Возвращение со звезд. Футурологический конгресс Лем Станислав

– Ну да, но ты знаешь, в чем дело?

– Знаю.

Опять молчание.

– Хочешь еще поболтать или бокс? – спросил он.

Я рассмеялся:

– Где ты достал перчатки?

– Ни за что не догадаешься.

– Заказал?

– Где там. Украл.

– Ну да!

– Клянусь небом. Из музея… Пришлось специально летать в Стокгольм, понимаешь?

– Тогда пошли.

Он распаковал свои скромные пожитки и переоделся. Мы накинули купальные халаты и спустились вниз. Было еще рано. Завтрак обычно подавали только через полчаса.

– Пойдем лучше на задворки, – сказал я. – Там нас никто не увидит.

Мы остановились на лужайке, окруженной высоким кустарником. Сначала утоптали траву, и без того довольно низкую.

– Будет скользко, – сказал Олаф, пробуя подошвами самодельный ринг.

– Ничего. Больше нагрузка.

Мы надели перчатки. С этим пришлось повозиться, потому что некому было их завязать, а вызывать робота не хотелось.

Олаф встал против меня. Тело у него было совершенно белое.

– Ты еще не загорел, – сказал я.

– Потом расскажу, что со мной происходило. Мне было не до пляжа. Гонг.

– Гонг.

Мы начали легко. Ложный выпад. Он ушел. Еще раз ушел. Мне становилось жарко. Я стремился не к ударам, а к ближнему бою. Избивать Олафа мне в общем-то не хотелось. Я был тяжелее килограммов на пятнадцать, и его чуть более длинные руки не уменьшали моего преимущества, тем более что я вообще был более сильным боксером. Поэтому я дал ему несколько раз подойти, хоть и не должен был. Вдруг он опустил перчатки. Лицо его онемело. Он разозлился.

– Так не пойдет, – сказал он.

– В чем дело?

– Без фокусов, Эл. Или настоящий бокс, или никакого.

– Ладно, – сказал я, оскалив зубы. – Бокс!

Я медленно пошел на сближение. Перчатки ударились друг о друга, издавая резкие хлопки. Он почувствовал, что я действую всерьез. Он прикрылся. Темп нарастал. Я сделал ложный выпад левой, потом правой, сериями, последний удар почти всегда достигал цели. Он не успевал. Потом он неожиданно пошел в атаку, у него получился прекрасный прямой, я отлетел шага на два. Сразу вернулся. Мы кружили; его удар, я нырнул под перчатку, отошел и с полудистанции влепил прямой правый. Вложил в этот удар все. Олаф обмяк, на мгновение раскрылся, но сразу же начал входить в форму. Следующая минута ушла на пустые взмахи. Перчатки громко хлопали по плечам, но неопасно. Один раз я едва успел уклониться, он только скользнул перчаткой мне по уху, а это была бомба, от которой я свалился бы. Мы снова кружили. Он получил удар в грудь, раскрылся, я мог ударить, но не сделал ни движения, стоял как парализованный – в окне первого этажа я увидел ее; ее лицо белело так же, как то пушистое, что покрывало ее плечи. Это длилось мгновение. В следующий момент меня оглушил страшный удар; я упал на колени и тут же услышал крик Олафа:

– Прости!

– Не за что… Хороший удар, – пробормотал я, поднимаясь.

Окно было уже закрыто. Мы дрались еще не больше полминуты. Вдруг Олаф отступил.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Неправда.

– Ладно. Мне расхотелось. Не злишься?

– Что ты? Это все равно было нелепо, так вот, с места в карьер. Пошли.

Мы отправились к бассейну. Олаф прыгал лучше меня. Он ухитрялся проделывать чудеса. Я попробовал заднее сальто из винта, как он, но только здорово ударился бедрами о воду. Сидя на краю бассейна, я поливал водой горящую, как огонь, кожу. Олаф смеялся:

– Ты вышел из формы.

– Брось. Я никогда не умел делать винта. А ты – здорово!

– Я сегодня попробовал впервые.

– В самом деле?

– Да, это здорово!

Солнце поднялось уже высоко. Мы улеглись на песок, закрыв глаза.

– Где… они? – спросил Олаф после долгого молчания.

– Не знаю. Наверно, у себя. Их окна выходят на другую сторону сада. Я этого не знал.

Я почувствовал, что он пошевелился. Песок был очень горячий.

– Да, это потому, – сказал я.

– Они нас видели?

– Она – да.

– Испугалась… – пробормотал он. – Как ты думаешь?

Я не ответил. Снова помолчали.

– Эл?

– Что?

– Они уже почти не летают, ты знаешь?

– Да.

– А знаешь почему?

– Говорят, это бессмысленно…

Я начал пересказывать ему все, что вычитал у Старка. Олаф лежал неподвижно, молча, но я знал, что слушает он внимательно.

Когда я кончил, он заговорил не сразу.

– Ты читал Шелли?

– Нет. Какого Шелли?

– Нет? Я думал, ты все читал… Это был астроном двадцатого века. Мне случайно попалась одна его работа именно об этом. Очень похоже на твоего Старка.

– Что ты говоришь? Это невозможно! Шелли не мог знать… лучше прочти Старка сам.

– И не подумаю. Знаешь, что это? Ширма.

– То есть?

– Да, кажется, я знаю, что произошло.

– Ну?

– Бетризация.

Я вскочил.

– Ты думаешь?!

Он открыл глаза.

– Ясно. Не летают – и никогда уж не полетят. Будет все хуже. Ням-ням. Одно огромное ням-ням. Они не могут смотреть на кровь. Не могут подумать о том, что произойдет, если…

– Постой, – сказал я, – это невозможно. Ведь есть же врачи. Должны быть хирурги…

– Так ты не знаешь?

– Чего?

– Врачи только планируют операции. Выполняют их роботы.

– Не может быть!

– Я тебе говорю. Сам видел. В Стокгольме.

– А если вдруг понадобится вмешательство врача?

– Не знаю толком. Кажется, есть какое-то средство, которое частично уничтожает последствия бетризации, правда, очень ненадолго, а уж стерегут они его – представить себе не можешь. Тот, кто мне говорил, чего-то недосказывал – боялся.

– Чего?

– Не знаю. Эл, мне кажется, они сделали ужасную вещь. Они убили в человеке человека.

– Ну, этого ты утверждать не можешь, – тихо сказал я. – В конце концов…

– Подожди. Ведь это очень просто. Тот, кто убивает, готов к тому, что и его могут убить, да?

Я молчал.

– И поэтому в известном смысле необходимо, чтобы он мог рисковать всем. Мы можем. Они нет. Поэтому нас так боятся.

– Женщины?

– Не только женщины. Все. Эл!

Он вдруг сел.

– Что? – спросил я.

– Тебе дали гипногог?

– Гипно… Аппарат для обучения во время сна? Да.

– Ты пользовался им?! – почти крикнул он.

– Нет… а что?

– Твое счастье. Выкинь его в бассейн.

– Почему? А ты им пользовался?

– Нет. Меня что-то подтолкнуло, и я выслушал его не во сне. Хотя инструкция это запрещает. Ну, ты себе представить не можешь, что это такое!

Я тоже сел.

– Ну и что?

Он смотрел хмуро.

– Сладости. Сплошная кондитерская! Уверяю тебя. Чтоб ты был мягким, чтоб ты был вежливым. Чтобы мирился с любой неприятностью, если кто-то тебя не понимает или не хочет быть к тебе добрым – женщина, понимаешь? – то виноват ты, а не она. Что высшим благом является общественное равновесие, стабилизация. И так далее и тому подобное – одно и то же. А вывод один: жить тихо, писать мемуары, не для издания, а так, для себя, заниматься спортом и учиться. Слушаться старших.

– Это же суррогат бетризации! – проворчал я.

– Разумеется. Там еще много всего было: например, нельзя применять ни к кому ни силы, ни грубого тона, а уж ударить человека – это позор, даже преступление, потому что это вызовет страшный шок. Драться нельзя независимо от обстоятельств, потому что только звери дерутся…

– Постой-ка, – сказал я, – а если из заповедника убежит дикий зверь… Да, я забыл… диких зверей уже нет.

– Диких зверей уже нет, – повторил Олаф, – но есть роботы.

– Ну и что? Ты хочешь сказать, что им можно дать приказ убить?

– Ну да.

– Откуда ты знаешь?

– Твердо не знаю. Но должны же они быть готовы к крайностям; ведь даже бетризованный пес может взбеситься. Скажешь, нет?

– Но… но ведь это… Погоди! Значит, они все-таки могут убивать? Отдавая приказы! Разве это не все равно: я сам убью или отдам приказ?

– Для них нет. Убийство, мол, в крайнем случае, понимаешь, перед лицом опасности, угрозы, как с бешенством, к примеру. Обычно этого не случается. Но если бы мы…

– Мы?

– Да, например, мы двое, если бы мы что-то, ну, понимаешь… то, конечно, нами займутся роботы, не люди. Они не могут. Они добрые.

Он с минуту молчал. Его широкая, покрасневшая от солнца и песка грудь стала вздыматься быстрей.

– Эл! Если б я знал! Если б я это знал! Если… бы… я… это… знал…

– Перестань.

– С тобой что-то случилось?

– Да.

– Знаешь, о чем я?

– Да. Были две – одна пригласила меня сразу, как только я вышел с вокзала. Вернее, нет. Я заблудился на этом проклятом вокзале. Она повела меня к себе.

– Она знала, кто ты?

– Я сказал ей. Сначала она боялась, потом… вроде как пожалела, что ли, не знаю, а потом перепугалась по-настоящему. Я пошел в отель. На другой день… знаешь, кого я встретил? Ремера!

– Не может быть! Сколько же ему? Сто семьдесят?!

– Нет, это его сын. Впрочем, и ему почти полтораста лет. Мумия. Что-то ужасное! Мы поговорили. И знаешь? Он нам завидует…

– Есть чему…

– Он этого не понимает. Ну, вот… А потом одна актриса. Их называют реалистками. Она была от меня в восторге. Еще бы, настоящий питекантроп! Я поехал с ней, а наутро сбежал. Это был дворец. Великолепие! Расцветающая мебель, ходячие стены, ложе, угадывающее мысли и желания… да.

– Хм. И она не боялась?

– Нет. Боялась, но выпила что-то, не знаю, что это было, может, какой-то наркотик. Перто или что-то в этом роде.

– Перто?!

– Да. Ты знаешь, что это? Ты пробовал?

– Нет, – сказал он медленно. – Не пробовал. Но именно так называется то, что ликвидирует…

– Бетризацию? Не может быть?!

– Так мне сказал один человек.

– Кто?

– Не могу его назвать, я дал слово.

– Ладно. Так поэтому… поэтому она… – Я вскочил.

– Садись.

Я сел.

– А ты? – сказал я. – А то я все о себе да о себе…

– Я ничего. То есть ничего у меня не получилось. Ничего… – повторил он еще раз.

Я молчал.

– Как называется это место? – спросил он.

– Клавестра. Но сам городок в нескольких милях отсюда. Знаешь что, давай съездим туда. Я хотел отдать в ремонт машину. Вернемся напрямик – пробежимся немного. А?

– Эл, – сказал он медленно, – старый конь…

– Что?

Его глаза улыбались.

– Хочешь изгнать дьявола легкой атлетикой? Осел ты!

– Одно из двух: или конь, или осел, – сказал я. – И что в этом плохого?

– То, что ничего из этого не выйдет. Тебе не случалось задеть кого-нибудь из них?

– Обидеть? Нет. Зачем?

– Не обидеть, а задеть.

Я только теперь понял.

– Не было повода. А что?

– Не советую.

– Почему?

– Это все равно что поднять руку на кормилицу. Понимаешь?

Я старался скрыть удивление. Олаф был на корабле одним из самых сдержанных.

– Да, я оказался последним идиотом, – сказал Олаф. – Это было в первый день. Вернее, в первую ночь. Я не мог выйти из почты – там нет дверей, только этакие вращающиеся… Видел?

– Вращающаяся дверь?

– Да нет. Это, кажется, связано с их «бытовой гравитацией». В общем, я крутился, как в колесе, а один тип с девчонкой показывал на меня пальцем и смеялся…

Я почувствовал, что кожа на лице становится тесной.

– Это ничего, что кормилица, – сказал я. – Надеюсь, больше он уже не будет смеяться.

– Нет. У него переломана ключица.

– И тебе ничего не сделали?

– Нет. Я ведь только что вышел из машины, а он меня спровоцировал – я его не сразу ударил, Эл. Я только спросил, что в этом смешного, если я так долго тут не был, а он снова засмеялся и сказал, показывая пальцем вверх: «А, из-за этого обезьяньего цирка».

– «Обезьяньего цирка»?!

– Да. И тогда…

– Подожди. При чем тут «обезьяний цирк»?

– Не знаю. Может, он слышал, что астронавтов крутят в центрифугах. Не знаю, я с ним больше не разговаривал. Вот так. Меня отпустили, только теперь Адапт на Луне обязан лучше обрабатывать прибывших.

– А должен еще кто-нибудь вернуться?

– Да. Группа Симонади, через восемнадцать лет.

– Тогда у нас есть время.

– Уйма.

– Но, признайся, они кроткие, – сказал я. – Ты сломал парню ключицу, и тебя отпустили безо всякого…

– У меня такое впечатление, что это из-за цирка, – сказал он. – Им самим перед нами… знаешь как. Ведь они же не дураки. Да и вообще вышел бы скандал. Эл, дружище, ты же ничего не знаешь.

– Ну?

– Знаешь, почему о нашем прибытии ничего не сообщили?

– Кажется, было что-то в реале. Я не видел, но кто-то мне говорил.

– Да, было. Ты помер бы со смеху, если б это увидел. «Вчера утром на Землю вернулся экипаж исследователей внепланетного пространства. Его члены чувствуют себя хорошо. Начата обработка научных результатов экспедиции». Конец. Точка. Все.

– Не может быть!

– Даю слово. А знаешь, почему они так сделали? Потому что боятся нас. Поэтому и раскидали нас по всей Земле.

– Нет. Этого я не понимаю. Они же не идиоты. Ты сам только что сказал. Не думают же они, что мы действительно хищники, что начнем на людей кидаться?

– Если б они так думали, то не впустили бы нас. Нет, Эл. Речь не о нас. Тут дело серьезней. Неужели ты не понимаешь?

– Видимо, поглупел. Говори.

– Большинство не отдает себе в этом отчета…

– В чем?

– В том, что гибнет дух поиска. О том, что нет экспедиций, они знают. Но не думают об этом. Считают, что экспедиций нет, потому что они не нужны, и все. Но есть люди, которые прекрасно видят и знают, что происходит. И понимают, какие это будет иметь последствия. И даже уже имеет.

– Ну?

– «Ням-ням. Ням-ням во веки веков». Никто уже не полетит к звездам. Никто уже не решится на опасный эксперимент. Никто никогда не испытает на себе нового лекарства. Что, они не знают об этом? Знают! И если б сообщили, кто мы такие, что мы сделали, зачем летали, что это было, то никогда, понимаешь, никогда не удалось бы скрыть этой трагедии!!!

– «Ням-ням»? – спросил я, применяя его выражение. Может быть, постороннему слушателю оно показалось бы смешным, но мне было не до смеха.

– Вот именно. А что, по-твоему, это не трагедия?

– Не знаю. Эл, слушай. В конце концов, понимаешь, для нас это есть и навсегда останется чем-то великим. Если уж мы дали отнять у себя эти годы и все остальное, значит, мы считаем, что это самое важное. Но может, это не так? Нужно быть объективным. Ну, скажи сам: чего мы достигли?

– Как чего?

– Ну, разгружай мешки. Высыпай все, что привез с Фомальгаута.

– Ты спятил?

– Вовсе нет. Какая польза от нашей экспедиции?

– Мы были пилотами, Эл. Спроси Гимму, Турбера…

– Ол, не морочь мне голову. Мы были там вместе, и ты прекрасно знаешь, что они делали; что делал Вентури, пока не погиб, что делал Турбер, – ну, чего ты так смотришь? А что мы привезли? Четыре воза разных анализов: спектральных, таких, сяких, пробы минералов, потом еще ту живую метаплазму, или как там называется эта пакость с беты Арктура. Нормерс проверил свою теорию гравитационно-магнитных завихрений, и еще оказалось, что на планетах типа С Меоли могут существовать силиконовые тетраплоиды, а не триплоиды, а на том спутнике, где чуть не погиб Ардер, нет ничего, кроме паршивой лавы и пузырей размером с небоскреб. И для того чтобы убедиться, что эта лава застывает такими громадными, идиотскими пузырями, мы бросили псу под хвост десять лет и вернулись сюда, чтоб стать посмешищами, чудовищами из паноптикума; так на кой черт мы туда лезли? Можешь ты мне сказать? Зачем это нам было нужно?..

– Потише, – оборвал он.

Я разозлился. И он разозлился. Глаза у него сузились. Я подумал, что мы, чего доброго, подеремся, и у меня начали подергиваться губы. И тогда он вдруг тоже улыбнулся.