Южная роза Зелинская Ляна

Глава 22. О том, что легенды горцев не совсем легенды

В тот вечер она больше не видела мессира Форстера. А утром в её комнате появились цветы, на столе в вазе. Какие-то совершенно необыкновенные, каких здесь в Волхарде ей видеть не приходилось. И пахли они тоже необыкновенно, так, что от их запаха кружилась голова. Наверное, их принесла Джида, или Кармэла, пока она спала, но Габриэль не стала спрашивать от кого они — она и так знала. Ей хотелось поблагодарить за них Форстера, но его дома не оказалось. Как сказал Натан, он уехал на охоту с синьором Грассо.

После недавних событий Волхард будто вымер.

Ромина перевернула дом вверх дном, и не только дом. Габриэль видела, как весь подлесок вокруг развалин замка вырубили, и выкосили траву по всей усадьбе, и теперь руины стояли голые, сиротливо глядя на Главный дом тёмными провалами окон. Внутри развалин, разумеется, тоже не осталось ничего. А сестра Форстера допросила слуг с таким пристрастием, какого нельзя было ожидать даже от королевских судей. Так что в доме стало тихо, слуги не бродили без дела, и уж точно старались не попадаться хозяевам на глаза. А на Габриэль все смотрели с опаской и недоверием, но при этом были очень вежливы.

И лишь одна Ханна, встретив Габриэль, на приветствие ответила в своей обычной манере:

— Поторопились бы вы с отъездом. Нечто не видите, к чему всё идёт?

И Габриэль в этот раз не выдержала и спросила резко:

— Да моя-то вина здесь в чём? Что, по-вашему, я такого сделала! За что вы так меня ненавидите?

Тёмные глаза Ханны будто стали ещё темнее и меж бровей залегла складка. Она шагнула к Габриэль, оглянулась, опасаясь, как бы их не услышали, и произнесла тихо и хрипло, почти прошипела:

— Нечто сами не понимаете? Вы будто слепая вовсе! И бессердечная! Мы же все тут пропадём из-за вас! Одна южанка уже едва не свела хозяина в могилу, а вы так точно сведёте. Если вам хоть сколько-то не наплевать на него — уезжайте! Из-за вас он себя погубит, и нас заодно. Этот ворон, ваш капитан, только того и ждёт, чтобы мессир Форстер оступился. А рядом с вами он не то оступится — он сам к нему в лапы идёт, он будто совсем ослеп, и забыл, кто он такой! Будто не понимает, что на что меняет! И что не стоите вы его и мизинца, и уж точно не стоите того, чтобы расстаться с Волхардом и жизнью.

Её лицо было так близко, что Габриэль в какой-то момент показалось, она видит в глаза Ханны пылающие костры, и её пробрала дрожь от этих слов.

— Забыл кто он такой? — спросила она и голос охрип. — Что это значит?

— Просто уезжайте, как обещали. И чем скорей — тем лучше, пока не наделали большей беды, — Ханна резко развернулась и пошла прочь широкими шагами.

…О чём она говорила? Что имела ввиду?

Габриэль так и не поняла. Если Форстер никак не связан с повстанцами, если он не знал об оружии, то ему нечего опасаться теперь. Она могла бы поговорить с Роминой, но даже не знала, что нужно спрашивать. И ей показалось, что Ханне известно что-то такое, чего не знает никто, даже сестра Форстера. Вот только что? Что такое может быть связанное с ней, что может погубить мессира Форстера?

Она бродила по дому как привидение, отчаянно желая увидеть его, и не зная, чего именно она хочет от этой встречи. На её вопрос, когда же вернётся хозяин дома, Натан ответил, что, наверное, через день, а может, через два, или как Царице гор будет угодно, и что, возможно, они заночуют в каком-то пастушьем доме по ту сторону Малого Волхарда. Но ей почему-то в это не верилось. Как после всего, что произошло, можно спокойно охотиться на косуль?

Она снова разобрала чемоданы, понимая, что не в состоянии поговорить с отцом о скорейшем отъезде, но это оказалось и не нужно. Отец сам сказал, что они уедут на днях, его коробки были большей частью собраны и экипаж нанят. Единственное, что ему осталось — это съездить в гарнизон: капитан Корнелли был столь любезен, что выделил троих солдат для охраны их полевого лагеря от повстанцев, так что теперь синьор Миранди просто обязан был отблагодарить его за это, посетив праздник ровердской Девы.

А Габриэль думала об этом с ужасом. После рассказа Форстера о роли капитана Корнелли во всех связанных с Волхардом событиях, мысль о том, чтобы танцевать и разговаривать с капитаном на празднике, была ей противна. А притворяться…

…Нет! Нет! Она не поедет на праздник. Сошлётся на недомогание.

Только теперь её угнетал вовсе не предстоящий праздник, не опасность от прячущихся где-то повстанцев, не то, что кто-то хотел её убить, не присутствие синьора Грассо и осуждение, которое ждёт её в Алерте, и даже ненависть Ханны её пугала меньше чем…

Сегодня утром она проснулась с мыслью, что больше всего на свете она не хочет… отсюда уезжать. Что мысль о скором отъезде как-то за одну ночь стала для неё поистине невыносима.

…Пречистая Дева! Да что с ней такое? Габриэль Миранди, всё это время вы молились и страстно желали только одного — уехать отсюда как можно скорее. Вы хотели быть как можно дальше от этого человека, и вот, извольте — ваше желание почти исполнено! Так чего же вы не рады теперь? Чего ещё вы хотите?

Но она понимала, что не может остаться просто так. Она обязана уехать с отцом. Но это не так уж и надолго, а потом она вернётся.

…Вернётся? Милость божья! А что потом?

Но признаться себе в том, что больше всего на свете она хочет…

…Нет! Да ничего она не хочет!

Просто… Она просто хочет увидеть его снова. Просто увидеть…

И её недавнее счастье к третьему дню сменилось почти отчаянием.

Никогда она не испытывала ничего подобного. Она не могла есть, не могла читать, шить, не могла ни на чём сосредоточиться. Не могла терпеть эту безвестность. Что ей делать теперь? Теперь, когда все мысли её только об одном. Если она только и может, что бродить по берегу озера, пожирая глазами тропинку, ведущую в сторону Голубиной скалы, откуда должны будут возвращаться охотники. Натан спросил, не собирается ли она на почту, но она не собиралась. Она словно приросла глазами к изрезанной линии горизонта — ущелью, что вело к охотничьим угодьям Форстеров. Натан, пожав плечами, ушёл, сказав, что съездит на почту сам — завтра утром.

И казалось, что один только Бруно понимает её, потому что всё это время пёс следовал за ней неотступно, то и дело норовя положить голову ей на колени, и глядя в глаза, словно понимая её боль и отчаянье, и напрашиваясь на ласку. И она гладила его, рассеянно перебирая пальцами длинную шерсть, и делясь с ним своими мыслями.

И прекратить эту муку безвестности могло только одно — она должна поговорить с Форстером. Сказать ему всё прямо и честно. Быть может, это будет ужасно, бестактно, неподобающе и просто неприлично, быть может, воспитанная девушка не может и не должна так себя вести… Воспитанной девушке полагается терпеливо ждать, посылая деликатные намёки… благосклонно принимать знаки внимания… или давать понять всем своим видом, что они ей не нужны.

Но однажды она уже давала это понять. И однажды это уже сыграло с ней злую шутку. Он не понял её, а она его… но больше между ними не будет никакой лжи. Он ей обещал говорить правду. И теперь ей тоже нужна только правда — ей нужно знать, что делать дальше.

За обедом она рассеянно ковыряла вилкой еду, слушая рассуждения синьора Миранди о будущей экспозиции в королевском музее, о том, что скажет герцог Сандоваль, и думала, что вот осталось всего два дня — завтра праздник в гарнизоне, а послезавтра им предстоит уехать. Неужели же Форстер не вернётся до её отъезда?

А если с ним что-то случилось? Мало ли… Почему он уехал после недавних событий как ни в чём не бывало? А вдруг… А если где-то в горах им встретятся солдаты? Ведь это возможно… засада… случайная пуля… и всё. У Корнелли будут развязаны руки.

И мысль эта была невыносимой. Она жгла раскалённым железом, разъедая внутри всё, словно кислота. Габриэль смотрела на отца и на Ромину, что сидела здесь же, слышала отдельные слова, понимая только их значение, но не смысл фраз.

— Вы что-то молчаливы сегодня, Габриэль? — спросила, наконец, Ромина с участием, но смотрела при этом цепко и внимательно, так, будто заметила в её молчании какую-то угрозу.

И встретившись с ней взглядом, Габриэль увидела именно то, чего боялась — Ромина всё понимает. Понимает, что её мучит. И не одобряет этого.

Не выдержав этого взгляда, она отложила вилку, встала, и пробормотав:

— Простите, что-то голова разболелась, — ушла, не в силах выносить этой смеси сочувствия и осуждения.

Жизнь вернулась к ней лишь вечером, когда с улицы раздался радостный собачий лай, и Бруно, встрепенувшись, помчался прочь из комнаты. Габриэль бросилась в коридор и прильнула к окну. На подъездной аллее только что спешились синьор Грассо и мессир Форстер, а Йоста и Бартли помогали снимать с лошадей тяжелые сумки с мясом. Собаки носились вокруг хозяина радостно, навстречу вышел Натан, и конюх принялся осматривать лошадей. Они говорили о чём-то воодушевлённо, и синьор Грассо размахивал руками, на что Форстер лишь усмехался и качал головой.

А Габриэль стояла, прислонившись лбом к стеклу, и смотрела жадно на Форстера, впитывая его облик, каждую деталь, каждую чёрточку: серую фланелевую рубаху с закатанными рукавами, горскую шапку, что он протянул Натану, его небритость, и загар, и улыбку, и хлыст, который он прицепил к седлу, его руки… всего его с головы до ног…

Она смотрела не отрываясь, понимая, как соскучилась по нему, как же невыносимо, безумно, почти до боли… И как же хорошо ей сейчас, от одного только взгляда, от осознания того, что он здесь, и что с ним всё в порядке. Словно услышав её мысли, он оглянулся, безошибочно поймав её силуэт в окне, будто знал, что она будет именно там, и улыбнулся ей.

В другое время она бы тут же отпрянула от стекла, смутившись, что её застукали за таким неприличным подглядыванием… но не сейчас. Сейчас она не могла оторваться, не в силах отпустить этот взгляд, глотая его, как жаждущий пьёт воду, и не могла насытиться, так истосковалась по нему. А он и не отпускал. Смотрел не отрываясь, и не слыша вопросов Натана, также жадно, соскучившись, как и она сама, не в силах отвернуться и спрятать невольную улыбку радости. И только когда синьор Грассо заметил, как они смотрят друг на друга, она сделала шаг назад, не чувствуя под собой ног.

К ужину она собиралась словно на королевский приём. Смотрела на себя в зеркало и ей казалось, что платье простовато, и она слишком бледна, и глаза у неё блестят лихорадочно, и губы сохнут… И руки дрожат, а сердце того и гляди выскочит из груди. Она колдовала с причёской так долго, роняя попеременно то шпильки, то расчёску, перекладывая локоны то так, то эдак, и всё никак не могла добиться того, чего хотела.

Не помогал успокоиться ни мятный чай, ни ветер, что врывался в распахнутые настежь окна и двери, и безумно раздражали возгласы Кармэлы, которая трогала её лоб, причитая что плохо, если она разболеется, потому что им собираться в дорогу, а у Габриэль, поди, начинается лихорадка …

Когда она спускалась вниз по лестнице, то останавливалась трижды, чтобы перевести дух и придать лицу выражение спокойствия и уверенности в себе. Выходило не очень. В итоге в столовую она вошла, словно на эшафот.

В этот вечер за столом собрались Форстеры, синьор Грассо и её отец. Как оказалось, синьор Грассо завтра уезжает по делам в Ровердо, и, возможно, оттуда уедет прямиком в Алерту, так что этот ужин был устроен в честь него и удачной охоты. И Габриэль была рада тому, что синьор Грассо так воодушевлён, что занимает почти всё внимание присутствующих своими рассказами, а ему вторит в этом синьор Миранди. Потому что их непринуждённая беседа позволила ей хоть немного расслабиться, унять дрожь в руках, и выровнять, наконец, дыхание. Ведь стоило ей, войдя, бросить всего один взгляд на Форстера и поприветствовать его, и все остатки её самообладания как ветром сдуло.

Теперь он был уже гладко выбрит и одет щегольски, и стал совсем не похож на горца. Форстер поклонился ей церемонно, галантно поцеловав руку, и сказал какие-то вежливые любезности. И она, кажется, тоже ответила что-то подобающее случаю — об охоте, погоде, удаче и хорошем дне. Но их взгляды, встретившись, обожгли друг друга, задержались всего на мгновенье, и тут же расстались, будто испугавшись того, что вспыхнуло в них.

Форстер за столом был молчалив, лишь изредка улыбался, соглашаясь с Винсентом, и почти не пил. Только смотрел на Габриэль время от времени, а она не знала что делать. Она видела, что и Ромина, и синьор Грассо стараются вести себя непринуждённо, но все они будто сидят на пороховой бочке, бросая взгляды то на неё, то на Форстера.

…Пречистая Дева! Да почему они так на неё смотрят?

Для ликёра, чая и десерта все переместились на летнюю веранду. И Габриэль понимала, что, наверное, ей лучше уйти, чтобы не быть мишенью для любопытных взглядов Ромины и синьора Грассо, но она не могла. Ещё немного побыть здесь… рядом с ним… слушая его голос…

До неё долетали обрывки разговора, но они напоминали шум прибоя — ровно столько же в них было смысла.

— Но вы, наверное, не верите в подобное, синьор Миранди? — спросил синьор Грассо. — Вы же учёный — все эти истории о чьеру вам кажутся сказками? Хотя вот я тоже не верю, но как иначе объяснить то, что я видел своими глазами. Будь я проклят, если мой друг Алекс не владеет этими горскими штучками!

— Это, кстати, довольно любопытно, — произнёс синьор Миранди, — но вы же не будете спорить с тем, что у Александра определённо есть дар, он легко находит с животными общий язык. Может, всё дело в этом?

— Я бы тоже так подумал, — усмехнулся синьор Грассо, — но я помню как сейчас, что, когда потратил все патроны, и тот лев в Ашире набросился на меня, я был уверен в том, что умру. Но Алекс встал у него на пути. Просто встал! И принял на себя этот удар, и… он его душил! Понимаете… много ли вы знаете людей, способных душить льва? Но дело даже не в этом! Он его не убил! Алекс — льва. Он его просто отпустил и тот ушёл! Я до сих пор ещё, уже спустя столько лет, не могу найти этому рационального объяснения, и кроме горской магии мне не приходит в голову ничего другого! — синьор Грассо отсалютовал Форстеру рюмкой.

Тот лишь криво усмехнулся и ответил:

— Ты преувеличиваешь.

Габриэль встала и отошла туда, где на нижних ступенях широкой лестницы, ведущей к стриженой алле из падуба, стояли плетёные кресла, и присела в одно из них. Пришёл Бруно и положил голову на подлокотник, и Габриэль принялась рассеянно гладить голову пса. Ветер усиливался, и где-то на востоке небо подёрнулось дымкой — возможно, будет гроза. А на западе заходящее солнце залило небо алым. По озеру бежала рябь, и плакучие ивы, сгибаясь под порывами ветра, полоскали ветви в воде.

…«В каждом клане горцев есть такие колдуны, которые умеют вселяться в лошадь или волка, вообще в какого-нибудь зверя, и заставлять его делать то, что им нужно. Понимаете, они могут видеть глазами зверя, управлять его телом, подчинять его волю…»

Она слушала долетающую сюда беседу синьора Грассо с отцом и вспоминала слова капитана Корнелли, и его рассказ о том, как они уничтожали чьеру во всех горских кланах.

— Будет дождь, — раздался у неё за плечом голос Форстера, он подошел и сел в соседнее кресло.

— Надеюсь, не блуждающая гроза? — спросила Габриэль тихо, не глядя на него.

— Нет, — усмехнулся Форстер, — в этом году она уже была. Дважды в год они не случаются.

— Скажите… Это всё правда? — она повернула к нему голову, и их взгляды встретились.

— Правда «что»?

— То, что говорит синьор Грассо? Про льва… и… Вы… вы действительно можете… управлять животными?

— Почему вы спрашиваете? — он улыбнулся и закинул ногу на ногу.

— Потому что… если это правда, — она набрала в грудь побольше воздуха, ощущая, как рядом с ним сердце снова начинает выстукивать неровный ритм, и выдохнув, сказала, — то вам грозит опасность. Капитан Корнелли считает, что за нападением в Инверноне стоит кто-то из чьеру. А он был уверен, что они почти все уничтожены. Так что, если это вдруг правда… Гипотетически…Если вы можете… То… Не стоит синьору Грассо говорить об этом при посторонних. И вообще говорить об этом. А вам не стоит это подтверждать.

— Вы снова беспокоитесь обо мне? — спросил Форстер тихо, немного подавшись вперёд.

— Я…

Она смутилась и отвела взгляд.

— Так это правда? Насчёт чьеру? — спросила она, чтобы не отвечать на его вопрос.

— Ну а как, вы думаете, можно было найти… кого-то блуждающей грозе? Гипотетически? Или остановить взбесившуюся лошадь? Если, допустим, была бы такая ситуация, — он усмехнулся. — Если вы верите в это, конечно.

Габриэль повернулась к нему, и их взгляды снова схлестнулись, и теперь ей трудно было даже дышать, от того, как он смотрел на неё.

— И если… допустим… такое возможно, — произнесла она негромко, — то, как это происходило бы? Гипотетически?

— Ну… Представьте, что вы видели бы глазами другого… ощущали его кожей, управляли его телом…

— И допустим… это возможно было бы с любым зверем? — спросила она осторожно.

— Не с любым. Как гласит легенда, а это, разумеется, всего лишь легенда, а не рукопись, заверенная королевским нотариусом… но как она гласит — это зависит от дара чьеру. Чем сильнее дар, тем сильнее возможность. Но проще всего это делать, конечно, с теми, с кем ты близок, — и взгляд Форстера непроизвольно упал на Бруно.

— Близок? — рука Габриэль так и замерла на голове пса. — Так вы можете управлять Бруно? Вы можете… То есть вы чувствуете сейчас…

Она почувствовала, как у неё перехватывает дыхание.

— Гипотетически… если бы это было возможно, то чьеру чувствовал бы сейчас то, чувствует Бруно. Например, какие у вас необыкновенно нежные пальцы, Элья, — ответил Форстер совсем тихо и в глазах его, казалось, отражается алое зарево заката.

Они смотрели друг на друга несколько мгновений, а потом Габриэль вчкочила, и произнесла, не в силах совладать с голосом и дыханием:

— Вы… Вы же не… Пречистая Дева! О нет!

Она покраснела, кажется, до корней волос, а затем произнесла, путаясь в словах:

— Вы просто невыносимы! Больше чтобы… никакого Бруно! Никаких канареек или хомячков! Даже лошадь ваша мне не нужна! Вы просто…

Она торопливо пошла прочь, наспех попрощавшись со всеми. Мысль о том, что слова Форстера могут оказаться правдой, была просто ужасна.

…Да как он мог! Неужели же он…. Нет! Нет! Это не может быть правдой! Не может же он быть настолько…

…«…вы видели бы глазами другого, ощущали его кожей…»

— Да что же вы за человек такой! — прошептала она, ворвавшись в свою комнату, распахивая заботливо закрытое Кармэлой окно, и подставляя ветру разгорячённое лицо.

Ей невыносимо было думать о том, что Форстер всё это время следил за ней с помощью Бруно, да если бы только следил! Она же…

И от мысли, что она лежала в этой кровати, обнимая пса и рассказывая ему о своих бедах, и том, что она чувствует к его хозяину, ей делалось дурно. Если бы можно было провалиться от стыда сквозь пол, она бы провалилась, нет, просто сгорела, потому что ничего более неприличного не могла себе даже представить. Она металась по комнате, не в силах совладать с собой и своими чувствами.

…Да каким же надо быть подлецом и мерзавцем, чтобы так поступить?

Она вспомнила его слова в их первую встречу здесь.

…«Это же Трамантия, здесь такой пылкой южной красавице стоит опасаться… всего. А Бруно всего лишь пёс. Не надо видеть в нём средоточие зла. Но когда он с вами — так мне будет спокойнее».

…Всего лишь пёс? Всего лишь пёс!

А потом вспомнила, как Бруно пытался остановить её взбесившуюся лошадь, как порвал записку от капитана Корнелли… Всё теперь вставало на свои места. Теперь ей понятно было его такое странное поведение, и то, что он не набросился на кладбище на Бёрда — они же родственники. И в каком-то смысле он, конечно, её охранял, но… милость божья! Она же ходила тут по комнате в одной ночной сорочке! И если он мог это видеть…

— О нет! — она почти простонала, закрыв лицо руками.

И желание пойти и влепить Форстеру пощёчину, а лучше — две или три, и сказать ему всё, вот всё-всё, что она о нём думает, делалось почти непреодолимым.

…Вы, мессир Форстер, со своим желанием получить своё любой ценой совсем не видите берегов? Ненавижу вас! Ненавижу!

Она заперла комнату изнутри, порывисто вырвала шпильки из причёски, швырнула их на столик, тряхнув волосами, чтобы они рассыпались по плечам, и яростно стянула платье, едва не отрывая пуговицы и ленты.

…Для кого это всё? Она наряжалась тут как глупая курица!

Она-то думала, что они теперь честны друг с другом, и что Форстер будет говорить ей правду! Вот она — правда! О, Пречистая Дева! А о чём ещё он умолчал?

…Нет! Она уедет. Уедет отсюда и никогда больше не вернётся!

Но постепенно ярость утихала, Габриэль подошла к окну, присела на подоконник, и сидела там долго, глядя на то, как ветер клонит деревья — тёмные громады в призрачном лунном свете казались зловещими.

А, может, он просто так подшутил над ней? Он же постоянно над ней подтрунивает! А она тут же взорвалась! Может, это всё неправда? Скорее всего, неправда… Как такое может быть правдой? Это же просто легенды! А Бруно всего лишь пёс. Просто умный пёс.

И ей отчаянно хотелось, чтобы так и было. Потому что, вернувшись к мысли о том, что послезавтра им предстоит уезжать, она почувствовала глухое отчаянье. И не понимала, как же можно одновременно так хотеть уехать, и остаться, и так ненавидеть, и думать постоянно об одном и том же…

Ветер усиливался, трепал кусты жимолости вдоль дома, и услышав, как где-то отчаянно хлопает ставня, Габриэль вспомнила, что в своих метаниях совсем забыла закрыть двери и окна в оранжерее.

…Пречистая Дева! Да там же все стёкла ветром разобьёт! А ещё собаки!

Она схватила платье, но подумав, бросила его обратно на кресло. Надевать слишком долго, а дом уже спит, и ей всё равно никто не встретится. И набросив поверх тонкой батистовой сорочки шёлковый халат, она взяла фонарь и осторожно вышла в коридор.

Дом и в самом деле уже спал, лишь небольшой светильник горел в холле прямо над лестницей. А значит ничего предосудительного, если она пройдёт в таком неподобающем виде, тем более, что в заброшенном крыле дома всё равно никого нет.

В прошлый раз её сопровождал Бруно, и было не страшно, а сейчас ей вдруг стало как-то не по себе от мысли, что она бродит тут одна. Но мысленно обругав себя за малодушие, Габриэль пошла осторожно, бесшумно ступая на носочках по каменному полу.

Она быстро добралась до оранжереи, благо луна сегодня была необычайно яркая — как раз полнолуние, так что фонарь ей понадобился только на лестнице. Ветер трепал деревья и здесь, слышно было, как тревожно поскрипывает старый вяз и хлопает деревянная дверь, ведущая из розария в парк. Ветер нагнал тучи, и внезапно луна скрылась, на какое-то время погрузив всё вокруг в темноту, и Габриэль снова стало страшно. Она торопливо направилась к двери, но внезапно остановилась, услышав доносившиеся из парка обрывки фраз.

— Ты погубишь наш дом! — донёсся голос Форстера.

— Этот дом погиб ещё тогда, когда твой отец привёл сюда южанку! — ответил кто-то. — И тебе следовало бы помнить о своих корнях, и о том, по чьей вине погибли твой отец и брат! А теперь ты притащил её сюда? Это она нас предала…

— Она нас не предавала.

— Я видел её! Видел сам, как она говорила с этим клятым капитаном! Я следил за ней всё это время. А ты слеп, племянничек!

Она узнала второй голос — это был Бёрд, тот самый дядя-мятежник, которого она встретила на кладбище.

— …они все будут пьяны, да ещё фейерверк — очень кстати. Да неужели ты не хочешь отомстить за смерть твоего отца и брата? Ведь это он виновен во всём, он хотел заполучить Волхард…

Снова хлопнула дверь, и Габриэль замерла, боясь пошевелиться.

— … ты не посмеешь! — голос Форстера.

— Правда? Ещё как посмею! А ведь я не так много прошу.

— Это чистое безумие, и вас всех убьют!

Габриэль понимала, что Бёрд говорит о ней, и что-то просит у Форстера, но не могла понять что: слишком обрывочны были фразы, да и сердце у неё колотилось как сумасшедшее, оглушая и не давая сосредоточиться.

…Что ей делать?

Лучшее, что пришло ей в голову — нужно уйти незаметно. И она хотела погасить фонарь и прокрасться осторожно к двери, ведущей в дом, но когда повернулась, то увидела, как от стены отделились какие-то тени и встали на дорожке, ведущей в северное крыло дома.

Габриэль выдохнула с облегчением — собаки! И хотела уже сделать шаг им навстречу, когда в темноте внезапно засветились шесть пар красных глаз.

Глава 23. В которой приходят долгожданные письма

— Пречистая Дева! — произнесла она хрипло, прикладывая пальцы к губам.

Тени шагнули навстречу, выходя на лунный свет, и Габриэль поняла — нет, это не собаки.

Перед ней стояли волки. Пять огромных зверей с чёрной шерстью и глазами, в которых, казалось, горел огонь. И самый крупный из них, стоящий впереди вожак, оскалил пасть в беззвучном рыке. Габриэль медленно отступала спиной к выходу из оранжереи и мысли метались пойманной птицей.

…Что делать? Выбежать и захлопнуть дверь? Пречистая Дева, она же не успеет!

Она делала назад шаг за шагом, пока внезапно не упёрлась во что-то.

— Попалась, птичка! — раздался хриплый голос прямо над ухом, и она бы вскрикнула, да слова так и застыли в перехваченном ужасом горле.

Чья-то рука грубо обхватила её за талию, а другая — легла на шею, а вместе с ней и что-то холодное. И как-то отстранённо ей подумалось, что это лезвие ножа.

— Ну вот мы и встретились снова… Габриэль. Теперь-то я знаю твоё имя, хорошенькая южаночка. Не шевелись и не кричи, если хочешь жить.

Она узнала в этом зловещем шёпоте голос Бёрда, и почувствовала, как ей становится дурно, и может лучше было бы ей потерять сознание, но она не могла — тело оцепенело от ужаса, но мысли оставались очень чёткими.

…Он её не убьёт. Хотел бы — уже бы убил.

И словно в подтверждение этих мыслей, Бёрд резко развернул её лицом к двери, и она увидела стоящего на входе Форстера, а рядом ещё одного незнакомого ей горца с бородой.

— Массимо, забери у неё фонарь, — произнёс Бёрд. Бородатый подошёл и вытащил фонарь из ледяных пальцев Габриэль. — А ты, племянничек, стой где стоишь. Только дёрнись — и я пущу кровь твоей дэлье росе. Ну что, видимо, теперь у нас будет уже другой разговор, при таких-то картах у меня на руках?

В словах Бёрда послышалась насмешка, и он медленно провёл лезвием по её шее сверху вниз. Массимо нацепил фонарь на крюк прямо между ними и Форстером, и тот покачивался, отбрасывая вокруг причудливые тени. Он осветил лицо Форстера, окаменевшее и сосредоточенное, с холодным прищуром глаз.

Габриэль почувствовала, как Бёрд сильнее прижимает её к себе рукой, и чуть ослабляет нажим холодной стали на горле, а его дыхание где-то рядом с её ухом было горячим и разило крепким табаком.

— Я сделаю всё, что ты просишь, — ответил Форстер глухо, — отпусти её.

— Ну ещё бы! Но ты ведь сейчас скажешь что угодно ради своей розочки. А потом попробуешь меня надуть, верно, племянничек? — спросил Бёрд, снова проводя ножом по шее Габриэль, теперь уже снизу вверх. — А, может, мне довершить то, что не успела сделать гроза? Может, прирезать твою красотку прямо здесь? Проклятые южанки, от вас одни беды, — произнёс он ей прямо в ухо, — благодаря вам от нашего клана почти ничего не осталось. Жаль в тебя не попала молния, дэлья роса. Я очень надеялся, что Царица гор заберёт тебя к себе.

— Я не обману тебя, — ответил Форстер и в голосе его словно что-то вибрировало. — Отпусти её. Ты получишь всё, что просишь.

— Клянись, — коротко бросил Бёрд.

И в ответ Форстер произнёс что-то на горском наречии — как поняла Габриэль, это и была клятва. К нему подошёл Массимо и проколол ножом палец. Подробности клятвы Габриэль видела уже как в тумане: капля крови упала на землю, и у неё помутилось в голове. Бёрд что-то произнёс в ответ, тоже на горском наречии, и ей показалось, что в глазах Форстера тоже полыхнуло алым. А потом она почувствовала, что ей стало легче дышать — Бёрд убрал нож от её горла.

— Если ты сам не боишься умереть, то знай, что если не сдержишь слово — твою розочку мы обязательно найдём и тогда умрёт она. Ты же это понимаешь? — произнёс Бёрд, и внезапно разжав руку, толкнул Габриэль навстречу Форстеру. — Забирай! Она твоя! Надеюсь, ты поумнеешь со временем.

Она лишь краем глаза увидела, как метнулись к выходу волки-тени, и Массимо шагнул спиной в темноту, а за ним и Бёрд растворился в бушующей стихии. И как-то разом всё вокруг опустело, лишь по-прежнему хлопала дверь, и врывающийся в окна ветер раскачивал фонарь, извлекая из него жалобный скрип. А по стеклу ударили первые капли дождя — вразнобой, словно кто-то бросал воду горстями.

Мир поплыл, Габриэль пошатнулась, едва не теряя сознание, не идя — почти падая навстречу Форстеру, и он её поймал.

— Элья! — сгрёб в охапку, покачивая словно ребёнка, прижимаясь щекой к волосам.

Её всю трясло от пережитого страха, и ледяные пальцы сами вцепились в полы его наполовину расстёгнутой рубашки, притягивая его к себе. Она прильнула к нему, пряча лицо у него на груди и почти не понимая, что делает, лишь судорожно всхлипывая, но не в силах плакать, просто с этими рваными всхлипами из неё постепенно выходил страх.

-Элья? Элья? Ты цела? Всё хорошо! Всё хорошо! — шептал он, сжимая её так сильно, что она почти не могла дышать, а его руки беспорядочно гладили плечи, спину, и шею. — Я так испугался! Боги милостивые! Элья!

Его голос полный страха, нежности, страсти и желания, почти стон, наполненный её именем, окутывал сознание, изгоняя все страхи.

А он всё шептал «Элья! Элья!» мешая слова с поцелуями, так, что они путались где-то в её волосах. И никогда раньше он не произносил её имя так, вот так, как сейчас…

Он целовал беспорядочно — волосы, скулы, щёки, приподнимая и удерживая в ладонях её лицо, словно проверяя этими поцелуями, что она, и правда, цела, что она не пострадала. И так же мимолётно коснулся её губ, и, наверное, ничего бы и не было, но её губы дрогнули и открылись ему навстречу, отвечая и уступая его напору.

И он замер на мгновенье, будто не веря, а потом раздвинул их жадно, почти со стоном, снова прошептав её имя, подхватывая её и прижимая к каменной стене оранжереи. Его губы прильнули страстно и были такими горячими и одновременно нежными, а поцелуй таким долгим, что она почти задохнулась от этого. А он будто боялся её спугнуть — не торопился, и целовал так неспешно и упоительно, не отпуская её губ, и почти не давая дышать, окутывая её сознание каким-то сладким дурманом…

Ничто больше не имело значения, и никаким рассудком она не смогла бы понять, зачем она это делает, да и не хотела понимать, просто так было не страшно. Просто так было хорошо… Безумно хорошо… И правильно…

От его прикосновений и поцелуев страх растворялся, и ему на смену приходило что-то совсем другое, более сильное, сокрушающее и рассудок, и волю. Как талая вода копится долго где-то в верховьях горной реки, а потом несётся вниз, сметает всё на своём пути. Так и на неё внезапно обрушилось что-то ранее неведомое — безумное желание чувствовать. Здесь и сейчас — его прикосновения, его ладони на своём теле, его губы на своих губах, слышать его горячий шёпот, и то, как он выдыхает её имя почти стоном…

И руки уже не слушались её — отпуская полы рубашки, сами скользнули вверх, обвивая его шею, и пальцы коснулись его кожи осторожно, и гладили несмело… она привстала на цыпочки, даже не зная зачем… наверное затем, чтобы быть ещё ближе к нему, просто сама она этого даже не осознавала.

Он целовал её так нежно, медленно и тягуче, прижав к себе всем телом, удерживая одной рукой голову, а другой за спину так, что она не могла пошевелиться, и не смогла бы вырваться, если бы захотела. Но она и не хотела вырываться. Она целовала его в ответ неумело и робко, просто следуя за ним туда, куда он звал, откликаясь на призыв его жадных губ, поддаваясь его напору, отвечая и уступая его ласкам, и давая ему то, чего он хотел. Запрокинув голову, подставляя шею и ловя губами воздух, которого почему-то не хватало…

А его пальцы ласкали там, где только что прижималась холодная сталь ножа, а вслед за ними его губы прикасались к коже так волнующе и чувственно, забирая её недавний страх.

И запах его кожи и одеколона, и тепло его тела будили в ней совершенно неведомые ранее, безумные ощущения — невыносимый жар, лишающий воли, оставляющий только одно желание — раствориться в нём, стать ещё ближе, чувствовать ещё сильнее и упасть… совсем упасть в колодец его объятий и в эту пропасть, в которую она уже и так сделала последний шаг. Лишь бы он не отпускал её… не отпускал больше никогда…

И где-то на краю сознания появилась мысль, что она потеряла пояс своего халата, и что он стоит в распахнутой на груди рубашке, прижимая её к себе, и что преградой между ними лишь тонкий батист её сорочки, через который она чувствует даже, как бьётся его сердце, заглушая её собственное.

А вокруг совсем темно, потому что луна скрылась, и дождь барабанит по стёклам…и это уже совсем неприлично… нет… это просто ужасно… И ужасно… ужасно хорошо… И кружится голова, и ноги совсем ослабели, и не удерживай он её в своих объятиях — она упадёт. А где-то внутри, под ребрами и в животе, так жарко, и всё замирает сладко, и она совсем, совсем пьяна…

А руки сами притягивают его ещё сильнее. И больше ничто в мире не имеет значения…

Он отстранился первый. Словно опомнился, вынырнул из сладкого дурмана, тяжело дыша. Поймал её лицо в ладони, прислонившись своим лбом к её лбу, и прошептал: