Сын ведьмы Вилар Симона

Глава 6

– Смотри, смотри, он живой! – воскликнула Забава. – Надо ему помочь. Ох, Сава… Глоба мой любый. Очнись, свет мой ясный! Это я к тебе пришла, твоя Забава!

Они вместе перевернули неподвижное тело парня на спину, и он слабо застонал. Но глаза не открыл, в лице ни кровинки. Похоже, давно так пролежал – песок под ним заметно потемнел от крови.

Забава всхлипывала, гладила Саву по лицу, по волосам. Добрыня же стрелу рассматривал. Самая обычная, с серым пером. Наконечник, вышедший из спины парня под лопаткой, был кованого булата. Выходит, что и в этом волшебном мире было нечто из мира смертных, их выделка и умение. К тому же Добрыня понял, кто стрелял в Саву. Он поднялся, повернулся к лесу и позвал:

– Малфрида, выходи! Ты не сразила парня, только ранила, хотя некогда была умелой охотницей.

– Тише ты, тише! – подскочила к Добрыне Забава, за руки стала хватать. – Совсем ополоумел!.. Зачем зовешь ее?

И совсем иной голос ответил из зарослей:

– Откуда знаешь, что я охотницей была?

Она вышла. Смотрит пытливо, темные брови чуть нахмурены, растрепанная грива волос почти всю окутывает. Голова вскинута с горделивостью боярыни, если не сказать княгини. Свободный темно-бурый балахон ниспадает до самой земли, по подолу обтрепанный, а за плечом и впрямь виден налуч70, тул71 со стрелами на боку.

– Я о тебе много чего знаю, – ответил Добрыня. – Потому и пришел.

– И не убоялся?

– Поговорить надо.

Малфрида засмеялась. Сначала так, лишь смешок получился, но потом захохотала громко, вызывающе.

Забава так и подскочила к ней, уперла руки в бока:

– Вольно, вижу, тебе веселиться, когда ты милого своего чуть не погубила! Говорила «соколик мой», а сама стрелой его…

Малфрида перестала смеяться. Рассматривала Забаву с легким любопытством.

Добрыня наблюдал за обеими со стороны. Малфрида выглядела теперь молодой и пригожей, какой и осталась в его памяти. Но против юной Забавы казалась старше, опытнее, величавее. Забава что? Совсем девчонка, вон напустилась на чародейку, но под ее прямым взглядом стушевалась, отступила.

– Ты раньше доброй была, – потупившись, пролепетала девушка. – Я тебя любила, ждала всегда. Мы все тебя ждали. А ты смерть с собой несешь. Отца моего погубила, хотя он верой и правдой служил тебе столько лет.

Малфрида пожала плечами:

– Твой отец получил за службу все, что хотел. И власть, и силу, и здоровье, и век долгий без старости. По его просьбе я тебе жениха в лучших землях присматривала – Домжар о том просил, я его волю обещала исполнить.

– И потому выбрала меня в жертву Ящеру? Хорошего жениха ты мне присмотрела, чародейка!

– Вообще-то, тебе другой жених намечался – ладный да богатый. Однако ты посмела сама выбрать. И не того, кто суженым твоим должен был стать.

– Да ты просто озлилась, что Сава меня предпочел! – тряхнула волосами Забава.

У ведьмы от такой дерзости вспыхнули желтым очи. Еще миг – и когти появятся.

Добрыня еле успел проскочить между ними.

– Эй, бабы, а ну угомонитесь! Там человек помирает, а вы тут соперничаете в красе. Ну а ты, – он ткнул пальцем в едва ли не опешившую Малфриду, – сейчас поможешь нам парня поднять. Вон сколько чародейской воды в лесу. Сава, конечно, крещеный. Но в этом мире чародейском, да еще когда он в беспамятстве и своей воли не имеет, вода эта наверняка ему поможет. Так что я парня понесу, а ты после того, как я достану из него стрелу, сперва мертвой водой его полечишь, потом живой заставишь очнуться.

– Откуда ты про живую и мертвую воду знаешь, чужак?

– Я много чего знаю. Но пока Сава не поправится, ничего тебе рассказывать не стану.

В темных глазах ведьмы таилось явное любопытство. Но смолчала, только наблюдала, как Добрыня подхватил парня на руки, понес. И так уверенно понес, как будто знал куда. А он и знал. Почти донес его к месту, где поваленный ясеневый ствол со следами когтей лежал, ну а там среди примятых кустов, возле голубоватого источника, и опустил почти бездыханного Саву.

Забава шла последней. То, что даже ведьма не посмела гусляра ослушаться, девушку не удивило. Его все слушались. И она только смотрела, как Добрян отломал наконечник стрелы и начал осторожно тянуть ее из тела. Ох, опасно это было! Забава и ранее видела, как человек помирал не от того, что в него стрела попала, а потому что ее достали и он истек кровью.

Но Добрыня только кивнул ведьме, и она, шепча наговоры, стала поливать бездыханного Саву голубоватой водой. И только что начавшая кровить ранка запузырилась белесой пеной, а там и затягиваться стала.

– А теперь живой водой верни ему силу. Живо!

И снова Малфрида послушалась. Опять шептала негромко, поливая грудь парня розоватой жидкостью. Над ним вдруг свечение появилось, а затем он вздохнул глубоко. Глаза открыл – голубые-голубые. Смотрел прямо перед собой, приподнялся. Сел и потянулся, как после сна.

Так и сказал:

– Как же долго я спал!

На них смотрел, как будто ничего не понимая. Нахмурил темные брови. Перевел взгляд на Добрыню, потом на плачущую от увиденного дива Забаву и наконец обратился к Малфриде:

– Что, не по силам было Ящеру против истинной веры устоять? Потому стрелой меня и свалила?

Малфрида все это время только за Добрыней наблюдала. Но тут вздрогнула, резко повернулась к Саве:

– Я бы на твоем месте, Глобушка, постаралась забыть о том, что сама имею милость не упоминать. Или в благодарность, что оживила тебя, опять дерзить мне станешь?

Забава прижала к себе кудрявую голову Савы.

– Молчи, молчи, глупый! Она родителя моего чарами сгубила, она и тебя… За что она тебя, Сава мой?

– Болтаешь больно много, девчонка! – взъярилась ведьма. – А ну, слуги мои верные, уберите эту неугомонную!

И только что притихший лес вновь зашумел, ветер поднялся, заскакали вокруг мелкие лесовики лохматые, из-за дерева к Забаве потянулась костлявая коряга-рука пушевика, схватила за волосы, дернула, так что девушка едва не упала. Забава закричала, стала вырываться, а тут еще на нее насели духи детей потерчат72, все голенькие, плачущие, цеплялись, висли на ней. Она их отталкивала – уж больно для младенцев их лица были злобными, глаза выпучены, рты открыты, так и норовят присосаться. Девушка отбивалась от них, но они проносились по воздуху, вновь липли к ней, пока Забава не вскочила и с визгом, стряхивая нечисть, кинулась прочь.

– Поспеши за ней, – толкнул Саву Добрыня. – Иначе пропадет девка. Опять исполох обуяет. Ну же! Или прыти в тебе после живой воды мало?

Удрученный происходящим, Сава даже не придал значения тому, что Забава кинулась прочь от волшебных духов. Но сейчас то ли Добрыню послушал, то ли и впрямь взволновался, но поспешил за девушкой, стал звать. Куда там! Духи гнали ее, трепали, бросали, и Сава кинулся следом, чтобы ничего худого с ней не случилось.

– Ну вот и ладненько, – даже потер руки Добрыня. – Пора и парню о своей милой позаботиться. – И обратился к Малфриде: – Ну что, краса моя, потолкуем маленько?

– Экий ты шустрый, – чуть склонила голову набок Малфрида, разглядывая Добрыню. – И чародейский лес тебя не пугает, и воду живую и мертвую усмотрел. Вот я спросить хочу еще…

Но не договорила, чуть поморщилась от плача ползающих вокруг потерчат, от гула ревущего пушевика и прочих отвлекающих звуков. Взмахнула рукой – и вмиг всех как ветром сдуло. Стало так тихо, как может быть только в колдовском лесу, где ни птицы не поют, ни зверь не ревет.

Добрыня тут же отвлек ее вопросом, пока сама не начала спрашивать: мол, зачем тебе лук и стрелы, когда тут даже живности обычной нет? Думал, ведьма сразу заметит его уловку, но она даже с охотой поделилась, что нередко отправляется за дичью в обычный мир: лань бьет в осиннике, перепелов на открытых пространствах за лесом. Надо же мясом запасаться, она ведь человек, и ей питаться нужно.

Добрыня лишь сообразил, что она запросто покидает навь. Выходит, и им можно отсюда выбраться. Но заговорил о другом:

– Вот и угостила бы гостя, Малфрида душенька. А то у меня, кроме горсти ягод, с утра ничего более существенного во рту не было. А мне еще с Ящером предстоит потягаться. Ну зачем я ему такой обессиленный и вялый?

– Это ты-то вялый? – захохотала Малфрида. – Да ты с любым справишься, хоробр. У тебя, как погляжу, уже и седина на висках, но характер такой, как мне люб, – задорный, рьяный, отчаянный. Но вот одно мне интересно: не встречались ли мы ранее? Что-то знакомое в тебе вижу.

– Напоминаю кого? – круто изогнул бровь Добрыня.

Она рассматривала его, улыбалась, как только чародейка может – светло, ясно, лучезарно. Как тут не улыбнуться в ответ? Пусть она и ведьма темная, но устоять против такой трудно.

«Я не буду сейчас думать о том, что должен, – приказал себе Добрыня. – Время еще не пришло. Для меня главное – чтобы она мне доверилась. Ну сколько там у меня времени будет?»

Поэтому стал говорить о всяком: мол, раньше он воином был, но давно оставил меч и ходит по миру с гуслями, Велеса славит, людей веселит. И про чародейку Малфриду давно был наслышан, но даже не предполагал, что встретит ее тут. Ведь ее помнят на Руси, всякое о ней рассказывают.

– И что говорят? – сразу отозвалась Малфрида.

– А вот ты меня прими как гостя, накорми, напои, передохнуть дай, я тебе все и поведаю.

Она согласилась, позвала за собой. Шла по лесу, по пути на всякие дива указывала. То отвела ветви, чтобы он увидел светящихся, рассыпающихся искрами оленей, – вынеслись они из леса светлыми духами и умчались. То засмеялась, когда он замер при виде сползавшей по дереву зеленоватой девы с чешуйчатым хвостом: та смотрела на Добрыню, облизывалась темным длинным языком.

– Это она твой человеческий дух учуяла, – усмехнувшись, пояснила Малфрида. – Но не опасайся. Пока ты со мной, никто тебя тронуть не посмеет.

– А тех двоих, что убежали? Ну, Глоба, как я понял, знает, как тут уживаться с нелюдями. Я о девушке беспокоюсь.

Малфрида лишь плечом повела. Ишь, дева его волнует! Пусть гусляр успокоится. У дочки Домжара своя участь, однако не такая, чтобы волшебные существа посмели на нее покуситься. Нет на то у них позволения, да и знают они, что Забава не им предназначена. А вот напугать заносчивую девку могут. Но Малфриде до того дела нет.

Добрыня помрачнел. Он и сам не заметил, когда судьба дочери волхва стала ему не безразлична. Надо бы ей помочь, решил он, хотя понимал, что Забава раздражает ведьму и девушке лучше держаться от нее подальше. Может, со временем он как-то уладит все, а пока… Но тут его внимание отвлек доносившийся из леса громкий детский плач. Казалось бы, чего только в этом лесу не может быть, а вот крик ребенка все равно взволновал. Или какая-то нелюдь такие звуки издает?

Вскоре раздался какой-то тонкий свист – пронзительный, протяжный, долгий. Тут и Малфрида остановилась, стояла, опершись на налуч лука, наблюдала. Добрыня проследил за ее взглядом и увидел, как между огромными стволами мелькает летевшая над землей в ступе лохматая старуха – Яга, он сразу узнал ее, как будто раньше видел. А может, и видел? Но сейчас он куда больше смотрел на бьющегося и вырывающегося из костлявых рук Яги ребенка. Живого ребенка, человеческого, тут не ошибешься. Вон даже духи на его плач слетелись, махали вокруг перепончатыми крыльями, порхали бабочками; сова огромная, пролетая мимо, сверкнула желтым глазом, ухнула и в дупле скрылась.

– Сожрет ребенка? – спросил Добрыня негромко, словно опасаясь, что Яга услышит.

– Для того и забрала у людей, – сказала Малфрида и двинулась дальше. – Ей без этого нельзя. Стареет Яга, а плоть и кровь людская ей силу возвращают, чары преумножают. Вот и таскает она малышей из семей, где детей полон рот. Одним больше, одним меньше – что семье от того?

В ее голосе было равнодушие, да и говорила она негромко, однако Яга услышала, повернула длинное костистое лицо. У Добрыни кровь заледенела, когда страшная людоедка стала приближаться, а вот Малфрида только помахала ей рукой, словно приветствуя, и Яга зависла в воздухе над ними. Ее длинные седые космы разлетались на ветру, в тощих костлявых руках бился крепенький розовый малыш в короткой рубашонке. И, видать, так бился, что людоедка лишь на нем внимание сосредоточила, перехватила поудобнее и полетела дальше. А тонкий свист стал исчезать по мере ее удаления от них. Как и плач ребенка, который постепенно стих.

Добрыня почувствовал, что Малфрида наблюдает за ним, ждет, как он поведет себя. Но он молчал, и она спросила:

– И что на это скажешь, хоробр?

– Что тут говорить? Если ты, ведьма могущественная, равнодушна к тому, что с дитем станется, то мне чего переживать?

– И не жалко тебе мальца?

– Всех не обжалеешься.

– Ишь какой! А вот Глоба жалел. Он такой добрый и чуткий был, за всех переживал, всем помочь старался. Нечасто мне такие хорошие, как он, люди встречались.

В ее голосе прозвучала печаль. Но Добрыня лишь хохотнул.

– Так это потому, что он такой славный, ты и решила его стрелой прошить?

И, видимо, задел вопросом ведьму. Она резко повернулась, волосы ее взлетели, как от сильного ветра.

– Он посмел взывать тут к Распятому! Тут, в чародейском мире нави! Я этого допустить не могла!

Добрыня догадался: Сава и впрямь начал читать молитву, как обещал. И это разлютило Ящера, который, однако, ничего не смог с ним сделать. Потому так и лютовал, крушил все вокруг. А еще Добрыня понял, что у Малфриды не хватило сил справиться с Савой с помощью своего чародейства, потому и достала лук.

Гусляр и ведьма еще немного прошли, прежде чем деревья расступились и они оказались у сверкающего лесного озерца. Свет падал на него сверху, отчего вода искрилась и мерцала, но стоявшие вокруг деревья хранили лесной сумрак. Причем на одном из деревьев, на развилке мощных ветвей, Добрыня заметил пристроенную избушку – вроде тех, какие вятичи себе для охоты в чащах устраивают. В подобной и Забава жила, будучи невестой лешего. Добрыня даже подумал, что наверняка кто-то из вятичских умельцев и воздвиг ведьме такую по ее наказу… а потом тот же Ящер строителя сожрал.

Пока же посадник смотрел на озеро, над которым, будто мошкара, кружили всякие мелкие духи, как светлые, так и темные. При появлении ведьмы с гостем все они порхнули в их сторону – Малфриду сразу узнали, играли ее волосами, терлись о подол, мельтешили перед лицом и что-то пищали, даже рассмешили ее. А вот от Добрыни духи отшатывались, шипели злобно. Что учуяли – человека или христианина? Но сейчас о своем христианстве Добрыня даже думать опасался. Ему нужно было доверие Малфриды, и он не стал перечить, когда она велела ему искупаться в водах, а сама, как рачительная хозяйка, взялась готовить что-то для гостя.

Она легко взобралась по лестнице с перекладинами в избушку – а может, и взлетела, не углядишь, – позже вернулась, стала стряпать на огне у разведенного меж мощных корней дерева костра, но при этом то и дело поглядывала на купавшегося Добрыню. А ему-то что? Обмылся, вышел, обтираясь рубахой, стал одеваться. Малфрида в этот момент к нему приблизилась, обошла, стала гладить по спине, в волосы влажные пальцы запустила.

– Так ты Велеса служитель, боян? А как звать тебя?

– Да по-разному зовут. А как по мне, то любое имя, каким наречешь, мне по сердцу будет.

– А если Свенельдом назову?

Добрыня вздрогнул. Но продолжил улыбаться и сказал, что, мол, раз Свенельдом, так Свенельдом.

Он ел угощение, кашу рассыпчатую с кусочками мяса, капусту в сметане, творог крупчатый с медом. Уж кто бы там ни поставлял ведьме снедь, но она тут не бедствовала. Добрыне нравилось угощение, хотя от плотоядного взора сидящей рядом чародейки становилось как-то не по себе. И он опять постарался отвлечь ее разговором:

– Я знал одного Свенельда. Да что я, вся Русь его знала! Славен и велик он был, князья к нему прислушивались, волю его выполняли. В честь воеводы меня, что ли, нарекла?

Малфрида перестала лукаво стрелять глазами, как-то сжалась, поникла. Потом спросила:

– Если люди о человеке помнят только хорошее… значит, уже нет его среди них?

Добрыня долго пережевывал, прежде чем ответить. Итак, видать, она слишком долго пробыла в мире нави, если про столь славного воеводу ничего не знает. И он стал рассказывать.

Сперва коснулся прошлого Свенельда, его служения Игорю, Ольге, Святославу… Но Малфрида перебила: все это она и так знает. А вот что потом со Свенельдом случилось?

– После гибели князя Святослава Храброго воевода Свенельд стал служить князю Ярополку, воссевшему на престол в Киеве стольном.

– Христианину? – взвилась Малфрида. Но сама же осадила себя. – Ах, да ведь это еще княгиня Ольга постаралась привлечь внука к вере иноземной.

Добрыня облизал ложку, ожидая, пока она успокоится, и продолжил:

– О том, какой веры был князь Ярополк, люди всякое говаривали. Но что он на капище в положенные дни ходил – сам видел. И Свенельд за его плечом стоял, как верный его советник. Хотя и про Свенельда говорили, что он к христианству склонялся. Однако уважения к нему и славы его это не умаляло. А потом случилась беда: брат Ярополка Олег Древлянский убил на охоте старшего сына боярина Свенельда Люта.

– Что? Люта убили? Надо же! – Малфрида даже призадумалась, упершись подбородком о кулачок. – Помнится, Лют славный молодец был, разумный такой и собой пригожий. А вот Олег всегда казался мне противным мальчишкой. Не удивлена, что он такое лихо сотворил. Но с чего бы это?

Добрыня продолжил рассказ, поведав, что Лют владел частью земель в древлянском племени, доставшихся ему от родителя Свенельда, и что Олега это всегда бесило. Он утверждал, что только он князь древлянский, поскольку так порешила боярская дума в Киеве. Однако из почтения к Свенельду земли вокруг Искоростеня за Лютом все же оставили. И вот как-то столкнулись Олег и Лют на охоте во время осенних гонов за зверем. Олег тут же обвинил Люта в том, что тот охотится в его владениях, и приказал своим людям схватить сына Свенельда. А когда тот заартачился, Олег взял и пустил в него стрелу, убив на месте.

Свенельд, прознав про то, сильно разгневался. Он явился в палаты к Ярополку и приказал, чтобы князь наказал убийцу его сына. И Ярополк послушался своего верного воеводу, собрал рать и двинулся в древлянские земли. Олег же, прознав, что брат на подходе, да еще и со Свенельдом, не рискнул встретиться с ними и кинулся в свой город Овруч. Причем так кинулся, что и его воины, опасаясь кары за смертоубийство, тоже помчались за ним. И так уж вышло, что на мосту у ворот Овруча случилась страшная толчея. Люди давили друг друга, толклись, и в итоге Олег в той гуще вывалился из седла и через перила моста рухнул в ров, а следом за ним и конь его. Там и другие попадали, так что когда явился Ярополк со Свенельдом, то во рву было настоящее месиво. Ну и Олега, всего изломанного, оттуда достали потом.

Ярополк тогда сильно убивался. Винил во всем Свенельда, дескать, из-за него родной брат князя погиб. Вот тогда Свенельд разозлился и уехал. Но в Киев не вернулся, отправился куда глаза глядят. Люди так и не узнали, где он обосновался. Правда, рассказывали, что оставшийся сын Свенельда, боярин Мстиша, порой навещал его, но где отец укрылся, не сказал Ярополку. А позже и Владимиру не признался в том. Этот Мстиша – хитрый парень: когда Владимир захватил Киев, он отсиделся у себя в Дрогожичах, а после едва ли не одним из первых к победителю на поклон явился, чтобы напомнить, как верно его отец служил всему роду Владимира, и сам обещал так же служить. Владимир его приветил, но сколько бы ни пытался узнать, где сам Свенельд, жив ли еще, Мстиша так и не сказал. Дескать, отшельником-пустынником живет его родитель, с князьями никакого дела иметь не желает. Богу молится. Вот Владимир и не стал старого воеводу тревожить. Однако с тех времен много воды утекло. Может, и помер уже прославленный Свенельд.

Малфрида за все время рассказа сидела притихшая, молчаливая. Но тут изрекла: не верится ей, что Свенельда уже нет среди живых. Она бы сердцем почувствовала, если бы он ушел. Не чужой ведь ей человек.

– А ты погадай на него. Ты же чародейка. Может, и проведаешь, как там все у Свенельда.

Но Малфрида только опустила голову, завесившись длинными спутанными волосами.

– Не могу. Свенельд крещение принял. А крещеных проследить у меня не выходит.

– Однако, видать, ты уже пыталась вызнать о нем, – закусив сорванный стебель, заметил Добрыня. – Видать, важен для тебя Свенельд прославленный. Я вот даже припоминаю, как люди сказывали, что боярыней Свенельда ты некогда хаживала. Жили вы вместе. А теперь в память о нем и меня Свенельдом наречь захотела.

Ведьма вдруг разозлилась, глаза желтизной вспыхнули.

– Вижу, много чести тебе, бродяга, называться славным именем первого на Руси воеводы. Ладно, забудь. Иное имя тебе завтра придумаю. А пока… отдыхай, раз ты мой гость.

– И что, Ящером сегодня меня пугать не станешь?

Она лишь посмотрела пронзительно. Казалось, что сейчас что-то злое ответит, мрачное. Но она лишь махнула рукой на лестницу, что вела в избушку. Сказала, чтобы располагался, там его никто не потревожит. А она пока…

Что «пока» – не сказала. Отодвинулась от гостя. Но он не унимался, все твердил, что за спутников своих, Забаву и парня, волнуется.

– Ничего с ними без моей воли не случится, – не выдержала наконец ведьма. И, словно вспомнив о чем-то, сразу ушла – печальная, гордая, одинокая. Добрыне даже жалко ее стало. Но жалеть чародейку он себе не позволил. Не для этого сюда явился.

Он обследовал ее избушку. Удобная она у Малфриды была, по-своему богатая. Волоковые окошки открыты в ночь, наличники в резьбе. Ложе широкое стояло изголовьем к бревенчатой стене – не какие-то там полати, а как господская одрина. Да еще тканым покрывалом застеленное. Добрыня это покрывало внимательно оглядел. Нитка была шерстяная, но шелковой тесьмой проплетенная. Вот он и стал шелковые нити выплетать, совсем изорвал покрывало. Зато из шелка ему удалось сплести крепкий шнурок-удавку. Закинуть такой на шею чародейке да сдавить посильнее. Но понимал, что с такой, как ведьма, это будет непросто. К тому же, учитывая ее страшную силу, лучше камнем сперва оглушить. И Добрыня долго бродил в сгущающихся сумерках вдоль озера, выискивал, где покрупнее булыжник. Или какая из коряг покрепче. Мало ли что ему может пригодиться, когда час настанет?

За всеми его хлопотами наблюдали лесные нелюди. Один раз белесый призрак какой-то старухи за плечом замаячил; она разевала беззвучно рот, как будто браниться пыталась, норовила костлявыми руками коснуться, но отдергивала их, словно обжегшись. А то и вообще дивное произошло: земля вокруг стала подрагивать, гул равномерный и тяжелый раздавался, словно двигался некто невероятно огромный. Добрыня даже о Ящере подумал, но потом заметил двух здоровенных седых мужиков, возвышавшихся над самыми высокими деревьями. Они шли друг за другом сутулясь, тяжело ступали, будто каждое движение огромных тел давалось им через силу. В сумеречном свете их лица казались печальными, как на похоронах, одеты тоже были во что-то темное, но уж больно истрепанное, все в прорехах. В какой-то миг Добрыне показалось, что его заметили, – тяжелый бесстрастный взор одного из них, словно проникая сквозь чащу, был обращен к Добрыне. Потом и другой посмотрел. От этого пустого, неживого взгляда даже кровь в жилах застыла. Но потом гиганты двинулись дальше, ушли, так же медленно ступая, только гул их тяжелых шагов еще раздавался, пока не стало тихо. Добрыня понял – волоты это были, древняя раса, обитавшая тут в древности до того, как начали расселяться люди. В сказах старинных говорилось, что волоты в чем-то прародители славян, но уж больно тяжелы для матери-земли они были, вот и вымерли, перестали плодиться, оставив лишь частицу своей богатырской крови в самых сильных хоробрах. Но увидеть их тут, в нави… Добрыня понял, что в этом мире все столь древнее, что тут даже смогли доживать свой век последние древние великаны волоты.

Ночь текла своим чередом, Добрыня даже подремывать начал, но боролся со сном. Заснуть ему было страшно – нет ничего хуже того, чтобы оказаться беспомощным перед тем, кто зовет его во сне. Зато всех этих скалящихся и подползающих духов навьего леса он отчего-то совсем не опасался. Даже перед волотами, которые так впечатлили его, Добрыня от страха себя не потерял. Может, потому что он сын Малфриды и в нем есть частица ее колдовской крови? Однако, скорее всего, эту спокойную уверенность Добрыне дали рассказы Свенельда, пояснявшего ему, еще отроку, что человек сильнее нелюдей и духов. Потому и уходят они в свой мир нави, куда обычному смертному без провожатого нет хода. Свенельд в этом разбирался, он не только рати водил, но и сражался с колдовством, с нежитью, духами, упырями. Добрыня всегда старался на Свенельда равняться и страстно желал, чтобы именно Свенельд оказался его отцом. Ведь неспроста воевода всегда ему покровительство оказывал. Как-то Добрыня даже спросил о том Свенельда. Но тот резко покачал головой, приказав больше об этом не спрашивать. А ведь Малфрида до сих пор Свенельда не забыла. Может, и признается… О таком только женщина знает.

Сквозь ночной сумрак со всполохами призрачного света прошла неприкаянная тут Дрема. Дреме надо в мире людей быть, там она расслабление и сон спокойный дает. А тут Добрыне пришлось облить себя водой из озерца, чтобы согнать наваливающуюся сонливость. Нет, заснуть ему тут, да еще без креста, опасно. Сколько он так, без отдыха, продержится? И где это его мать-чародейка шастает? Так ведь и не признала Добрыню… Да и помнит ли такая, как она, что у нее когда-то дети были? Похоже, уйдя из обычного мира, она сама превратилась в нелюдь.

О том, что в Малфриде осталось нечто человеческое, Добрыня узнал, когда она неожиданно возникла рядом. Похоже, он все же задремал, когда вдруг ощутил, как его обнимают нежные, теплые руки, как к телу прижимается горячее дрожащее тело, как уста опаляют уста. И это было так сладко! Еще сонный, расслабленный, он вмиг почувствовал горячее желание, ответил на поцелуй, отдался этим объятиям, потом и сам стал целовать ее жарко. Она же навалилась на него, урчала, как кошка, руки ее шарили у него под одеждой.

– Возьми меня, любый, – прошептала, когда от поцелуя у обоих перехватило дыхание. – Возьми меня всю… Я так истосковалась по жаркому мужскому телу!..

Совсем близко он увидел ее закрытые глаза, влажные алые губы, упавшую на чело волнистую темную прядь… Почти такую, как он спрятал у себя за поясом, когда у него в руках истончилась чешуйка Ящера.

Миг – и он отстранился.

– Погоди!

Малфрида словно не слышала, вновь обвила его руками и ногами, вновь прижалась, бурно дыша. Одежда сползла с ее плеча, оголив крепкие белые груди с крупными сосками. Устоять против страсти чародейки было так трудно…

Но он вырвался почти грубо.

– Погоди немного!.. Дай сказать…

– Потом скажешь. Я вся горю, я изнемогаю! Иди же ко мне.

Но Добрыня разнял обнимавшие его руки, почти отполз от нее, заслоняясь.

– Нельзя! Ни в одном мире порождение со своим же порождением не сходится. Сойтись нам – страшное проклятие на головы обрушить. Мы ведь близкие родичи с тобой… Ближе и не бывает.

Вот он и сказал то, о чем сперва не думал говорить – что она его родила. Ибо не знал Добрыня, как ее сейчас остановить. Она была такой сильной… такой влекущей, желанной. Ему необходимо было напомнить не столько даже ей, сколько себе, что они не могут, не смеют сойтись плотски!

И, заметив некую растерянность на ее лице, он посмотрел в затуманенные глаза женщины и твердо произнес:

– Я твой сын Добрыня. Ты родила меня в древлянской земле во время похода княгини Ольги на это племя.

Малфрида села, подняла на него глаза и смотрела не отрываясь. Еще растерянная, еще полуголая, бурно дышащая. А его вдруг обуял дикий стыд. Отвернулся, отошел и несколько раз со всей силы ударил кулаком по стволу дерева, так что боль отдалась в плече, костяшки пальцев закровило. Но надо было сообразить, что сказать дальше. Малфрида наверняка слышала о нем, о советнике и воеводе князя Владимира, – да кто о нем на Руси не слышал! Поэтому скоро поймет, вспомнит, как он помогал князю-крестителю.

– Значит, такие дела, – начал он, убирая с глаз упавшие волосы. – Я тебя давно искал. Ты же мать мне, я о тебе столько наслышан, вот и хотел повидаться. А нашел – узнал, что ты служишь Ящеру. Сперва думал, что болтовня все это. Теперь понял – не лгут люди. Но я уже здесь, я все оставил ради нашей встречи…

Он говорил еще и еще, старался не смотреть на нее, но она подошла, одежду стянула у горла, брови нахмурила. И сказала властно:

– А ну смотри на меня!

Он смотрел. А ведьма шарила взглядом по его лицу, словно ощупывая, потом осторожно рукой коснулась.

– Нет, ничего не чувствую. Так ты Добрыня, говоришь? Тот Добрыня, который Владимиру помогал во всех делах? И в крещении, – добавила совсем тихо, но при этом вдруг зарычала утробно, лицом потемнела, глаза же, наоборот, вспыхнули. И клыки появились. Жуткая стала!

– Я помогал твоему внуку! – с нажимом молвил Добрыня. – Сыну нашей Малуши и князя Святослава. Моему сестричу и правителю Руси! Ты хоть это понимаешь? Сама ведь всегда князьям верой и правдой служила.

Вот это ей было понятно. Даже отступила, глаза погасли.

– Я ушла от вас всех, – произнесла через время. – Вы своей верой хотите меня погубить. Погубить все, что мне дорого.

– Времена такие, – буднично ответил Добрыня. – Все меняется.

Потом они долго молчали. Ведьма опустилась на большой корень под дубом, Добрыня расположился неподалеку. С виду спокойный, он сам напряжен был, не знал, что эта оглашенная еще вытворить может. С такой надо быть начеку. И заготовленную ранее тесемку-удавку держал поближе, а рука в любой миг могла к камню потянуться. Ну же, посмотрим, кто кого!

Малфрида произнесла негромко:

– Столько лет прошло уже… Чем докажешь, что ты мой сын?

– Сама же говорила, что кого-то напоминаю тебе. Значит, узнаешь. Пусть и оставила, когда я еще мальчишкой был. Теперь же вырос. Больше сорока весен пережил как-никак. Да ты и сама должна то помнить.

– Не то, – вяло сказала Малфрида.

Добрыня понял: вроде как узнала, но поверить не хочет. И как-то даже по-детски обидно сделалось: и тогда его бросила, и теперь признавать не желает.

– Ты говорила, что я родился голубоглазым, – почему-то вспомнилось ему. – А потом глаза у меня потемнели. Малк, отец мой названый, часто говаривал, что в детстве я на тебя был сильно похож. Теперь, наверное, изменился.

Что еще ей сказать? Он понимал, что нужно ее задобрить, чтобы потом на откровенность вызвать. Ну не любовником же ее для этого становиться! Хотя Добрыня не был уверен, что, даже признав в нем сына, она станет к нему добрее.

Но оказалось, что именно упомянутое Добрыней имя Малка больше всего задело Малфриду. Глаза расширились, грудь стала взволнованно подниматься. Спрашивать не стала, но Добрыня все же решил поведать.

– Давно не виделся я с названым родителем. Дел-то сколько у меня было, да и где только ни носила судьба. Но порой доходили вести о нем.

Так он поведал, что добрая молва идет о Малке Любечанине. И детей у него с супружницей его Гапкой родилось немало. При этих словах заметил, как ведьма вздрогнула, ссутулилась, обхватила себя за плечи руками, словно озябла. Но не перебивала, и он продолжил. Пусть. Чем больше вспомнит, тем больше веры ему будет. Поэтому уже буднично поведал, что все дети Малка и Гапки сильны и здоровы – три дочери уже замужем давно, из сыновей двое в купцы подались, еще двое, так же как и Малк, лекарским делом занялись. Вроде как только один ребенок уродился хворым, даже мастерство Малка его не спасло, и помер он еще в отроках. А когда Малк в старости сам прихварывать начал и все поняли, что время его пришло…

– Не рассказывай, – остановила его Малфрида. – Пусть он для меня живым останется.

Что-то такое промелькнуло в ее тихом голосе, и Добрыня понял: осталось в ней нечто человеческое, не совсем нелюдью стала. И он решился спросить:

– Ты вон и женой Малка была, и за Свенельдом жила как его боярыня. Да и Игорь князь, как поговаривали, любился с тобой до беспамятства. Мне такую мать иметь… Лучше скажи, кого любила больше всех?

А зачем спросил – и сам не ведал. Может, все же хотел узнать, от кого родила его Малфрида.

Но она ответила странное:

– Кого сильнее всех любила, того и погубила. И больше я своему сердцу не позволю этой мукой любовной захворать. А все эти любушки… Так, прихоть одна и голод тела.

И тут Добрыне окончательно все стало ясно. Он подсел и осторожно сказал:

– Ты когда Ящером становишься, совсем уже не человек?

Малфрида отскочила от него:

– Эй, ты!.. Что себе позволяешь? Что удумал обо мне!

Но Добрыня продолжал говорить негромко и спокойно. Дескать, он понял, что та темная сила, что живет в его матери, все больше завладевает ею. Ему нужно это знать, ведь они одной крови. И он догадался, что она ушла от людей, чтобы они не прознали, что с нею творится, удалилась в эти дикие леса вятичей, спряталась в навьем мире. А весь ее уговор с вятичами – просто использование их. Того же Домжара наверняка заставила себе служить, сделала его великим волхвом, помогла подняться, чтобы он ей в свою очередь помогал. Племя живет перед ней в страхе, но своих молодцев ей отдают не просто в жертву, а Малфрида сама себе выбирает того, с кем потом любиться. И пока она живет и милуется с избранным, Ящер племя не трогает. Потому что нет в ней тогда ничего от чудища, избавляет ее плотская любовь от чар, а заодно и от превращения в Ящера. Но раз нет в ней истинного чувства к избраннику, то постепенно он начинает ей надоедать. Может, и присущее ей волшебство берет верх и она оставляет милого, начинает избегать, пока вновь не получает полную силу. Вот тогда снова превращается в Ящера и либо пожирает полюбовника, либо… Невесть куда они деваются. Это Добрыня пока еще не понял. Зато отметил, что чем дольше мил ей избранник, чем дольше она с ним любится, тем дольше вятичи живут в мире и покое. Подозревал даже, что Малфрида сама томится, если долго остается чудищем, и тогда начинает требовать новую жертву. Точнее, нового полюбовника. Другое непонятно: зачем ей девки нужны? Что с ними делает?

– Ну, с девками все по уговору, – неожиданно ответила Малфрида. – Однако тебя это не касается.

Она смотрела на Добрыню исподлобья, взгляд недобрый, но и несколько затравленный.

– Как догадался?

– Сава… то есть Глоба мне невольно подсказал. Я ведь уразумел, что он тобой зачарован был. Видно, ладно вы с ним жили. Сколько там он говорил? Два с лишним года? Со слов вятичей выходит, что столько же и Ящер не появлялся. А затем ты парня этого пожалеть решила, не стала убивать, а отправила невесть куда, лишив памяти. Сама же еще кого-то сюда забрала. Но, видать, новый полюбовник быстро тебе надоел. Вот и стала новые жертвы требовать тому чудищу, какое владеет тобой, лишая всего человеческого.

Ведьма вдруг рассмеялась.

– Похоже, ты и впрямь Добрыня, мною рожденный, если разгадать все смог. А уж ума ли у тебя палата или иначе как постиг… да не важно.

Она встала, откинула за плечи пышную гриву.

– Спать, что ли, пойти? Я всю ночь да весь день бродила, а отдыхать все же когда-то надо. Вон снова ночка настала, и кто знает… – Она улыбнулась Добрыне нехорошей улыбкой. – Кто знает, высплюсь ли я сладенько или что-то сотворю, о чем сама потом не вспомню.

Она хотела уйти, но Добрыня удержал:

– Постой! Я ведь тоже спать тут опасаюсь. Ибо тоже не ведаю, что со мной случится.

Но Малфрида не больно-то обратила внимание на его слова.

– Да ничего тут с тобой не случится! Ты вроде боязливым не выглядишь, так с чего переживаешь? Вот Глоба, тот смелым был, за что и любила его долго. Ничего он не боялся и любить умел всем сердцем. Эх, такого парня Распятому отдали в услужение! Теперь ничего путного из него не выйдет. А ведь я и впрямь хотела спасти его, вернула людям. Лишила памяти, подальше услала, надеялась, что он новую жизнь начнет. Даже скучала по нему потом. Пока новый любушка меня не утешил.

– А с новым как поступила?

– Как смеешь ты спрашивать?

– А чтобы сама не забывала, что ты уже не человек, не женщина.

Малфрида склонилась к Добрыне. Лицо ее стало темнеть, странные трещины по нему пошли, превращая его в чудовищную маску, рот растянулся, клыки полезли наружу. Добрыня отшатнулся от нее, помимо воли сделав крестное знамение:

– Во имя Отца и Сына и Святого духа!..

И получил когтистой лапой по лицу. От резкой боли вскрикнул неожиданно. И уже со злостью вскрикнул:

– Ах ты тварь!

Едва не кинулся на нее, однако она отбросила его с невиданной силой. Но уже через миг стояла перед ним растерянная, взлохмаченная, одежда вновь растрепалась, сползая с плеча. Ведьма стыдливо запахнулась в нее и убежала. Как лань скакнула через коряги, унеслась в темную чащу. Только анчутки73 крылатые заметались в мерцающем призрачном свете над погасшим к ночи озером, только кикиморы хохотали за деревьями, да ухало где-то в глухой чаще.

«А ведь она чего-то боится, – понял Добрыня. А потом, прислушиваясь к звукам из темного леса, иное подумал: – Как там мои приятели поневоле, Забава и Сава?»

За себя он уже не опасался. А еще был озадачен тем, какой уговор мог быть у ведьмы с жертвенными девушками. И решил, что завтра, как рассветет и вся эта нечисть успокоится, он непременно пойдет искать Забаву.

Глава 7

Малфрида просыпалась, ощущая, как согревается тело под солнцем, как его яркие лучи пробиваются сквозь ее сомкнутые веки. И, уже окончательно приходя в себя, догадалась, насколько бурной была ее прошедшая ночь. Она опять была не она, а некто другой. Некто, кем она уже начала привыкать становиться. Она была Ящером, в которого превращала ее темная кровь. Даже порой против ее на то воли.

Ведьма уже давно не пугалась этих превращений. Хотя ломота во всем теле была такая, как если бы трудилась на ниве не разгибая спины. Переворачиваясь на бок, Малфрида даже застонала. И открыла глаза.

Она пробудилась на солнечном склоне, лес тут отступал, внизу журчал ручей, в который радужно стекали воды волшебных источников. Малфрида знала это место – тут, вне зарослей лесной чащи, порой любили посидеть два волота, великаны древней расы. Оба были стариками, оба уже плохо соображали из-за своей дремучей древности, но даже эти вырожденцы на дух не переносили Ящера, каким она становилась по ночам. И если сейчас она так спокойно отдыхает на их излюбленном склоне, значит, древние великаны ушли в дальние пределы нави и не скоро вернутся. Если вернутся вообще.

Потягиваясь, ведьма откинула взлохмаченные волосы, одернула истрепанный подол длинного темного одеяния, привстала. Все вокруг сияло и искрилось, порхали бабочки, а в сумраке леса, куда не попадал свет дня, кто-то дребезжаще хихикал под корягами. Может, и ей стоит пойти и посмеяться с духами леса? Это отвлечет от мыслей о том, что темная кровь ее родителя все больше берет над ней верх. Тяжело это – днем быть чародейкой, наслаждаться своей колдовской силой, а потом… потом тебя всю распирает – и ты становишься чудовищем.

Первое время Малфрида даже не понимала, как это происходит. Но постепенно память стала услужливее, и как сновидения начали возникать картины: то она падает огромным телом в воды озера, то сносит хвостом высокие деревья. В этом было свое удовольствие – ощущать такую мощь! Дальше – больше: Малфрида-Ящер отрастила крылья, одни, вторые, начала учиться взлетать. Чувствовать силу и ловкость во время полета было упоительно! Но было нечто, что пугало ведьму…

Давно, много лет назад, Малфрида обучилась, как волшебными заговорами превращать себя в другое существо, и могла взлететь соколом или вороной, бежать кобылицей, прыгать зайцем. Но в такие мгновения всегда все помнила, даже будучи в чужом облике, оставалась собой. Когда же превращалась в Ящера… ею владел именно Ящер. А чудовище хотело во тьму, за Кромку, откуда то и дело слышался зов.

Чтобы темнота окончательно не подчинила ее, Малфриде надо было время от времени становиться человеком. Ей это нравилось: увлечься кем-то, отдаться, как обычная баба, ощутить свою женскую плоть как ценный дар. Сильная людская страсть, сплетение тел, яркие чувства возвращали ее самой себе. Так некогда Малфрида сошлась с крепким и статным вятичем Домжаром. Его тогда иначе звали, она уж и позабыла прежнее его имя. Хотя и помнила, какой он был сильный и ласковый, как она наслаждалась его близостью, его заботой о себе. А еще ей нравилось, что он так любит свою маленькую дочь Забаву: не всякий мужик возьмется нянчить дочь, не бросив ее на женщин рода.

По сути, можно было и остаться с ним, жить, как обычная жена со своим мужем живет. Однако Малфрида уже убедилась, что это не ее удел. Да и не так важен был для нее сам Домжар. Куда этому лесному вятичу до тех, кого она ранее любила! Удалой, бесшабашный Свенельд, решительный князь Игорь, мудрый и ласковый Малк Любечанин и последний, ромей Калокир, красивый, пылкий и разумный, который как никто другой проник в ее сердце, но и больше всех разрушил ее веру в любовь74.

Но про погубленного ею Калокира Малфриде вспоминать было больно. Даже пригожий Домжар не мог отвлечь ее от этой боли. Да и надоел он быстро ведьме. Однако вятич был нужен ей, особенно когда поняла, как он хочет возвыситься. Вот тогда Малфрида и пообещала ему помощь, заключила с ним уговор, заставив поклясться в верности на собственной крови. Это была страшная клятва – нарушивший ее должен был поплатиться жизнью. Что в итоге и произошло с Домжаром. Малфрида ценила его, пока он верно служил ей, за что расплатилась с ним сполна: и служителем главного капища сделала, и власть дала, и чудеса за него совершала, учила, что и как сказать людям. А от него всего-то и блага было, что когда-то приютил, а позже она сговорилась с ним создать легенду про Ящера, хранителя племени заокских вятичей, для которого надо выбирать жертвы.

Но не о Домжаре сейчас думала ведьма. Обмывшись в ручье, расчесывая пальцами темные пышные волосы, Малфрида гадала, как вышло, что этот назвавшийся Добрыней чужак разгадал все ее тайны. Сын? Она и верила в это, и боялась поверить. Ибо тот, кого она родила, был скорее ее бедой, чем радостью. В свое время она пообещала отдать его в жертву Кощею75. Не вышло. Позже, решив стать просто женой лекаря Малка, она постепенно привязалась к маленькому Добрыне, даже по-своему полюбила это дитя. Дитя ее унижения и боли. И все же по сей день, когда Кощей искал с ней связи, он напоминал, что она его должница. Даже убеждал, что, если Добрыня останется на Руси, от него будет беда всему чародейству.

Но от Добрыни и впрямь вышло зло. Он пошел по иному пути, чем ему было предназначено, он менял жизнь на Руси. Как-то Малфрида навестила своего внука Владимира и поняла, какую власть имел над ним Добрыня. По рождению Владимир должен был стать мягким и послушным, но рядом с ним находился решительный дядька, который учил его, направлял, воспитывал. Владимир в итоге стал тем, кем стал, – крестителем Руси. Добрыня его в этом поддержал. Разве могла подумать Малфрида, что ее сын и внук пойдут против всего, что ей дорого? А вот Кощей упреждал, что такое случится. Теперь же новая вера завладевала сердцами и умами русичей, они отступались от того, во что верили их пращуры, во что верила сама Малфрида. И мир чародейства, мир духов и нелюдей отступил. Ибо все они слабеют, если их не почитают, не боятся, а поступают по-своему. Или по воле Бога, как нынче говорили новообращенные люди на Руси.

Однако Добрыня теперь тут, и как ей быть с ним? Он умен, хитер, отважен. Он сам напросился попасть в мир нави, все разгадал, но ничего тут не боится. В глубине души Малфрида даже гордость чувствовала, что у нее такой сын, но в то же время понимала, насколько они чужие. И это при том, что они были одной крови, ее людской крови… и ее темной крови. Она была заложницей этой тьмы, сколько бы ни пыталась сохранить в себе человека.

Остаться человеком ей хотелось, она наслаждалась своим умением радоваться и переживать. Вся окружавшая ее нежить, эти бездумные, беспечные нелюди… Она скучала среди них. Их нарочитое постоянное веселье ее утомляло. Оно не было настоящей радостью, это было лишь стремлением не заскучать в долгой бездушной жизни. И Малфрида, покинувшая мир людей, особенно остро это чувствовала. Как и чувствовала, что духи ощущают ее тоску. Ведьма понимала, что это их злит, что однажды она может потерять свою связь с ними и из госпожи превратится в преследуемую дичь. Духи очень чутки к состоянию людей, они улавливают, кого нужно сторониться и бояться, а кто может стать их жертвой.

Это были грустные мысли, неуместные в такой ясный солнечный полдень. Полдень… Духи сейчас на покое: вон дремлет берегиня над своим источником, ее тонкие голубоватые волосы почти слились со струями, сбегающими в воду. Корягой застыл темный пушевик – не зная, и не поймешь, как могут мерцать недобрыми зеленоватыми искрами его глаза среди выступов коры. Малфрида всех их сейчас видит глазами человека. Ну а ночью опять станет Ящером. И она лишь подумала, что хорошо, что ушла подальше от избушки, где остался Добрыня. Ибо Малфрида не желала сыну зла. Значит, ей следует поскорее вывести его из этого чародейского мира. Пусть живет себе там, среди людей.

Этот мир нави – лесной, болотистый, порой холмистый, порой степной – иногда менялся, в зависимости от обитавших в нем духов. Так, когда кикиморы перетаскивали водяного в новый водоем или он сам переплывал куда-то по реке, его прежнее озеро начинало зарастать тиной, там поселялись болотницы, накапливали дождевую влагу, рыли глубокие топи, заполняя их похожими на обычную траву водорослями. Если мавки, испуганные грозой, покидали свой куст или дерево, оно вскоре засыхало, валилось, и постепенно образовывались непроходимые чащи, где уже устраивались иные духи: торчали искривленные коряги-пушевики, выглядывали из трухлявого дупла голые одутловатые дупличи. Если же где-то начинали появляться духи степей с человечьими или змеиными головами, то они, бегая, как кони или туры, сносили любую поросль, вытаптывали открытое пространство. Много еще чего было в мире нави, духи обитали тут исстари, но, увы, были слабосильными перед людьми с их кипучей деятельной жизнью, потому и уходили от них. Здесь, в нави, они могли существовать до тех пор, пока не превращались в легких призраков, пока не исчезали, забытые теми, кто переставал в них верить, поклоняться и опасаться.