Огонь любви, огонь разлуки Туманова Анастасия

– Федор Пантелеич спрашивают, изволите ли в тиятр идтить, Мифистофиля смотреть?

– Изволю, наверное… – неуверенно ответила Софья, разом вспомнив то, что произошло утром.

Как теперь ей держаться с Мартемьяновым, она не знала, хрупкое, с таким трудом установившееся равновесие последних дней было безнадежно нарушено, и даже в театр больше не хотелось, а думалось только об одном: забраться бы с головой под перину и лежать там как можно дольше. Марфа, кажется, почувствовала смятение своей барышни и, с грохотом опуская поднос на стол, проговорила:

– Софья Николавна, чем так мучиться, уж лучшей у него назад в Ярославль отпроситься. Наверное, и вправду не сварите вы с ним каши.

– Я не могу сейчас… – невнятно отозвалась Софья, впившаяся зубами в мягкий рогалик хлеба. – Я обещала, что только через месяц… Еще больше недели осталось. Надо додержаться, а там…

– Что – там? – Марфа пытливо смотрела в лицо Софьи. – Всамделе назад в Ярославль покатим? По сцене скакать?

– Марфа, это будет лучше, – помолчав, произнесла Софья. – Курам на смех такая жизнь.

Марфа шумно вздохнула, но ничего больше не сказала и решительно начала вытаскивать из гардероба новое вечернее платье. И Софья поняла, что ехать в театр все же придется.

При виде Мартемьянова Софьины дурные предчувствия выросли втрое. Ожидавший ее внизу Федор выглядел мрачным, как черт перед Пасхой, поздоровался с ней коротко, еще короче похвалил ее платье, хотя и непонятно было, как он умудрился его рассмотреть, даже не подняв на спутницу глаз. Она же, чувствуя себя крайне неловко с низким декольте, которое тщетно пыталась закрыть навязанной Марфой мантильей, даже не смогла поблагодарить за комплимент.

У подъезда гостиницы дожидался фиакр, на притихший город спускались прозрачные сиреневые сумерки, ветер шевелил молодую листву каштанов, из соседнего переулка доносилась монотонная мелодия шарманки, но вся эта идиллия так и не избавила Софью от тревоги.

И в театре, где сегодня давали «Фауста» со знаменитейшей Аделиной Патти, ангажированной дирекцией лишь на неделю, девушка не могла безмятежно, как вчера, смотреть на сцену и восхищаться. К концу первого акта она обнаружила, что совсем не воспринимает происходящее на сцене. Про Мартемьянова нечего и говорить. Перед поднятием занавеса Софья робко попыталась пересказать ему либретто, надеясь, что так ему легче будет перенести продолжение спектакля, Федор вежливо выслушал, но дело этим не поправилось. На сцену он даже не смотрел, от великолепных высоких нот Патти морщился, словно от зубной боли, и тоже явно думал не о страстях Фауста и Маргариты, хотя оба старались как могли: арии перемежались восторженными аплодисментами зала.

Едва дождавшись окончания второго акта, Софья твердо сказала:

– Федор Пантелеевич, пожалуйста, едемте в гостиницу.

– Что не так? – Федор, словно пробудившись ото сна, вздрогнул, сумрачно взглянул на Софью своими черными глазами. – Устала, матушка?

– Очень, – соврала Софья. – Поедемте, прошу вас…

– Как изволишь. – Он встал и, не глядя на Софью, начал пробираться к выходу. Она поспешила следом.

На улице уже стемнело. Желтый диск луны беспечно катился по фиолетовому небу вслед за фиакром, продираясь сквозь тонкие, словно нарисованные тушью ветви деревьев. Софья, окончательно уверившаяся в том, что Мартемьянову надоело с ней возиться и он завтра же прогонит ее с глаз долой, сидела в мерно покачивавшейся коляске и в уме подсчитывала, хватит ли у них с Марфой своих сбережений, чтобы добраться до России, или же придется телеграфировать Анне. Мысли о деньгах были привычными (полгода назад, в Грешневке, она ни о чем другом почти и не думала) и принесли, как ни странно, заметное умиротворение: Софья даже поймала себя на том, что улыбается. И как раз в этот момент экипаж тряхнуло, и лошади стали.

– Что случилось? – удивленно спросила Софья, поворачиваясь к Мартемьянову. Тот спрыгнул на тротуар, протянул ей руку и кивнул на освещенный подъезд какого-то ресторана в двух шагах.

– Зайдем, что ли, матушка? Я здесь уж бывал, еда хорошая, и вино приличное. Авось и тебе понравится.

– Федор Пантелеевич, – грустно улыбнулась Софья. – Я в этом еще меньше вашего понимаю, так что капризничать не стану. Куда посадите, там и ладно будет.

Мартемьянов усмехнулся в ответ – тоже без особой радости. Его сильная огромная рука осторожно сжала пальцы Софьи, помогая ей выбраться из экипажа, и улыбающийся швейцар распахнул перед ними тяжелую зеркальную дверь.

Ресторан оказался небольшим, чистым, изысканным: столы были покрыты белыми камчатными скатертями, на каждом горели свечи в причудливых, изображающих лозы винограда канделябрах, скользили официанты, высоко поднимая серебряные, уставленные приборами подносы. На крошечной эстраде играл венгерский оркестр. Никто вроде бы не обратил внимания на вновь пришедших, но стоило Софье обвести глазами зал, как к ним подошел степенный метрдотель с белой крахмальной манишкой, поклонился Софье, поприветствовал Мартемьянова, с которым явно уже был знаком, и широким жестом показал на свободные столы. Федор покачал головой и объявил, что им нужен отдельный кабинет. Несмотря на то что пожелание было высказано на чистом русском языке, метрдотель все превосходно понял и с многозначительной улыбкой, от которой Софью передернуло, пригласил гостей следовать за собой.

Кабинет был маленьким, с плотно занавешенным окном и канделябром на пустом пока столе. Прибежавший вслед за метрдотелем официант ловко и быстро зажег одну за другой свечи, и по стене метнулись черные тени. Затем он отодвинул стул для Софьи, подождал, пока та сядет, наклонился к Мартемьянову.

– Софья Николаевна, что взять-то? – спросил тот.

– Что сами желаете, – безразлично отозвалась она.

Мартемьянов что-то сказал официанту, и тот бесшумно исчез.

– Как вы с ними объясняетесь, Федор Пантелеевич? – поинтересовалась Софья. – Вы же не знаете языка… Неужели они здесь говорят по-русски?

– Ни черта не говорят, – хмуро ответил Мартемьянов. – Просто денег вперед даю, а дальше они и сами рады стараться. Что у нас в Расее, что здесь – одна волынка… Как же быть нам с тобой, матушка?

– Как прикажете, – спокойно произнесла Софья, встретившись взглядом с черными, блестящими в свете свечей, еще недавно так пугавшими ее глазами. Но сейчас, смотря в лицо сидящего напротив мужчины, она поняла вдруг, что совершенно его не боится. Была ли причиной внезапной перемены в ней минувшая ночь, когда Софья, сжавшись на краю развороченной постели, слушала хриплый, бессвязный бред и гладила горячую, взлохмаченную голову этого совсем чужого ей человека? Она не знала и думать о том не хотела – просто прямо смотрела на Мартемьянова и ждала его решения. Теперь ей было в самом деле все равно.

– Нет, Софья Николаевна, не могу, – наконец удрученно выговорил Федор, отводя глаза и с сердцем махая рукой на сунувшегося в дверь официанта.

Тот моментально исчез, а Софья удивилась:

– О чем вы?

– Да о том же все… Утром сегодня уж совсем решил было отпущать тебя. Я же все-таки человек живой, что бы ты там себе про меня ни выдумывала…

– Федор Пантелеевич, я… – начала было Софья, но Мартемьянов, нахмурившись, оборвал ее: – Оставь, матушка! Я ж знаю, за кого ты меня держишь. И, промежду прочим, правильно, и слава богу, что еще всего не знаешь… Вона, только одну ночь мою горячку послушала, а уж в омморок падаешь, так что ж потом-то будет?.. Лучше, знамо дело, тебя назад в Расею отправить, то я понимаю. Но… видит бог, не могу. Гляжу вот сейчас на тебя – и не могу. Глаза у тебя, Софья Николаевна, вовсе погибельные, зелень-трава болотная… Я такие у одной матери своей видал, и то только по молодости ейной.

– А потом? – решилась спросить Софья.

Мартемьянов потемнел, и было видно, что отвечать ему не хочется. Однако через силу, коротко, он сказал:

– Выплакала все… Папаша у меня анафема был, погубил ее. Ну, да гореть ему в геенне, не про него речь. Уж прости, матушка, но не отпущу я тебя. Духу не хватает. Слаб человек да грешен…

Софья пожала плечами, не особо удивившись. Помолчав, произнесла:

– Вы напрасно мне это говорите, Федор Пантелеевич. Я и так в вашей полной власти. И от слова своего не отказывалась.

– Это верно, – признал Мартемьянов. – Тебе бы мужиком родиться да купцом – большие дела бы вела! В нашем сословье слово – первое дело. Но как же нам с тобой быть-то дальше? Разве что другой месяц мне до тебя тож не касаться? Еще пообвыкнуть дать? Ты скажи, я выдюжу…

– Федор Пантелеевич, это смешно, – вздохнув, объявила Софья. – Содержанки таких условий ставить не могут.

– Ну так давай я женюсь на тебе!

– А вот это – действительно никогда, – со всей возможной твердостью сказала она. – Простите меня, но…

– Это ты меня прости, – глухо, с непонятной усмешкой отозвался он. – Незачем и спрашивать было.

Наступила тишина. Софья в полном смятении перебирала под столом край скатерти и молилась о том, чтобы вновь вошел официант. Но он не появлялся, только из-за неплотно прикрытой двери доносились приглушенные звуки скрипки и пьяные голоса: кажется, приехала какая-то веселая компания. Мартемьянов сидел опустив голову и не шевелясь, и его лохматая черная тень на стене была такой же неподвижной. В конце концов Софья поняла, что должна спасать положение. В голове был полнейший ералаш, но она храбро вздохнула и начала:

– Федор Пантелеевич, поймите, ради бога, что… Мой обморок с утра…

– Оставь, матушка, – по-прежнему глядя на скатерть, проворчал он. – Не стошнило тебя и то слава богу. Мы понимаем, чего уж…

– Ничего вы не понимаете! – вдруг вспылила девушка, и Мартемьянов резко поднял голову. Софья бесстрашно, в упор посмотрела на него. – Я вас не боюсь, Федор Пантелеевич. И вы мне не противны, – сказала она, отчетливо понимая, что говорит правду. – А обморок мой случился от неожиданности. Вы, разумеется, вправе мне не верить, но… я и сама не ожидала. Думаю, что во второй раз уже ничего подобного не случится.

– Во второй… – усмехнулся Мартемьянов. – А это, значит, первый был?

– Да.

– Со мной… первый? – изменившимся вдруг голосом спросил он, кладя огромные кулаки на стол и подаваясь вперед, к Софье. – Или… вовсе?

Софья почувствовала, как кровь приливает к лицу. Но, зная, что соврать Мартемьянову не сможет, она перевела дыхание и подтвердила:

– Вовсе… Меня до вас и не целовал никто. Вы же знаете, как я… как мы жили. Судите сами, откуда в нашей глуши дремучей кавалеры? К нам никто не ездил… Нас из-за… из-за Анны тоже нигде не принимали…

Мартемьянов встал. Поднялась навстречу ему и Софья.

– Ах ты, дитё… – не сводя с нее озадаченных глаз, пробормотал Федор. – Вон, стало быть, как… Так это что ж… Софья Николаевна! Ты мне одно скажи… Только правду, за-ради Христа! Хоть убей потом, но скажи! Тот твой… Черменский… он что же… не была ты с ним?! Не была?!

Упоминание имени Владимира болезненно резануло Софью по сердцу, и она с трудом удержалась от того, чтобы не попросить Мартемьянова замолчать. Но Федор имел право спрашивать, и Софья, собравшись с духом, ответила:

– Нет, не была.

– И не целовал он тебя?!

– Нет.

– Ради бога, правду говори! – Федор взял ее за плечи, с силой, причинив боль, притянул к себе, черные сумасшедшие глаза были теперь прямо перед лицом Софьи, и горячее, неровное дыхание обожгло ей щеку.

– Это же он тебе тогда утопиться не дал?! Ну?! Он?! Ты с ним всю ночь там, на берегу, просидела – так иль нет?!

– Да, так… – едва смогла выговорить Софья. – Но… Мы сначала разговаривали, после я заснула… а утром уже уехала… И… больше я его не видела никогда! И было всего два письма, и… и… да оставьте же меня, с ума вы сошли, Федор Пантелеевич, мне больно!!!

Он, наконец, опомнился и выпустил ее. Перепуганная Софья без всякой грации плюхнулась на стул и, морщась, начала растирать ладонью плечо. Мартемьянов, не замечая этого, стоял возле стола и наливал вина в свой стакан. Вино больше попадало на скатерть и на пол, чем по назначению, но наконец хрустальный стакан наполнился, и Федор залпом, жадно, как воду, выпил его содержимое. Налил еще и снова выпил. Потом покосился на Софью и отставил бутылку. Медленно покачал головой.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… А я-то думал…

– Не могу знать, о чем вы думали. – К Софье частично вернулось самообладание, но плечи ее все еще болели, а руки дрожали, и она поспешила спрятать их под скатертью. – И какое это для вас имеет значение? Право, не понимаю…

Мартемьянов молчал; до Софьи доносилось только его тяжелое дыхание. В дверь снова заглянул официант, но теперь уже Софья махнула на него рукой. Придвинув к себе уже наполовину пустую бутылку вина, она налила полный стакан и, зажмурившись, выпила. Тут же, как минуту назад Мартемьянов, налила и второй, но опорожнить смогла только до половины. И не двинулась с места, когда Федор шагнул к ней. И не сказала ни слова, когда он поднял ее на руки – легко, без капли усилия – и понес к дверям.

Когда Мартемьянов нес ее на руках через главный зал ресторана, Софья от страха закрыла глаза и лишь слышала сквозь шум в ушах удивленные и веселые вопли видевших это безобразие людей. Потом ей в лицо пахнуло ночной свежестью: они были уже на улице. Но даже в фиакре, везущем их в гостиницу, Софья не решилась посмотреть на Мартемьянова, а тот, к счастью, и не настаивал, прижимая ее к себе так, что у девушки ныло все тело. В конце концов она решилась на жалобный писк: