Истории из лёгкой и мгновенной жизни Прилепин Захар
С апреля месяца мы, нацболы, в том числе через мою нижегородскую газету, занимались поставками так называемой «гуманитарной помощи» на Донбасс – на самом деле, мы загоняли всё необходимое ополчению в Донецк и Славянск; тогда же началась вербовка добровольцев – для этого мы запустили движение «Интербригады».
Вопрос о создании своего подразделения жёстко встал в середине лета – в ЛНР уже воевал взвод нацболов, который я с какого-то момента курировал; но этого было мало – особенно учитывая то, что мы перегнали на Донбасс сотни людей, попавших в итоге в самые разные подразделения, но не в наше. Понимая, что «снизу» в сложившейся обстановке подразделение уже не создать, я начал искать пути создания своего отряда «сверху». В конце июля 2014-го я познакомился с Олегом Царёвым, на тот момент занимавшим должность главы Парламента Новороссии; мы должны были зайти на Донбасс вместе с ним; но он стремительно потерял там свои позиции.
В итоге, не найдя никаких коротких путей, я начал работать в ДНР и ЛНР в качестве военкора (в сентябре-октябре мои заметки публиковала «Комсомолка» и множество других изданий) – хотя эта работа мало устраивала меня, тем более, что там и так отлично справлялись ребята вроде Семёна Пегова, с которым мы тут же задружились.
В первых числах сентября 2014-го я познакомился в Донецке с Арсеном «Моторолой» Павловым, и готов был идти к нему в «Спарту», он меня брал, – но тогда мне пришлось бы похоронить тему с нашим батальоном.
В октябре 2014 года я познакомился всё там же, в Донецке, с одним из отцов «русской весны» – Андреем Пургиным, и предложил ему свой батальон – с меня были бы люди и весомая часть обеспечения, с него – возможность работать в структуре создаваемой тогда армии ДНР.
Но и Пургин вскоре потерял своё положение и все свои должности.
Не оставляя своей идеи, в течение 2015-го я многократно посещал Донбасс в качестве поставщика гуманитарной помощи – на этот раз самой настоящей, для мирных жителей. У меня и моей команды было множество разных приключений, пару раз меня могли убить, ещё несколько раз – посадить за контрабанду, но в итоге мы помогли даже не сотням, а тысячам жителей Донбасса, – и это главное.
Наконец, зимой 2015-го моему товарищу Александру Казакову, работавшему советником Главы ДНР Александра Захарченко, понадобился помощник – и он предложил мне поработать с ним вместе.
Сначала я был консультантом по информационной политике при администрации ДНР, но вскоре получил должность советника и офицерское звание.
С Захарченко мы виделись едва ли не в ежедневном режиме, объездили по много раз все передовые позиции, и много о чём переговорили при самых разных обстоятельствах; я хорошо знал и очень сильно любил этого красивого и мужественного человека.
Вопрос о создании своего батальона я поднял месяца через три совместной работы с ним – когда понял, что мне в самом широком смысле доверяют. Захарченко кивнул, но ничего конкретного на первый раз не сказал.
Мы тогда крепко сдружились с Арсеном Моторолой, и снова вернулась тема: а не пойти ли мне в «Спарту», правда, теперь уже на офицерскую должность; несколько раз мы говорили с ним об этом.
Однако в мой день рождения, который мы в компании Главы ДНР и нескольких офицеров из хулиганства справляли на передовой, в виду украинских позиций, 7 июля 2016 года, Захарченко утвердил создание нашего батальона.
Мы получили приказ собирать своё подразделение.
В октябре 2016-го батальон начал работу.
В том же месяце диверсанты убили Моторолу. После смерти отца, это одна из главных потерь в моей жизни. Арсен был удивительный.
В ноябре наш бат получил первое боевое распоряжение.
В том же месяце Захарченко личным приказом присвоил мне звание майора.
В подразделении я занял должность заместителя комбата, в прессе меня именовали то комиссаром, то политруком, но к подобной работе я не имел никакого отношения, и необходимости в этом не было. Круг моих задач был самым широким. Батальон, по сути, подчинялся мне – и это не особенно скрывалось.
В последующий, 17-й, год батальон занимал передовые позиции в районе Коминтерново; в районе Пантелеймоновки – под Горловкой, напротив Верхнеторецкой; а также в районе посёлка Сосновка. Мы откровенно доминировали в районе Верхнеторецкой: в результате нескольких операций, продуманных в том числе и мной, и при моём непосредственном участии, мы принудили ВСУ оставить часть своих позиций у Верхнеторецкой.
На донбасских фронтах я познакомился и подружился с лучшими, на мой взгляд, людьми в России. Характерно, что многие из них, родившись на Украине, в самой России не были никогда – но едва началась война, выбрали русскую сторону. В отличие, кстати сказать, от огромного количества моих бывших литературных и музыкальных московских приятелей, которых я могу только презирать.
По итогам трёх своих военных кампаний я был несколько раз награждён.
Первые полгода я жил в Донецке один, без семьи, а потом ко мне приехала жена и привезла детей, включая самую младшую дочь – четвёртого нашего ребёнка.
Жена хотела привезти и нашу огромную, породы сенбернар, собаку – Шмеля. «Как он доедет, наш старик?» – сказал я. «Ты-то доезжаешь», – ответила жена.
Время от времени ко мне в гости приезжали и пели бойцам нашего батальона такие отличные люди, как Вадим Самойлов, Дмитрий Ревякин, Вадим Степанцов и Юлия Чичерина.
Помню Ревякина, поющего у меня на донецкой кухне: как будто мне снился сон, а потом я проснулся – а всё так и есть, как во сне, только по-настоящему.
Это был ещё один важный опыт, и, несмотря на всё случившееся, я был по-настоящему счастлив на Донбассе.
До и после донецкой войны мной были написаны пять романов («Патологии», «Санькя», «Чёрная обезьяна», «Обитель», «Некоторые не попадут в ад»), четыре книги рассказов и повестей («Грех», «Ботинки, полные горячей водкой», «Восьмёрка», «Семь жизней») и четыре литературно-биографических сочинения («Подельник эпохи: Леонид Леонов», «Непохожие поэты: Мариенгоф, Луговской, Корнилов», «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы», «Есенин. Обещая встречу впереди»).
Я хотел бы написать ещё несколько книг, хотя в моей жизни всё уже сбылось, причём по несколько раз.
Но я всё-таки надеюсь однажды вернуться в город Киев, ведь это русский город.
Тем более, что мы столько раз собирались это сделать с теми, кого уже нет на этой земле.
Остальное у меня уже есть. А если что-то понадобится по мелочи, мне подарят.
Или, может, отнимут: как сложится.
Город Горемыка, дзержинская птица и прочие псевдонимы
На этот вопрос я отвечал бессчётное количество раз.
Безо всякого преувеличения: не сотни, а тысячи раз я слышал этот вопрос, и отвечал на него.
Сам виноват, жаловаться не на кого.
Обычно это бывает так: человек, знакомящийся со мной, вдруг начинает добродушно, но чуть хитро улыбаться, как будто знает обо мне что-то такое, что не известно никому, или известно очень ограниченному кругу лиц.
«Меня не проведёшь, мы тут справочку навели», – примерно такой вид у человека.
И он, не убирая улыбки с лица, со знанием дела задаёт вопрос: слушайте, а почему вы назвали себя Захаром?
Как воспитанный человек, я не могу сказать вопрошающему то, о чём уже написал здесь выше: что примерно три или четыре тысячи раз я отвечал на этот вопрос, причём происходило это публично, в дюжине телепрограмм, в ста радиопередачах, в тысяче интервью для газет и журналов. И в паре своих книг я тоже об этом сообщил.
Но зачем, повторяю, ставить человека в неудобное положение – никто ж меня не заставлял имя менять. Сам поменял – и сам объясняйся.
Объясняюсь.
Удивительна, однако, во всей этой истории не моя привычка из раза в раз честно объясняться. Несколько озадачивает то, что вполне, казалось бы, образованные люди смотрят на сам факт наличия псевдонима как на нечто из ряда вон выходящее.
Но, друзья мои, я, к примеру, учился и долгое время жил в городе, который назывался Горький.
Имя город получил в честь величайшего мирового писателя, который подписывал свои книги: Максим Горький. Звали его на самом деле Алексей Пешков.
Я читал много текстов Горького, и, к слову сказать, не помню ни одного его интервью, где у него спрашивают: «Слушайте, а почему вы Максим, вы же Алексей? Да и фамилия у вас другая. Вы что-то скрываете?»
Для образованных людей той эпохи наличие псевдонима у литератора было вещью обыденной.
Русский дворянин, поэт, писатель, философ Андрей Белый – на самом деле Борис Николаевич Бугаев.
Сын русского портного и русской крестьянки, поэт, писатель Фёдор Сологуб – на самом деле Фёдор Кузьмич Тетерников (отец Сологуба был внебрачным сыном дворянина).
Польский шляхтич по отцовской линии и русак, внук коллежского секретаря по материнской, писатель Александр Грин – на самом деле Александр Стефанович Гриневский.
Дочка русского дворянина, писатель Тэффи – на самом деле Надежда Александровна Лохвицкая.
У поэтического кумира начала века Игоря Северянина, родившегося в семье офицера-аристократа, настоящая фамилия была – Лотарёв.
У соавтора «12 стульев» и «Золотого телёнка» Евгения Петрова – фамилия Катаев, и он тоже сын русского дворянина.
Автор «Мухи-Цокотухи» и «Доктора Айболита» Корней Иванович Чуковский – это Николай Корнейчуков. Был Коля, стал Корней, чего бы и нет. Разве какой-то Коля мог написать про Бармалея? Только Корней Иванович, не иначе.
Великий русский писатель, святой голос русского народа Андрей Платонов – на самом деле Андрей Климентов.
Автор романа «Живые и мёртвые» и стихотворения «Жди меня» Константин Симонов – тоже никакой не Константин, а Кирилл Симонов.
Симонов был бесстрашным военкором, близко общался со Сталиным, заработал пять Сталинских премий, с Брежневым так вообще пил порой ночь напролёт; он оставил очень серьёзные и глубокие мемуары, но нигде там не написано, как однажды Сталин, нацелившись в Симонова своей дымящейся трубкой, вдруг с характерным, наводящим ужас акцентом, спросил: «А почему товарищ Симонов вдруг решил поменять себе имя?»
Почему не написано? Потому что этого не было и быть не могло.
Во-первых, Сталин был начитанным и образованным человеком.
Во-вторых, он сам носил другую фамилию; равно как Ленин или Троцкий. Или Демьян Бедный, который по рождению – Ефим Придворов.
Все они были не просто профессиональными революционерами, но и пишущими людьми, и псевдонимы выбирали себе не только из конспирации, но и в силу определённой русской литературной и журналистской традиции.
Потому что началось всё это, естественно, не с Максима Горького, а куда раньше.
Скажем, современник Пушкина, писатель, декабрист и блистательный воин Александр Александрович Бестужев, подписывал свои тексты: Марлинский.
У нашего современника, поэта и увлекательного мемуариста Станислава Куняева я прочёл, что псевдонимы в русской литературе распространились в связи с нашествием литераторов из черты оседлости (поэт Саша Чёрный – на самом деле Гликберг, поэт Эдуард Багрицкий – на самом деле Дзюбин, автор Штирлица Юлиан Семёнов – на самом деле Ляндрес).
Но всё это, скорей, преувеличение. Куняев, очень уважаемый мной человек, исследователь Есенина, и сам отлично знает о том, что один из товарищей Есенина, замечательный поэт Александр Ширяевец – по рождению Абрамов, что другой поэт есенинского круга – Иван Приблудный – на самом деле Яков Петрович Овчаренко, что ещё один поэтический гений и соратник Есенина – Велемир Хлебников – по паспорту был Виктором Хлебниковым, да и сам Есенин поначалу пытался публиковаться под псевдонимом Аристон.
Когда Максим Горький выбирал себе псевдоним, он хотел поначалу назваться не Горьким, а Горемыкой – это подошло бы его ранней прозе больше. Но, видимо, юный Алексей Пешков ознакомился с текущей литературной ситуацией – и вдруг выяснил, что на тот момент у нас работали, не поверите, сразу тринадцать сочинителей под псевдонимом Горемыка – в основном литераторы-народники: из бедных русских крестьянских или мещанских семей. Каждый пытался псевдонимом подчеркнуть свою несчастную долю.
Может, оно и к лучшему, что Пешков сделал иной выбор, – иначе Нижний Новгород назывался бы долгое время – город Горемыка. Вообразите себе объявление в поезде: «Железнодорожный вокзал Горемыка. Станция конечная!»
Выходить не захотелось бы.
Помимо литературной истории, у псевдонимов есть ещё и другая – музыкальная. Отчасти она позаимствована в американской и английской рок и рэп-культуре, потому что, как мы понимаем, Стинг – не совсем Стинг, Эминем – не совсем Эминем, 5 °Cent – точно не, в переводе на русский, 50 копеек, а певица Пинк – тоже не очень Пинк.
Поэтому, едва ли открою какой-то секрет, если сообщу, что отца русского панк-рока, лидера группы «Гражданская оборона» Егора Летова звали на самом деле Игорь Летов. Что культовый рэп и рок-музыкант, фронтмен группы «25/17» Андрей Бледный – на самом деле уроженец Омска Андрей Позднухов. Что молодой, но тоже имеющий уже статус культового, рэпер Хаски – это Дмитрий Кузнецов из Улан-Удэ. Что уроженец Криворожской области Типси Тип – это Алексей Антипов. Что киевский уроженец Джанго – совсем не цыган, а русский человек Алексей Поддубный. Что нижегородский рок-бард Полковник никаким Полковником не был, и звали его Алексей Хрынов. Что Чиж, уроженец города Дзержинска Горьковской тогда ещё области, – не птица, а великий русский блюзмен Сергей Чиграков.
К слову сказать, ещё один знаменитый уроженец Держинска – сочинитель Эдуард Лимонов – на самом деле Эдуард Савенко.
Есть, наконец, и четвёртая составляющая у истории с псевдонимами – помимо литературной, революционной, музыкальной. А именно: военная.
Понятно, что Че Гевара – на самом деле, Эрнесто Гевара Линч; но мы сразу перейдём к нашим временам.
Имеющие уже культовый статус, вошедшие в песни и в книги, Арсен Павлов и Михаил Толстых известны миллионам именно под своими позывными – Моторола и Гиви.
С Гиви мы были просто знакомы, а с Моторолой дружили. И я вам скажу, что Арсена все, а не только однополчане, называли «Мотор», а близкие – «Мотик». И я точно не могу себе представить, чтоб кто-то у него спросил: слушай, а что ты Мотор, Мотик, ты же Арсен?
Есть и другие примеры, но этих, думаю, достаточно.
Что до меня, то, ни в коем случае не сопоставляя себя ни с кем из вышеназванных, хочу в очередной раз объясниться. По паспорту я Евгений Николаевич Прилепин, сын Николая Семёновича Прилепина и Татьяны Николаевны Нисифоровой. Крещён был как Евгений.
Прадеда моего звали Захар Петрович Прилепин, в советские годы имя Захар было крайне редким, и оттого оно меня с самых ранних лет удивляло своим непривычным звучанием. Да и не только меня: одноклассники и друзья моего отца тоже называли его Захаром; я это слышал в детстве, был удивлён и очарован.
Поэтому, когда я работал в ОМОНе и ездил в командировки на Кавказ, я немедленно взял себе позывной «Захар».
Поэтому, когда я был оппозиционером и нацболом, я подписывал свои статьи в революционной «Лимонке» – Захар.
Поэтому, когда я создал свою музыкальную группу, и начал петь и сочинять песни, я тоже пел их и сочинял, как Захар.
Поэтому на Донбассе, где я служил заместителем командира батальона спецназа, у меня тоже был позывной «Захар».
Поэтому на обложке моих двадцати с лишним книг (и десятков их переводов на мировые языки) значится «Захар Прилепин».
Я привык к этому имени, и меня все зовут Захаром, помимо детей, которые зовут меня «папа», матери, которая зовёт меня «сын», и жены, которая не скажу, как меня зовёт.
В основе всей этой истории: русская литература, русские революционеры, русская музыка и русские полевые командиры. Ничего сложного и ничего нового.
Это вообще не стоит вопросов. Но если меня спросят ещё раз – я отвечу, мне не сложно.
Только не знаю, с какого места начать – с Горького, с Джугашвили или с Моторолы.
Впрочем, когда меня сегодня с утра спросил младший сын, который занимается футболом, отчего на поле пацаны во время тренировок или игры всегда зовут друг друга по прозвищам, когда есть имена, я вспомнил другой ответ.
Кажется, эта привычка уходит в древнейшие времена, когда охотники и бойцы брали себе второе имя, чтоб отвести удар и спастись, пока демоны ищут не его, а кого-то другого.
Кажется, в этом тоже что-то есть.
Ополченец, монах и некоторые другие
Ополченцы внешне зачастую похожи на монахов.
Сложно не обратить на это внимания.
Можно переодеть их в монашеские одеяния – и они станут, в сущности, неразличимы.
Объяснение этому – простое.
Отправляющийся на войну человек, даже предполагающий, что его минует и он останется жив, в любом случае кладёт на чашу весов самое главное, что имеет, – жизнь.
Ополченец лишает себя так называемой личной жизни: вести таковую на позициях, в сущности, невозможно.
Отсюда прекрасное определение воюющих людей стариком Хэмом: «мужчины без женщин». Очень точно. Женщины, конечно, попадаются, но подавляющее большинство бойцов живёт в аскезе. Молодые, между прочим, полные сил мужики.
Ополченец, ставя жизнь на кон, первым делом лишает себя, прямо говоря, сексуальной жизни – или как минимум сурово ограничивает её, даже если это не входило в его планы.
Одновременно он лишает себя, хотя бы временно, права на продолжение рода.
Есть, конечно же, всякие исключения, но вообще большинство ополченцев – молодые ребята, не имеющие ни жён, ни детей, и в принципе не занимающиеся решением этих вопросов. Другие, даже если находятся в браке или в отношениях, жён и подруг своих не видят за их географической отдалённостью: у кого-то любимая в России, у кого-то – на Украине.
Ополченцы, как правило, не поддерживают и всех прочих семейных отношений: их матери и отцы, бабушки и дедушки, дяди, тёти, племянницы и крестники находятся где-то там, в другой жизни.
Помимо этого, ополченец лишает себя основных мирских прихотей: он не смотрит бокс, футбол и хоккей за неимением телевидения, не посещает спортивных мероприятий, городских праздников, не ходит по грибы и по ягоды, не принимает гостей, не катается на лодке по заливу, не жарит шашлыки с товарищами (если только то или иное животное не подорвётся на мине).
Ест он, как правило, одно и то же, без изысков.
С книжками, кстати, тоже проблемы: я сам за первые полгода службы в составе армии ДНР в лучшем случае дочитал одну, что ли, книгу, в то время как до переезда в Донбасс читал три книги в неделю.
То есть ограничивается и интеллектуальная жизнь: она, пожалуй, даже мешает.
Ополченец не имеет возможности посидеть вечером в кафе за интеллектуальной беседой – он проводит почти всё своё время среди себе подобных, обсуждая по большей части снабжение и питание, тактико-технические качества вооружения, в самом лучшем случае – погоду, но и то в связи со службой.
Кроме того, ополченец – как правило, хотя и не всегда, – лишает себя карьеры и прочей «вертикальной мобильности»: большинство из них теряет за годы войны многочисленные стартовые возможности – они не учатся и не строят бизнес. Они воюют. Или, в лучшем случае, ожидают очередного обострения на своём посту.
Ополченец выполняет плюс-минус одинаковые действия, связанные с физическим трудом и перенагрузками. В сущности, он лишён того, что в нынешнем мире именуется замечательным словом «комфорт». Ему почти всегда некомфортно. Тот или иной дискомфорт – его образ жизни.
Ополченец куда чаще гражданского человека теряет друзей в самом прямом смысле: эти друзья исчезают физически и навсегда. Цена его одиночества и его хандры несколько более высока, чем в мирной жизни.
Ополченец переживает другие нервные перегрузки, соприкасаясь с кровью и разрывами предметов, могущих нанести ему смертельные ранения.
Ополченец не копит, не строит свой дом, у него ничего нет – зарплата в 16 тысяч позволяет только питаться и не рассчитывать более ни на что.
Церковную – физически, признаем, утомительную – службу ополченец так или иначе воспроизводит в нарядах с их ночным бдением и своеобразной солдатской обрядностью.
Всё это он делает совершенно добровольно.
Неприязнь городской снобистской публики ко всем этим ополченцам, в сущности, ясна: для них ополченцы – антилюди, которые живут антижизнью.
При этом я вовсе не говорю, что ополченцы хороши и являются для всех примером.
Нет, равно как и монахи, они никакого примера не являют – никто не обязан, а многие и не в силах воспроизводить такой образ жизни (хотя иногда всё-таки не помешало бы).
Но определённую долю уважения всякий народ должен иметь: и к своим солдатам, и ко всем облачённым в монашеские одежды.
Смеяться и тыкать пальцем в монаха или монахиню – дурной тон, не правда ли? Называть его недоразвитым по той причине, что многие реалии современного мира для него элементарно неясны, тоже ведь не стоит?
При всём том что никакому ополченцу, равно как и монаху, не выдаётся индульгенция на пожизненный сияющий ореол над его головою.
Да он и не обязан быть хорошим для всех вас: а зачем?
Может – и должен ли – в послевоенной жизни воевавший человек остаться тем же, что и был на войне?
Нелепо этого требовать: в равной степени мы не можем ждать этого от монаха, оставившего своё монашество, или священника, не имеющего сана.