Университеты Панфилов Василий
Несколько фотографий…
… и я удалюсь по-английски, пока не затоптала собирающаяся толпа.
Девятая глава
– Ёб твою мать! – вскинувшись на мокрой от пота постели, машинально ищу сигареты, и только потом вспоминаю, что бросил курить ещё в прошлой жизни.
– Звучит как, а? – невесёлая усмешечка сама лезет на лицо, и скинув на кресло тонкое байковое одеяло, влажное от пота, я встал у открытого окна, глядя на ночной Париж. Окна моего номера выходят в чистенький тихий проулочек, насквозь благопристойный и даже пожалуй, мещанский. Наверное. В другое время.
Всемирная Выставка внесла свои коррективы, и железные рыбины поездов ежечасно мечут людскую икру. Тысячи туристов прибывают каждый час, и все почти жаждут увидеть Париж. Настоящий… что в понимании большинства означает – пропитанный пороками.
Почтенные буржуа из европейской глубинки, благонамеренные и робкие, не смеющие даже в борделе мечтать о чем-нибудь этаком, прибыв в столицу Европы, пускаются порой во все тяжкие. Отрываются за все годы ханжеского воздержания, подчас переходя все границы.
Высунувшись в окно, не без интереса понаблюдал при свете тусклого уличного фонаря за стараниями немолодого месье, с ревматическими стонами охаживающего кокотку. Захотелось созорничать, и уже придумал было, как буду его подбадривать, как понял с немалым конфузом, что дама-то – из приличных. Знакомая притом. Ну… все мы люди.
Отмокая под прохладным душем, вспомнил сценку и понял, что давненько у меня не было… да собственно, почему бы и не да? Фира ещё совсем ребёнок, а у меня… хм, надо бы найти кого-нибудь для утех плотских, пока руки не стёр.
После, напившись воды, снова лёг спать, не накрываясь уже одеялом. И пожелал мысленно, чтобы сон – просто сном был, пусть даже и сотню раз бестолковым.
Слов нет, как забодала эта военно-морская ебень! Стократно уже парировал во сне удар штыка или сабли, и ведь понимаю иногда, что – сон! Но кажется, что если не парирую, не увернусь, то и не проснусь… так-то.
– Ничо, – срывающимся голосом подбодрил сам себя справный мужик Серафим, – и не такое…
Показывая пример молодым, он ступил на шаткую доску, и пересёк её, подобно гордому льву – на четвереньках.
– Давай, радимыя! – подбодрил он мужиков уже на той стороне, – Не робей! Сверзишься, так в воду, а тама, глядишь, и подберут! Я чай, не утопнешь!
– Да зачем енто, Серафимушка?! – заскулил земляк, – Всю жизнь на землице плотно стояли, на ногах…
– Никшни! Я тебе, Семён, покудова мы на курсах, так господин сержант, внял!? А насчёт зачем, так енто поумней тебя люди придумывали, сам Егор Кузьмич, так-то!
– Ну раз сам… – прерывисто вздохнул Семён, и встав на четвереньки, шустро прополз по доске, не переча авторитету земляка и благодетеля.
– Ф-фух… – шумно выдохнул он на той стороне площадки, отжимая разом взмокшую бороду, – мы када на желтовских в позатом годе втроём нарвались, и то не так страшно было!
– Как жа, помню… да мне зубы-то не заговаривай! – спохватился Серафим, – Давай-ка вниз!
Выдохнув несколько раз, Семён поправил винтовку и ранец, после чего принялся аккуратно сползать с площадки, нащупывая ногой перекладины. Распластавшись на досках всем телом, он медлил, опасаясь сверзится вниз, и потому даже не спускался, а скорее сползал огромной милитаризованной медузой. Вцепившись наконец в перекладину руками, мужик шумно выдохнул, и пополз вниз уже шустрее, без прежней опаски.
– Давай, радимыя! – подбадривал тем временем Серафим своих подопечных, – Устин! Я те устрою… живо давай! Если мне за тобой придётся взад переходить, я-то перейду, а ты у меня перебежишь! Ну!
Спровадив наконец последнего вниз, и готовый в любой момент подхватить того за шиворот, он наконец и сам спустился, тихохонько матеряся под нос.
– Да ёб твою… прости, Господи! Сам же… ф-фу…
Спустившись, Серафим отряхнулся без нужды, желая скорее потянуть время для восстановления душевного равновесия, и тут же зорко прищурился. Он не столько искал недостатки, сколько пужал мужиков – дескать, бдю!
– Ну, християне, за мной! – и потрусил вперёд, показывая пример. Бег по полю, изрытому ямами и яминами, он так и ничево, привышен. Тута главное што? В оба-два глядеть под ноги да по сторонам, да понимание иметь, куда ступать! Чай, не горожане, непривышные к бездорожью да буеракам.
– Давай… – отстал он, ловя хвост жидкой, тяжело пыхтящей колонны, – Устин! Да ёб твою мать! Черепахер на сносях, прости Господи!
Запыхтев махорошно, Устин прибавил шагу, потому как за господином сержантом не пропадёт! Руки не распускает, этова нет, а придумать такое могёт, што лучше бы и в морду!
Перед препятствиями остановились, поджидая прочих и переводя дух. Опосля, под смешки, начали перелазать разными способами – то в одиночку, а то и цельным гуртом, помогая друг дружке.
Показав несколько раз как надо, Серафим взгромоздился на забор, откуда взялся подбадривать мужиков, устроившись со всеми удобствами.
– Фёдор! Ну итить… ты што, за яблоками в чужой сад никогда не лазал? Чисто кобель на заборе раскорячился! Ты што там, яишницей за кирпичи зацепился?
– Вы погодите! – загрозился Серафим мужикам, спрыгивая с кирпичного забора назад, – Это ведь так, прогулка! Променед! Для пущего понимания процессу, так-то, православныя!
– В бога душу мать такую прогулку! – забожился один из мужиков, нервенно поправляя винтовку, – Это ж какого такого овоща над добрым людом издеваются?!
– Никшни! – Серафим возник рядом совершенно озверелый, – Над тобой, скотина, не издевается никто, а уму-разму учит! Тебя из Расеи вытащили, поют-кормют как не в себя, да ещё землицей грозятся одарить лет через несколько. Назад захотел?!
– Дык ты не серчай… не серчайте, господин сержант! – не на шутку струхнул мужик, проникнувшийся уже сытым патриотизмом Русских Кантонов, – Это так, в сердцах…
– Тьфу ты! – сплюнул наземь справный мужик из Сенцово, – ну што ты будешь делать? Олухи царя небеснова! Вы думаете што, за-ради дурости чей-то стараемся? Шалишь!
– Всё… всё на собственной шкуре испытано! – для убедительности сержант похлопал себя по мосластому загривку, – Всё пользительно, ну ничевошеньки тута лишнево нетути! Вы што думаете, на поле боя по шоссе ходить будите, да с развальцей и руки в карманах? Ха! Всё больше по буеракам и овражинам, да то бегом, а то и брюхе! Змеями исхитрялись, по нескольку вёрст порой ползали. Пуза стирали так, што мало не чешуя змеиная выросла!
– Ну это-то да, а по досочкам-то зачем? – набрался чужой отваги Устин, боящийся высоты пуще хорошей драчки.
– А ты думал лишнее?! – вылупился на нево Серафим, – мостов и мосточков здеся эвона… взорвали ежели, то так вот перебиралися иногда. Досочки на быки, и по им, да не ползком, и бёгом иной раз! Вот где жуть! Особенно когда крокодилы внизу, так-то… Да и другово чево, штоб на высоте – хоть жопой ешь! Кушайте, не обляпайтесь!
– Мы с Костой, да с Владимиром Алексеичем не один раз с англами в ку-ку играли! – подался он в приятные воспоминания, – Залезем, значица, куда повыше, а с высоты-то… матерь божия, ох и виды! Сидишь во благе, да щелкаешь вражин одного за одним!
– А коли заметили… – он передёрнулся всем телом, – так бегом бечь надо! Да опять жа, уметь с высотищи спускаться правильно и без страху!
Мешая реальные случаи с чужими байками, справный сержант Серафим из Сенцово поучил малёхо новобранцев из территориалов, заодно давая время отдохнуть.
– Да-а… протянул Семён на правах земляка и старого приятеля, – ох и многонько нам учиться придётся!
– А то ж! – ухмыльнулся Серафим, – И мне с вами, а потом ещё отдельно от вас, так-то. Эти… курсы повышения квалификации! Отдельно ещё от вас буду пластаться, так-то!
– А ета… стоит ли? – осмелел Устин, – Да ты не серчай, Серафимушка! Ну то есть господин сержант!
– Жить хочешь? – поинтересовался командир, – Долго и щасливо?
– А? Агась…
– Ну так и не жужжи! Здеся не Расея, и воевать когда придётся, так не за царское и барское будем, а за своё кровное, так-то! За землю да волю, да щасливую долю. А ежели кто желает на плацу ать-два и грудями пули ловить за чужую золотопогонную придурь, так ето ему назад. Всем обчеством, значица, такому дурню на билет скинемся!
– Га-га-га! – порадовались мужики немудрящей шутке, отдохнув мал-мала.
– Ну… окинул их взглядом командир, – побежали! Нам ещё через кротовины протискиваться, а потом и штыковому. Ничо… не стоните! Потом сполоснёмся и обедать, а тама уже полегше – в классах сидеть будем, да в оружии ковыряться. Оно тоже не лёгко, но уж для башки. Умственная тренировка, значица. Бегом, православныя!
Потягиваясь и зевая с подвывом, Мишка вышел из своей спальни, и как был в пижаме, плюхнулся рядом на диван.
– Уже и умылся, а всё никак проснуться не могу, – пожаловался он квёло, растирая глаза.
– В душе ополоснись, – советую ему, не отрываясь от прессы и кофе.
– А… веришь ли, сил даже нет. Сейчас позавтракаю, так может и залезу. Што там пишут?
– Разное, – жму плечами, – или тебе интересно о нас вообще и обо мне в частности?
– Угу… – и снова эта зевота.
– Отоспись ты наконец, сил нет смотреть!
– А… – отмахнулся брат, – сейчас ещё дней несколько сплошного аврала, а потом затишье обещается, тогда и отосплюсь вволю.
– Ну-ну… зарекалась свинья в грязи не валяться. А пишут… – я перелистнул несколько страниц, – нормально пишут. О Южно-Африканском Союзе в целом – без изменений. Благожелательно, но всё больше на торговые договора и концессии упирают, а не на высокую духовность африканеров.
– Духовность! – брат ажно хрюкнул со смеху, но зато почти проснулся, – Эт да! Пообщались, значица, поближе! С носителями духовности!
– Угум. К нам… да скорее с симпатией, но прослеживается, знаешь ли, этакая высокомерная нотка.
– Даже так? – проснулся Мишка и почесал нос, – Сможешь оформить свои соображения и чуйки в нечто удобоваримое?
– Хм… не быстро, – соглашаюсь нехотя, – Вчерне, так за два-три набросаю, а чистовик скоро не обещаю. Сам знаешь, сколько на мне висит.
– Хоть так! Будем хотя бы видеть, как ситуацию корректировать.
– И нужно ли вообще её корректировать… – пробормотал я.
– А?!
– Нет, правда, – откидываюсь назад, полуприкрыв глаза, – Высокомерие, оно в статьях и правда есть. Но такое, знаешь ли… сентиментальное, родственное почти. По крайней мере – пока.
– Братские чувства? – моментально сообразил Мишка.
– Они! Образ безусловно младшего, но всё-таки брата… как?
Хмыкнув озадаченно, он не стал отвечать, отобрав у меня прочитанную прессу и наливая себе кофе. Перелистав газету, наткнулся на заметку о моей скульптуре, и поднял глаза.
– В переулке? Лучше места для скульптуры не смог найти?
– Лучше и не бывает! – отвечаю с уверенностью, которую не вполне чувствую.
– Пятнадцать тыщ народу за вчера только, чуть не подавились! – потряс он газетой.
– Значить, работает!
– Н-да?
– Пф-ф… Миша, ну ты вот тактик и стратег, и в шахматы уже немногим хуже меня, а… ладно! Концепция продумана от и до!
– В проулке?!
– В нём! Несколько дней народ будет давиться анчоусами в банке, создавая заодно ажиотаж. Создадут-создадут! Народищу в Париже много, хоть один из тыщи, а приедет, и што он увидит? Давку! Ажиотаж! Значит, не зря ехал, можно… и нужно рассказать. Хорошо ли плохо… но разговоров будет много!
– О как…
– Угум. Потом, как бы уступая давлению общественности, я разрешу… разрешу, понимаешь? Перенести… временно, из проулка – на один из проспектов Бельвиля.
– С условием! – подымаю палец, акцентируя внимание, – Вернуть по окончанию Выставки скульптуру на прежнее место.
– Подарить задумал? – прищурился брат, – Не жалко?
– Нет на полтора вопроса! Подарить – да, но не Ришарам, а кварталу Бельвиль. И непременно с условием, што висеть скульптура будет над мастерской Ришаров, а буде та закроется, то над мастерской лучших медников-жестянщиков Бельвиля.
– Мудрёно, – протянул он с нотками сомнения.
– Миш-ша… – качаю головой, – всем-то ты хорош, но вот ей-ей – выспаться тебе пора! Я же кварталу не просто скульптуру, я ему Историю дарю! Городскую легенду!
– Н-да… а пожалуй, – согласился он наконец, взяв паузу на раздумье, – красивая долгоиграющая легенда, и в рабочем квартале Парижа ты уже желанный гость. А через тебя и мы… так? Дай-то Бог…
Десятая глава
Переполненный мочевой пузырь разбудил седьмого герцога Бекингема около полуночи, и Его Светлость, сев на разом просевшем перьевом матрасе, опустил босые ноги на пол, нашаривая домашние туфли и зажигая свечу. Вытащив из-под высокой кровати с балдахином фарфоровый ночной горшок, он приподнял крышку, задирая одновременно подол ночной рубашки.
Зевнув, Его Светлость уже приготовился опустошить мочевой пузырь, но сонные его глаза углядели некоторую несообразность на дне сосуда.
– Знак! – воскликнул он, усилием воли прерывая начавшийся попис, брызнув каплями на прикроватный коврик, – Несомненный знак!
Схватив ночной горшок, герцог с возбуждённым видом принялся рассматривать узоры герба, солями урины отложившиеся на фарфоре. Однако же мочевой пузырь напомнил о себе, и Его Светлость, пометавшись маниакальным взглядом по мансарде, выплеснул из вазы на улицу воду вместе с изрядно подвядшими полевыми цветами, и облегчился в опустевший сосуд.
– Знак, – повторил он уже спокойнее, и благородное его чело заволоклось морщинами.
– Сама судьба говорит со мной, – уже тише повторил мужчина и заходил по мансарде, заложив за спину руки в непроходящих ожогах от химикатов. Полы поскрипывали, и Его Светлость быстро опомнился, вспомнив про сварливую квартирную хозяйку, проживающую прямо под ним. Опять будет напоминать, старая карга, что он живёт из милости, попрекая милосердием!
Тонкие чувственные ноздри аристократического носа гневно раздулись, но герцог сдержал порыв благородного гнева. Плебс никогда не понимал аристократию, но грешно гневаться за это на убогих Духом!
– Знаки повсюду, – трагически сказал он, встав у раскрытого окошка и глядя сверху на ночной город. Еле уловимое дуновение душного ветерка не охлаждало разгорячённый разум Его Светлости, и капли пота жемчужинами выступили на благородном челе.
Глядя в окно, герцог мысленным взором видел не мещанскую улочку, а Сен-Жерменское предместье, Лувр и Версаль.
– Придёт день… – сказал он, и шёпот ночного ветра сложился еле слышимыми словами.
– Знаки, – повторил Его Светлость, маниакально раздувая ноздри и нервно сжимая кулаки, – знаки…
Встретив поутру квартирную хозяйку на лестнице, Бекингем величественно склонил голову, проходя мимо.
– Доброе утро, месье Трюшо! – ввинтился в его уши пронзительный голос со склочными нотками.
– Доброе… мадам Бертран, – процедил он сквозь зубы, с ностальгией вспоминая те блаженные времена, когда простолюдины были счастливы уже от того, что смели дышать одним воздухом с аристократами.
– Опять пилюли забываете пить, – покачала головой мерзкая старуха, и герцог вскинулся было, чтобы ответить плебейке, как подобает, но только улыбнулся криво, наученный опытом.
– Ну… ступайте! – мадам Бертран похлопала его по руке, и Его Светлость с трудом удержался от гримасы омерзения, – Хорошая прогулка ещё никогда не была во вред!
Вскинувшись было, Его Светлость чудовищным усилием воли смолчал, стиснув челюсти. Держась с достоинством истинного аристократа, он с искренним омерзением обозревал окружающую его убогую действительность, еле заметно склоняя головы в ответ на приветствия соседей.
– Месье Трюшо! Месье Трюшо! – догнал его запыхавшийся раввин, – Ф-фу… староват я для спортивной ходьбы, хотя и в молодости не был атлетом, н-да… Впрочем, Циля полюбила меня не за атлетизм, а за острый ум и… Да, месье Трюшо, Давид интересовался, вы по-прежнему даёте уроки?
Сдержав гнев, Его Светлость склонил голову. Будучи потомком столь славного рода, влачить жалкое существование на крохотную пенсию учителя химии и подработки репетитора… как это унизительно! Плебеям хватило бы этих жалких сумм, но нужны деньги на достойную одежду, на работу в архивах и…
… о, его день придёт!
– Опять пилюли забываете пить, месье Трюшо? – раввин укоризненно покачал головой, – Ничего, ничего… так что? Вы согласны? Вот и хорошо! Давид будет очень рад, он крайне высокого мнения о ваших способностях! Если бы не… Ну, до свидания, месье Трюшо! И не забывайте о пилюлях!
Сознание герцога будто разделилось, и одна его часть принялась размышлять о виденном у антиквара подсвечнике семнадцатого века, который он теперь сможет выкупить, другая…
… вела тело по улице Розье, что в квартале Тампль, кивками отвечая на приветствия представителей низших классов, с горечью осознавая уровень своего падения. Он, герцог Бекингем, долженствующий жить в Бекингемском[19] дворце или как минимум в одном из особняков предместья Сен-Жермен, прозябает в квартале Тампль, обители жидов, эмигрантов и…
… рабочих!
Аристократическое чело Его Светлости, полное высоких дум, вызывало трепет и…
– Па-аберегись! – и тележка старьевщика, влекомая осликом, проехала мимо, обдав затхлыми запахами лежалого тряпья и каких-то отбросов, задев герцога бортиком.
Резко развернувшись, Бекингем в бессильной ярости стукнул тростью по ободу колеса и замер, глядя на куль со старьём, поверх которого, придавленная разным хламом, лежала кипа газет с грубой бородатой физиономией крупным планом. Бородач с куля кривился насмешливо, с вызовом плебея, взлетевшего на самый верх и занявшего…
… чужое место.
– Чужое, – повторил Его Светлость, хмуря лоб и крепче сжимая рукоять трости. Постояв так некоторое время, он кивнул своим мыслям и зашагал по улице, но уже не отстранённо, а внимательно оглядываясь по сторонам. Выглядело это подчас несколько странно, когда остановившись, Его Светлость вглядывался в свежие царапины на штукатурке, или в облезлую герань, стоящую в окне.
– Сам город говорит со мной, – лихорадочно прошептал герцог, кусая губы, – он… он признал меня! Зовёт!
Прогулка по Тамплю более не казалось Его Светлости недостойной, плебейской, низкой…
– Если даже бедные кварталы признали меня, – шептал он, – сами камни, сам дух Парижа!
Ранее тяготящийся такими променадами, Его Светлость внезапно понял, что аристократическими местами для прогулок должно считать те, где изволит прогуливаться Он! И если Ему угодно прогуливаться по улице Розье, мимо жидовских и арабских лавок, то самим своим присутствие он освящает эти тёмные узкие улицы, делая аристократическими.
– Я, – выговорил Бекингем с великолепным чувством собственного достоинства, – более человек предместья Сен-Жермен[20], чем его жители!
Вышагивая с превеликой важностью по улицам Тампля, будто разом прозрев, он смотрел вокруг и видел повсюду знаки, незримыми узами протянувшиеся от древнего Ордена Тамплиеров к роду Бекингемов и к нему лично. Поразившись их числу, Его Светлость вынужден был признать собственную слепоту.
– Будто сама рука Судьбы подтолкнула меня поселиться именно здесь, – негромко сказал он голосом, полным трагизма.
– Вы что-то сказали, месье Трюшо? – добродушно поинтересовался пузатенький лавочник, вставший в дверях с трубочкой.
– Вам показалось, – процедил сквозь зубы Его Светлость, и представитель третьего сословия покивал благодушно, пуская кольца дыма с видом человека, напрочь забывшего как разговор, так и самого герцога.
Дойдя до Карро-дю-Тампль[21], Бекингем с тоской, непостижимой плебсу, долго вглядывался в здание рынка. И чем больше он вглядывался, тем больше проступал тот старинный замок, разрушенный много лет назад. Кажется, что отворятся вот-вот двери Храма, и выйдут из сурового Прошлого в изнеженное Настоящее братья Ордена Тамлиеров! Стальными клинками освященных мечей, закалёнными в крови неверных, они…
– Прошу прощения, месье, – на дрянном французском извинился грубиян. Дёрнув плечом, Его Светлость постарался дать понять всё своё возмущение…
… спине наглеца, удаляющегося прочь.
Осталась лишь глухая досада и тоска по несбывшемуся. Если бы не этот…
… бур.
Если бы не он, то… кто знает? Может быть, отворились бы двери разрушенного Храма, и вышли бы братья Ордена, и…
… всё было бы по-другому. Лучше. Правильней. Всё бы тогда изменилось, и он, герцог Бекингем, забыл бы настоящее как страшный сон, проснувшись в своём особняке.
Возвращаясь той же дорогой и пребывая в дурном настроении, Его Светлость изволил гневно постукивать тростью по булыжникам мостовой и метать молнии из глаз. Ещё больше он разгневался, заметив того самого бура, занявшего чужое… его место!
Крюгер нахально взирал на Бекингема с театральной тумбы, и какой-то прохожий успел уже прорезать портрет бура поперёк лица. Сей акт вандализма несколько примирил Его Светлость с раздражающей действительностью, и фыркнув презрительно, он ткнул в бумажное лицо кончиком трости.
Местный плебс не безнадёжен, и каким-то животным чутьём они понимают иногда…
– … слыхал?! – ворвался в его уши голос юнца, возбуждённо рассказывающего что-то своему товарищу, – Зарезал! Как цыплёнка!
Они поспешили дальше, а Его Светлость, пребывая в задумчивости, изволил направиться в свои апартаменты в мансарде.
– Как цыплёнка, – повторил он, поднимаясь по лестнице.
– Цыплёнка? Хорошо, месье Трюшо, – закивала домовладелица, – будет вам цыплёнок! Вы только пилюли пить не забывайте!
… а по улице побежали мальчишки, убирая знаки. Играючись!
– Не слишком ли сложно? – поинтересовался я, забрав у брата тетрадь с пометками и рисунками, которую и листаю лениво, не слишком вникая в детали, – Шахматная партия иной раз попроще бывает.
Мишка вместо ответа дёрнул плечом, забрался на диван с ногами, и соизволив ответить лишь после томительной паузы, устроившись наконец поудобней.
– Не слишком, – моргая воспалёнными глазами, глуховато сказал он, подкладывая под голову диванную подушку, – Копать будут на три версты вглубь и на пять вширь.
– Потом и говорю, што излишне сложно! Чем больше элементов имеет система, тем меньше её надёжность.
– Не тот случай, – ответил брат после тягучего зевка, – это разные… хм, механизмы. Каждый из них выполняет самую невинную функцию, и самый пристрастный следователь не найдёт ничего серьёзней мальчишеских шалостей и мелких пакостей, которые соседи устраивают друг другу. Причём не… хм, Его Самопровозглашённой Умалишённой Светлости.
– Допустим, – соглашаюсь нехотя, зная братов перфекционизм, – а следы в нужных направлениях?
– А… – отмашка рукой и снова зевота, – безличностные. Окурки папирос нужной марки, помада[22] британского производства и прочее. Грубо и нарочито.
– Хм…
– Шахматная стратегия, на несколько ходов, – Мишка зевнул, и встав решительно, кинул тетрадь в пустой камин и поджёг её, внимательно проследив, чтобы прогорел каждый листок.
– Дай угадаю… грубо и нарочито, чтобы в дипломатических кругах могли разводить руками и ссылаться на явную провокацию, а народ, тем не менее, нашёл бы повод для беспокойства и надавил на правительство?
– Всё-то ты понимаешь, – усмехнулся брат, разминая шею, – Дипломатические отношения не будут разорваны, но сторона, подготовившаяся к ситуации, получит… хм, возможности. Потом уже расследование и неприятности, которые, как я надеюсь, ударят по Великим Князьям и далее.
– А если не выйдут через них на англичан-подстрекателей?
– И это хорошо, – ответил он с усмешкой.
– Пожалуй. А этого… не жалко?
Дёрну щекой, Мишка долго молчал.
– Деградация личности, – ответил он наконец, – несколько лет… а так хоть в историю войдёт. Но знаешь? Даже будь всё иначе…
На душе стало тяжко, но переглянувшись с братом, я медленно кивнул, признавая его правоту. Сколько крови мы пролили, и сколько ещё прольём…
… и ни о чём не жалею!
Одиннадцатая глава
Проснувшись от криков мальчишек-газетчиков за окном, Евгения Константиновна долго лежала в кровати, проникаясь парижской действительностью и наполняясь непреходящим счастьем. Никаких больше неврозов и бессонных ночей, и былой её покровитель, оставшийся в Петербурге, вызывал уже не страх, а ликующую, восхитительную первобытную ненависть! И недоумение…
… почему она так долго терпела? Ведь достаточно было просто переехать в другую страну, и страх, неизбывной занозой сидящий в душе, выброшен прочь. И пусть душевные раны ещё ноют, а шрамы от них останутся до конца жизни, но оказывается, нужно было просто сделать шаг!
Покровитель, ставший тираном и мучителем, остался в прошлом, и лет через несколько останется в памяти персонажем детской сказки, наравне с кикиморами, анчутками и прочей бесовщиной. Будет иногда вспоминаться былое в непогожие и несчастливые дни, собираясь из теней по углам неприятными жутиками, да и пожалуй – всё!
Нет больше липкого страха, и если она понимает мужчин, то скоро она прочитает о скоропостижной смерти верного Сына Отечества! Очень уж характерный прищур был у Егора, когда он слушал о былом покровителе. Будто целился…
– Бах! – сказал она одними губами, и рассмеялась, придя в самое чудесное расположение духа. Потягиваясь по-кошачьи всем своим красивым телом, женщина разыгралась, и начала совершенным образом мурчать и извиваться, не обращая внимания на задравшуюся ночную рубашку.