Университеты Панфилов Василий

Василий Сергеевич Панфилов

Пролог

Решительно не чувствуя себя побеждёнными, британцы признали за противниками раунд, отказываясь признать поражение. Сотрясаемая колониальными бунтами и тяжелейшим финансовым кризисом, Империя металась в политическом бреду.

Острая полемика в Британской прессе переходила подчас все границы дозволенного. Писали зло, жёстко, без какой-либо оглядки на последствия, и отборные помои из фактов, домыслов, компромата и ругательств выливались на головы весьма высокопоставленных персон.

Доставалось и королевской семье, не исключая и принца Альберта[1]. Много больше и злее доставалось коронованным особам Европы, и более всего Вильгельму, которого британская пресса объявила если не Врагом Рода Человеческого, то как минимум Британии.

Нападки эти заметно усложняли переговоры, прибавляя дипломатам непреходящей головной боли. Британские журналисты не щадили ни своих, ни чужих, считая штрафы и тюремные сроки неотъемлемой частью профессии.

С газетных страниц ядовитым смогом стекали тяжёлые слова, обличающие политические партии и власть имущих, и британский обыватель всегда мог выбрать, кого же ему ненавидеть сегодня? Однако же все, без единого исключения, сходились в ослепляющей ненависти к колониям, посмевшим "ударить в спину сражающейся Британии".

Чем ниже общественное положение и уровень образования, тем выше градус слепой ненависти. Ненависть эта, всколыхнув Метрополию, докатилась до Колоний волной цунами, и замиренный было Китай откликнулся новыми восстаниями, а в Индии заполыхала не только Бенгалия, но и прочие, прежде лояльные территории.

Прорвавшись гнойниками в Колониях, ненависть эта, к немалой растерянности власть имущих, дала метастазы в Метрополии. Помимо традиционного уже развлечения лондонцев, забрасывающих мусором посольства, по Британии прокатилась волна погромов – немецких, французских, русских и…

… еврейских, к вящему смущению британского истеблишмента. Попытки объяснить толпе, что иудеи неоднородны, равно как и представители англосаксонской расы, особым успехом не увенчались.

Впрочем… а были ли эти попытки серьёзны? Толерантное отношение к иудаизму и его отдельным представителям не отрицает собственных интересов джентльменов.

Меркантильные ли интересы, или оскорблённое чувство национального самосознания, взъевшееся на всех иудеев разом, урвавших кусок африканской территории… А какая, собственно, разница?!

Погромы, равно как и неприязнь низших классов, всколыхнули сонный уют британских иудеев. Незыблемая их уверенность дала трещины, и одни принялись горячечно доказывать патриотизм, другие же привычно насторожились, и финансовые потоки начали менять направление.

А потом…

… всё это перестало иметь значение. Шестого августа тысяча девятисотого года умерла королева Виктория. Викторианская Эпоха закончилась, и Британия, а следом и весь мир, замерли в растерянном ожидании.

Первая глава

Парижский вояж наш начался с несколько авантюрной ноты, и я остро почувствовал себя второстепенным героем низкопробного детектива, наблюдая за метаниями консула. Почтеннейший Клаус Хольст, получив от начальства соответствующие указания, с рвением необыкновенным взялся сопровождать меня, изрядно наскучив марсельским своим сидением.

С мальчишеским совершенно азартом, уважаемый бауэр добывал нам билеты через третьих лиц, менял парики в перемещениях по городу и строил планы, всячески развлекаясь. Признаться, на хаотические его действия я смотрел не без скепсиса, не зная лишь, как подступиться с объяснениями.

Полуобразованный, как и все почти буры, он недурно справляется со своими обязанностями, но подчас весьма болезненно относится к любой критике. Благо, выяснил я это не на своём опыте, ибо вражда с этим достойным, но изрядно злопамятным человеком в мои планы не входит. Разветвлённые родственные связи, благодаря которым он и получил пост консула, могут стать как препоной, так и трамплином для моих планов в Южной Африке, и посему приходится соблюдать немалую осторожность.

Не без труда найдя нужные аргументы и отрепетировав речь, равно как и все возможные возражения, я убедил Хольста несколько изменить планы. Поскольку самолюбие его ничуть не пострадало, да и хаотические метания признаны были исключительно уместными, почтеннейший консул с превеликим энтузиазмом принялся воплощать мою идею в жизнь.

Собственно, ничего почти менять и не пришлось. Соблюдая все правила конспирации, вычитанные из третьесортных детективов, до коих он оказался большим любителем, Клаус Хольст сел на поезд и отбыл в Париж, собрав с собой в эскорт едва ли не всех озадаченных агентов, оказавшихся в те дни в Марселе.

В путешествии ему полагалось многозначительно кивать в толпу, делать разнообразные знаки и всячески делать вид, будто консул сопровождает кого-то, выполняя заодно какую-то секретную миссию. Идея моя, будучи правильно поданной, пришлась Хольсту по вкусу, и отхохотавшись, он пообещал мне сделать всё возможное, чтобы развлечься как следует.

Я же, выждав до вечера, в обличии молодого, но уже потрёпанного бытием жида, купил себе дешёвый "ночной" билет в вагон второго класса. Собирательный образ палестинского иудея из числа воинствующих, с револьвером в кармане и мозолистыми руками человека, привычного к труду, показался мне как нельзя более уместен.

Французское общество хоть и славится отменным антисемитизмом, но откровенная чуждость образа несколько успокаивала ретивцев, давая недвусмысленный сигнал о человеке временном. Вкупе с револьвером в кобуре и повадками человека, готового стрелять без всяких раздумий, привычного прежде всего к оружию и поводьям, а к Талмуду разве что в третью очередь, выходило более чем убедительно.

Сразу почти выяснилось, что можно было бы не стараться делать облик столь выпуклым и детальным. Проработанная легенда и мельчайшие детали характера и биографии, к некоторой моей досаде оказались невостребованными. Зря я, оказывается, надрывал фантазию, рисуя биографическую миниатюру, когда можно было ограничиться широкими мазками декорации в третьесортном провинциальном театре.

Мирная конференция, проходящая в Париже, будто через соломинку в зад надула эго франков, сделав их до приторности любезными, важными и дипломатичными. От полицейского и кассира на вокзале, до любого из встреченных пассажиров, все вели себя крайне предупредительно, даже если в глазах весенним ледком застывала ненависть.

И кажется, чем больше мой жидовский образ был неприятнее человеку, тем предупредительней он себя вёл. Но разумеется, понял я это не вдруг.

Прошествовав по привокзальной площади с откинутой в сторону полой сюртука и демонстрируя окружающим револьвер, наглинку и высветленные добела волосы, вкупе с загаром и рядом иных деталей долженствующие показать меня боевитым палестинским ашкеназом, я добился только любопытствующих глаз да резиновых улыбок.

– Месье… – рослый немолодой ажан, воплощение служебной любезности, прикоснулся к фуражке двумя пальцами, – вам помочь?

Навязав свою помощь в покупке билета, полицейский с нескрываемым облегчением сопроводил меня до вагона, сдав проводнику. Что характерно, попытки спросить документы даже не возникло, и я бы даже сказал – несколько даже демонстративно.

– Месье Хейфиц из Палестины, – представил меня ажан, утомлённый ершистой биографией моего образа и нарочито дурным французским, щедро разбавленным идишем и немецким, – командирован своей общиной на мирную конференцию в качестве наблюдателя.

Пробираясь на своё место под пристальными взглядами пассажиров, в которых мне порой отчётливо чудились винтовочный прищур, я…

"– Олимпиада 1936" – многозначительно сказало подсознание и замолкло, оставив сложную, быстро тающую цепочку ассоциаций.

… смутно уловил суть, но не стал морализаторствовать, а просто принял во внимание, сделав в памяти своеобразную зарубку.

Не считая несколько напряжённой атмосферы из-за моего драматического появления, особого различия с российскими вагонами второго класса я не ощутил. Несколько иной декор, ничуть притом не лучший, да пахнет больше не луком и водкой, а чесноком и вином, да более резкие запахи помад, вежателей и прочего парфюма. А в остальном всё та же смесь провинциального дворянства, мелких чиновников и лавочников, разве что крестьян побольше, да поведение более демократичное.

Однако же на уровне более глубинном отличии чувствовались, и до чесотки захотелось включить режим этнографа, изучая быт и нравы аборигенов, но увы. Образ мой предполагает некоторую колючесть, политизированность и боевитость, полагающиеся палестинским иудеям едва ли не де-юре.

Получасом позже меня приняли-таки как данность, включив некоторым образом в экосистему вагона, хотя и несколько наособицу, как существо безусловно опасное. Обитатели вагона разделились на компании, и пошли обычные для путешествующих разговоры, игра в карты и шахматы, чтение и дремоту. Ну и разумеется, везде что-то жевали, грызли, обсасывали и пригубляли, неспешно трапезничая по французскому обычаю.

Мало-помалу, в разговоры, а затем и в совместную трапезу втянули и меня. Попутчиков не смутил даже нарочито колючий образ, едва ли не бьющийся током при ближайшем рассмотрении.

– Месье…

– Хейфиц, Сруль Хейфиц, – отвечаю атлетически сложенному мужчине, главенствующему в небольшой разномастной компании, и подсознание хихикнуло чему-то, снова разродившись цепочкой ассоциаций.

– Базиль Анри Леруа, – чуть поклонился атлет, не вставая. Следом за ним скороговоркой представились прочие члены компании.

– Месье Хейфиц, приглашаем вас разделить с нами хлеб, – торжественно сказал Леруа, каким-то очень священническим жестом указав на разложенную еду, – если, разумеется, вы не слишком строго соблюдаете кашрут.

– Я не религиозен, – не чинясь, подсаживаюсь к компании, выкладывая на общий стол свои припасы.

Обходя благоразумно дело Дрейфуса и тому подобные неприятные реалии французского антисемитизма, собеседники мои с большим интересом расспрашивали о реалиях Палестины и житие иудейских общин в тех библейских местах.

Тропинка нашей беседы вилась самым причудливым образом, затрагивая то палестинские события, то мирную конференцию, а то и европейскую моду, непременно почему-то в контексте провинциальной деревенской жизни. Французы, мня себя законодателями европейской и мировой моды, не всегда соотносят реалии высокой парижской моды, и собственные скромные возможности при не всегда безупречном вкусе.

Бытие в шкуре молодого палестинского сиониста оказалось неожиданно интересным, и я бы сказал – с перчинкой. Видя, как осторожно собеседники обходят проблемы, которые считают острыми, и с какой носорожьей деликатностью топчутся там, где действительно стоило бы проявить дипломатичность, забавно. Ещё более забавно отвечать им от лица сионистов, не являясь таковым ни по крови, ни тем паче по убеждениям.

Разбираюсь я в этом более иного реального сиониста – хотя бы потому, что могу взглянуть на какие-то философские или же материалистические проблемы отстранённо, без национальных и религиозных заскоков. Ну и круг общения, н-да…

– Нет, нет и ещё раз нет! – отстранённо горячился я, делая глаза, лицо и прочее так, как и полагается молодому политизированному и немножечко говнистому жиду при споре.

– Гийом… ну вы же умный человек, – чуть спокойней обратился я к провинциальному мелкому лавочнику, и тот приосанился… – а говорите иногда такие глупости!

– Нет! – я выставил руки, – винить вас в этом я не могу, это довлеет над вами веками, кажется аксиомой, а на деле – просто с детства заученные вещи, не являющиеся истиной. Подобные проблемы есть у каждого народа… да-да, и у нас тоже!

Гийом нехотя, но всё ж таки кивнул, и полное лицо его с бульдожьими совершенно брылями, колыхнулось значительно. Лавочник позиционирует себя человеком думающим и априори нейтральным, как и положено здравомыслящему деревенскому торговцу, опасающемуся поссориться с покупателями. Маска эта с годами приросла к нему, став частью естества, и даже если мужчина не согласен с чем-то, реагировать он привык сдержанно.

– Вы, кажется, получили духовное образование, Базиль? – повернулся я к атлетически сложенному учителю.

– В Страсбурге, – кивнул тот, – но вовремя понял, что для духовной стези я слишком приземлён.

– В католицизме есть какие-то… э-э, духовные аксиомы, в которые полагается просто верить?

– Есть, разумеется, – отозвался Базиль, переглянувшись с Франсуа и Габриэлом, молодыми фермерами, сидящими по большей части молча и воспринимающими нашу беседу чем-то вроде бесплатного театрального представления.

– Вот! – загорячился я, – О чём я и твержу! Аксиомы, господа! Иудеев принято почему-то воспринимать как некую единую общность, спаянную воедино кровью и религией.

– А разве не так? – подал-таки голос Франсуа, и тут же оглянулся на учителя, как на человека безусловно более умного и авторитетного.

– Нет, разумеется! Вы же не считаете германцев единым народом? В одной только Германии сотни княжеств со своими диалектами и обычаями, а есть ведь ещё Австрия, Дания, Швеция… Тоже ведь германские племена, с родственными народами, языками… и все, все без исключения – христиане!

– Это совсем… – начал было фермер и замолк, – хм…

– И это не мешает им воевать, – развёл я руками. Затем пришлось прочитать целую лекцию о национальных и религиозных различиях среди иудеев, вызвавшую большой интерес. Подтянулись и любопытствующие, так что аудитория оказалась достаточно обширной.

Попутчики мои были потрясены бушующими страстями и совершенно шекспировским накалом ненависти между отдельными группами иудеев. Пришли в итоге к выводу, что люди все разные, и если нельзя судить всех марсельцев по представителям портового отребья, то нельзя и судить иудеев по не лучшим, или просто неприятным представителям этого народа.

Если кто был не согласен и хотел поспорить, то аргументы свои он приводил в весьма дипломатичной форме. Однако нашлись и молчуны, скептически хмурившиеся и скрещивающие руки на груди. Такие бывают в любой, хоть сколько-нибудь большой компании, независимо от темы спора. И всё бы хорошо…

… но выложенную мной еду никто не стал есть, хотя фермеры деликатности ради… или придерживаясь чего-то иного, завернули в салфетки и спрятали в карманы всего по чуть-чуть.

Поступок этот меня ничуть не покоробил, но сердце кольнуло болезненным предчувствием большой беды.

Французский антисемитизм, помноженный на сложные франко-германские отношения – с одной стороны, и Африканская Иудея в составе Южно-Африканского Союза, но под покровительством Германии – с другой.

… насколько жизнеспособна химера союзничества в такой ситуации?

Я всё никак не мог заснуть, снова и снова проматывая в голове сложно завязанный клубок политических проблем. Кто, с кем… Не могу сказать, что ситуация сложилась вовсе уж печальная, но что покровительство кайзера Иудее на порядок усложнило ситуацию в Союзе и среди союзников, это факт.

Поворочавшись под стук колёс и храпение попутчиков, я постарался выкинуть из головы международную политику, но на смену ей пришла политика внутренняя, более для меня важная. А именно, готовность французов слушать…

"– Если они готовы так вот – жида… то может быть, выслушают и русского? Я, дядя Гиляй… неужто не найдём слов, не достучимся?! Я не я буду… услышат!"

Вторая глава

На вокзале, запершись в кабинке туалета, я в несколько минут переменил жидовское своё обличье, и вскоре молодой эльзасец смешался с толпой приезжих, выйдя на привокзальную площадь, заполненную народом. Устроив себе краткую экскурсию по городу, убедился, насколько это вообще возможно, в отсутствии слежки, и только затем пришёл на условленное место на Монмартре.

– Месье… – смерил меня взглядом юный Гаврош с русской газетой в руках.

– Боланже, – отозвался я, улыбаясь смущённо, как и полагается провинциальному таланту, прибывшему в Париж в поисках славы, – Анри Боланже.

– Робер, просто Робер, – с ехидцей отозвался чичероне, сворачивая газету в трубочку. Отлепившись от грязной стены с облупившейся штукатуркой, мальчишка махнул кому-то наверху, и мешая изысканный французский с немыслимым местным жаргоном, пообещал скоро вернуться.

Дёрнув небрежно лохматой головой, он с кошачьей грацией заструился по узким переулкам, оглядываясь то и дело на меня, успеваю ли? Ныряя то в сквозные подъезды, а то и в подвалы, ведущие Бог знает куда, проводник выныривал благополучно в узких сырых переулках, мне же оставалось лишь следовать за ним, пребывая в настороженной готовности.

Закружив меня напрочь, Гаврош в единый миг остановился у неприметного дома с подслеповатыми окошками цокольного этажа, утопленными в брусчатку, и оттарабанил по двери сложный ритм костяшками сбитых пальцев.

– Жюль! – чичероне засунул пальцы в рот и засвистел переливчато, – Жюль! Глухой ты… постояльца привёл, открывай давай!

Рослый привратник, похожий на гориллу в берете и на сутенёра разом, приотворив двери, смерил меня взглядом мясника на пенсии, и впустил. Сложные переходы, с подъёмами и спусками уверили меня в том, что мы уже точно не в том доме, и как бы даже не на соседней улице…

Всё более нервничающий, я ступал вслед за гориллой, а сердце бухало, разгоняя кровь и адреналин, готовя организм к бою. А потом…

– Мишка?! Мишка!

Мы обнялись до боли в рёбрах, потом ещё, и заговорили разом, перебивая друг друга и рассказывая обо всём на свете. Брат вытянулся ещё сильней, оброс мышцами и раздался в плечах. В узкой комнате с подслеповатым окошком и небольшим столом со скромным угощеньем, он кажется особенно громоздким.

– Ну, рассказывай! – нетерпеливо сказал он, отпустив гориллу жестом и садясь на стул верхом, опустив подбородок на скрещенные руки, – Как ушёл… всё!

Сбиваясь то и дело, рассказываю о побеге по крышам, о поездке в собачьем ящике и о… Дашеньке. Смеясь беззвучно и утирая слёзы, брат то и дело перебивал мой рассказ.

– … Амазонка?

– Ну! – с ноткой вызова и смущения, а Мишка только отмахивается руками и хватает воздух ртом, не в силах вдохнуть от скрючившего его смеха.

– А сам, сам-то как?! Как здесь-то оказался?

– В составе делегации, – пожал он плечами, чуть отводя глаза.

– Иди ты!? – я подаюсь вперёд, взглядом прощупывая его лицо, не шутит ли?

– Сам иди! – чуть усмехается брат, но улыбка выходит кривоватой.

– Я так понимаю… – ерошу обеими руками волосы, – мне тоже предстоит?

– Угум… – скрывая неловкость, он взял с блюда яблоко и захрустел, брызгая соком.

– Хм… – потянувшись, я налил себе молока и подтянул выпечку, собираясь с мыслями, – молодые герои молодой страны?

– В точку! – кивнул он чуть смущённо.

– Хм…

– Надо! – убеждённо сказал брат.

– Миша, политика – это не моё… – начал было я и примолк, собирая воедино мозаику своих знаний, – и крепко ты влип?

– Я, собственно, один из организаторов, – криво улыбнулся брат.

– Вот как…

Мишка прерывисто вздохнул, не став ни оправдываться, ни… Да собственно, и не должен, по большому-то счёту. Сколько мог, столько и сказал ещё в Африке, а что я услышать не смог и в голове уложить, это уже совсем другое дело.

– И… – я замялся, не в силах подобрать слова, – зачем… Погоди! Кайзер, жиды и… вот это вот всё!? Ты… вы должны понимать, што франки при таком раскладе отойдут от Союза, они же с германцами как кошка с собакой! Чудо уже, што на нашей стороне выступили единым фронтом!

– На стороне Союза! – буркнул брат.

– Ну и… погоди, – замер я, – а есть, получается, разница?

– Ещё какая, – бледно улыбнулся он, неловко повернувшись на скрипнувшем стуле, – Ты думаешь, мы хотели вот так?

– Неужто и нет?!

– Ага, – блекло сказал он, – мы поначалу также… Эйфория была, не поверишь! Русь Заморская, такое всё…

Кривая улыбочка прорезала его лицо, а глазах – тоска смертная.

– Радовались, – повторил он, медленно положив огрызок на стол, – обживаться начали, своим умом всё, да… А потом по чуть да помалу, и вот мы уже наособицу в Союзе, и настолько наособицу, што и вовсе отдельно, так-то.

– Откупиться нами задумали? – выдохнул я, и брат кивнул молча, глядя бездумно в стену с сырыми, облезающими бумажными обоями, по которой лениво ползали крупные тараканы, откормленные на сытных французских харчах.

– Угум. Мы-то радовались, обустраиваться начали, кооперативы, кредиты… А на деле – кость британцам. Автономии-то у нас столько, што мы по факту и не в Союзе, а союзники, так-то.

– Но… неужели нельзя было как-то…

– Как?! – уставился на меня брат не мигаючи, – Думаешь, так просто всё?! Нас в Африке всего-то тысяч тридцать, и это со всеми понаехавшими, включая бабьё и детишек! Буры, они для голландцев свои, да и для германцев ни разу не чужие. А мы так… Откупились бы. Перекрыть поначалу пути-дороги, да хотя бы промолчать просто, когда британцы начнут суда из России останавливать. И всё, Егор! Всё! Мы одни, без буров и тем паче, без Европы, никак не выстоим, понимаешь?

К горлу подступил едкий комок, я запил его молоком и вцепился в яблоко, давя нервный тошнотик. Несколько минут мы молчали, только двигая челюстями, не глядючи друг на друга.

– И кто?

– С миру по нитке, – понял меня брат, улыбаясь бледно, – Не поверишь, какие союзы и каких союзников уцепили. Мы… да нет! Не только староверы, но и так… вообще. Русские, жиды… у этих своих фракций хватает, но в Африке дядя Фима козырный туз.

– Дядя Фима, хм…

– Свои интересы, ясно-понятно, – согласился со мной брат, – урвать кусочек территории для себя и своих, так кто ж без греха? Н-да… мы, жиды российские, буры… да-да, среди них тоже фракций хватает. Потом янки, точнее…

– … конфедераты? – подхватил я, начиная понимать логику событий.

– Ну… не только, северян тоже полно. А если брать именно што финансовый и политический вес, так янки даже и повесомей будут. Но да, южане нас поддерживают, у них реваншистские настроения сейчас на пике. Массовая поддержка практически, чуть ли отражение былых событий увидели. Но и нам придётся пойти на… ладно, об этом позже.

– Аргентина ещё, – продолжил он, сцепив добела кисти, – эти на государственном уровне. Латиноамериканские кланы, но там вовсе уж пёстро всё.

– На континент влезть хотят?

– Угу. Торговля, концессии.

Я хмыкнул с сомнением, на што Мишка только плечами пожал.

– Вильгельма сюда же, – вздохнул брат, – и дядя Фима божится, што такого он ни разу не предвидел! И знаешь? Я ему верю! Германский протекторат в рамках Южно-Африканского Союза, это знаешь ли…

– Психиатром надо быть, такое вот предвидеть, – согласился я, – хотя и удачно вышло для жидов.

– Не скажи, – протянул Мишка, – государство у них вроде как и появилось, но именно што "вроде как". Не "милостью Божией[2]", а невнятный протекторат в составе Союза. Этакая эквилибристика на одной жопе промеж двух стульев. Территория то ли есть, а то и нет, и будет ли вообще полноценная страна, а не непонятное нечто, неизвестно. А отношения с Британией испорчены напрочь уже сейчас, да и не только с ней. Ни торговли, ни… как бы промышленной блокады для жидов не вышло, так-то. Ну и нас вместе с ними зацепить может.

– В таком разрезе да, – соглашаюсь с ним, – но… как же не хочется!

– А мне? – Мишка усмехнулся вовсе уж блекло, – Просто иначе – всё это зря! Все смерти, всё… всё зря, Егор. Либо так, на живую нитку в государство с бурами и "паровозиком Вилли" в пристяжку, да губы в улыбке растягивать и в дружбе клясться, либо никак. Так вот, брат.

Выдохнув, я хотел было…

… но посмотрел на Мишку и смолчал.

– Женюсь я, – неожиданно сказал он, кусая губу и глядя через меня стеклянно, с дурацкой, будто приклеенной улыбочкой.

– Совсем всё плохо?

– Да нет, – с той же неестественной улыбочкой отозвался брат, – девка как девка, из старой бурской семьи. Молодая, пригожая вполне. Не порченная. Так просто… не думал никогда, што вот этак придётся.

– Династический брак, н-да уж… А ты у нас отец-основатель выходишь?

– Угум. Один из, – прозвучало безо всякой усмешки.

– А я, выходит… – и тут ажно холодок по спине, и такая забронзовелость кладбищенская за спиной встала! Представились внезапно пафосные строчки в учебниках, гипсовые бюстики и историки, защищающие диссертацию на моих к Фире письмах, да всякого рода личных вещах.

Не штобы даже… хм, против. А так просто, будто я уже… и холодом могильным. А потом и ничего, отпустило.

– В делегации, значит, – протянул я, собираясь с решимостью и сам себя уговаривая.

– Угум.

– Дипломатических проблем не возникнет? – склонив голову набок, поинтересовался для порядку.

– Куда ж без них?! – усмехнулся Мишка и сощурился, переключаясь на мои проблемы и вновь становясь похожим на человека, – Тем веселей!

– Даже так?

– Ох, Егор… – брат встал, потянувшись всем телом, и выгнулся, хрустя суставами, – ты даже не представляешь, какие интересные комбинации можно строить просто по факту твоего нахождения в делегации! Особенно когда вот так – р-раз, и появился! Нежданчик. А уж если подготовить да отрепетировать.

– А с Империей Российской, – зло усмехнулся он, щурясь как через прицел, – нормальных отношений у нас быть не может. По определению.

– У нас или у Союза?

– Ну не всё же время в одни ворота? – оскалил Мишка кипенно белые зубы совершенно по-волчьи.

– Ха! – в голову залезла смешинка, и переглядываясь усмешливо, мы без слов поняли, што жизнь у нас будет очень интересной…

… только наверное, недолгой.

Третья глава

Вооружившись канцелярскими кнопками, скрепками, клеем и ножницами, Мишка принялся выстраивать в комнатушке бумажный хаос.

– Времени у нас немного, – невнятно пробубнил он, зажимая в зубах карандаш и с вдохновенным видом скрепляя меж собой листы бумаг, – помимо англичан…

Он прервался, и сщёлкнув таракана со стены, начал крепить фотографии по сложной схеме, соединяя их меж собой то листочками с нарисованными схемами и именами, а то и просто вычерчивая карандашом прямо на облезлых обоях.

– … африканеры, будь они неладны, – продолжил брат, не прекращая работу, – Хольст из союзной фракции, хоть в этом повезло. Сегодня, может завтра ещё, и всё – утечёт информация не в те руки.

– Агентура? – поинтересовался я, наблюдая за вдохновенной работой брата, взявшегося натягивать упаковочный шпагат прямо под низким потолком.

– Если бы… – сморщил Мишка нос, наматывая шпагат на гвоздь и обрезая лишнее, – свои же! Говорю же – фракции! Свыше двухсот человек в делегации, да учти неизбежные случайности и родственные связи.

– Против нас… подержи, – стопка листов легла мне в руки, – всё, давай сюда. Против нас сразу несколько африканерских фракций по сути играют. То ещё кубло змеиное! Первые скрипки традиционалисты с англофилами играют, ну и по мелочи – каждой твари по паре.

– А за нас?

– Промышленники в основном, ну и часть военных.

– Сниман, – кивнул я понимающе, – ты у него за талисман!

– Не без того! – хохотнул брат, развешивая на верёвке листы в определённом порядке, – Ещё Де Вет, Де ла Рей.

– А Луис Бота што?

– Луис Бота сторонник примирения с британцами, так вот, брат!

Я присвистнул и замолчал, пытаясь уложить услышанное в голове.

– Политика, – кривовато улыбнулся Мишка, – он не самый плохой человек, но похоже, искренне считает, что бросив нас англичанам, как кость, буры смогут избежать новой англо-бурской.

– А они смогут? – поинтересовался я, на что Мишка только плечами пожал.

– Самое же паскудное… вот, – брат щёлкнул ногтем по фотографии Крюгера, повисшей на булавке, вколотой в сырые обои.

– Против нас? – ахнул я, прикусив губу и по-новому глядя на дядюшку Пауля, надменно взирающего на меня с плесневелой стены.

– Угум.

– И сильно мешает?

– А… – Мишка махнул рукой и выдохнул с силой, но после недолгого молчания всё-таки соизволил высказаться:

– Сильно! Авторитет у него… сам понимать должен! А вишенка на торте – мы против него в открытую играть даже не можем, так-то. Не поймут! Он сейчас не только у африканеров, но в Европе популярен донельзя. Веришь ли, одних только сортов мыла в честь его больше десятка уже назвали! Не сговариваясь, понимаешь? Мыло, алкоголь и Бог весть, што ещё. Я этими подсчётами не увлекаюсь, но веришь ли – оторопь взяла, как список ненароком увидел! В аршин длиной!

– Самый популярный и уважаемый человек в Европе, – прерывисто вздохнул брат, дёрнув щекой, – и против нас, понимаешь? Да ещё так выворачивает, што всё ты понимаешь, а грязью распоследней себя чувствуешь – будто и не тебе гадость сделали, а ты!

– Даже так? – сощурился я, склоняя голову набок.

"– Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы[3]" – с грузинским акцентом озвучило подсознание. Ну… всё может быть!

– А если… – провожу ногтем поперёк фотографии, на что брат будто воздухом подавился. Вытаращив было глаза, он открыл рот… закрыл и задумался.

– Не сами, – уточняю на всякий случай, – идею кому подать через третьи руки, ну и так… хм, помочь.

– Да эт понятно, што не сами, – сказал Мишка пришибленно, – Если, говоришь… хм… За нами следят, а вот если кому не просто идею, но и подтолкнуть, это уже может интересно выйти.

Встряхнув головой, он снова принялся за работу, но то и дело косился на фотографию Крюгера, кусая губы.

– Как-то так, – отряхнув ладони, сказал брат, обозревая развешенные по всей комнате фотографии, схемы, какие-то графики и прочее.

– Всё это, – он щёлкнул пальцем по ближайшему листу, – тебе нужно если не выучить наизусть, то как минимум понять общий принцип. Кто в каких фракциях, и хотя бы немного – почему.

– Так… ну-ка – давай, озвучь свои выкладки.

Подобравшись, и как-то очень по-военному оправив складки потрёпанного пиджака, Мишка начал разъяснять – кто, почему, и самое сложное – родственные и дружественные связи, бившие порой в африканских реалиях любую логику.

– Нам бы ночь простоять, да день продержаться, – выдохнул я после короткой лекции.

– День… – усмехнулся брат, – лет десять, никак не меньше! и это при самых благоприятных условиях.

– Н-да? При благоприятных условиях, иммиграция к нам из одной только России за десять лет составит как бы не поболее миллиона!

– А заводы? – парировал брат, – С ноля, в чистом поле! Стрелять из чего этот миллион будет? Из палок? Даже если сразу экономику под оборону ладить, а самим с голой жопой ходить, и то не успеваем! Дам тебе потом расчёты и выкладки, сам пересчитаешь. Одна только технологическая цепочка пороховых заводов чего стоит! Представляешь?!

– Представляю.

– А… ну да, ты же инженер де-факто, – чуточку успокоился Мишка, – На што бы сам сделал ставки?

– На импорт мозгов.

– А зачем европейским… – начал было брат и замолк, – а вот с этой стороны мы и не подумали!

– Чем сильнее будут давить студентов в Российской Империи…

– Чем хуже, тем лучше[4]! – перебил меня брат, упав на стул, – Япона мать! Сроду представить не могу, што буду желать такого…

Кривенькая моя усмешка отзеркалилась на его лице.

– Политика, – глухо сказал Мишка, с силой растирая щёки руками.

– Но ведь так оно и выходит! – подвинув стул, сажусь рядом. – Смотри! Власти и без того давят и будут давить любые студенческие выступления, усматривая в них покушение на устои. Патриотизм и православие как духовные кандалы, ну и чугунное ядро Самодержавия до кучи.

– Угум, – отозвался брат мрачно, – и хоть как шевельнись против, так сразу – не патриот, не православный и вообще – не русский. Знаю… деды-прадеды на своей шкуре прочувствовали политику Романовскую! Подати двойные и… право слово, жидам легше жилося! Ну, не материально…

– Я понял.

– Угум. А теперь, значица, патриотизм хоть с православием вместе на хлеб намазывай, хоть с демократией впополам с атеизмом, и не в России. Эко… Да, этаким манером можно патриотов любых… хм, конфессий к нам переманить. Надавит власть, так хоть выбор у студенчества и интеллигенции будет – молчать в тряпочку, в Сибирь да в солдатчину за свои убеждения, или к нам, в африканские кантоны.

– Не чувствуя себя при всём том предателем, – уточнил я.

– Не последний аргумент, – кивнул Мишка, – Есть ещё што в эту кучу кинуть?

– Промышленников на себя перетягивать, – озвучиваю очевидное, – Да не усмехайся ты! Студенты тебе што, не козырь?