Сын ведьмы Вилар Симона

Но было и в этом призрачном мире то, что роднило их с миром яви. Солнце. Его лучи проникали всюду. Вот по небесному светилу и определяла направление Малфрида, когда отправилась разыскивать Добрыню. Ночью, став Ящером, она далеко унеслась от своей лесной избушки, построенной когда-то для нее очередным полюбовником. Имя его она уже забыла, как и не могла вспомнить, почему они расстались. Наверное, он просто надоел ей и она его уничтожила, пока была чудищем, а может, просто заколдовала, превратив в птицу или зверя, отправив из нави в явь, в мир людей. Если не попадется охотнику такой превращенный, то со временем может вернуть свой человеческий облик. Правда, помнить о том, что с ним было в нави, вряд ли сможет. Заклятие беспамятства Малфрида хорошо умела накладывать. И только Глобу она вернула в явь человеком. Но Глоба, такой любящий, красивый, а главное, так желавший ей помочь, заслужил это… Неразумны были его попытки, зато исполнены надежды и искренни. А искренность Малфрида в людях ценила. И если ценишь человека, да еще такого пригожего, верного, ласкового, то тут и до настоящего глубокого чувства недалеко. Но именно этого Малфрида и не могла себе позволить.

Она помнила, как вывела Глобу к великой реке Волге, сама наложила на него заклятие беспамятства, самое сильное, какое знала. Ведь, оставшись человеком, Глоба мог рассказать людям о Малфриде. А оказалось… То, что ее самый милый пленник станет христианином, пойдет служить Распятому, ведьме тогда и в голову не приходило.

После расставания с Глобой она скучала по нему какое-то время. Но потом у нее появился новый любушка, с которым и успокоилась: новая привязанность быстро излечивает от прежней – это Малфрида хорошо усвоила. Но, видимо, Глоба все же был лучше других, ибо, когда Домжар сообщил, что парень вернулся, она испытала нечто похожее на радость. Она-то радовалась, а вот Домжар места себе не находил. Явился к ней сам не свой, испуган был и все твердил, что не знает, как объяснить возвращение отданного в жертву, опасался людских расспросов и гнева. Впрочем, Домжар никогда особым умом не отличался. Особенно утомлял ведьму рассказами о дочке Забаве. И постепенно расположение Малфриды к милой девочке Забаве переросло в раздражение. К тому же дочь волхва и впрямь выросла на редкость красивой, а Малфрида, пусть и выглядела как пригожая молодица, все же была в том возрасте, когда юные девушки начинали вызывать у нее раздражение.

Но того, что Забава решит перечить воле чародейки, даже Малфрида не ожидала. Как посмела! Да кто такая эта дикарка вятичская? Хуже всего было то, что Глоба к девушке проявлял интерес. Посмел сбежать с ней. И такой ярости, какую почувствовала ведьма, увидев их вместе, она уже давно не ощущала. Малфрида поняла, что в ней взыграла обычная бабья ревность. По сути, это даже оживило ее, позволило почувствовать прежние страсти и волнения. Однако теперь она уже не была жертвой и могла разделаться с любым, кто пойдет против ее воли. С той же соперницей Забавой. Но она не ожидала, что Домжар ради дочери посмеет предать свою благодетельницу Малфриду. Да кем бы он был без ее помощи?!

Погубить Домжара ведьма имела право – он нарушил их уговор. И с девкой его она поступит так, как сама решит. Вернуть же Глобу была только рада. А тут еще и этот вызвался… чужак. Гусляр. Такие по свету бродят, много чего ведают, вот и подумалось: «Новости из мира от него узнаю, потешу душеньку». Да и хорош собой был пришлый. Пусть и не юнак, но все же стать гордая, волосы густые, даром что с легкой сединой, а глаза… Это теперь она поняла, что его глаза походили на ее собственные очи. А взгляд таких темных пронизывающих очей мало кого мог оставить равнодушным. Вот и решила: не с Глобой, так с этим полюблюсь. А то и с обоими! Давно она так не тешила себя, а страсти в ней и на двоих хватит.

Однако то, что вдруг стал вытворять Глоба, Малфрида не ожидала. Едва они оказались одни на берегу озера, едва она, раскрыв объятия, шагнула к нему… Малфрида и предположить не могла, что в этом милом парне появилась новая, неведомая ей сила. Ее едва не скрутило, когда парень стал взывать к своему Богу. И это здесь! В хранимом мире нави! Вот тогда от ярости ведьма сама не заметила, как превратилась в чудище. И владело ею только одно желание: погубить, уничтожить охристианившегося полюбовника. Она носилась как буря, тянулась к нему… однако так и не смогла найти его, не смогла увидеть, а потому крушила все вокруг, билась о землю, о кусты, драла когтистыми лапами кору на деревьях. Пока не обессилела и не стала опять человеком. Обиженной, преданной женщиной. Ну а потом… Лук со стрелами у нее хранился в избушке на дереве. А против стрелы с каленым наконечником никакая молитва христианская не поможет.

Это теперь ей казалось странным, что позже она неожиданно для себя послушала гусляра и вернула Глобе силы. Или, может, ей самой захотелось спасти парня? Как там называл Глобу гусляр? Сава. Ладно, пусть будет Сава, хотя это чужое, непривычное ей имя. Христианское, что ли? Плевать. Главное, что христианская сила Савы как будто ушла, когда он был в беспамятстве. Иначе как понять, что ему помогла чародейская вода? Ясно, что в нави все колдовское увеличивается, вот и не владевший собой Сава-Глоба поддался волшебству. После такого дива Малфрида стала надеяться, что теперь-то парень разочаруется в своем Христе нездешнем, поэтому прошлой ночью отправилась его разыскивать. А вышло…

Это сейчас, при свете солнца, лес казался почти обычным. Однако ночью, когда чародейка с надеждой искала своего милого вятича, лес был полон дивных существ, искрящейся силы чародейства. Как Сава мог не проникнуться всем этим? Ну да, он за девкой Домжара побежал, но что ему Забава, когда вокруг такое!

Ночью Малфрида шла по их следу, как хорошая ищейка. А вокруг что только не мельтешило! То полисун76 присоединялся к ее веселому бегу, то перестричник77 мелькал рядом, а то светлые звери-заманихи появлялись. Один из них белым ярким видением оленя проскакал, и при каждом его прыжке казалось, что самоцветы летят брызгами у него из-под копыт. Если в мире яви в густом лесу такой пронесется мимо человека, тот, забыв все, кидается вослед, собирает драгоценные камни, которые позже с первым лучом превратятся в капли росы, а человек уже в такой чаще, что и выхода нет. Потом и росомаха волшебная показалась, и каждый ее след отливал во мраке золотым сиянием. Если такая кому из людей покажется, мало кто сможет оберегом от нее охраниться, большинство же, забывая обо всем, бежит за ней, пока хитрая росомаха-заманиха не увлечет в непроходимую глушь непутевого охотника за златом. Так люди и пропадали, покидая мир яви. Но теперь настали времена, когда звери-заманихи только тут и могли собираться. Их много было в нави, Малфриде они были привычны. Однако в какой-то миг она вдруг заметила, что все эти существа как будто исчезли. Подобное озадачило ведьму. Даже остановилась, стала озираться.

Нутром уже чувствовала – близко Сава с девушкой. А там и голоса различила, пошла на звук. Двигалась неслышно, словно сама стала духом. Подошла незамеченной так близко, что даже разобрала, как Сава-Глоба успокаивает дочку волхва. Они развели костерок, сидели подле него. И это в волшебном лесу! Ранее только прижившаяся в нави чародейка могла позволить себе использовать здесь светлое сварожье пламя, какого так опасаются нелюди. Однако и Сава некогда обитал тут, он мог на это решиться, может, даже специально развел костер, чтобы оградить Забаву от страхов леса. Ведьму злило, что он так об этой девке заботится. Ведь раньше только для Малфриды жил, любил до беспамятства, а теперь… Забава, вишь!

Но потом случилось нечто, что окончательно ее разъярило. И, наблюдая из лесной темноты за молодыми людьми, Малфрида почувствовала такую злость, что даже не заметила, как когти прорезались, клыки полезли из расширившегося, открытого как будто в немом крике рта. Казалось, еще миг – и в Ящера превратится. Однако не смогла. Злость в ней бурлила, а вот колдовство словно замедлилось.

Ибо эти двое молились. Молились Распятому!

Из своего укрытия за деревьями ведьма видела их лица при свете огня, они сидели, склоняясь друг к дружке. Сава держал руки девушки в своих, что-то говорил, она повторяла. И столько веры было в ее освещенном пламенем личике, так восхищенно смотрела она на парня!

– …Да придет царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…

А эта бесстыдница послушно за ним повторяла! И ведьма поняла, что пока они молятся, она ничего с ними сделать не сможет. Но должна! Должна! Ах, почему она не взяла лук и стрелы? Хотя не убивать же их ей… По крайней мере, девушку.

Малфрида сообразила, что прежде всего ей надо разъединить этих двоих, отвлечь святошу, чтобы не учил Забаву своим христианским заклятиям. Поэтому Малфрида стала кликать Забаву из леса, убеждая, что, благодаря источникам чародейской воды, сможет вернуть к жизни ее родителя Домжара. Дескать, уже и тело его волхвы переправили сюда, да только Забаве нужно придерживать отца, пока Малфрида будет совершать над ним обряд. Ну, как гусляр придерживал бездыханного Саву, когда его приводили в чувство. В конце концов эта глупышка поверила в ложь ведьмы! Сава пытался ее удержать, говорил, что обманывает ее чародейка. Однако вера Забавы была не так сильна, как у продавшегося Распятому Савы. Она оттолкнула парня, пошла к ведьме, кинулась на ее зов в чащу…

Это позже Малфрида вернулась к Саве и усыпила его. Да что там усыпила, он сам, утомленный, уже спал у догоравшего костра. Нежити вокруг по-прежнему не было, лешие не топтались, духи не раскачивали ветви. Но Малфрида, оставаясь человеком, все же смогла подойти. И долго шептала над спящим юношей заклятие, пока не сплела тонкую, как паутина, волшебную сеть и накинула на него. Ну что, красавчик, сможешь теперь молиться, когда твой дух настолько слаб и погружен в небытие под сонной сетью?

Сава и ныне там спал. Малфрида нашла его у прогоревшего кострища, рассматривала при ясном дневном свете. Длинные загнутые ресницы, светлая бородка, крутой изгиб широких бровей, светлая прядь падает на чело. Со стороны кажется, что и не дышит молодец. И теперь разбудить его сможет только человек, духам это не под силу. Однако человек, который на это решится, сам запутается в едва заметном колдовском плетении. Нечто подобное Малфрида может и с Добрыней сделать. Сыночек ее тоже христианин… «Зачем же он все-таки ко мне явился?» – в который раз подумала ведьма. Матушку повидать захотел? Чтобы взрослый мужик, да еще известный на всю Русь муж нарочитый, вдруг стал искать родимую, проникнув даже в мир нави, – это казалось странным.

Но если и Добрыня попадет под власть сонных чар, когда попытается распутать своего приятеля… Только бы не вздумал в этот миг молиться. Впрочем, Малфрида постарается отвлечь его. А что она с ними потом сделает? Да всякое на ум приходило.

Когда Малфрида колдовала в полную силу, она менялась. Взлетали ее длинные темные волосы, горели желтым светом глаза, лицо шло трещинами, превращавшимися в чешую Ящера. Со стороны Малфрида себя не видела, но понимала, что это уже не совсем она. То, что когти появлялись, это ее уже давно не удивляло, зато ощущение колдовской силы дарило упоение. И сейчас она вызвала из глухих завалов под деревьями волков-оборотней, приказала им поднять спящего в сетке Саву и отнести через лес к своей избушке. Волкам-оборотням такое не очень нравилось, скалились, но подчинились.

Сама же Малфрида обернулась лесной голубкой, издала горлом воркующий звук и порхнула под кроны деревьев. Быстро летела, лишь порой опускалась то на увитую плющом лапу дуба, то на мягкую ветку калины. Наконец голубка приземлилась у озерца перед дубом с избушкой. Потянулась, вырастая и принимая свое обличье. Огляделась, даже волосы пригладила перед встречей с сыном, поясок поправила. Добрыни нигде не было видно, но Малфрида чувствовала – рядом он. Скорее всего, устроился в ее избушке. Все же он человек, под кровом из дерна и соломы ему спокойнее, чем среди нелюдей в навьем лесу. Да и духи травяные ей указывали лапками: там он, там. Ох и шумел под утро, пищали, поясняя, крушил все в ведьмином домике, едва само строение не разнес. Но они побоялись забраться и поглядеть.

Малфрида легко поднялась в избушку, замерла перед раскрытой настежь дверью. Зайти не смогла.

– Что это ты натворил тут? – удивилась, увидев перегораживающую вход кровать.

Сама кровать была срублена из крепкого дуба, тяжеленная, на столбцах толстых. Такую поди сдвинь. Но сейчас кровать стояла поперек входа, покрывала валялись на полу, все изодранные, а полосатые тканые коврики, какими ведьма для уюта застелила половицы, скомканы.

– Эй, где ты? Что натворил?

В ответ только глухой хрип, словно гость был придавлен чем-то.

Но когда Малфрида пробралась внутрь и увидела его… Добрыня лежал под стеной в углу, весь изогнувшись, рука одна странно вывернута и привязана тесьмой к одной из ножек кровати. Когда Малфрида перевернула его, то увидела, что глаза у него открыты, закатившиеся, белесые. Из груди вырывалось тяжелое сиплое дыхание.

Она поняла, что гость зачем-то привязал себя к тяжелой кровати, но так рвался, что протащил ее за собой и сплетенная из шелковых тесемок веревка впилась в запястье, рука вся покраснела, а плечо вывернулось. Бесноватый он, что ли? Как иначе понять, если он явно ползал по избушке, лари вон сдвинуты, с полок попадали горшки и побились.

Малфрида несколько раз окликнула его, потом тормошить стала, по щекам бить. И наконец Добрыня издал тяжелый вздох, застонал и прикрыл глаза. А когда вновь открыл, то смотрел на нее, сперва ничего не понимая, а затем попробовал улыбнуться. Начал подниматься, но застонал от боли.

– Что это ты вытворял тут? – опять спросила Малфрида, возвышаясь над ним и упирая руки в бока.

Он ответил не сразу. Сперва все же руку освободил, при этом даже зубы стиснул от боли и какое-то время разминал покрасневшую кисть, пока она не побелела. Сидел, все так же скособочившись, – одно плечо его было вывихнуто.

– Не обессудь, хозяйка, в беспамятстве я был. В таком глубоком беспамятстве, что и не заметил, как меня корежило. Теперь подсоби немного.

Они вместе отодвинули тяжелое ложе в сторону от двери. Добрыня сделал несколько шагов назад и с силой рванулся вперед, врезался вывихнутым плечом о косяк двери. От боли даже заорал, завыл, но потом сжал зубы и задышал шумно, успокаиваясь. Наконец ощупал себя, смог пошевелить рукой, проверил ставшее на место плечо.

– Кажись, получилось. Эк меня тянуло невесть куда! Хорошо, что сообразил привязаться, иначе неизвестно где бы мог очутиться. А за беспорядок прости. Не владел собой. Долго со сном боролся, но ведь двое суток не спал, а тут сморило.

Малфрида смотрела на него во все глаза. Что за морок владел Добрыней, о котором ей неведомо?

Спрашивать не стала, он сам рассказал. Оказывается, в мире нави, стоило ему только заснуть, он словно под чужую волю попадал. С детства с ним такого не бывало. А тут стоило ему расслабиться во сне, как начинал звать его чей-то властный голос, противиться которому Добрыня не имел сил. Как и не мог проснуться. Голос звал, и он шел на этот зов, сам не сознавая того. В прошлый раз едва в топь не попал, теперь же вот что…

– О нет! – вдруг вскричала Малфрида.

Добрыня удивленно взглянул на нее. Ведьма сидела, зажав руками рот, словно сдерживая крик. И вдруг плечи ее затряслись, глаза наполнились слезами. А потом… Прежде чем Добрыня опомнился, она оказалась рядом, обхватила его голову, прижала к себе. Баюкала, как маленького.

– Неужели он ничего не забыл? – твердила, всхлипывая. – Неужели и мой уход не заставил его отказаться от тебя?..

Гладила посадника по волосам, в глаза заглядывала. А сама… плачет. Потом и вовсе причитать начала, как простая баба-родительница над хворым дитятей.

– Бедный ты мой, бедный!.. Защити светлая Жива78, охрани Сварог покровитель. Да что же это делается? Как ты жить теперь будешь? Как жил все это время, сыночек мой?

А Добрыня, странное дело, даже не вырывался из ее рук. Только моргнул несколько раз, почувствовав негаданные слезы. Надо же… какая она ласковая. Он о таком и помыслить не мог. Но все же отстранился.

– Признала-таки меня? Значит, помнишь, что со мной подобное и в детстве происходило. Пока Малк на меня крестик не надел…

Думал, что при упоминании креста она опять взъярится, но нет, сидела и плакала, утирая слезы.

Малфрида и впрямь сейчас испытывала к Добрыне столь сильное чувство, такое острое желание защитить его, что сама удивилась этому. Откуда в ней, полудикой, это человеческое, материнское? Силен все же голос крови, как бы она ни противилась ему. К тому же знала: в том, что с сыном происходит, есть ее вина. Обещала она некогда сына хозяину Кромки Кощею, уже даже на алтарь положила, однако тогда Свенельд его спас, потягавшись с самим Темным79. Но Кощей не забыл их уговор, он требовал к себе ее сына, пытался и сам утащить. В детстве с Добрыней такое не раз происходило, но потом прошло. А оказывается… Ведьма и не знала, что это Малк оградил мальчишку от власти темного хозяина. И выходит… только крест этот невзрачный и может Добрыню оберегать.

Пока сквозь всхлипывания Малфрида объясняла все это опешившему сыну, он только молча слушал. Сам уже понял: без защиты креста он не сможет сопротивляться тому, кто зовет.

– Да как же это, во имя всего светлого! Я целую жизнь прожил, неспокойную, деятельную, на всю Русь прославился, всяк меня знает. И вот выходит, что я подвластен кому-то… В голове это не укладывается. – Он развел руками.

Малфрида перевела дыхание, утерла глаза.

– Вот что, голубь мой сизокрылый, выведу я тебя отсюда. Уйдешь в свой обычный мир и живи как знаешь. И поскорей это сделать надо, пока время нави тебя не закружило в водовороте, пока годы в яви в твое отсутствие не пронеслись.

Услышав это, Добрыня вздрогнул. Вспомнил о том, зачем пришел, о том, что в новгородской земле происходит. О мороке ненависти против всего христианского, который и наслала его мать-ведьма. Нет, рано ему еще уходить. Надо сперва все выяснить. И возможно, прямо сейчас, когда мать вдруг вспомнила, кто он ей, пока нежность к нему испытывает.

– Уйти да забыть все, что увидел тут, я еще успею, – сказал он, мягко взяв ее за руку. – Не для того я столько прошел, столько испытал, даже дела все свои государственные оставил, чтобы ты меня услала, так и не позволив нам сблизиться.

– Чего же ты хочешь? – удивленно спросила ведьма. Вроде как даже улыбнуться хотела, но улыбка получилась жалкой, растерянной.

– Ну хотя бы скажи, кто мой настоящий отец. Малк ведь не мой кровный родитель. Свенельд… Ох, хотел бы я, чтобы это оказался он, но да сам уже понял – не он. Однако кто же тогда? Может, скажешь? Э, да что это с тобой?

Он отшатнулся, когда она просто потемнела вся, только глаза желтые светились страшно, руки истончились, пальцы стали превращаться в когти. Миг – и вдруг вылетела она черной вороной, каркнув напоследок громко и зло.

Добрыня перевел дыхание. Н-да, к тому, что твоя мать ведьма, еще привыкнуть надо. В детстве Добрыне это казалось нормальным, даже гордился, что она у него такая. Но сейчас… То ли опасаться ее, то ли придушить поскорее надо. И он понадежнее обмотал вокруг запястья сплетенный из тесемок шнурок. Вроде и незаметный он, но шелковая нить прочна. Вон как его метало в беспамятстве, все тут перевернул, а шнурок выдержал. Может, и с родимой удастся справиться? Если до того дойдет.

И вдруг понял, что не хочет этого. А еще понял, что о родителе своем спрашивать желания больше нет. Ибо жутко. Лучше не знать. И опять подумалось: кто тот темный хозяин, который его зовет? Неужто он мог быть родителем Добрыни? Нет, столько колдовской крови он бы давно не выдержал, почувствовал бы, что с ним что-то не так. А он жил себе и жил.

Размышляя над этим, Добрыня покинул избушку, спустился на землю, стал возиться возле глиняной печурки между кореньями. Какие бы страхи тут ни творились, а чтобы в силе оставаться, человеку поесть нужно.

Он почти кашу уже доваривал, когда какой-то шум отвлек его. Оглянулся и застыл, увидев, как стая темных светлоглазых волков притащила к озеру перед дубом неподвижного Саву. Когда Добрыня от котла поднялся да взял из огня горящую ветку, волки оскалились на него недобро, но не тронули, умчались в чащу сильными, почти беззвучными скачками. «Никак оборотни», – догадался Добрыня. Выждал время, прежде чем к Саве приблизиться. Надо же, словно покрыт чем-то, даже виден нечетко. Но если приглядеться, то кажется, что просто спит себе парень. Даже румянец на щеках проступил, грудь в расшнурованной рыжей рубахе вздымается ровно и глубоко.

Добрыня сперва окликнул Саву, потом подошел, пытался прикоснуться, но рядом услышал:

– Не трогай его, если так же уснуть не хочешь.

Она. Малфрида. И никакая не ворона уже, а молодая красавица, вон даже косы заплести успела, перевила их длинным побегом плюща.

Добрыне ссориться с ней сейчас было пока ни к чему, поэтому позвал к котелку с кашей.

Кашу он сварил по-степному: чистое пшено с поджаренными кусочками сала, луком да зеленью. Малфрида ела с удовольствием, слушала, как он рассказывал, что научился куховарить, когда еще совсем молодым воем ходил в степные дозоры за Змиевые валы80, где нес службу-охрану от степняков-набежчиков. Это потом он на север в новгородские земли отправился, там иные кушанья полюбил: мясные и рыбные кулебяки, грибной наваристый суп, копченую лосятину. Потом вдруг спросил, когда она не ожидала:

– Ты когда к Владимиру в Новгород приезжала, пробовала такое угощение? Знаю, что приветливо тебя внучек встретил. А меня как раз там не было. Время, что ли, такое выбрала, чтобы не свиделись? Ну да ладно. Скажи лучше, как тебе наш Владимир?

Малфрида стала жевать медленнее, потом все же ответила: ей просто хотелось поглядеть, так ли хорош ее внук, как о том молва идет.

– И что, убедилась? – хмыкнул Добрыня. – Да, он пригожий у нас. Русые кудри золотом отливают, брови темные вразлет, а глаза как ночь. Как у тебя, Малфрида. Как у меня. Наши глаза, – подмигнул он ведьме весело. Любил Добрыня Владимира и не скрывал этого.

Малфрида тоже улыбнулась, кивнула согласно, но через миг добавила, что слаб и нерешителен показался ей внучек. Надо же, сын Святослава Воителя, а сиднем сидел в Новгороде. И это при том, что она обещала ему помощь в походе на Ярополка Киевского. Знала ведь по гаданиям, что рано или поздно им предстоит схлестнуться, вот и возжелала помочь. А Владимир что? Отсидеться хотел в стороне.

– Видать, его время тогда не пришло, – облизывая ложку, заявил Добрыня. – И мне еще только предстояло помочь ему в силу свою уверовать. Опыта набраться. Лишь собственный опыт дает человеку уверенность и силу.

– Да не столько в опыте дело, – откинувшись назад и сытно рыгнув, ответила ведьма. – Владимир, как я поняла, просто должен кому-то доверять. Хотя мне он показался доверчивым до глупости. Вот пришла я к нему в облике старухи с клюкой и заявила, что я бабка его Малфрида. Он сразу и поверил. Мне и подумалось: из такого любой веревки вить станет по своему усмотрению.

– Да ведь мальчишкой совсем тогда наш Владимир был, – обиделся за сестрича Добрыня. А потом добавил: – И все же ты к нему несправедлива, потому как умом боги сына Малуши не обидели. Я знаю, что он тебя за руки брал, ладонь рассматривал. Верно говорю?

– Ну, было такое, – сразу приподнялась чародейка. – И что с того? Разве мальчишка Владимир мог судьбу по руке разглядеть?

– Да куда ему, – отмахнулся Добрыня. И отвернулся, убирая волосы с глаз, а на деле пряча довольную усмешку. – Он говорил, что видел на твоей руке белесый шрам. Ты когда-то еще деду его Игорю кровью поклялась в верности и ладонь себе разрезала, а такие шрамы даже от мертвой целебной воды не сходят.

В глазах ведьмы появилась растерянность. Взглянула на ладонь – так и есть, ее пересекает длинный белесый шрам-отметина. Она и забыла, откуда он, – а тут вдруг вспомнила отчетливо: шатер, голубые глаза князя, нежные и печальные, и она, обещающая, что не покинет его…81

– Что ж, выходит, внучек мой не так-то прост оказался. Хорошо. – Она вздохнула, но глаз с белесого шрама по-прежнему не сводила. И прошептала через миг одними губами: – Игорь…

Добрыня расслышал нежно произнесенное матерью имя. Но отчего-то это лишь разозлило его. С кем только она ни сходилась… И, чтобы отвлечься, спросил иное:

– Раз уж пошел такой разговор откровенный у нас, то, может, скажешь, зачем ты вятичам наплела, что Сава сражался с Ящером?

Малфрида продолжала смотреть на ладонь, потом как-то без особого интереса ответила, что он и впрямь сражался.

– Глупый он был. Любил меня, вот и думал, что если победит чудище, то освободит любимую от него навеки. Знаешь, как в сказах: спалил молодец шкуру жабы, какой становилась красавица, – и нет больше беды.

– А если бы парень вдруг Ящера завалил? Я видел некогда Саву в бою. Он отважен и ловок, он до рынды самого князя смог дослужиться. А в охрану Владимира кого попало не берут. Только лучших.

– Ну ты сравнил: князя скопом охранять или на Ящера пойти! Это, знаешь ли…

И Малфрида даже кулаком себя по лбу постучала.

– Сила у Ящера громадная. Мне самой с ним управиться трудно.

«Она словно и не о себе говорит», – с удивлением отметил Добрыня.

– Но ты же не сгубила вышедшего против Ящера Саву? – спросил осторожно.

Она кивнула. Сказала, что кое-как справляется с той сущностью, что владеет ею. Но это трудно. Добрыня сам под властью темных сил побывал, должен понимать, каково это.

Вроде бы ничего такого не сказала, но Добрыня содрогнулся от страха, какого ранее в себе и не ведал. И домой вдруг захотелось, к обычной жизни, в явь, на Русь, в Новгород… Там сейчас морок, а по сути вообще неведомо что. И он никак не выйдет на этот разговор с ведьмой. Ладно, пора уже что-то предпринять.

– Идем, разбудишь парня, – сказал, поднимаясь. – Долгий сон молодца к бессилию ведет. Нужен ли он тебе такой?

Малфрида проследила за его взглядом. Сава по-прежнему спал сладко и спокойно. Голова чуть повернута набок, рука откинута за голову. Не скажешь, что под чарами.

– Пусть пока отлеживается, – молвила сухо. – Не хватало еще, чтобы он творил тут свои христианские заклинания.

Добрыня промолчал. Старался скрыть, как он огорчен. Ему нужен был Сава, нужен как священник, который может освятить для него крест, чтобы сам Добрыня сумел выйти из-под власти темного господина, зовущего его. Однако Малфрида такое вряд ли позволит. Пусть после его слов о зовущем во сне ведьма его признала и пожалела – неожиданно для самого Добрыни, – но уж слишком сильна в ней ненависть ко всему, что касалось новой веры, чтобы она согласилась на подобное.

И тогда он сказал:

– Ты поразила меня сегодня, когда признала своим сыном. До сих пор в душе все переворачивается, как вспомню. И вывести отсюда пообещала. Значит, ты все же человек, не просто ведьма темная. Так, может, и спутника моего, Саву, отпустишь со мной? Зачем он тебе? Он же крещеный.

– Ну, это мы поглядим еще, – улыбнулась Малфрида. И добавила с плотоядной улыбкой: – Я соскучилась по нему и хочу почувствовать его каждой выемкой своего тела, каждым кусочком плоти. И когда приласкаю его, когда раскроюсь перед ним, отдавая себя всю… Вот и проверю, насколько им Распятый владеет!

Добрыня невольно покраснел. Все же она бесстыжая! Родила сына невесть от кого, потом с кем только ни сходилась. На Руси сейчас таких, как она, волочайками называют и особо не ценят. А эта… ведьмой себя великой и свободной возомнила. Потому и сочла, что может мужиков с собой укладывать, чтобы… Ну, для чего, он уже понял.

Пока Добрыня раздумывал, Малфрида спокойно поясняла:

– Ты ведь не глуп, Добрынюшка, вот и должен понять, что если я двоих парней для Ящера потребовала – тебя и Саву, – то третьего просить будет уже слишком. Эти лапотники вятичи не ведают, что для любовной услады я их молодцев забираю, а не сразу в кровавую жертву. И явись я снова… могут и взбунтоваться. А мне сложностей с ними не надобно. Хорошо и ладно я тут свою жизнь устроила, так что ничего рушить в ней не стану. И чтобы все по-прежнему было, мне надо на время успокоиться, пожить обычной бабой, которую муж покрывает. Так что не проси за приятеля. Мой Сава!

Добрыня засмеялся. Смех у него был веселый, заливистый, зубы ровные сверкнули в улыбке. Малфрида посмотрела на него с удивлением. Он же сказал:

– Да не сойдется он с тобой! Готов поверить, что тебе даже со мной, сыном своим, сойтись плотски было бы проще, чем с Савой. Или не поняла еще? Но учти, ты для него мила станешь только в том случае, если веру его примешь.

Малфрида хмыкнула, скривилась брезгливо. Но Добрыня знал, как поддеть ее.

– Уж до чего хороша Забава была, однако мила Саве стала только после того, как о христианстве ей поведал да вызвал ответный интерес. К слову, а где сейчас сама девушка?

– Там, – махнула ведьма рукой в сторону лесных зарослей.

Добрыня отметил про себя, что говорить о девушке ведьма не намерена. И ему надо как-то исхитриться, чтобы вернуть сюда дочь волхва. Потому сказал с деланым задором:

– А вот давай его разбудим да узнаем, кого он выберет – тебя или дочь Домжара? Приведи сюда девицу, стань с ней рядом, и уж поверь…

– Поверить не проверить! – огрызнулась Малфрида. – Просто я знаю, что даже все эти годы, проведенные в забытьи, только я Глобе грезилась… Сам вскоре убедишься. И после этого больше не будешь морочить мне голову. Уйдешь – и все. К своим христианам удалишься. И забавно будет проследить, как ты им свое пребывание тут объяснишь. Так что не мни о себе много, богатырь Добрыня! И я еще посмеюсь, увидев, с чем тебе на Руси придется столкнуться, после того как ты понял, что такое волшебные чары!

Посадник промолчал, чувствуя, как душу заполняет неприятный холод. Вспомнил слова волхва Соловейки: «Наложено заклятие страшное, от которого морок над всем словенским краем будет силиться, а от него станет и нарастать ненависть к тебе и крещенным тобой». Да разрази гром! А она еще насмехается, упреждает, сколько бед его ждет на Руси. Вот и выходит, что не ошибся Добрыня, подозревая, что именно его мать-ведьма готова погубить целый край из-за своей ненависти к Иисусу Христу.

Сама же Малфрида в этот миг о сыне словно забыла. Шептала что-то, склонившись над спящим Савой, и постепенно оплетавшая его сеть сонливости стала таять, как туман. Парень смог пошевелить рукой, потом ресницы затрепетали. От столь глубокого сна отходил с трудом, на бок перевернулся, силился сесть. А Малфрида уже тут как тут. Обняла его, пристроила голову Савы у себя на груди, целовала ласково.

– Открой очи свои ясные, сокол мой милый. Взгляни, это я, твоя Малфрида. Заждалась я тебя, соскучилась так, что и сил сдерживаться больше нет.

Еще сонный священник посмотрел на нее, улыбнулся нежно.

– Сладкая моя, – пролепетал.

Она же его целовала, не давала опомниться, ласкала, рубаху вон уже стягивала с парня. И он, словно и впрямь вновь во власти ее чар оказался, потянулся к ведьме, отвечал на каждую ее страстную ласку.

– Сава! – окликнул парня Добрыня. – Во имя самого Создателя, опомнись!

И ведь подействовало. Отстранился юноша, растерян был.

– Сава, она с Забавой что-то сделала. Опасаюсь, что твоей милой помощь нужна. И как можно скорее!

Малфрида резко обернулась, глаза вспыхнули желтизной. Резко протянула руку, будто указывая на Добрыню ладонью. Миг – и его отбросило.

Он плюхнулся в воды озера, погрузился с головой. Выбрался и, отфыркиваясь, разлепил глаза. Малфрида стояла к нему спиной, а Сава перед ней. Парень что-то говорил. Впрочем, Добрыне до игр этих двоих уже дела не было. Он понял, что другого такого момента может и не представиться.

Выбирался он, как во время вылазки во враждебный стан, – медленно, рассчитывая каждое движение, чтобы не шуметь. А сам тем временем с запястья скинул шнурок-удавку, перехватил поудобнее. Малфрида сейчас Савой увлечена, ей страсть как важно проверить, поддастся ли ее очарованию некогда любивший ее молодец. Ну а Добрыня…

Он знал, как действовать. Бесшумно приблизился, стремительно накинул шнурок на шею ведьмы, сдавил что было силы.

Малфрида рванулась. Да и как рванулась! Почти подлетела, поднимая его за собой, закружила. Добрыня повис на ней и под собственным весом еще туже затянул удавку. Ну же!..

Ведьма рвалась, царапалась, закидывала руки, разорвав его лицо и одежду. Потом упала, обессилев, билась, жадно разевая рот. Добрыне казалось, что не женщину он уже удерживает, а самого Ящера, такая она была сильная, холодная и твердая. Но он лишь напрягал силу рук…

А потом на его затылок обрушилась боль, и он провалился в глухую беспросветную темноту.