Боевые псы не пляшут Перес-Реверте Артуро

· 10 ·

Кровь и песок

Когда дерешься с другим псом, ничего нет важней рефлексов. Естественной, природной реакции, обостренной навыком и школой. Потому что события в нашем собачьем мире разворачиваются так стремительно, что времени думать нет. Все происходит слишком быстро. По счастью, из памяти моей еще не изгладились годы поединков. На уровне инстинкта знал я, что должен оберегать морду, уши, передние лапы и шею. Именно эти места прежде всего постарается поразить противник. А потому, оказавшись на пятачке арены в окружении орущего, пахнущего потом и табачным дымом человечьего скопища, я, полуоглушенный криками, постарался поскорее забыть обо всем и сосредоточиться на двух простых задачах – защищаться и нападать.

Едва лишь нас свели на ринге, мы с моим противником – черным молоссом с бурыми лапами, моего примерно роста – принялись свирепо перелаиваться. Гав-гав-гав-р-р-гав. Как обычно. Ничего нового мы друг другу не сообщили: убью тебя, паскуду, в лоскуты порву, мразь, яйца откушу. Как положено в таких случаях. Произносится это все довольно бездумно, соблюдается ритуал боя. Рутинная, так сказать, процедура. Думаю, мы даже и не вкладывали в нашу брань никакого смысла и значения ей не придавали.

Выждав несколько мгновений этого разогрева и дав людям время сделать ставки, те, кто держал нас, спустили нас с поводков. А вокруг бесновался весь этот мерзостный и безжалостный сброд, орал оглушительно, воодушевлял нас на убийство. Требовал крови и смерти.

– Ну, давай, что ли… – пролаял я, делать нечего, молоссу.

– Успеешь на тот свет…

Не робкого десятка, подумал я. Молод и смел. Совладать с ним будет непросто.

Никаких тактических хитростей тут не требовалось – только быстрота и ярость. Орел или решка. И потому, едва почувствовав, что поводка нет, я кинулся на противника. Он был так же широкоплеч и зубаст, как я. Разница в том лишь, что ему было года три-четыре, а мне – вдвое больше, и я, что называется, качу под горку. Однако опыт, как известно, сильней силы. Так что установилось равновесие с первой же сшибки, когда лапы переплелись, клыки отведали вражьего мяса, выпученные глаза противника оказались вплотную к твоим глазам, а частое, влажное, горячее дыхание обожгло морду, когда брызнули кровь и слюна. Как люди выражаются, «звериная злоба». В минуты такого взлета боли не ощущаешь – одну лишь жуткую, первобытную ярость, и сквозь застилающую взгляд красную пелену видишь в противнике только плоть, которую надо искромсать, разорвать, уничтожить. На помощь пришли гены, доставшиеся мне от мастифов, сопровождавших римские легионы в походах на варваров или охотившихся на беглых рабов в амазонской сельве. Да будут благословенны пращуры. Благодаря им, их крови в моих венах, я отчаянно защищал свою жизнь, как подобает псу безжалостному и отважному.

И победил.

К счастью, мне не пришлось его убить. И не я сделал это. Молосс дрался упорно, храбро и яростно до безумия. Инстинктом – глаза в такой рукопашной схватке уже ничем не помогут – выискивал у меня самые уязвимые места. И последствия этого испытало на себе мое раненое ухо. Однако на бешеный напор, на все его неистовые наскоки отвечал я своей неколебимой стойкостью и выдержкой, какие приходят только с опытом: я сопротивлялся, а когда противник ослаблял натиск от усталости или останавливался на миг, чтобы перевести дух, наносил ему удары, которые для любого другого, не столь мощного пса оказались бы смертельными. И наконец сумел опрокинуть его наземь, меж своих передних лап, и обездвижить, стиснув ему горло челюстями и резкими движениями головой показывая, что могу в любой момент перегрызть его. И молосс вдруг издал протяжный утробный стон, захрипел, словно перед смертью, – и замер. Совсем рядом я видел его широко открытые молящие глаза.

Тогда я выпустил добычу и попятился, фыркая и тяжело дыша открытой, мокрой от слюны и крови пастью. В отличие от людей, мы, собаки, очень редко добиваем противника, если тот признал себя побежденным. Пусть даже мы становимся героями или преступниками по воле людей – тем, во что превращают нас хозяева, которые не всегда оказываются достойны нас, но почти все собаки, если не считать совсем уж остервенившихся и потерявших рассудок, соблюдают определенные правила. Наш кодекс запрещает, например, нападать на щенков или добивать противника, попросившего пощады. Так что я не шевелился – стоял неподвижно и прямо, крепко упершись в землю всеми четырьмя лапами. Я не вполне еще пришел в себя, то есть отошел от горячки боя, однако сердце уже перестало колотиться так отчаянно. Мало-помалу вернулась способность воспринимать то, что вокруг. Я слышал, как взвивались голоса людей, видел, как из рук в руки переходят толстые пачки денег. Чья-то рука протянулась ко мне сзади, потрепала по спине, но моментально отдернулась, чуть только я, полуобернувшись, рявкнул и лязгнул зубами.

Молосс лежал передо мной, слабо перебирая лапами: как и я, он был весь в песке, прилипшем ко взмокшей и окровавленной шкуре. Во многих местах попорченной. Бедняга. Мои клыки поработали на славу.

Его унесли. Подошли двое и выволокли за пределы ринга. Я не знал, что там с ним будет дальше, а в ту минуту не очень-то интересовался этим, потому что имелись более неотложные заботы. Впрочем, если раны у него не очень глубокие, его полечат и приготовят к другим боям. Если же хозяева решат, что ни пользы, ни проку от него больше никакого, то пристрелят – ну, или (это самый немилосердный вариант) просто бросят умирающего или искалеченного на произвол этой самой судьбы.

Я ощутил горечь во рту, глядя, как утаскивают с арены моего противника. Не имеет значения, как он жил, как дрался, подумал я. Не имеют значения ни верность твоя, ни отвага – побежденному гладиатору суждена такая награда.

И вот настал наконец момент. Пришло время выполнить то, над чем я столько размышлял. А было это, поверьте, непросто.

Говорил уж и не раз, что я невеликого ума пес, тем более что на голову мою столько лет обрушивалось всякое, что многое в ней спуталось, и она никак не может служить образцом ясности мышления. Однако порода моя – или смесь пород – предполагает известную твердолобость. Такие псы – воплощенная верность, было б только кому ее хранить. Дайте такому, как я, идею, хозяина или цель в жизни – и он, сцепив зубы, будет напролом пробиваться к этому. Не то что на жертвы – он на смерть готов идти. И в этот миг я наконец ухватил мысль, которая вертелась в голове уже несколько часов. Да, разумеется, я знал, что дело может кончиться плохо. Что меня застрелят на месте или забьют до смерти, превратив в кровавый мешок с костями. Однако таков был мой план, и другого не имелось.

Когда подошел человек с поводком, намереваясь увести меня с арены, я повернулся к нему и залаял предупреждающе, свирепо и дико. Это был лучший лай в моем небедном репертуаре. Человек остановился в растерянности, а вокруг ринга стало тихо.

Человек грубо обругал меня по-своему, насколько я понял по его оскорбительному тону, обозвал какими-то нехорошими, обидными словами и вновь попытался приблизиться с поводком наготове. На этот раз я лаять не стал, а просто оттянул верхнюю губу, чтобы видны стали клыки, и сопроводил это протяжным хриплым рычанием крайней степени свирепости. Такой вот глуховатый, угрожающий, недвусмысленно опасный рык каждому, кто имеет хоть какое-то представление о собаках, советует держаться подальше. Человек с поводком, вероятно, представление такое имел и потому не стал подходить ближе. Тишина вокруг меня сделалась такой густой и плотной, что хоть ножом ее режь.

Внезапно в моем поле зрения возникли еще чьи-то ноги. А вдоль одной свисала плеть. Вот она с басовитым свистом взметнулась в воздухе, однако я знал эти штуки – и, скажу вам, знал их не понаслышке, а на собственной шкуре – и ожидал чего-то подобного. И прежде чем плеть обрушилась на меня – прыгнул вперед, к самым ногам этого человека, и тот, споткнувшись, торопливо отпрянул. Тут вокруг ринга грянули крики и хохот.

Но тут у меня за спиной раздался металлический щелчок. Это было нечто новое, и я медленно обернулся. И взглянул в черные зловещие зрачки наведенной на меня двустволки.

В собачьей нашей жизни случаются моменты, когда надо все, как говорят люди, поставить на карту. И в такой ситуации много значат наша репутация и манеры. Наше поведение. Среди людей встречаются всякие: есть достойные личности, которые дают нам образование, любовь и счастье, а есть всякая мразь, не заслуживающая права владеть псом, – негодяи, паскудящие нашу жизнь и ввергающие нас в печаль, в заброс, в одиночество, в ужас и безумие. Но и среди последних разные бывают – от безмозглых животных, чье тупое зверство озадачит любого зверя, и до таких, у кого семь пядей во лбу и кто умеет рассуждать умно.

Человек с двустволкой принадлежал как раз к этому разряду. То есть, я хочу сказать, был умен. Он сам или по крайней мере те, кто окружал его. Он не выстрелил, хотя подошел очень близко и продолжал целиться в меня. Словно размышлял – убивать, не убивать? Я уже знал, что эти штуки изрыгают пламя и смерть, что тут ни лай, ни клыки не помогут, а потому и замер на месте. Сообразил, что довольно мне будет моргнуть, чтобы сыграть в ящик. Однако вместо того, чтобы поджать хвост, захлопнуть пасть и принять позу покорности, я продолжал стоять прямо, глядя в черные дула и время от времени предупреждающе порыкивая. Показывал, что дело они имеют не с трусом. Иначе говоря, давал понять – нас не трогай, и мы не тронем. И утешал себя тем, что за неимением лучшего и такой конец неплох. Вон докуда все же добрался – ну и хватит. Куда лучше, чем зеленый фургон и укол на муниципальной псарне. И так вот я, Арап, стоял, прочно расставив лапы, весь в пене, крови и песке, стоял и клыков не прятал, в одном только шаге от Темного Берега, стоял и не сомневался, что сейчас поплыву к нему. Но тут раздались негодующие крики людей, собравшихся вокруг. И тогда черные зрачки сдвинулись в сторону, а ко мне на ринг вывели нового противника.

Им оказался кобель французской овчарки – босерон, кажется, их называют – лет пяти-шести, угольно-черный с серыми подпалинами, крупный, мощный, хорошего роста и веса. Уши у него были подрезаны так коротко, что едва виднелись, а через всю морду от носа до правого глаза тянулся широкий и еще свежий рубец. Как ни странно, собаки этой породы в щенячестве очень милы и, если их правильно воспитывают, прекрасно ладят с детьми. А вот если неправильно или специально готовят для боя, то древние жестокие инстинкты дают себя знать, и босероны становятся очень агрессивны. И, судя по первому впечатлению – а оно, как известно, самое верное, – это был именно тот случай.

Рядом с этим, с позволения сказать, овчаром стоял человек и говорил ему негромко что-то ободряющее. Я по опыту знал, что псы этой породы необыкновенно зависимы от своих хозяев и, если знают, что те рядом, дерутся особенно отчаянно. Вообще-то это свойство присуще нам всем, а не только тем, кого называют служебными собаками, призванными охранять и защищать, но в случае с этими французиками, без памяти влюбленными в своих хозяев, оно достигает степеней немыслимых. На грани безумия, ей-богу. Чувствуя на себе взгляд хозяина, слыша слова поддержки, босерон дерется без устали, во всю мощь своей верности, выкладывается полностью и жизни не жалеет. Передо мной сейчас стоял как раз один из таких.

Да к тому же – профессиональный боец. Пожалуй, повыше классом, чем его предшественник-молосс. Хорошо двигался и знал, когда надо остановиться и выждать. Да, почище Гладиатора. Он не лаял, и мы спокойно глядели друг на друга издали, вздыбив шерсть, примериваясь и оценивая. Публика смолкла, и в наступившей тишине слышалось только наше протяжное, глуховатое, свирепое рычание. В нем звучали наши взаимные угрозы, наши обещания драться не на жизнь, а насмерть. В таком бою пленных не будет.

– Конец тебе пг’ишел, двог’няга пиг’енейская, – тихо, но отчетливо произнес француз.

– Да вот хрен тебе, лягушатник, – отвечал я.

Тут внезапно в полной тишине раздался голос его хозяина. Сперва он громко окликнул его, а потом посыпались команды. Предполагаю, да нет, твердо знаю, что они значили: дерись, не уступай ни пяди, не церемонься с ним, вперед, не отступай, не подведи меня, молодец, умница, хорошая собака. Когда-то и мне говорили такие слова. И никто, кроме собаки, не может представить себе, какой горделивый трепет охватывает тебя, когда в бою ты слышишь такое. Но сейчас нет у меня того, кто бы произнес их.

Некому было подбодрить меня. Я был на Живодерне один – без хозяина, без друзей. Ничего у меня не было, кроме клыков и отваги. И твердой уверенности в том, что если я не убью француза, то он убьет меня.

Опускаю излишние подробности. Ну, потому что с тех пор, как стоит мир – я имею в виду мир млекопитающих, но при этом плотоядных, – все бои одинаковы: это вечное остервенелое безумие. Укусы и кровь. Биологически однообразное стремление выжить и драться ради того, чтобы сохранить жизнь. Зов дикости. Столетия памяти о пережитом ужасе, спресованные в мгновение зверской схватки, где тебя ведет только боевой инстинкт, благодаря которому мы, собаки и люди, сумели выжить там, где остальные особи, как выразился Агилюльфо, пропустили свой автобус. И мне это удавалось. То ли благодаря игре хромосом, то ли еще почему, но я был наделен этим инстинктом. Обладал силой, свирепостью, способностью применить то и другое. И лютой жаждой прожить еще немного. И теперь я вновь продемонстрировал все это.

Француз был хорош в атаке, но не умел закреплять успех. Я очень скоро понял, что его сила – в первоначальном порыве, в неистовой ярости, с какой он кидался на врага, ошеломляя его бешеным напором. Но я не первый год живу на свете. Умею выносить боль, выдерживать натиск и сберегать силы для той минуты, когда противник ослабит его. Так все и было, так я и сделал. А француз, убедившись, что смять и опрокинуть меня первым приступом не удается, остановился на миг, чтобы перевести дух и возобновить атаки. Но я был наготове. И, не давая ему прийти в себя, напал первым. И впился прямо в горло, не тратя время на классическое цапанье ушей и морды. Оскаленные клыки, смертоносный стремительный бросок. И в тот миг, когда я глубоко вонзил клыки и изо всех сил стиснул челюсти, еще успел заметить выкаченные глаза этого несчастного, прежде чем меня ослепила его ударившая горячей струей кровь.

Потом я протер глаза и с вызовом огляделся. Распростертый на песке француз содрогался в последних конвульсиях, исходя кровью. Вокруг ринга стоял оглушительный крик. Я поднял голову, желая прочесть свою судьбу по лицам людей, но увидел лишь восхищенное изумление. Люди даже не решались унести агонизирующего француза. Вокруг образовалось пустое пространство – страха, наверно. И неудивительно, если учесть, в каком виде я, должно быть, пребывал в эти минуты – посреди ринга, твердо и прочно, как вкопанное, высоко подняв голову и ощерясь, стояло огромное черное страшилище с окровавленной, вымазанной в песке мордой, с располосованной грудью и головой, откуда сочилась кровь. Сущий дьявол во плоти, наверно, думали они.

Наконец люди предприняли еще одну попытку убрать меня с арены. Очень осторожно подошли двое с проволочной петлей, намереваясь набросить ее мне на шею, однако не приблизились и на пять шагов. Хватило одного хриплого и долгого рыка, чтобы они мгновенно замерли и попятились и больше не пробовали. Вокруг гудели человеческие голоса, и я знал, что это решается моя судьба. Я снова увидел ружье в руках у кого-то, но на этот раз стволы не смотрели мне в лоб.

Все тело у меня жгло и зудело. Я очень устал. Хотелось повалиться прямо здесь наземь и проспать сутки, годы, века. Кровь стучала в висках, пульсировала в венах, звенела в ушах, и звон этот проникал в самые дальние клеточки мозга. Я знал, что долго не выдержу. И что дверь моей судьбы, которую мне вздумалось испытывать, медленно закрывается, и собака-поводырь, провожающая нашего брата к Темному Берегу, уже прогуливается где-то поблизости и приветливо машет хвостом.

Наконец я собрал последние силы и волю, закрыл глаза и завыл. Завыл, задрав голову к небу по обычаю предков, испустил протяжный вопль, в котором звучали вызов и отвага. Я – Арап, слышалось в нем. Я – Арап, я умею драться и умирать. И стою здесь, чтобы умереть, убивая.

Потом открыл глаза и увидел, что на ринг вывели нового бойца. И боец этот был Тео.

· 11 ·

Тео и Арап

Я с трудом узнал его. Ему купировали уши и хвост, он стал более поджарым и мускулистым. Красновато-рыжая шерсть была сбрита, а на груди, на морде, на лапах виднелись недавние шрамы. Но больше всего изменились его глаза: прежде темно-карие, с золотыми искорками, которые, помнится, сводили Дидо с ума, они теперь словно выцвели от всего того, что им пришлось увидеть в последние недели, а их владельцу – пережить, подернулись какой-то белесой изморозью и взирали на мир и на меня так, словно все стало призрачно-бесплотным.

– Тео, – окликнул я его.

На меня безразлично взглянули лишенные всякого выражения глаза.

– Не узнаешь? – не унимался я.

Он не шевельнулся и не издал ни звука, что тоже можно было счесть ответом. И глядел все так же странно. В этом взгляде не было, как ни всматривался я, даже боевого азарта или вызова. Не мелькнуло и узнавания. Стылые и круглые, они смотрели пристально, но – будто из дальней дали и невидяще: не на меня, а сквозь меня, чтобы там, за мной, уставиться в еще большую пустоту. И ничего не скрывалось за этим взглядом.

– Тео, это же я, Арап, – гавкнул я.

Он наконец вышел из этой неподвижности и подошел чуть ближе, обойдя труп французской овчарки, не удостоив его взглядом. Теперь мы были в пяти лапах друг от друга, и никто из людей не держал нас. Тео так и не залаял, не зарычал.

Однако напрягся и подобрался. Я по приметам могу определить, что пес намеревается напасть – и сейчас все они были налицо. Меня пробрал озноб. Тео немного опустил голову и оскалился.

– Я сюда пришел ради тебя, – сказал я. – Ради тебя.

Он как будто не слышал. И не слушал. И внезапно – не издав ни звука, в полном молчании, отчего все это было еще страшней, – кинулся вперед. Оттолкнувшись от земли задними лапами, прыгнул – и налетел на меня с какой-то неслыханной, невесть откуда взявшейся яростью и едва не впился зубами. Я шарахнулся в сторону из последних сил – оставалось их уже мало – и уклонился.

– Эй, дружище, ради бога…

До меня доносилось его частое, громкое, неровное дыхание. Примериваясь друг к другу, мы походили по рингу. Я смотрел на него умоляюще, он не спускал с меня холодных глаз убийцы.

– Я – Арап… Неужто не узнаешь?

Он остановился, упершись в меня пустым взглядом. Я совершенно ничего не мог прочесть в нем. Тео в этот миг снова прыгнул, и на этот раз мы сплелись в неистовом и диком объятии: он рвал меня клыками, докуда мог дотянуться, а я – во мне проснулся наконец инстинкт самосохранения – его. Вокруг ринга оглушительно вопили люди, но это не имело никакого значения. Был Тео, был я – вдвоем перед целым миром, и, обхватив друг друга в смертельном объятии, мы сражались за наши жизни. Мы были гладиаторами – без будущего, без родины и без хозяина.

Исполосованные и кровоточащие, мы расцепились, отскочили друг от друга. Я чувствовал – больше не могу. Это был мой третий бой, и силы мои иссякали. Вдруг навалилась усталость – и не столько физическая, сколько какая-то глубинная, нутряная. Нестерпимо захотелось, чтобы поскорей все кончилось. Вокруг меня все медленно и постепенно погружалось во мрак, и я понял, что обитающий в моем теле боец покидает меня. Остается изнуренная, безмерно утомленная псина, которой хочется только рухнуть наземь и передохнуть. А, может, подумалось мне, Тео как раз для этого и сгодится наилучшим образом. И откроет мне дверь к спасению.

– Давай кончать с этим, – сказал я.

Он снова ринулся на меня, ощерив клыки, но я, вместо того чтобы защищаться, застыл на месте и только покачал головой. Налетев, он опрокинул меня на спину – я чувствовал, как зубы его добираются до моей жизни. Ну и ладно, подумал я, как в тумане, может, оно и лучше будет. Чем сдохнуть на заднем дворе от дряхлости или позволить, чтобы двуногая сволочь забила тебя палками или пристрелила, лучше погибнуть от клыков того, кто был тебе другом.

– Дидо, – пробормотал я, прежде чем сдаться на волю тьмы. – Вспомни ее, Тео… Дидо ждет тебя.

И почувствовал, как челюсти его вдруг замерли. Что он не смыкает их в гибельном укусе. Совсем близко я видел его глаза и заметил, что искра тепла вдруг пробилась сквозь корку наледи. Что в них замерцал свет разума и узнавания. Тео замер на миг, прижавшись ко мне, прерывисто дыша мне в шею и в морду. И наледь растаяла, в глазах появился смысл. И удивление.

– Арап… – проурчал он.

Он выпустил меня и медленно отошел шага на два-три. Словно хотел взглянуть чуть издали и узнать меня окончательно. А я с большим трудом поднялся на все четыре. Мы пристально и напряженно вглядывались друг в друга. Оба покрыты пеной и кровью, вываляны в песке. Чуждые раздававшимся вокруг воплям: люди бранились и орали, продолжая делать ставки и требуя, чтобы мы продолжали бой до смерти одного из нас.

– Ты-то что тут делаешь? – спросил Тео.

– За тобой пришел… Тебя поймали вместе с Борисом, помнишь?

Он одурело потряс головой. Похоже, что помнил смутно, а имя Бориса ничего ему не говорило.

– Дидо… – сказал он задумчиво.

– Да-да… Она и остальные друзья… Агилюльфо, Марго… Все на Водопое по тебе соскучились.

– Борис, – вдруг вспомнил он.

– Да, он самый.

Он снова затряс головой. Как будто хотел разогнать туман, застилавший сознание.

– Ты что – дал поймать себя, чтобы попасть сюда?

– Более или менее.

Он взглянул недоверчиво:

– Ради меня?

Ответить я не успел. Восторженный рев зрителей сменился на возмущенный и негодующий. И нарастал. Люди, сделавшие ставки, были вне себя от разочарования и ярости при виде того, что мы без капли агрессии тихонько перелаиваемся и урчим. Двое поднялись на ринг. Один стегнул Тео плетью по спине, второй направился ко мне с проволочной петлей наготове. Я тяжело вздохнул.

– Дружище, они хотят драки.

Тео поглядел на меня непонимающе. Потом зафыркал, свесив язык меж клыков. Увидев это, я чуть не залаял от радости. Эта ужимка была мне хорошо знакома: в былые, более счастливые времена Тео так выражал свое насмешливое отношение к миру и к жизни. Так он глумился над ними. Тут я понял, что Тео стал прежним. После долгих странствий по кругам ада мой друг вернулся.

– Хотят драки? Что же, будет им драка, – ответил он. – Брат.

Ну, уж и драка была! Никогда еще не был наш напор таким безудержным и свирепым. Здесь, в Живодерне, не было хозяев, а были враги. Никто не мог требовать от нас верности. Мы видели перед собой законную добычу – мясо, в которое надо было вонзить клыки. И мы рванулись в это скопище живых мясных туш с глазами, расширенными ужасом. Изливая воем нашу решимость, силу и ярость, мы рвали их зубами и когтями, расчищая себе путь к выходу. В пылу этой бойни я увидел, как опять уставились мне в лоб черные зрачки двустволки, но тут Тео ухватил челюстями руку, державшую ружье, а я на бегу вырвал клыками половину горла у того, кто целился в меня.

Потом мы вынеслись во тьму, чувствуя на губах и языке металлический привкус человеческой крови, ощущая благодатную усталость от того, как разили и убивали и как свели счеты с безжалостным миром двуногих, который живет по законам, безмерно далеким от суровых, но справедливых законов природы. И покуда мчались мы прочь от Живодерни, сегодня как никогда оправдывавшей свое название, и со свирепым наслаждением вдыхали свежий ночной воздух, прочищавший наши легкие, обострявший все пять чувств, снова чувствовали себя живыми и свободными.

Из всех собак только мы двое выжили в ту ночь. Мы прогавкали об этом, когда наконец остановились перевести дух. На небо выкатилась луна – и в ее бледном свете четко виднелись наши силуэты на гребне холма.

– Куда мы теперь? – спросил Тео.

– Домой. В город. Куда же еще?

– Домой… – протянул он задумчиво.

– Ну, разумеется.

Он помолчал. Я не видел, что там у него на морде, но мне показалось – он размышляет.

– Никого из товарищей моих не осталось, – сказал он наконец.

– Все погибли. Все, кроме нас с тобой.

Тео еще немного подумал.

– В Каньяде-Негра и в Барранке есть еще собаки. Десятка два.

Я кивнул, хоть и не вполне понял, о чем он.

– Это уж нас не касается.

– Ошибаешься, – гавкнул он каким-то странным тоном. – Очень даже касается.

Я пристально всмотрелся в него. От лунного сияния бритое могучее туловище казалось еще более поджарым. Глаза мерцали в полутьме.

– Ты что… хочешь пойти туда?

И услышал, как он засмеялся сквозь зубы. Даже не засмеялся, а заворчал свирепо.

– Освободим наших, – сказал он. – И отомстим тем, кто похищал их. Око за око, клык – за зуб.

От этих слов я вздрогнул.

– Без пощады?

– Как иначе?

Я склонил голову набок, внимательно разглядывая его.

– Я думал, ты уже упился местью, друг мой.

– Слишком долго я жаждал.

– Думаю, рано или поздно ими займется человеческое правосудие.

– По сравнению с нашим их правосудие – это полное дерьмо.

Я еще немного поразмыслил. И воспоминание о несчастных спаррингах, которые сидят в клетках, ожидая решения своей судьбы, сильно взволновало меня. Но все же возразил:

– У многих здешних двуногих есть детеныши.

– Какая разница? Вырастут – станут такими же.

Я удивился тому, как холодно это прозвучало.

– Но есть же и хорошие хозяева…

– Где? В Каньяда-Негра?

– Не знаю… – В смущении я поскреб ухо. – Ну, в городе… Разве нет? Есть еще места где-то.

– Мое место теперь здесь. Другого не знаю.

Мы лежали, соприкасаясь мордами. И я чувствовал, какой у него ледяной нос.

– Брось эту затею, Тео. Забудь.

– Аф-аф-аф… Не смеши меня, Арап, – смех его больше напоминал стон. – Детеныши или взрослые – не важно… Убьем, скольких сможем, как на Живодерне, и пусть наш Великий Пес или их Господь Бог отсортирует хороших и плохих.

Я задрожал. А ведь вы знаете – я жизнью выдублен на славу и всякое видал. И на теле у меня, и в памяти – немало шрамов. Но услышанное даже меня смутило. Это было выше моего понимания. Выражаясь в стиле Агилюльфо, я никогда не упивался кровью. И жестоким быть мне всегда приходилось по необходимости. Однако так получалось, что Тео смотрит на это иначе.

– Ты раньше не был таким.

– Не помню, каким я был раньше, зато знаю, каков я ныне. Знаю, во что меня превратили, – он нетерпеливо дернул головой. – Пойдешь со мной?

Зловещей тенью он уже шел по склону вниз. Как волк, которого голод заставляет оставить щенков в логове и спуститься в долину. Однако Тео не бросил щенков, и гнал его не голод, а месть.

– Погоди, – сказал я, смирившись. – Ладно, пойду с тобой. Но людей убивать больше не стану. Помогу тебе напасть на них. Но никого не убью.

Он рассмеялся, как раньше – зловеще и мрачно.

– Да не беспокойся, я сам справлюсь… И не сомневаюсь, что сидящие в клетках захотят мне подсобить.

Тео не ошибся. В помощниках недостатка не было.

Мы вошли в Каньяда-Негра, что называется, под покровом ночи, двигаясь бесшумно, как некие собачьи коммандос. Завернув за ряд клеток, я наткнулся на дога-сторожа, который буквально окаменел от изумления, увидев, что я жив и даже виляю хвостом. Освещенный луной Тео стоял чуть поодаль и смотрел на нас, пока я рассказывал догу обо всем, что было. Не умолчал и о том, что будет, и добавил:

– Выбирай, на чьей ты стороне.

Он задумался на миг. Даже в полутьме ясно видна была у него на морде моральная, извиняюсь, дилемма. То ли сохранить верность хозяевам, которые в грош его не ставят, то ли погибнуть от лап двух таких профессионалов, как мы с Тео. Разумеется, сомневаться тут было не в чем, но к чести его должен сказать, что убедить себя он дал не сразу.

– Все же это хозяева, р-р-гав, – твердил он.

– Уголовный сброд, – говорил я. – Мрази, продающие наркоту бедолагам, ворующие собак и отправляющие их на Живодерню… Они не заслуживают твоей верности. Недостойны собачьего уважения.

– Но они же – мои хозяева.

Я вздохнул.

– Ладно, коллега, решай сам. Либо поднимешь тревогу и сдохнешь, либо примкнешь к нам.

Он еще немного подумал и наконец вымолвил:

– Жизни много не бывает.

– Вот и я так думаю.

– Есть свои преимущества в том, чтобы вертеть хвостом подольше.

– Есть – и немало их.

– А чтобы прожить подольше, желательно не помереть пораньше.

– Прямо с языка у меня снял.

– Ладно, – окончательно решился он. – Я пойду с вами, однако нападать ни на кого не буду… Клетки вам открою, если хотите, но не более того.

– Годится, – ответил Тео. – Сколько тут двуногих?

– Два семейства. Круглым счетом – человек двадцать, вместе с четырьмя-пятью сопливыми детенышами.

– Оружие у них есть?

– Как положено. Пара обрезов, ножи и прочее в том же роде.

– Ну, пойдем тогда, займемся делом, а то скоро рассветет.

И мы занялись. Дог, как и обещал, лапой и носом открывал клетки. А мы с Тео подошли к лачугам и остановились в темноте перед ними.

– Когда поднимется лай, они наверняка выглянут посмотреть, в чем дело, – еле слышно проурчал мой напарник.

Напряженно застыв, мы подождали еще немного. Где-то в отдалении залаяла собака. За ней – другая, и вскоре вся Каньяда огласилась многоголосым хором. Десяток или больше черных теней заметались во все стороны с оглушительным ликующим лаем. Невольники праздновали освобождение.

Вспыхнул свет в окнах, распахнулись двери, выскочили люди с фонарями, и тогда мы с Тео кинулись на них.

· 12 ·

Без закона и хозяина

Рассвет застал нас в горах: город остался уже вдалеке, а в извилистой глади реки отражалось золотисто-красное небо. Нас было душ двадцать, и мы уносились прочь от Каньяда-Негра, оставляя за нашими хвостами разор и смерть. Был даже дым, поднимавшийся высоко в небо, потому что в свалке – в резне, как уточнил бы Тео, – перевернулась жаровня и одна из лачуг занялась огнем.

Мы остановились на последней вершине, у дороги, которая шла вниз, к реке и там пересекалась с шоссе, выводившему к мостам и к городу. Среди нас были собаки разных пород – лабрадоры, сеттеры, легаши – и беспородные уличные дворняги, всех размеров и мастей, кобели и суки. Одних украли у хозяев, других подобрали на шоссе или за городом после того, как хозяева их бросили. Был тут и Красавчик Борис со своими тремя подружками. И все мы сгрудились на гребне, глядя, как за домами дальних городских окраин встает солнце. Мы чувствовали смрад промышленных выбросов, слышали гул и рокот первых автомобилей, постепенно заполнявших улицы, а за спиной у нас благоухали чабрецом, смолой и дроком поля и луга. Легкий ветерок покачивал ветви тополей, и светлая изнанка их листьев будто вспыхивала на свету.

Остановившись в этом месте, начали мы держать совет, поднялся лай – у одних озабоченный, у других восторженный. Те, кто был в свое время похищен, желали немедленно и как можно скорей вернуться к своим хозяевам. Другие – более осторожные или благоразумно предусмотрительные – напоминали, какие опасности будут ожидать нас по пути: можно угодить под машину на шоссе, стать добычей живодеров из зеленых фургонов, колесящих по улицам, или попасться в руки еще каких-нибудь злонамеренных негодяев. Зачем нам шило на мыло менять, из огня да в полымя попадать? Те, кто отдавал себе отчет в том, что случилось в Каньяде – непосредственных участников побоища было мало, почти все на самом деле в одиночку сделал Тео, а я, например, дрался так, чтобы никого не покалечить, и старался спасти человечьих щенков – так вот, они напоминали, какие последствия может это иметь для нас.

Покуда сталкивались и противоборствовали мнения, я смотрел на Тео. А он – худой и мускулистый, о чем уже было сказано, бритый наголо, отчего все его рубцы были видны, с коротко подрубленными ушами, придававшими ему еще более свирепый и опасный вид, – помалкивал, отсев в сторонку и слушая перепалку остальных участников нашей авантюры. Выждав немного, я подошел к нему и спросил:

– И что теперь, Тео?

Он ответил не сразу. Сперва взглянул на меня так же, как на Живодерне – вскинул светлые холодные глаза, отражавшие свет зарождающегося дня. Потом немного сморщил морду в коросте засохшей человечьей крови, вывалил язык меж клыков и изобразил улыбку. Но не ласковую и не дружескую, а отчужденную и жестокую.

– Я остаюсь, – сказал он.

До меня не сразу дошел смысл этих слов.

– У тебя же хозяйка есть, Тео, – начал я приводить доводы. – Ты в доме живешь… Я и пришел-то, чтобы вернуть тебя туда.

– Сказал же – я остаюсь. Нет у меня хозяйки и дома тоже нет.

Я сглотнул.