Утоли моя печали Васильев Борис

– Сошлись, генерал, сошлись. И не только на кумаче.

– Это же миллионы…

– Если позволишь, Варенька, мы бы прошли в курительную. Вели туда десерт подать. Благодарю, дорогие мои, обед был чудным. Идем, генерал.

В уютной, обтянутой тисненой кожей курительной они уселись в большие кожаные кресла и молча курили, пока накрывали на стол. Два лакея в расшитой галунами униформе принесли фрукты, сыр, французский коньяк, ирландское виски, голландский джин и удалились.

– Н-да, – протянул Федор Иванович, не сумев скрыть завистливого вздоха. – Деньга к деньге…

– Как тебе служится при третьем государе? – спросил Хомяков, напрочь проигнорировав подвздошную интонацию родственника.

– Дед и отец благоволили ко мне, а этот… Не знаешь, с какой ноги танцевать.

– Это при твоем-то опыте?

В тоне Романа Трифоновича слышалась неприкрытая насмешка. Генерал нахмурился, даже посопел. Раскочегарил длинную голландскую сигару, сказал приглушенно:

– Кшесинская и ее компания до женитьбы спаивали государя ежедневно. Алиса взяла его в руки, до смерти напугав отцовской внезапной кончиной, но прошлое распутство даром не прошло. То ли увлечение горячительными напитками, то ли – между нами, Роман Трифонович, только между нами! – удар самурайским мечом по голове. Царь слушается всех родственников одновременно. – Федор Иванович помолчал, пригубил коньяк. – Великий князь Павел говорил своим конногвардейским приятелям, что в семье постоянные ссоры и царя никто не боится. Ты можешь себе представить, чтобы на Святой Руси не боялись помазанника Божьего? Он бесхребетен. Может быть, пока.

– Однако в своем обращении к дворянам – так сказать, при заступлении в должность – Николай был достаточно суров. Я запомнил его выражение: «Свободы – бессмысленные мечтания».

– В первом тексте было – «преждевременные». Документ проходил через наше министерство.

– И вы, следовательно, его несколько поправили.

– Слово «преждевременные» заменил на «бессмысленные» лично дядя царя. Великий князь Сергей Александрович, ваш генерал-губернатор, дорогие москвичи.

Роман Трифонович задумчиво жевал сочную грушу, не потрудившись очистить ее от кожуры. Генерал усмехнулся:

– Почему тебя заинтересовала эта замена одного прилагательного на другое? Какая, в сущности, разница? Слова есть слова.

– В устах государя всея Руси слова есть программа.

– У него нет никакой программы.

– Тогда он поступил необдуманно. Паровоз остановить невозможно. Раздавит.

– Это наши-то бомбисты-революционеры? Господь с тобой, Роман Трифонович.

– Я имею в виду промышленный капитал, Федор Иванович. Он не может нормально развиваться в условиях старой формы правления. А ведь только этот паровоз способен тащить Россию вперед. Казенные заводы делают пушки, но сталь для них поставляют частные фирмы и товарищества, следовательно, им нужно предоставить те же права, что и казенным предприятиям. И в первую голову уравнять в налогах, а для малых и развивающихся частных фабрик непременнейшим образом ввести налог льготный.

– Чтобы хозяева гребли миллионы?

– Чтобы поскорее дали продукцию и увеличили число рабочих. Разбогатеют – сами миллионы вернут.

– Страждуете вы своим, Роман Трифонович, – усмехнулся Олексин. – А казна пустеет. Одна коронация сколько миллионов вашему брату отвалит?

– Жить надо по карману, – буркнул Хомяков. – А мы – по амбициям. Великая держава, великая держава! Великая держава не та, что может моим кумачом всю страну завесить, а та, в которой народ достойно живет.

– А традиции?

– А традиции, генерал, не в византийской пышности дворцов да церквей. Они – в скрытой теплоте патриотизма, как сказал граф Толстой. Скрытой, подчеркиваю, русской. Застенчивой, если угодно. Кстати, где Василий Иванович?

– В Казани. Толстовщину проповедует. Совсем некстати, между прочим.

– Чем скромнее вера, тем больше от нее проку.

– Вера у нас – православная.

– Вера не нуждается в прилагательных, если она вера, а не суесловие, Федор Иванович.

– Уж не толстовец ли ты, Роман Трифонович?

– Я человек практический. – Хомяков раскурил новую сигару, усмехнулся: – Опять пикируемся.

– По семейной традиции, – улыбнулся Олексин.

– Скорее по способу передвижения. Я еду на своем паровозе, а ты трясешься на казенной тройке с бубенцами.

– У меня же нет твоих миллионов.

– Свои миллионы я сделал сам, дважды начиная с нуля. Впрочем, дело не за миллионами и не за казенными тройками. Дело за людьми, способными к самостоятельным решениям и личной ответственности. И они придут. Придут в грядущем веке, Федор Иванович. Вот за них и содвинем бокалы.

И звонко чокнулся с генералом.

После признания сестре, обморока и слез Надя окончательно пришла в себя, вернув и прежнюю улыбку, и лукавые глаза. Самая пора была приступать к ранее оговоренной программе: приемы, званые вечера, балы. Однако Надежда категорически от всего отказалась:

– Я начала роман. Сейчас не до развлечений.

И впрямь допоздна засиживалась в своем кабинете, что-то писала, но что – не говорила и тем более не показывала. Варвара пыталась расспросить горничную, но Феничка, таинственно округлив глаза, строго твердила одно и то же:

– Говорит, созрел. Этот… замысел.

Особо доверительные отношения, сложившиеся между Наденькой и Романом Трифоновичем, предполагали искренность, и Хомяков пошел к Наде за разъяснениями.

– Никакой роман ты не пишешь, не обманывай меня, Надюша. Если дело и впрямь в новом романе – житейском, я имею в виду, – так скажи. Я пойму и отстану.

Надя невесело улыбнулась:

– Вероятно, дело не в романах, а в их отсутствии, если уж говорить правду. Только не посвящай в этот разговор Варю, очень тебя прошу.

– Так разговор-то как раз пока и не получается.

Наденька молчала, покусывая губки и не поднимая глаз. Роман Трифонович обождал, вздохнул, погладил ее по голове и сказал:

– Маменьки с батюшкой у тебя нет, Надюша, и выходит, что я твой самый близкий друг. А другу в жилетку принято плакаться.

– Плакаться я не собираюсь, дядя Роман.

– Прости, не то словечко выскочило. Но поделиться тем, что тебя тревожит, ты можешь?

– Это как-то… – Надя беспомощно улыбнулась. – Странно прозвучит.

– Я постараюсь понять.

Наденька долго не решалась, избегала смотреть в глаза, неуверенно улыбалась. Потом вдруг постучала правым кулаком в левую ладонь, собралась с духом и выпалила:

– Почему влюбляются не в меня, а в моих подруг?

Роману Трифоновичу понадобилось немалое усилие, чтобы сохранить серьезное выражение лица. Но он сразу понял, что огорчает его любимицу, сообразил, как проще всего развеять эти огорчения, но начал почему-то как бы издалека:

– Твоя матушка влюбилась в своего барина, твоего отца, когда ей было четырнадцать, а ему – за тридцать. Машенька, царствие ей небесное, была младше своего избранника Аверьяна Леонидовича Беневоленского на добрых десять лет. Да и я, сама знаешь, тоже на десяток постарше Вареньки. Стало быть, это у вас в крови, дорогие сестрички Олексины. Ты ведь тоже не теряла головы от подпоручика Одоевского. Так, самолюбие тешила, разве я не прав?

Надя пожала плечами и улыбнулась.

– А причина в том, что ты просто умнее своих сверстников. Их сейчас на глупышек тянет, что тоже понятно, потому что самолюбие щекочет.

– Ждать, пока поумнеют?

– И слава Богу. Каждому цветку – свое время цветения. Плюнь на все и жди своего часа. По рукам, что ли?

– По рукам, дядя Роман. – Наденька невесело вздохнула. – Только Варе ни слова.

– Ни полслова, Надюша, – улыбнулся Хомяков. Однако полслова жене все же сказать пришлось, поскольку о беседе наедине Варя узнала от своей горничной Алевтины. Женщины преданной, но довольно пронырливой и постной.

– Что сказала Надя?

– Не получился у нас разговор.

– Даже у тебя? – Варвара озабоченно вздохнула. – Может быть, Николая попросить?

Однако призвать на помощь Николая оказалось делом затруднительным, да и не совсем корректным. Мало того что он был по горло занят по службе, в семье родилась вторая дочь, названная Варенькой в честь крестной матери. А первая, Оленька, часто болела, и тут уж было не до развлекательных программ Варвары.

Однако Хомяков, прекратив лобовые атаки, неожиданно предпринял обходной маневр, и добровольный затвор разочарованной писательницы все же удалось нарушить.

– Во вторник Федор просил принять весьма нужного ему господина, Варенька, – сообщил как-то Роман Трифонович. – Я рад этому обстоятельству, поскольку немного знаком с ним.

– Чем же он тебя очаровал?

Муж с женой разговаривали наедине, но Роман Трифонович счел необходимым оглянуться и понизить голос:

– Ему очень понравился Надюшин рассказ.

– Он издатель? – оживилась Варвара.

– Нет. Он действительный статский советник, но Федор связан с ним какими-то служебными отношениями. Человек весьма и весьма достойный. Даже более чем.

Последний аргумент был настолько несвойствен Хомякову, что Варвара приподняла брови:

– Он пожалует с супругой?

– Представь себе, он старый холостяк.

– Очень старый?

– Когда о мужчине говорят «старый холостяк», имеют в виду не возраст, а семейное положение. Умен, образован, с приличным состоянием и отменно воспитан.

– Боюсь, Надежда заартачится, – сокрушенно вздохнула Варя.

– Уговорю! – заверил Хомяков.

Роман Трифонович уговорил Наденьку довольно просто, потому что знал безотказный аргумент:

– Мне этот визит нужен, Надюша.

– Ради тебя, дядя Роман, я готова на любые знакомства, – улыбнулась Надя.

В назначенный вторник в уютной малой гостиной собрались старшие: Варя, Хомяков, генерал Федор Иванович. Ждали семи, и с боем часов в гостиную вошел дворецкий Евстафий Селиверстович Зализо.

– Его превосходительство господин Вологодов Викентий Корнелиевич! – торжественно возвестил он.

– Проси, – сказал Роман Трифонович. – И сообщи Надежде Ивановне, что у нас гость.

– Не придет, – вздохнула Варвара.

– Придет! – отрезал Хомяков.

И встал, поскольку в распахнутую дверь вошел еще достаточно стройный господин лет сорока пяти с посеребренными легкой сединой висками. Молча поклонился, приветливо улыбнувшись.

– Искренне рад, Викентий Корнелиевич, – сказал Хомяков, пожимая руку гостю. – Моя супруга Варвара Ивановна.

Вологодов учтиво поцеловал хозяйке руку, дружески раскланялся с генералом и сел в предложенное кресло.

– От вашего дворца снаружи веет очарованием Мавритании, а внутри – искренностью русского гостеприимства.

– Благодарю, – улыбнулась Варя.

– Мы старались, – проворчал Роман Трифонович: ему не понравился заранее сочиненный комплимент. – Слава Богу, сюда перестали ходить ротозеи.

– Американцы утверждают, что реклама – двигатель торговли, – сказал Федор Иванович. – Признайся, ты думал об этом, Роман Трифонович.

– Просто был счастлив, что наконец-то могу исполнить обещание. – Хомяков весьма озорно подмигнул супруге. – Что слышно в высших московских сферах, Викентий Корнелиевич?

– Кажется, Петербург намеревается переселиться в Москву. Так что самое время учиться играть в белот.

– Любимая игра петербуржцев?

– Любимая игра государя. Говорят, он ежевечерне играет с Александрой Федоровной хотя бы одну партию.

– Нашествие Петербурга создаст огромные трудности не только для вас, Викентий Корнелиевич, но и для меня. – Генерал решил, что пришла пора брать быка за рога. – Достойно разместить великих князей, иностранных царствующих особ, многочисленных послов, сановников, петербургскую знать, не говоря уж о представителях дворянства, земств, иноверцев, – задача неблагодарная и весьма сложная. Есть над чем поломать голову.

– Может быть, мы начнем ломать наши головы завтра, в присутствиях? – улыбнулся Вологодов.

Появилась Надежда. Ее представили гостю, вежливо прикоснувшемуся к протянутой ею руке. После чего она села, слушала внимательно, вовремя улыбалась, но помалкивала. Вскоре попросили в столовую, где разговор несколько оживился.

– Я всегда побаивалась толпы, – говорила Варя. – Может быть, потому, что выросла в тихой, спокойной, патриархальной провинции. Мне просто страшно представить, что будет твориться в Москве во время коронационных торжеств, бесконечных парадов и любопытствующих толп на улицах. И… и, признаться, мне как-то не по себе.

– В Москве будет сплошной карнавал, сестра, – сказал Федор Иванович. – А карнавал всегда праздник. Не так ли, Викентий Корнелиевич?

– Если он в замкнутом пространстве. Во дворце, в саду. Уличные карнавалы не в традиции России. Мне посчастливилось побывать на карнавале в Риме, и я получил огромное удовольствие. Но мы не итальянцы. Вам приходилось бывать в Италии, Надежда Ивановна?

– Да, но не на карнавале. Может быть, поэтому итальянцы показались мне такими же русскими, только более экспансивными.

– Согласен, но позвольте добавить: и привыкшими к уличному общению. Мягкий климат приучил их к жизни на площадях, дома они лишь ночуют.

– Вероятно, вы правы, – с ноткой вежливого равнодушия согласилась Наденька.

– А у нас – девять месяцев зима, – проворчал Хомяков. – Какие уж там карнавалы. Напьются, наорутся да передерутся – вот и весь карнавал.

– Для народа будет организован праздник на Ходынском поле, – сказал генерал Олексин. – С раздачей подарков, бесплатными развлечениями и под надзором полиции.

– Праздник под надзором, – усмехнулся Вологодов. – Это действительно в русских традициях: веселись, но оглядывайся.

– Русским оглядываться полезно, – солидно вставил Федор Иванович. – Уж очень натура у нас безоглядная.

– Дядя Роман, а давайте маскарад устроим? – вдруг предложила Наденька, но тут же смутилась, начала краснеть и сердито сдвинула брови.

– Прекрасная мысль, Надюша! – подхватил Роман Трифонович. – Да на Масленицу, а? Варенька, как ты на это смотришь?

– Мне очень по душе Наденькина идея.

– Решено! – воскликнул Хомяков, хлопнув ладонью по столу.

– В каком же костюме вы пред нами предстанете? – улыбнулся Викентий Корнелиевич. – Таинственной Семирамиды или очаровательной испанки?

– Сделаю все возможное, чтобы вы меня не узнали, – отпарировала Надежда.

– А если узнаю?

– Преподнесете цветок.

– Считайте, что он уже у вас, Надежда Ивановна.

Вечером, когда все разошлись, Варвара осторожно спросила:

– Ну, как тебе Викентий Корнелиевич?

– Старик! – отрезала Надежда. – А маскарад все равно будет. Вот посмотришь.

– Если уж Роман сказал…

– Только знаешь что? – перебила Наденька. – Он ни в коем случае не должен меня узнать.

– Кто не должен узнать?

– Ну, этот… старик.

– Допустим. Но что из этого следует?

– А то, что я должна что-то придумать. Никаких Семирамид и испанок! Ты поможешь мне, Варенька?

– Обещаю. – Варя поцеловала Надежду в лоб. – Пусть тебе приснится необыкновенный костюм.

Костюм не приснился, но Наденька все же кое-что придумала. Во-первых, глухие маски вместо общепринятых полумасок, а во-вторых, номера в виде броши на левом плече для всех участниц.

– Номера каждая маска должна тянуть сама.

– Зачем такие сложности? – удивилась Варя.

– Для того, чтобы победительница была неизвестна до решения жюри и получила хороший приз. – Хомяков улыбнулся. – Я угадал ваше желание, мадемуазель Фронда?

– Дядя, ты – чудо!

– Представляю, как же тебе будет обидно, если приз уплывет в чужие ручки.

– Не уплывет! – хвастливо сказала Надежда.

– А вдруг?

– Не знаю, не знаю, – проворчала Варвара. – Согласятся ли гостьи участвовать в подобной лотерее?

– Тряхнем мошной! – усмехнулся Роман Трифонович. – Приз будет от Фаберже, а броши с номерами включат в свои драгоценности даже проигравшие дамы.

– Нет, сударь, вы все-таки – купчина, – вздохнула Варя.

Дамы с энтузиазмом откликнулись на приглашение участвовать в маскараде с заранее оговоренными условиями и призом победительнице. Проигрывать в такой ситуации было чересчур уж обидно, и как только определился круг соискательниц, Наденька устроила тайное совещание со своей горничной.

– Феничка, ты сможешь разузнать, какие костюмы появятся на нашем маскараде?

– Так у них, поди, тоже горничные есть.

– И все расскажут?

– Обязательно даже, – уверенно сказала Феничка. – Если я про вас расскажу, то и они никак не удержатся. Вы кем сама-то будете, барышня?

– Семирамидой.

– А как она выглядит-то, эта Семирамида?

– Таинственно, – округлив глаза, прошептала Надя. – Настолько, что и сама не знаю.

На следующий день Феничка отправилась на разведку, а Наденька принялась размышлять о костюме. Никакой Семирамидой она, естественно, быть не собиралась, но не хотела ни с кем советоваться, потому что ее костюм должен был оказаться сюрпризом для всех. Но в голову, как на грех, ничего путного не лезло. А к вечеру явилась Феничка и чуть ли не с порога отбарабанила:

– Цыганки, испанки, турчанки, мавританки, Клеопатры, Карменки.

– Кто?

– Так сказали. Госпожа, мол, решила быть Карменкой и костюм уже заказала.

– Ах, Кармен, – сообразила Наденька. – Еще кто?

– Миледи, что ли. Потом японка, черкешенка и китайка…

Феничка замолчала, спросила удивленно:

– Что это вы так на меня смотрите, барышня?

– Раздевайся, – вдруг скомандовала Наденька.

– Чего?..

– А того, что мы с тобой одного роста, и фигуры у нас одинаковые. И я хочу примерить твое платье.

– Капризов у вас… – недовольно сказала Феничка, но платье сняла.

Платье оказалось впору, требовалось лишь чуть убрать в боках. Надя повертелась перед зеркалом, с каждым поворотом делаясь все серьезнее.

– Семирамидой будешь ты, – твердо сказала она. – А я буду горничной.

– Не буду я никакой…

– Будешь!

– Это же обман, а никакой не маскарад.

– Маскарад и есть обман. Обман зрения.

– Вы же – темно-русая. А у меня коса – вона какая.

– Спрячем под короной.

– А номера как же?

– Номера… – Наденька задумалась. – А номера выдадут в самом конце, на парад-алле! И я дядю уговорю.

– Вы-то уговорите, а мне дура дурой быть, да? – обиженно спросила Феничка. – А ну как скажут чего по-французски?

– Улыбнись и пальчик к губкам прижми. Мол, боюсь, что узнаете по голосу.

– А если, не дай Бог, кто танцевать пригласит? Тоже – пальчик к губкам, что ли?

– Не верю, что танцевать не умеешь. Не верю, и все.

– Да что я умею-то? Кадриль с вальсом?

– Вальс – это замечательно. Кадрили не будет, от мазурки откажешься, а остальному я тебя научу.

– Ох, барышня, да не выйдет у нас ничего! Чтоб горничной стать, это ж сколько учиться надо.

– Вот ты меня своему искусству и обучишь. И все у нас будет замечательно, Феничка, все-все, вот увидишь! Главное, как нам дядю уговорить…

– И горничные в масках? – недовольно спросил Роман Трифонович. – Ну, Надюша, это уж слишком. Это уж ни в какие ворота не лезет…

– А Наденька права, – сказала Варвара. – Все горничные – симпатичные милашки, и вы, судари, на них пялиться будете, забыв про дам в масках.

– Да здравствует равенство! – воскликнула Надя. – Дядя, милый, двадцатый век в Россию стучится!

– Хорошо, хорошо, допустим. Что еще выдумала?

– Во имя грядущего равенства номеров не выдавать до самого конца. До парада-алле.

– И это правильно, – улыбнулась Варя. – Мы первыми введем в Москве соперничество без поддавков.

– Обложили! – Роман Трифонович беспомощно развел руками и расхохотался. – Правильно, мои дорогие, пусть играют по нашим правилам!..

– Я все уладила, – объявила Надя Феничке. – Теперь – курсы взаимного обучения. Я преподам тебе кое-какие манеры, а ты мне – уроки искусства хорошей горничной.

– Стало быть, так, – важно начала Феничка. – Самое главное – быть внимательной. Ну, скажем, крючочек случайно расстегнулся, поясок развязался или там волосок на плечи упал. Так сразу же подойти незаметно и тихо сказать: «Мадам, позвольте поправлю». И тут же быстренько поправить.

– Ну, это просто.

– А это уж как справитесь, – наставительно сказала Феничка. – В кармашках фартучка надо иметь две щетки, волосяную и платяную, и гребень. Подходить всегда сзади и останавливаться в полшаге за правым плечом. Если что-то важное случилось – ну, шов разошелся, – так надо сказать шепотом: «Мадам, извольте пройти в дамскую». А коли спросит: «А что?», надо просто повторить: «Извольте пройти в дамскую».

– Извольте пройти в дамскую, – послушно повторяла Наденька, загибая пальцы.

– И стоять в сторонке.

– И стоять в сторонке.

– И глядеть во все глаза.

– И глядеть во все глаза.

– Вот тогда, может быть, из вас толк выйдет, – важно сказала Феничка, еще раз придирчиво осмотрев свою хозяйку.

Костюм Семирамиды – якобы для Нади – взяли в костюмерной Большого театра. Он был слегка великоват, но Наденька сказала, что ради конспирации подгонит его сама, и тут же нарядила в него свою горничную.

– Сроду таких нарядов не носила! – Феничка была в восторге. – Да я в царском платье ничего уже не боюсь!