 8000 человек под командованием графа Линкольна. Сам Линкольн был убит в сражении, а Симнела захватили в плен. Ловел бежал с поля боя. Фрэнсис Бэкон в жизнеописании Генриха VII отмечает, что после этого Ловел жил еще долго «в подвале или погребе». Говорили, что в начале XVIII века во время строительных работ в Минстер-Ловелл-Холле в Оксфордшире была обнаружена подземная комната, где находился сидящий на стуле скелет человека, голова которого лежала на столе. Фортуна ему не благоволила.

Как бы то ни было, битва при Стоуке многое объективно продемонстрировала. Примечательно, что некоторые джентри уклонились от поддержки Генриха под тем или иным предлогом, а также распространялось множество слухов — и суматохи — по поводу судьбы короля. Исход битвы всегда непредсказуем, и хрупкость правления Генриха только подчеркивалась тем, что всего через два года после Босворта он был вынужден снова сражаться за свою корону. Битву при Стоуке можно считать последней в Войне Алой и Белой розы. Победитель был достаточно милостив. Король взял Ламберта Симнела поворачивать вертела на королевской кухне, а потом юный самозванец стал королевским сокольничим. Елизавету Вудвилл поместили в монастырь в Берсмондее, где она провела остаток жизни. На пиру с ирландскими лордами Генрих заметил: «Мои властелины Ирландии, в конце концов вы коронуете обезьяну».

Королю было важно упрочить и укрепить свою власть. Он предпочитал править с помощью закадычных друзей, а не посредством великих лордов королевства; он оставил аристократов в своем совете, но полностью им не доверял. Вместо этого Генрих окружил себя приближенными, которых возвысил он сам и которые были ему преданы всей душой. Он предпочитал юристов магнатам и охотнее слушал советы богатых купцов, чем великих лордов. Конечно, ему была нужна аристократия и лорды, чтобы контролировать графства, которые им принадлежали; в отсутствие полиции и регулярной армии он полагался на них. Но король был осторожен и не увеличивал их число: за все свое царствование он пожаловал титулы только трех графов и пяти пэров.

Также король действовал с помощью судов и трибуналов, которые полностью им контролировались. Главным среди них был особый орган под названием Звездная палата, использовавшийся для того, чтобы удерживать некоторых зарвавшихся высокопоставленных подданных в подчинении. Если они были виновны в том, что нарушали отправление правосудия, обзаводились небольшой армией сторонников или разжигали беспорядки, их быстро наказывали. Судья Шеллоу в «Виндзорских насмешницах» (The Merry Wives of Windsor) говорит: «Я подам жалобу в Звездную палату… Этим делом займется Королевский совет! Это больше чем оскорбление. Это мятеж!.. Рыцарь, вы побили моих слуг, подстрелили моего оленя и ворвались в дом моего лесничего»[66]. Члены палаты собирались в зале, потолок которого был расписан звездами. Там не было присяжных и не было апелляций. Camera stellata, или Звездная палата, впервые упоминается в царствование Эдуарда III, но Генрих VII расширил ее полномочия к своей выгоде.

Также Генрих включился в тщательное управление королевскими финансами, и на статьях расходов в счетных книгах стоят его инициалы; он изучал их строку за строкой. Во время царствования король стремился добиваться исполнения любого возможного своего притязания и получения всех прав, которыми он обладал; как бы то ни было, этим он не слишком отличался от своих предшественников. С помощью денег он укреплял свое личное влияние, переправляя поступления из государственной казны — официального органа — в свою сокровищницу. Доходы от земель короны, оплата за судебные распоряжения, штрафы, наложенные на заключенных, старинные феодальные выплаты — все это попадало прямо к нему в руки.

Иностранные авантюры Генриха никоим образом не закончились. Он постоянно поддерживал Бретань в ее борьбе против власти Франции: в конце концов именно Бретани он был обязан своей свободой в прошлом. Король разместил в герцогстве войска, полностью вооруженные и готовые к войне с королем Франции Карлом VIII. Генрих собрал флот и убедил парламент поднять налоги, чтобы профинансировать это предприятие. Он знал, что угроза или обещание войны всегда могут пополнить его сокровищницу. Карл VIII, разумеется, желал сбить с толку английского короля и нарушить его устойчивость, поэтому пошел на переговоры одновременно с шотландцами и ирландцами, чтобы спланировать совместную кампанию. Врагам Англии нужен был только повод.

Так, в конце осени 1491 года молодой человек семнадцати лет появился в Корке, назвавшись Ричардом, герцогом Йорка, — младшим из двух принцев, убитых в лондонском Тауэре. Как Ричард IV он был истинным йоркистским королем Англии. Юноша подробно и убедительно вспоминал жизнь при дворе отца, а также детали заключения в Тауэре. Он даже вспомнил, что сказал убийцам брата: «Почему вы убиваете моего брата? Убейте лучше меня и оставьте ему жизнь!» Он был привлекателен и хорошо одевался.

«Ричард» заявлял, что его забрали из Тауэра и доставили для казни к одному лорду, который, пожалев невинного и уважая королевскую кровь, отправил его за границу, взяв клятву, что мальчик не откроет никому тайну своей личности, пока не пройдет несколько лет. Но теперь пришло время выйти на сцену законному королю. Некоторые убеждались в том, что юноша — тот, за кого себя выдает, едва увидев его. В нем было естественное благородство и величие королевской крови. На самом деле его звали Перкин Уорбек, и он, как считалось, был сыном фламандского лодочника.

Представитель Ирландии граф Килдэр был не в восторге от присутствия в стране этого молодого человека; четыре года назад Килдэр поддерживал притязания на трон Ламберта Симнела и — что вполне понятно — не желал вновь впутываться в йоркистскую интригу. Но у великолепного претендента на престол друзья были повсюду. Уорбек с готовностью принял предложение отправиться ко двору Карла VIII, где был принят как единственный король Англии. Его называли Ричардом Плантагенетом, и количество его приближенных росло.

Генрих заболел, возможно от раздражения и страха. Счета от различных фармацевтов выросли в семь раз. Он заключил с Карлом VIII, который и сам хотел избежать войны из-за Бретани, соглашение, по которому король Франции не должен был давать убежище кому-либо из врагов Генриха. Уорбек безотлагательно пересек границу и отправился ко двору Маргариты Бургундской в Мехелен. «Я узнала его, — писала она, — так легко, как будто видела только вчера». Другие придворные старого двора Эдуарда IV практически в едином порыве также заявили, что узнают его. Теперь Маргарита Бургундская называла Уорбека Белой Розой — чистым и восхитительным символом йоркистов.

Также герцогиня позаботилась, чтобы Уорбек обзавелся богатыми и влиятельными союзниками. Его отправили на похороны императора Священной Римской империи Фридриха III в Вену, где он встретился с сильными мира сего, среди которых был сын Фридриха Максимилиан, который теперь управлял всей империей Габсбургов. Максимилиан и Белая Роза быстро стали закадычными друзьями. Претендент на английский престол вскоре уже чеканил серебряные монеты от своего имени; у него была вооруженная охрана, одетая в красное и синее.

Но Генрих не зевал. Опасность была слишком велика, чтобы не обращать на нее внимания. Он ввел торговые санкции против бургундских территорий, где Уорбек нашел убежище. В свою очередь, было запрещено ввозить английские товары, и в частности английское сукно, как в Нидерланды, так и в другие государства. Финансовые последствия для купцов и работников с обеих сторон были чрезвычайно тяжелы, но династическая вражда взяла верх над экономическими соображениями. Также Генрих потратил много денег на то, чтобы собрать сведения о настоящем происхождении Перкина Уорбека, и королевские посланцы в Европе собирали информацию о предполагаемой семье самозванца, принадлежащей к низшим слоям общества.

Король боялся, что вторжение неизбежно; он послал патрулировать море вдоль побережья Суффолка столько кораблей, сколько смог отыскать, и приказал войскам охранять главные порты королевства. Он попросил своих сторонников снарядить тяжеловооруженных всадников, чтобы они были готовы сражаться в тот день, когда их известят о необходимости.

У Генриха в свите Уорбека были шпионы, прислушивающиеся к любому разговору. О короле говорили, что он в любых обстоятельствах поступает «осмотрительно и с соответствующим усердием вербует себе сторонников, но все еще не раскрыл суть дела своей партии… держит ее при себе и продолжает искать дальше». Выяснилось, что маленькие группы сторонников Йорков в Кале, Суффолке и других местах готовы восстать, поддержав требования «Ричарда Плантагенета». Некоторые из них все еще служили при дворе Генриха и у него в доме. Настал момент арестовать их и отправить в тюрьму.

Самым старшим из всех заговорщиков оказался лорд-канцлер Генриха сэр Уильям Стэнли — тот самый человек, который обеспечил королю победу при Босворте. На последовавшем за арестом процессе он, как предполагается, сказал, что «если бы он с уверенностью знал, что молодой человек — сын короля Эдуарда, то никогда не поднял против него оружие». При других обстоятельствах это посчитали бы безупречным выражением чувств, но в царствование Генриха такие слова означали смерть предателя.

3 июля 1495 года Белая Роза и его армия наемников высадились в Диле, в Кенте, но вторжение оказалось нежизнеспособным. Силы претендента на трон были разбиты, и Уорбек отступил в относительно безопасное море. Его солдаты, захваченные в плен, отправились прямиком в Ньюгейт или в Тауэр. Генрих мог успокоиться еще и из-за того факта, что англичане не встали под знамена Уорбека, они нисколько не были возбуждены его высадкой и не желали его поддерживать.

Уорбек получил резкий отпор, но отправился в старый приют всех йоркистов — Ирландию. К несчастью, он сделал неудачный выбор, высадившись в Уотерфорде, где горожане активно сопротивлялись любой попытке отправить их на войну. В течение нескольких месяцев самозванец бродил по Ирландии, мнимый король без королевства, живущий в тайне и страхе. Фортуна снова сменила свое настроение, когда его пригласили — или он пригласил сам себя — ко двору короля Якова IV в Эдинбурге. Молодой король Шотландии — приблизительно одного возраста с Уорбеком — был рад воспользоваться любой возможностью смутить и ослабить своего старого врага Англию. В лице лже-Ричарда ему представился подходящий случай. Уорбек прибыл зимой 1495 года, и шотландцы приветствовали его как героя-победителя. Он получил больше чем просто обещания поддержки, он получил невесту. С Уорбеком была помолвлена близкая родственница шотландского короля леди Кэтрин Гордон. Она была не совсем принцессой, но, безусловно, невестой высшего сорта.

Итак, Белая Роза и король Шотландии, породнившись благодаря этому браку, начали вторжение в Англию. Возможно, Якову IV оно виделось одной из тех пограничных войн, которые всегда вели англичане и шотландцы, может быть, он допускал, что после этого англичане поднимут восстание в поддержку молодого Ричарда IV. Сам Генрих не был так уверен в исходе. Он выставил против шотландцев армию в 20 000 человек и флот из семидесяти кораблей; к всеобщему яростному недовольству, он поднял налоги и насильно заставил давать ссуды, чтобы оплатить эту кампанию. На деле вторжение потерпело фиаско, и Белая Роза открыто признался, что был в ужасе от кровавых налетов шотландских войск до того, как они бежали к себе через границу. Вновь он показал себя как неудачливый принц.

Уорбек задержался в Шотландии еще на несколько месяцев, причем двор Яова IV встречал его с все меньшим радушием, а затем поставил все на попытку еще раз пригрозить Англии. Вместе с женой и несколькими сторонниками они отправились в Корнуолл через Ирландию. Самозванец получил информацию о том, что на юго-западе Англии его ждет армия корнуолльских повстанцев. Жители Корнуолла несколько месяцев назад пошли на Лондон, протестуя против того, что считали несправедливым налогообложением. К ним присоединились люди из других западных графств, которые тоже отказывались платить за войну с Шотландией. Почему они должны финансировать далекую борьбу, которая их никоим образом не касается? Тем не менее, как и многие другие повстанцы, они добрались только до Блекхита, где их лидеров сразили. Теперь представилась другая возможность. Они поверили, что нашли себе лидера королевской крови.

И снова Уорбек был потрясающе невезучим; к нему присоединилось некоторое количество людей из Девона и Сомерсета, но город Эксетер отказался открыть перед ним ворота. Его сторонники, уставшие и голодные, начали дезертировать из армии; король слал им послания, обещая прощение, если они сложат оружие. Уорбек, ощущая скорое поражение, попросил убежища в аббатстве Бьюли. Генрих окружил церковь, и претендента на трон убедили сдаться. Он вышел из убежища, одетый в золото, но вскоре гордость ему пришлось поумерить. Уорбека доставили в Лондон, перед ним скакал герольд, оглашая воздух насмешливыми фанфарами, и вскоре его саморазоблачение стало публично известно. Похоже, что оно было написано королевскими советниками и имело к истине такое же отношение, как и первоначальное требование Уорбека. Вскоре по Англии и Европе распространилось несколько версий того, как протекала его жизнь. Никто на самом деле ничего точно не знал о его происхождении и воспитании; возможно, его избрали на роль принца в раннем возрасте, а затем растили при дворе Маргариты Бургундской. В то время говорили, что на самом деле он был незаконным сыном Эдуарда IV. Генрих заявлял, что считает Уорбека незаконным ребенком Маргариты и местного епископа. Личность Перкина по-прежнему покрыта туманом.

С тем, как закончилась его жизнь, все ясно. Он бежал из-под стражи в Вестминстерском дворце, где, кажется, жил как лишенный свободы гость короля, но его снова поймали. Тогда Уорбека отправили в Тауэр, где он более года был королевским гостем в более суровом смысле. Страхи и подозрения не отпускали Генриха. Уорбек был обвинен в заговоре с целью измены с другим заключенным, не кем иным, как юным графом Уориком, личину которого надевал на себя Ламберт Симнел. Теперь король воспользовался удобной возможностью избавиться сразу от двух молодых людей, которые угрожали его трону. Уорбек был повешен, а Уорик обезглавлен.

Граф Уорик был заключен в тюрьму и казнен только за то, что являлся наследником престола со стороны Йорков. Он был ни в чем не виновен, и, после того как провел в заключении пятнадцать лет, про него говорили, что он «не отличит и гуся от каплуна». Но он все равно должен был умереть. Вдова Уорбека, Кэтрин Гордон, поселилась при английском дворе и впоследствии несколько раз выходила замуж.

Теперь Генрих считал, что прочно сидит на троне. «Теперешнее состояние, — писал миланский посол, — наиболее стабильно даже для королевских потомков, поскольку не осталось никого, кто претендовал бы на корону… Его Величество может стоять, как дозорный на вершине башни, взирая на то, что происходит на равнине». Вид с башни, разумеется, отличается от вида с равнины, где могут быть разногласия и недовольство. Двое испанских послов предположили именно это, когда пришли к выводу, что король «установил в Англии образцовый порядок и держит людей в таком подчинении, какого раньше никогда не было».

В следующем месяце после казни Генрих заболел; он выздоровел, но его здоровье существенно пошатнулось. Он стал настолько же набожным, насколько раньше был подозрительным. Каждый день он посещал мессу, но одновременно консультировался и с астрологами, и с предсказателями. Во времена, когда его одолевали личные несчастья, он жадно вслушивался в пророчества, касающиеся короны и его королевства. Весной 1502 года старший сын Генриха и наследник престола Артур умер от какой-то болезни. После его смерти наследником стал сильный и умный младший брат Артура Генрих. За шесть месяцев до этого Артур женился на Екатерине Арагонской, связав таким образом английский и испанский престолы, теперь молодой Генрих, в свою очередь, был с ней помолвлен. Король постоянно откладывал свадьбу, надеясь, что у сына появится лучшая брачная перспектива. Молодая испанская дама попала в ловушку международных отношений и страдала от отсутствия денег и любви.

Через год после смерти своего старшего сына королева Англии Елизавета Йоркская перенесла выкидыш и умерла от послеродовой инфекции. На Генриха очень подействовали обрушившиеся на него несчастья, говорили, что он «тайно удалился в уединенное место, и ни один человек не должен был его беспокоить». Тело Елизаветы торжественно выставили в Тауэре, а затем с надлежащими церемониями похоронили в Вестминстерском аббатстве. Два года спустя король начал подыскивать другую невесту. Он выбрал королеву Неаполя из-за ее приданого, а также предполагаемой привлекательности. Генрих послал в Италию послов со следующими вопросами: «Красится ли она? Толстая она или худая? Видны ли волосы около ее губ? Носит ли она высокие туфли, чтобы увеличить свой рост? Свежее ли у нее дыхание? Много ли она ест и пьет?» Затем он обратил свой взор на Иоанну Кастильскую, надеясь управлять ее страной как регент, хотя об этой даме было известно, что она сумасшедшая. Все это сватовство ни к чему не привело, и Генрих так и не женился.

Он добился определенных успехов, самым значительным из которых был брак его старшей дочери с королем Шотландии. Свадьба Якова IV и Маргариты Тюдор была бальзамом на рану, нанесенную во время защиты интересов Уорбека. Режиссированием династических браков Генриху действительно удалось укрепить положение Англии среди правящих семей Европы. Благодаря этому он отказался от агрессивной захватнической политики королей из династии Плантагенетов. Мы можем рассматривать династические союзы как победу его «внешней политики». В любом случае война стоила дорого и требовала налогов, которые не нравились народу.

Несмотря на короткий перерыв в торговле между Англией и Нидерландами, который произошел из-за покровительства Маргариты Бургундской Уорбеку, Генрих приложил все усилия, чтобы поощрять рынок необработанной шерсти и готовых тканей; теперь эти товары были главными предметами экспорта, и король желал устранить все препятствия торговле. Также он развивал английскую коммерцию на новых территориях, и едва ли в Европе была хоть одна страна, с которой Тюдор не установил торговых отношений; Исландия, Португалия и страны Балтии попали в сферу его деятельности.

Едва ли он был государственным человеком, который печется об общем благе; Генрих желал только наслаждаться плодами роста таможенных сборов, которые пополняли его сундуки. Он также торговал и от своего имени, и в один год заработал 15 000 фунтов стерлингов на импорте квасцов, которые использовались при производстве мыла. Теоретически эта торговля была монополией папы, но Генрих рассудил, что риск отлучения куда менее важен по сравнению с получением прибыли. Фигура короля, считающего свои деньги в конторе, из колыбельной «Песенки в шесть пенсов» (Sing a Song of Sixpence), скорее всего, навеяна образом Генриха VII.

Возможность получения выгоды заставила его финансировать экспедицию купцов из Бристоля за моря, на «остров Бразил», куда лучше известный как Ньюфаундленд, где они обнаружили колоссальные районы рыбного промысла. Также король дал Джону Кэботу и его трем сыновьям лицензию на путешествие и поиск новых земель в западных океанах, начав таким образом историю английских географических исследований. Кэбот добрался до побережья Северной Америки, считая, что достиг Азии, и поставил колониальный флаг. Хаклюйт[67] говорит, что бристольские купцы привезли из Ньюфаундленда ко двору Генриха трех индейцев; они были одеты «в звериные шкуры, ели сырое мясо и по поведению напоминали грубых животных». Генрих позаботился о том, чтобы им обеспечили подходящие помещения в Вестминстере, и через два года «они были одеты, как англичане, и стали неотличимы от англичан». Хаклюйт добавляет: «Что же касается речи, то я никогда не слышал ни от одного из них ни единого слова». К тому времени, когда в следующем путешествии Себастьян Кэбот (сын Джона Кэбота) добрался до залива Гудзон, король уже умер.

В последние годы жизни его подозрительность дошла до такой степени, что к тому времени, когда он умер, многие считали Генриха тираном Англии. Он удалился в свой собственный мир величия. Встревоженный осознанием того, что сеньоры его двора вступили в сговор с Перкином Уорбеком, пытаясь реставрировать династию Йорков, король решил отгородиться от тех, кто, согласно традициям, составлял его свиту. Он удалился в частные покои, куда допускали только самых близких ему людей. Он жил и работал в этих уединенных комнатах, отделенных от более открытых помещений Большого зала и приемной; теперь он действительно мог держаться на расстоянии и, разумеется, хранить свои секреты. Королевский двор средневекового периода, состоящий по большей части из свиты вооруженных людей, окружавших короля и разделявших его занятия, наконец сменился частным двором, управляемым слугами и королевскими чиновниками. За последние тринадцать лет своего царствования Генрих созвал только один парламент в 1504 году.

Впрочем, он поддерживал великолепие двора; как и полагается великому королю, Тюдор с размахом организовывал состязания, процессии и турниры. Перед ним представали акробаты и певцы, он покупал (или ему дарили) животных для королевского зверинца, он любил устраивать парады «уродов» для увеселения придворных. Король обожал азартные игры и играл в такие карточные игры, как «Мучения», «Проклятие» и «Победитель проиграл». Он любил соколиную охоту и охотился каждый день, в его свите состояли пять сокольничих. В особенности Генрих, кажется, наслаждался компанией «дураков», или шутов, — в любой момент при дворе было по крайней мере пятеро таких, в том числе Скот и Дик, «главные дураки», и Рингли, «аббат анархии».

Средневековый юмор теперь, возможно, мало кому понятен. В XIV веке расхожим выражением стала одна фраза. «Как говорит Хендинг» или «по словам Хендинга» — с этого следовало начать, чтобы кратко изложить шутку или мудрость. «Тот, у кого нет друзей, мертв, по словам Хендинга», «как сказал Хендинг, никогда не говори своему недругу, что у тебя болит нога» или «Хендинг говорит, что лучше отдать яблоко, чем его съесть» — эти фразы повторяли на улицах и в полях.

Существовало много шуток и загадок, а также игра в вопросы и ответы под названием «Озадаченный Балтазар». Какую самую широкую воду безопаснее всего переходить? Росу. Какой лист самый чистый среди всех листьев? Остролист, ибо никто не будет подтирать им задницу. Сколько бычьих хвостов понадобится, чтобы добраться с земли до неба? Хватит и одного, лишь бы был достаточно длинным. Что самое хорошее и самое плохое среди людей? Слово может быть и тем и другим. Что некоторые любят, а другие ненавидят? Правосудие.

В воздухе витали тысячи пословиц и поговорок.

Кто может добавить жара огню, радости небесам и боли в аду?

Кольцо у монахини — как кольцо в носу у свиньи.

Твой лучший друг все еще с тобой. Кто это? Ты сам.

Солнце не становится хуже оттого, что светит на навозную кучу.

Волей-неволей поплывешь, если тебя держат за подбородок.

Час холода высосет семь лет тепла.

Последнее предложение наводит на мысли обо всем средневековом периоде.

В более спокойное время король работал со своими советниками, и его никто не тревожил. Двое самых известных из них — Ричард Эмпсон и Эдмунд Дадли — были назначены, чтобы изводить и привлекать к ответственности самых крупных аристократов королевства. Они властвовали в маленьком комитете, который назывался ученым советом при судах, специально учрежденном для того, чтобы отстаивать права короля и взыскивать королевские долги. Но были у этого совета и другие, менее официальные способы действия. Если занимающая высокое положение семья мало тратила и не выставляла свое богатство напоказ, она могла выкроить средства на денежный подарок королю; если семья щедро тратила деньги и вела роскошную жизнь, то могла себе позволить поделиться своим великолепием с королем. Вот в такую ловушку Генрих ловил своих жертв.

Эмпсон и Дадли также налагали штрафы или долговые обязательства на тех аристократов, которые каким-то образом нарушали закон. Граф Нортумберленд был оштрафован на 5000 фунтов стерлингов за незаконные удержания. Лорд Абергавенни был за ту же самую вину оштрафован на 70 000 фунтов; из этой огромной суммы Генрих получил только 5000, угрожая затребовать остальное, если лорд не будет себя правильно вести. Любого могли призвать предстать перед судьей, и если он не являлся, то его имущество могло быть конфисковано, а он считался виновным, которого могли заключить в тюрьму, если король того пожелает. Таким образом король добивался повиновения тех высокопоставленных подданных, кому он не доверял. Но он не мог купить их преданность. Его все боялись, но немногие любили его и восхищались им. «Все вещи, — писал Томас Мор о царствовании Генриха VII, — имеют скрытый смысл: выглядят они как одно, а значат другое».

Как позднее сказал Дадли, задним числом делая глубокомысленные выводы из своей тюремной камеры, «наслаждения и умственная деятельность его королевского величества во многом определялись тем, чтобы его опасались, к его вящему удовольствию, в связи с чем много самых разных людей были должны передавать ему огромные суммы денег». Дадли также признался в том, что незаконно отнял деньги в пользу короля у восьмидесяти жертв. Король фактически установил финансовую автократию, абсолютизм, пугающий еще больше из-за непомерных штрафов и угрозы бесконечного тюремного заключения. Такое наследство он оставил своему сыну и преемнику, ставшему королем Генрихом VIII. Король хранил записные книжки, где набрасывал свои язвительные и полные подозрений мысли и наблюдения о тех, кто находился вокруг него; когда ручная обезьяна разорвала одну из таких книжек, двор, по словам Фрэнсиса Бэкона, «едва не умер от веселья»[68].

Можно сказать, что, как скряга Скрудж, Генрих VII слишком боялся мира. Разумеется, он, как и Скрудж, пытался защитить себя стеной денег. Как бы то ни было, он был целенаправленно корыстолюбив; он сказал одному из своих советников: «Короли, мои предшественники, ослабили свою казну и этим сделали себя слугами своих подданных». Он не собирался просить или занимать, он отбирал угрозами. При этом ежегодный королевский доход вырос примерно на 45 %, и Генрих был одним из немногих монархов в английской истории, который умер, не оставив долгов. Также он был первым королем со времен Генриха V, передавшим трон без споров.

Деньги были силой. Они позволяли королю защищать свой трон и династию; Генрих сказал испанскому послу, что в его намерения входило держать своих подданных в бедности, потому что богатство только сделало бы их высокомерными. Возможно, в свои последние годы он стал суровее и ненасытнее, но в равной степени вероятно, что его естественные наклонности усилились с возрастом. У короля разрушалось здоровье, и в последние три года своего царствования он был в большей или меньшей степени инвалидом. В своем завещании он потребовал в течение месяца отслужить 2000 месс за спасение его души, по шесть пенсов за одну мессу. Генрих VII умер в своем дворце в Ричмонде 21 апреля 1509 года, и его смерть вызвала всеобщее облегчение, если не сказать — радость. «Алчность, — писал один аристократ, — покинула страну». Однако, дни королевского корыстолюбия только начинались.

Заключение

Оглядываясь на человеческие деяния в прошлом, мы склонны искать в них не только ошибки и неразбериху. Написание истории — это зачастую еще один способ упорядочить хаос. На самом деле, можно сказать, что история человечества, как она в целом описывается и понимается, — это общая сумма случайностей и неожиданных последствий.

Так, может показаться, что великие изменения в период, описанный в этом повествовании, происходили без всякой цели и не имеют никакого объяснения, кроме сиюминутной выгоды некоторых участников событий, а следовательно, якобы не обладают историческим значением. В ретроспективе создается ощущение, что самые великие и важные изменения прошли незамеченными в свое время. В качестве примера мы можем взять медленное развитие английского парламента. Правление короля вместе с этим органом не было организовано по какому-то образцу; различные части и силы национальной ассамблеи появились из случайных действий, значительности которых никто не понимал, или из решений, вызванных практическими соображениями или частными интересами. Вступление в парламент рыцарей и горожан, которые позже стали называться палатой общин, не вызвало никакого интереса или удивления. Оно было воспринято как незначительное дело.

Все вырастает из случайных обстоятельств. Действующей силой изменений становится удобство, а не традиционные убеждения о прогрессе или эволюции. Вследствие этого ошибка и неверное суждение играют большую роль в том, что мы любим называть «развитием». Использование и злоупотребление постепенно обрастают панцирем обычаев и становятся частью традиции. Следует отметить, что и исход большинства сражений в средневековой Англии определялся случаем — неожиданная атака или случайная буря решающим образом изменяли результат. Это не должно вызывать никакого удивления. Неразбериха, случайность и совпадение — это часть любой человеческой жизни. Они становятся и постоянными темами романов, поэзии и драмы.

Один из результатов исторических изысканий — это признание скоротечности; самые яростные убеждения в один прекрасный день подвергаются сомнению, а самые надежные доказательства — отвергаются. Мнения так же непостоянны и мимолетны, как ветер. Вслед за Джорджем Мередитом мы можем сказать: «О Изменение, самый сильный отпрыск жизни!»

История Англии — это история непрерывного движения и постоянных изменений. Томас Бабингтон Маколей однажды, исследуя ход английской истории, писал, что за семь столетий «никудышная, пришедшая в упадок раса стала самым великим и цивилизованным народом, который когда-либо видел мир»; в начале XXI века, возможно, трудно будет сделать англичанам такой комплимент. Мы вряд ли найдем то, что Маколей называет «прогрессом» в морали и культуре английской нации.

Тем не менее мы обнаруживаем нечто, вызывающее гораздо больший интерес и имеющее большую важность. С самого начала мы видим признаки глубокой преемственности, которая простирается в невообразимо далекое прошлое; кажется, здесь всегда существовало иерархическое общество с разделением труда и обязанностей. Как бы то ни было, есть и другой вид преемственности, который часто не замечают. Сам народ представляет собой связь традиции с традицией, все время находящийся в движении уклад повседневной деятельности. Возможно, это не слишком захватывающая философия истории, но нам важно избежать мифа о каком-то предопределенном судьбой или провидением движении вперед. Под кипящими на поверхности событиями лежит глубокое — почти геологическое — спокойствие.

В этом томе можно найти много подобных примеров. Например, политика Англии всегда была очень централизованной, политическая система всеобъемлющей, а юридические и административные системы единообразными. Мы уже видели, что по крайней мере с того времени, как был построен Стоунхендж, Англия была хорошо организована и четко управлялась. В отличие от провинций и подчиненных королевств Франции или Испании, распадающихся на части королевств и герцогств Северной Европы и городов-государств Италии Англия была единым целым.

Можно заметить и другие формы преемственности. Современные дороги проходят по местам старых тропинок и трактов. Границы многих современных приходов повторяют расположение прежних поселений, где все еще можно обнаружить древние захоронения. Наши далекие предки по-прежнему вокруг нас. Существует история священных мест, почти такая же древняя, как история самой страны. Церкви и монастырские общины размещались рядом с местами, где стояли мегалитические памятники, а также находились священные источники и ритуальные места начала бронзового века. Я уже отмечал, что на церковном дворе приходской церкви в Радстоне, в Восточном Йоркшире, имеется самый высокий в Англии менгир эпохи неолита. Маршруты пилигримов в средневековом Кенте проходят по тем же путям, которыми люди доисторического периода шли к священным водам и местам поклонения. Мы все еще живем глубоко в прошлом.

Мерилом истории страны является скорее преемственность, а не изменения. Предполагается, что в конце римской оккупации большие и малые города Англии пришли в упадок. Но это чистой воды домысел. Они могли просто изменить функции, но сохранить свою роль в качестве центров управления. Городское население сохранилось, таким образом продолжив традицию жизни в городах, которую можно проследить до поселения эпохи неолита в Корнуолле; в 3000 году до н. э. на огороженном месте, окруженном крепкой каменной стеной, проживало 200 человек. Можно ли считать это одним из первых английских городов? Деревня или маленький город Тэтчем в Беркшире простоял на одном месте 10 000 лет.

В деревне можно найти еще больше свидетельств преемственности. Англосаксонское вторжение, к примеру, когда-то считалось событием, которое, бесспорно, оторвало страну от прошлого. На деле в методах ведения сельского хозяйства каких-либо значительных изменений не было. С точки зрения истории никаких «разрывов» с прошлым не существует. Мы уже видели, что германские переселенцы использовали ту же систему полей, пришельцы сохранили прежние границы, и, скажем, в Дареме германская планировка повторяла местоположение маленьких полей и стен сухой кладки, созданных в доисторическом прошлом. Возможно, куда более удивительно, что германские переселенцы сформировали группы, которые соблюдали границы древних племенных королевств. Они с уважением относились к тому, как распределена земля. Джуты в Гемпшире и на острове Уайт заняли доисторические земли белгов; восточные саксы присвоили древние территории триновантов, а южные саксы учредили свое государство в доисторических границах регнов. Все они даже сохранили прежние столицы. Немного позже святыни саксов заняли места, где были расположены монументы неолита. Прошлое все принимает в свои объятия. По этой причине можно предположить, что корни страны уходят очень глубоко и сейчас они не менее прочны, чем прежде.

В этом томе читатели увидели бесконечные вариации на одну и ту же главную тему: неустойчивое равновесие между правителем и более сильной аристократией, желание воевать, противопоставленное непомерной цене конфликта, борьба за господство между церковью и сувереном, ненадежное единство государя и парламента — все это части одного рассказа. Также в ходе истории страны постоянно возникают неочевидные проблемы, влекущие за собой разногласия и трудности. Здесь мы можем упомянуть безуспешные попытки регулирования социальной жизни, медленный упадок феодального порядка, неприязнь центрального правительства к ширам, соперничество благородных семей в делах на местах, неумелые попытки регулировать внешнюю и внутреннюю торговлю. Сходные политические и конституционные проблемы возникали снова и снова; можно даже сказать, что изменение происходит только тогда, когда одни и те же факторы сочетаются иными путями.

В истории Англии можно увидеть и еще одну закономерность: все монархи со времен Нормандского завоевания по мужской линии были иностранцами по происхождению. Только последний из описанных в этом томе королей, Генрих VII, имел исторические корни на острове: его предки происходили из древней уэльской семьи аристократов. Это не очень хорошо сочетается с понятием об английской независимости. Нормандцев сменили анжуйцы, на смену которым, в свою очередь, пришли валлийцы, за валлийцами последовали шотландцы, которым наследовали ганноверцы. Англичане были колонизированным народом. Я уже писал о неоднородности английско культуры в книге «Альбион: происхождение английского воображения» (Albion: The Origins of the English Imagination), но, возможно, стоит вспомнить еще раз, что великие литературные произведения страны во многом имеют европейские корни.

Далее следует прояснить еще один вопрос. Я думал о том, чтобы включить в этот том историю Уэльса, Шотландии и Ирландии, но слишком велик был риск того, что они покажутся только продолжениями Англии в историческом процессе. Уэльс вступил в политический, имеющий законную силу союз с Англией в 1536 году, а Шотландия — в 1707 году, но, как и в случае с Ирландией, их культура и национальное самосознание слишком отличаются, чтобы оправдать включение в это исследование. Это может, в свою очередь, привести к так называемой «англоцентрической» версии прошлого, но в истории Англии такого смещения трудно избежать. С этой проблемой может справиться только мировая история.

Ни один философ — древний или современный — еще не сумел понять побудительные причины человеческого поведения или источники формирования характера, поэтому, в более общем масштабе, мы едва ли можем доверять историкам, которые с уверенностью описывают причины и последствия таких событий, как Столетняя война или подписание Великой хартии вольностей. В тщетных усилиях следовать за огнями святого Эльма или за призрачной надеждой на определенность их попытки в лучшем случае оказываются недостоверными, а в худшем — противоречивыми. Самые мудрые историки признают, что их размышления могут не заслуживать доверия, а их объяснения — быть неверными.

Суть истории заключается в страстном желании и обладании. Она связана с необходимостью постоянства и ощущением преемственности. Она касается атавистического желания найти глубинные источники самоопределения. Мы снова будто живем в XII или в XV веке, находя отголоски и отклики прошлого в нашем времени; мы можем понять, что некоторые понятия, такие как благочестие и страсть, всегда оставались неизменными. Еще мы можем прийти к выводу, что вечная драма человеческого духа никогда не устаревает и разыгрывается снова и снова. Именно поэтому некоторые великие писатели предпочитали воспринимать английскую историю как драму или эпическую поэзию, которые в не меньшей степени способны выразить силу и движение истории, чем прозаическое повествование; как что-то вроде баллады, которую пели, собравшись вокруг костра. Драма или стихотворение, разумеется, становятся объектами многочисленных переосмыслений в зависимости от суждений и воображения читателя, но в таком смысле они напоминают о событиях, описанных в этом томе. Мы можем повторить слова Джона Мильтона в «Потерянном рае»:

Теперь мы обратим свой взор в будущее, к царствованиям Генриха VIII, Эдуарда VI, Марии I и Елизаветы I, сопровождающим великую Реформацию церкви в XVI веке. При этом мы сможем бросить взгляд на поэзию истории и, возможно, восстановить ее.

Библиография

Безусловно, перед вами очень разносторонний список, но он представляет собой те книги, которые я нашел особенно полезными при создании этого тома.

Bradley Richard. The Passage of Arms. Cambridge, 1990.

_________. An Archaeology of Natural Places. London, 2000.

Collis John. The Celts. Stroud, 2003. (Коллис Джон. Кельты: истоки, история, миф. M.: Вече, 2007.)

Cunliffe Barry. Iron Age Communities in Britain. London, 1991.

_________. Facing the Ocean. Oxford, 2001.

Darvill Timothy. Prehistoric Britain. London, 1987.

Harper M. J. The History of Britain Revealed. London, 2002.

Hawkes Christopher and Jacquetta. Prehistoric Britain. London, 1943.

Hills Catherine. Origins of the English. London, 2003.

James Simon. The Atlantic Celts. London, 1999.

Mercer Roger. Farming Practice in British Prehistory. Edinburgh, 1981.

Oppenheimer Steven. The Origins of the British. London, 2006.

Pryor Francis. Britain BC. London, 2003.

Slack Paul and Ward Ryk (eds.). The Peopling of Britain. Oxford, 2002.

Stringer Chris. Homo Britannicus. London, 2006.

Arnold C. J. Roman Britain to Saxon England. London, 1984.

Burnham B. C. and Johnson H. B. (eds.). Invasion and Response. Oxford, 1979.

Dark Ken. Britain and the End of the Roman Empire. Stroud, 2002.

Faulkner Neil. The Decline and Fall of Roman Britain. Stroud, 2004.

Frere Sheppard. Britannia: A History of Roman Britain. London, 1967.

Millett Martin. The Romanization of Britain. Cambridge, 1990.

Reece Richard. My Roman Britain. Cirencester, 1988.

Salway Peter. Roman Britain. Oxford, 1981.

_________. The Roman Era. Oxford, 2002.

Todd Malcolm (ed.). A Companion to Roman Britain. Oxford, 2004.

Webster G. The Roman Invasion of Britain. London, 1980.

Fox Cyril. The Personality of Britain. Cardiff, 1938.

Jone Martin and Dimbleby Geoffrey (eds.). The Environment of Man. Oxford, 1981.

Mackinder H. J. Britain and the British Seas. London, 1902.

Parry M. L. Climatic Change, Agriculture and Settlement. Folkestone, 1978.

Rackham Oliver. The History of the Countryside. London, 1986.

Abels R. P. Lordship and Military Obligation in Anglo-Saxon England. London, 1988.

Arnold C. J. An Archaeology of the Early Anglo-Saxon Kingdom. London, 1988.

Blair John. The Anglo-Saxon Age. Oxford, 1984.

_________. The Church in Anglo-Saxon Society. Oxford, 2005.

Campbell James (ed.). The Anglo-Saxons. London, 1982.

Chadwick H. M. The Origin of the English Nation. Cambridge, 1924.

Charles-Edwards Thomas (ed.). After Rome. Oxford, 2003.

Higham N. J. Rome, Britain and the Anglo-Saxons. London, 1992.

_________. An English Empire. Manchester, 1995.

Hill Paul. The Age of Athelstan. Stroud, 2004.

Hodges Richard. The Anglo-Saxon Achievement. London, 1989.

Jackson Kenneth. Language and History in Early Britain. Edinburgh, 1953.

Jolliffe J. E. A. Pre-Feudal England. Oxford, 1933.

Kirby D. P. The Making of Early England. London, 1967.

Loyn H. R. The Governance of Anglo-Saxon England. London, 1984.

Morris John. The Age of Arthur. London, 1973.

Myres J. N. L. The English Settlements. Oxford, 1986.

Pryor Francis. Britain AD. London, 2005.

Randers-Pehrson Justine Davis. Barbarians and Romans. London, 1983.

Reynolds Andrew. Later Anglo-Saxon England. Stroud, 1999.

Stenton F. M. Anglo-Saxon England. Oxford, 1971.

Tatlock J. S. P. The Legendary History of Britain. New York, 1974.

Thomas Charles. Celtic Britain. London, 1986.

Wood Michael. In Search of the Dark Ages. London, 1994.

Cavill Paul. Vikings. London, 2001.

Dark K. R. Civitas to Kingdom. London, 1994.

Davies Wendy. From the Vikings to the Normans. Oxford, 2003.

Faith Rosamond. The English Peasantry and the Growth of Lordship. London, 1997.

Foot P. G. and Wilson D. M. The Viking Achievement. London, 1970.

Hadley D. M. and Richards J. D. (eds.). Cultures in Contact. Turnhout, 2000.

Loyn H. R. The Vikings in Britain. London, 1977.

Sawyer P. H. The Age of the Vikings. London, 1971.

Smyth A. P. King Alfred the Great. Oxford, 1995.

Stafford Pauline. Unification and Conquest. London, 1989.

Whitelock Dorothy. The Beginnings of English Society. London, 1952.

Poole A. L. From Domesday Book to Magna Carta. Oxford, 1955.

Harvey Barbara. The Twelfth and Thirteenth Centuries. Oxford, 2001.

Wormald Patrick. The Making of English Law. Oxford, 1999.

Barlow Frank. Edward the Confessor. London, 1979.

_________. The English Church, 1000–1066. London, 1979.

Brown R. A. The Normans and the Norman Conquest. London, 1969.

Clarke P. A. The English Nobility under Edward the Confessor. Oxford, 1994.

Fleming Robin. Kings and Lords in Conquest England. Cambridge, 1991.