Немец Костин Юрий

Исторические события, приведенные в книге, являются подлинными; автор старался сохранить их хронологию и последовательность. При написании книги использовалась информация, полученная в результате общения с ветеранами Второй мировой войны, собственный опыт автора и открытые документальные источники. Все персонажи книги, за исключением исторических личностей, — фигуры вымышленные. Любые аналогии с реально живущими или ранее жившими людьми, а также совпадения имен и фамилий случайны.

© Костин Ю.А., текст, 2019

© Коротич А.В., дизайн обложки, 2019

© ООО «Феникс», оформление, 2019

От автора

Посвящаю это издание книги светлой памяти моего дяди В.С. Юшакова, чья жизнь была ярчайшим примером преданности родной земле, мужества, благородства, уважения к людям, независимо от национальности и происхождения. Низко кланяюсь памяти моего друга Клауса Фритцше и благодарю его за уважение к моему труду, скрупулезность и высочайшее качество консультаций при написании этого романа.

Глава первая

• Май. Заграничное село.
• И памятник — у церкви — павшим.
• Здесь много меньше полегло,
• чем где-нибудь в таком же нашем.
• За это надо ли корить?
• Но и греха в сравненье нету,
• коль кто-то может говорить
• о нас, забыв подробность эту.

Римма Казакова

Ральф Мюллер из баварского города Ландсхут очень хотел прямо сейчас оказаться дома. Он, не раздумывая, отдал бы год, нет, два, да что там — десять лет своей жизни за счастье вот так просто закрыть глаза и очутиться за столиком в уютном пивном ресторанчике — биргартене — на берегу тихого Изара. Сейчас он даже был готов сто пятьдесят раз подряд выслушать витиеватые рассуждения старого Дитриха, хозяина заведения, про ужасы Веймарской республики и райскую жизнь при кайзере, когда, в 1913 году, он на первую получку приобрел себе настоящий шерстяной костюм и две пары добротных непромокаемых сапог.

Одному Богу известно, как же надоели всему городу эти идиотские непромокаемые сапоги Дитриха! Но сейчас Ральф определенно был готов вновь и вновь сочувственно кивать в ответ на любые замечания старика и даже изображать удивление, в тысячный раз слушая душераздирающую историю про кризис 1923 года, когда кружка пива в ресторане стоила несколько миллиардов марок…

К несчастью для многих завсегдатаев биргартена на Изаре, зануда Дитрих обожал лично прислуживать гостям, мучая их давно известными всему Ландсхуту сказаниями о типичной судьбе баварского провинциала. Но что-что, а пиво у старика было отменное, всегда свежее; в зной утоляло жажду, в холод — расслабляло, согревая душу и будто отправляя ее в рай на мгновение. И душа послушно устремлялась в мир этого временного блаженства, прихватив с собой по случаю пару жирных, еще шипящих сосисок с тушеной капустой и подсоленным румяным крендельком…

Ральфу так понравилась эта игра воображения, что от удовольствия его глаза закрылись сами собой, да так плотно, что стало даже немного больно. А когда приятное наваждение улетучилось, взору ефрейтора 1-го дивизиона артиллерийского моторизованного полка 14-й мотопехотной дивизии вермахта, входящей в группу армий «Центр», открылась так и не ставшая привычной жуткая, тоскливая, белая, как смерть, русская зима.

Мюллеру захотелось плюнуть от досады на эту чужую никчемную землю. На этих дикарей, ее населяющих. Разбить о стволы проклятых русских берез осточертевший МП-40, а потом, по возможности, набить морду румыну Антонеску, рядовому из первого взвода, тезке их бухарестского «фюрера» и уроду, каких свет не видывал. А уж после — напиться подаренного старостой русского самогону и забыть все, что произошло за последние полгода…

И так вот, с бутылкой в руке, присел бы Мюллер на холмик с деревянным крестом, выросший на лесной опушке после того, как партизаны застрелили срывающего в саду яблоки Ханса Шпигеля, его дружка по учебному полку, и пустил бы себе в висок тяжелую пулю из трофейного русского пистолета Токарева.

«Да, именно так и надо сделать, дружище Ральф, — размышлял про себя Мюллер, — потому что и целой жизни твоей уже не хватит, чтобы возвратиться из этого ада домой, в Ландсхут, где пенится свежее пиво и даже, кто знает, все еще ждет одноклассница из дома напротив…»

Ральф круто развернулся и зло уставился на румына. Ничего не подозревающий Антонеску пытался соскрести лед с лафета 75-миллиметрового противопехотного орудия образца 1927 года, насвистывая пробуждающий зубную боль противный, не к месту залихватский южноевропейский мотив.

«Скотина, — подумал Ральф, — нашел себе идиотское занятие. Лед все равно появится снова через час-полтора. Да и сколько можно ухаживать за этим железным дерьмом, ведь русских танков мы еще ни разу не видели, а стрелять по лесу из пушки в надежде зацепить бородатых партизан никто в трезвом виде не станет».

Дивизион располагался в окруженной со всех сторон лесами и полями типичной русской деревеньке с труднопроизносимым названием Хизна. Этот населенный пункт представлял собой пятьдесят пять домов, раскинувшихся по обе стороны изогнутой, безнадежно разбитой колеи. Здесь были два пруда, опустевшая ферма с общественной баней и картофельные поля за огородами, усаженными луком, морковью и огурцами.

Их пригнали сюда в начале осени. Тогда, как нарочно, зарядили проливные дожди. Люди, лошади, телеги, грузовики вязли в русской грязи, обозначенной на картах вермахта как дорога от Смоленска на юго-восток до Людиново и оттуда уже до станции Барятино, где располагалась в одну минуту разбитая «штуками» крошечная русская авиабаза.

От Барятино до Хизны дороги, по европейским меркам, не было вовсе.

Из-за непролазной грязи и постоянной смены направления движения путь от ближайшей железнодорожной станции занял почти две недели! На ночлег приходилось останавливаться где попало. Никаких постоялых дворов, никаких частных магазинов здесь не было и в помине. Солдаты слышали, что Россия — совсем не то, что Франция или, скажем, Польша, которую они пересекли по железной дороге, погрузившись в вагоны еще в Дрездене. Но они не могли даже предположить, насколько она не похожа на эти понятные и покорные страны.

Это был другой мир, другой континент и, в конце концов, чужая планета.

Ральфа поражали жилища русских, а их внешний облик и даже домашний скот отличались от всего того, что приходилось видеть в сопредельных странах. По европейским меркам, бескультурье в сельских районах было тотальным. За весь переход Ральф лишь однажды увидел настоящий ватерклозет — в помещении бывшего санатория, где его часть остановилась на ночь. Но чаще всего артиллеристы предпочитали ночевать под открытым небом, так как дома им казались слишком грязными и неуютными, к тому же кишели насекомыми.

Это уже после, зимой, любое теплое помещение представлялось Ральфу и его товарищам земным раем. Человек ко всему привыкает, в конце концов.

Солдаты, особенно в первые, победоносные недели кампании, вели себя с местным населением достаточно корректно, если, конечно, оно, хотя бы с виду, демонстрировало лояльность к вооруженным силам рейха. Но, наблюдая за бытом этого народа, даже самые образованные невольно задавались вопросом: можно ли считать его равным по развитию великим западноевропейским нациям, если он позволяет властям так над собою измываться?

Преодолев лишения похода, перепачканные в глине, до предела утомленные, но все еще веселые и по-детски уверенные в себе, солдаты, встретив на своем пути от станции до места дислокации лишь только природные преграды, вышли к огромному яблоневому саду. За ним виднелись соломенные крыши и покрытые преимущественно синей краской оконные рамы бревенчатых домов русских крестьян.

Дивизион остановился в ста пятидесяти метрах от границы сада, рядом с нетронутой войной пилорамой. Ральф вытер грязным рукавом пот с лица, вздохнул с облегчением, предвкушая скорую награду за лишения многокилометрового пешего перехода: горячую печь, стаканчик шнапса и крепкий сон в десятках километров от линии фронта.

Русские упорно оборонялись. Сталин не щадил своих людей, затыкая тысячами подданных бреши в обороне, бросая их лавинами под свинцовый град. К осени, впервые с начала войны, русским даже удалось добиться превосходства в воздухе, но все же Красная армия продолжала отходить на восток, к Москве, оставляя города, теряя военную технику и живую силу. На днях сообщили, что части вермахта вступили в Брянск, взяли Медынь, а 12 октября войска 4-й армии захватили Калугу. В ходе боев в зоне ответственности группы «Центр» было уничтожено восемь русских армий. В плен попало почти 700 тысяч человек! Пленные… Раньше Ральфу не приходилось видеть столь унылого зрелища: нестройные колонны несуразно одетых голодных русских покорно плелись в сторону Смоленска, почти не охраняемые. Казалось, над этой растерянной толпой витал ангел отчаяния. Многие падали замертво прямо на дороге от полученных ран и нечеловеческой усталости.

Имелись основания верить, что резервное подразделение, в котором числился дивизион Ральфа, уже вряд ли вступит в бой на московском направлении. Фюрер обещал, что еще до конца года в столице Советов пройдет победный парад германской армии. Эта уверенность подкупала, и даже бывалые солдаты, которых раздражала рассчитанная на «ум и проницательность» богемных барышень риторика фильмов Министерства пропаганды, уже начинали верить, что большевистской стране наступает капут. А вместе с ним придет долгожданный отпуск и даже (почему бы нет?) приятное путешествие домой или в итальянскую Лигурию, в милый городок Сан-Ремо, где целых два месяца стоял учебный полк, и Ральф, Ханс и еще девятьсот сорок восемь немцев ждали отправки на восток, купаясь в море и по случаю попивая домашнее итальянское вино.

И то правда, что на контрасте с неулыбчивой русской природой нищая Италия не может не показаться райским садом.

«Опять же, там море, — думал Ральф, пытаясь счистить веточкой налипшую на сапоги глину. — Какое там ласковое море…»

…Никогда не забудет ефрейтор артиллерийского дивизиона баварец Ральф Мюллер той минуты, когда стоял на краю русской деревни, беззаботно мечтая о манящей солнечной Ривьере. Положив на траву винтовку и присев на лафет пушки, Ральф приготовился ждать приказа о вступлении в деревню.

И тут-то как раз ударило. Со стороны сада обдало горячим воздухом, словно кто-то с силой распахнул дверь жарко натопленной бани. Рухнул стоявший рядом солдат, поджав под себя руки. Покатилась каска, а вокруг нее забегали фонтанчики земли.

Ральф упал, больно ударившись коленом о камень, отполз за орудие, спохватился, что забыл винтовку, но ползти за ней так и не решился. Над головой свистели и жужжали пули, молоточками бились в лафет. Не долетая до строя, взрывались гранаты. Позади кто-то громко и отчаянно кричал, причем, наверное, очень громко, потому что от шума разрывов и беспорядочной пальбы солдат его дивизиона Мюллер почти совсем оглох. Кобура с «die Nullacht», или «ноль восьмым», как было принято называть пистолет «Парабеллум 08», не открывалась, рука тряслась. Это в «учебке» легко было выхватывать оружие из-за пояса и на спор стрелять от бедра по алюминиевому ведру… А тут опозорился Мюллер, руку боялся лишний раз вытащить из-под живота, а тело как-то само зарывалось и зарывалось глубже в коричневую калужскую грязь.

Через какое-то время Ральф нашел в себе силы оглядеться и с удивившим его спокойствием определил, что, за исключением убитого первым солдата, потерь в дивизионе нет. И тут (надо же такому случиться!) справа, метрах в двадцати, солдат приподнялся на локте, достал гранату из подсумка, выдернул чеку, размахнулся и… выронил гранату из мокрой, скользкой от грязи руки. Граната шлепнулась у него за спиной и через две секунды рванула, разметав вокруг себя куски глины, обрывки одежды и еще чего-то непонятного. А рядом с Мюллером упала винтовка с оторванным прикладом и погнутым стволом.

К Ральфу вернулся слух, и как-то вдруг пришло понимание, что они не могут вечно лежать в этой грязи, ожидая русской пули или осколков собственных гранат. Мюллер заметил офицера, безуспешно пытавшегося что-то втолковать уткнувшимся в землю любителям итальянского вина. Русские стреляли, но стена огня не была уже столь плотной, а на левом фланге успели развернуть два орудия, которые были готовы работать по окопам варваров.

Ральф подтянул к себе винтовку, подполз к офицеру, готовый к выполнению приказа. Оказалось, что нужно было, не мешкая, обойти русских, пока пушки будут в упор расстреливать их окопы. Офицер, Ральф и еще девять солдат по-пластунски преодолели около трехсот метров, а после короткими перебежками двинулись в обход вражеских окопов, прячась за стволами ракит и поминутно, после каждого орудийного выстрела, припадая с непривычки к земле.

Русских было очень мало. Они не выставили охранение, так что в тыл им выйти удалось почти без труда. Ральф увидел уткнувшиеся в бруствер грязно-зеленые пилотки. По команде офицера артиллеристы, рассредоточившись, забросали окопы гранатами, а потом, лежа за деревьями, долго поливали их огнем из винтовок, автоматов и пулемета МГ-34. Ральф отметил про себя, что целиться в настоящем бою нет никакой возможности. И он просто стрелял в направлении русского окопа, почти наугад. Стрелял, перезаряжал винтовку и опять стрелял.

На правом фланге русских возникла суета. Солдаты видели, как вниз, через небольшую речку, в сторону деревни побежали люди в одинаковых гимнастерках цвета хаки, кто с винтовками в руках, кто без оружия. Но на левом фланге и в центре кто-то отчаянно пытался защищаться. В угаре боя трудно было понять, куда стрелять, куда бежать, чего опасаться. В пятидесяти шагах от Ральфа мелькнула пилотка, и он тут же послал туда пулю. С фронта наседали свои, пушки замолчали. В окопах шла возня, слышались крики и одиночные выстрелы. Через пять минут все было кончено. Троих пленных русских отвели в конец обоза, раненых добили. У яблоневого сада навсегда остались в сырой земле тринадцать немцев. За удирающими в сторону деревни была послана погоня. Отстреливаясь, русские ранили офицера и ушли в лес. Продолжать преследование никто не решился.

Убитых русских солдат так и оставили лежать в окопах. Оружие не собирали. Ральф только подобрал пистолет «ТТ» и с интересом осмотрел пулемет «максим», у которого, как живой, лежал, раскинув руки, красивый темноволосый парень в зеленой стеганой куртке — телогрейке по-русски.

О средиземноморском курорте больше не думалось. Ральфа подташнивало. Ныли колени, из щеки почему-то текла кровь. Колонна выстроилась и двинулась в сторону деревни. Перед ней, на небольшом отдалении, шли цепью автоматчики.

В деревню вступили, обогнув маленький пруд. Через два часа подошли два взвода СС. Проверяли каждый дом, прочесывали огороды, сады. Артиллеристы молча курили, наблюдая за действиями «тыловиков». Местные жители вели себя тихо, дети прятались под лавками и на печках. Мужчин призывного возраста и оружия не обнаружили. К вечеру все устроились на ночлег, предварительно выставив дозоры и организовав патрулирование деревни и периметра.

Солдаты одного из дивизионов надрались до свинячьего состояния. Бродили по деревне, стреляли из ружей по печным трубам. Разбуженное командование не без труда урезонило дебоширов. Одного посадили под домашний арест, пригрозив в случае рецидива отдать под трибунал или даже расстрелять на месте.

Ральф, так мечтавший о шнапсе и теплой печи, заснул на покрытой периной доске, приставленной к печи, так и не притронувшись к стратегическому запасу солдата вермахта. Еще пятеро из его дивизиона спали тут же, кто на чем. Хозяева дома — женщина средних лет, дряхлый, прокуренный старик и четверо детей — были без особых церемоний изгнаны в сарай.

Весь следующий день командование наводило в деревне порядок, выбирало старосту, разъясняло людям новые правила.

Местные жители жаловались, что из-за повреждения печных труб засорились дымоходы и печи топить нельзя. Некоторые требовали разобраться и наказать виновных.

Около полудня стало известно, что оперативной группе СС удалось схватить одного из сбежавших накануне солдат Красной армии. Он оказал сопротивление, смертельно ранил эсэсовца в живот. Злодея привели в деревню и расстреляли у здания, где раньше сидела большевистская власть. Народ согнали посмотреть на казнь. Женщины что-то несмело выкрикивали в адрес солдат — скорее всего, просили снисхождения к несчастному. Некоторые артиллеристы морщились, глядя на процесс экзекуции. Иные спокойно за ним наблюдали, вспоминая десяток своих товарищей, навсегда оставшихся там, на горке, у яблочного сада. Эсэсовцы сели в грузовик и уехали.

Про печные трубы больше никто не вспоминал. Теперь жители Хизны старались избегать контактов с новой властью.

В то первое утро в русской деревне Ральф проснулся не от крика дежурного. Начальство решило сделать послабление личному составу, учитывая драматические события, случившиеся накануне. Для многих, как, например, для Ральфа, это был самый первый бой.

Его разбудило мычание коровы в хлеву, где должны были провести ночь хозяева избушки. Через низенькое окно пробивался солнечный свет. Пахло старьем и лежалым сеном. Примерно так же, как и на чердаке деревенского дома бабушки Ральфа, где он, еще будучи ребенком, любил прятаться от обязательных патриархальных семейных обедов, сопровождаемых молитвой и нескончаемыми нравоучениями в адрес непослушного и шкодливого Мюллера-младшего. Ральф с самого раннего детства мстил родственникам за их упорное стремление приучить его к фамильному консерватизму и ханжеству. В младенческом возрасте эта месть, еще неосознанная, выражалась в нескончаемом реве по любому поводу, в итоге временно уничтожавшем в окружающих все человеческое, в том числе и безоглядную любовь к детям. Когда Ральф подрос, он водил дружбу с детьми из бедных кварталов Мюнхена и даже одно время мечтал записаться в штурмовые отряды Рема. Ему нравилось, что все, включая учителей в школе, их очень боялись. Но, разумеется, больше всего он мечтал примерить на свои худенькие плечи легендарную коричневую форму.

Мюллер встал со своей лежанки у печи, взял китель, бросил взгляд в угол хаты, где под иконой висели выцветшие фотографии мужчин в военной форме. Ему почудилось, будто мужчины с фотографий глядят на него строго, совершенно чужими, не немецкими глазами. Ральф отвернулся и вышел в сени.

В сенях стояло ведро с водой, а рядом, пошатываясь, его сослуживец Зигфрид Рейнвальд жадно пил воду из алюминиевого ковша.

— Доброе утро, герр Мюллер, — прохрипел Зигфрид. — Спали нормально?

— Дай-ка глотнуть, — проигнорировав иронию в голосе быкоподобного Зигфрида, Ральф отобрал у него ковш.

Ледяная вода обожгла горло. Ральф стал пить осторожно, маленькими глотками, попутно изучая окружающую обстановку. Бревенчатые стены в несколько слоев обклеены пожелтевшими газетами. На страницах большей частью красовалось усатое лицо большевистского диктатора. Деревянный разделочный стол, накрытый потертой скатертью с кружевами, стеклянная банка с ножом, гнутыми вилками и большими ложками, тоже гнутыми, несколько гвоздей у массивной двери с железным запором — вот и весь интерьер. На одном из гвоздей висел старый пастуший кнут.

— А где остальные? — от свежей воды и утренней прохлады Ральф начал просыпаться.

— Кто где. Разошлись по другим домам. Мы тут теперь одни будем жить. Не слыхал, румыны или мадьяры вчера стреляли полночи, потом дом подожгли. А ты спал и все пропустил.

Зигфрид протянул руку за кружкой. Ральф кружку отдал.

— Да? Я бы их не брал на войну. Пусть в поле работают или вагоны грузят. Вчера я их вообще не видел там, на холме.

— Они патроны берегли для печных труб, Ральф. А может, это наши были, кстати, я мог перепутать.

— Да… Главное, что не мы с тобой, Зигфрид. Пока до первобытного состояния не докатились. А где русские? Тут женщина какая-то была с детьми…

— Что, скучно, Ральф?

— Нет. Надо ведь установить контакт с местным населением. Мы же не СС.

— Мы не СС, но это тебе не Италия и не Франция. Это даже не Африка, Ральф. Потому что в Африке дикари — они ведь и по виду дикари, а эти выглядят почти как мы. Сегодня контакт, думаешь, культуру им несешь, а завтра они тебе пулю в спину или гранату под подушку. Да и воруют, говорят. С этими деревенскими надо строго. Мало тебе вчерашнего? Просто ты хорошо отделался, вон, только царапина, а Кристоф, а Герхард? Мы ж с ними еще вчера вино бегали пить в Вентимилью, а их уже сутки русские червяки жрут.

— Зигфрид, это война, люди-то при чем? Вчера солдаты были… Хотя какого черта им надо было тут окопы рыть и умирать, когда войне скоро конец?

— А зачем им теперь жить? Рабская жизнь… Мне бы такая жизнь была ни к чему.

— Пойду поищу хозяев.

— Ты теперь тут хозяин, Мюллер.

— Вот уж спасибо, хозяин хлева — это не для меня. Сплю и вижу, как бы опять очутиться дома, в Ландсхуте.

— Иди-иди, только винтовку захвати. Заодно погляди, что у них с провиантом. Мяса хочется или курицу какую-нибудь. Пусть бабушка твоя приготовит нам. Возьми, что ли, консервов ей отдай и шоколад детям. До вечера можем отдыхать. Дежурство наше с тобой с десяти. Жетоны получаем в комендатуре, я все узнал.

Ральф открыл скрипучую дверь, постучал каблуками по свежевыстроганным ступенькам крыльца. Напротив, около пруда, стоял грузовик с прицепленной к нему зачехленной пушкой. Рядом с ней взад-вперед прохаживался вооруженный винтовкой солдат, поглядывая на стайку гусей, щиплющих редкую пожелтевшую траву. Ральф поискал взглядом уборную, обнаружил ее, а также новый медный умывальник, прикрученный к ограде большого сада, за которой виднелись созревшие яблочки и вишни. Из сарая напротив вышел мальчишка лет пятнадцати. Остановился. Недобро как-то посмотрел на Ральфа и попытался спрятаться в огороде.

— Эй, ты, ну-ка подойди сюда! Ком, ком!

Ральф знал, что парень не понимает его, но жесты должны были все объяснить. Парень медленно подошел, руки в карманах брюк цвета хаки. Рубашка навыпуск.

— Как зовут тебя? Где фатер, отец где?

«А впрочем, зачем мне знать, как его зовут?» — подумал Ральф.

Но парень ответил, по-русски:

— Коля зовут меня, а фатера ваши убили под Ржевом, гады…

— Колья — это твое имя? Карашо. Das ist gut, — сказал Ральф, после чего попытался объяснить, снова жестами, что он голоден и пора бы уже накормить постояльцев. Коля явно не понимал или не хотел понимать желаний Ральфа. Он тупо глядел на ефрейтора, бросал взгляд на винтовку. Из сарая вышла женщина в коричневой кофте и длиннющей юбке. Видимо, мать этого самого Коли. Остановилась на секунду, потом несмело подошла к ним.

«И вовсе никакая она не бабушка, как Зигфрид считает, — подумал Мюллер. — Но с этой манерой одеваться, с этими вечными платками, не разберешь».

— Мам, немец есть просит, че делать? — спросил женщину Коля.

— А шут его знает. Вон, гуся ему своего отдай.

— Гуся, мам, не отдам. Жалко.

— Отберут. Ты не дуже-то губы раскатывай.

— Не отдам гусей и все. Тоже мне хозяева! Нашим «лесничим» не отдал, и этим не дам.

— Не кричи ты, ради бога, дурной… Все одно — кто-нибудь заберет. Не поймешь, кого теперь бояться. Наши вон убегли, а этих понаехало до шутовой матери.

Ральф чувствовал, что русские обсуждают его просьбу, но ничего не понимал. Пожалуй, кроме одного: мальчишка вел себя слишком задиристо. Такого не приручить. Женщина то и дело поправляла цветастый платок, качала головой, смиренно скрещивала руки на груди. Ему все это надоело.

— Курицу, гуся, что хочешь, фройляйн, приготовь, и быстро, — Ральф повысил голос и добавил на смеси русского и немецкого: — Кушевать еду. Битте. Яйки, кура, сало. Комунистен капут. Матка, шнеллер!

Тут со стороны прудика донесся отчаянный гусиный гогот. Процесс установления контакта с местным населением был прерван сколь позорной, столь и комичной картиной: два солдата, побросав оружие, преследовали гуся, который с упорством и ловкостью, достойными спортсмена-олимпийца, уходил от погони. Ральф, было, собрался позвать Зигфрида, чтобы тот немного развлекся, но тут, неожиданно для всех, Коля метнулся к пруду, загнал всех гусей в воду, сам прыгнул вслед за ними и, что-то выкрикивая в адрес солдат, каким-то чудом собрал вокруг себя всех птиц, которые теперь и не думали вылезать на берег.

Поначалу солдаты смеялись, но, осознав тщетность попыток выманить мальчишку с гусями из пруда, рассердились не на шутку.

В одном из солдат Мюллер узнал румына Антонеску. Другой, баварец, как и Ральф, схватил винтовку. Целился в парня, издавал звуки, имитирующие выстрел. Мать Коли, причитая, бросилась к пруду, видимо, пытаясь урезонить сына.

— Уйди, мать, — буркнул Коля.

Пацан не хотел отдавать гусей немцам и оставался в воде — то ли полагая, что таким странным способом сумеет их защитить, то ли решив погибнуть вместе с ними.

Парня вытащили из пруда силой. Он что-то кричал, отбивался. Гусей забрали всех. Явился комендант, от него за десять метров несло шнапсом. Пришел выбранный вчера староста — неприметный человек, при виде которого мать Коли прошептала что-то похожее на «воробей». Коля зло озирался по сторонам. Ральф стоял рядом, мрачно наблюдая за происходящим.

— Расстрелять его, — коротко приказал комендант и, обведя взглядом толпу солдат и жителей деревни, отрывисто бросил: — За сопротивление законной власти. Эй, кто тут… Мюллер! Выполнять!

«Я? — Ральф не поверил своим ушам. — Почему я?»

— Но, герр гауптман, это не по моей части. Простите, это тыловые…

— Молчать, Мюллер! Хочешь, чтобы завтра они у тебя на голове отплясывали свои дикие танцы? Выполнять приказ, а то я тебя сейчас самого пристрелю. Курортники… К окопам его, на холм. Доложить исполнение.

Капитан Грубер, похоже, искренне и самозабвенно ненавидел всех новобранцев, и вдвойне тех, кто из бюргерских семей, да еще прибывших на Восточный фронт прямиком с итальянской Ривьеры.

Видимо, мать Коли поняла, что происходит. Она побледнела и стала медленно оседать на траву. Парнишку толкнули к Ральфу. Мюллер зачем-то передернул затвор, произнес тихо:

— Ком.

В смысле «пошли».

Ральф отметил про себя, что парень держится молодцом. Его била дрожь, но в целом, для человека, которому жить осталось от силы пятнадцать минут, вел себя достойно. А может, это вошедшее в поговорку русское отчаяние? Впрочем, никакое оно на самом деле не русское. Если бы Ральф собрал сейчас в один комок все свои эмоции и мысли, всю свою солдатскую тоску по дому, беспросветную, вызывающую почти физические страдания, обостренные чуждым пейзажем, он и сам бы полез под пули, не сожалея и не тревожась.

Они дошли до яблоневого сада, перебрались через мелкую речушку, поднялись на холм, туда, к окопам, где под ракитами лежали неубранные трупы русских солдат.

Ральф все уже для себя решил. Убивать пацана он не станет. Коля про это не знал. Он встал на краю окопа, косясь на окоченевшие серо-зеленые силуэты убитых на дне и на бруствере.

Над местом боя витал тяжелый дух смерти.

Мюллер вскинул винтовку. Парень вздрогнул, потом, когда раздался выстрел, вздрогнул вновь, понял, что жив, и уставился на Ральфа.

— Беги! — Ральф жестами объяснил мальчишке, что надо бежать.

Коля перепрыгнул через окоп и рванул в сторону пилорамы. Оглянулся дважды. Ральф направил на него винтовку, поймал на мушку удаляющийся силуэт. Еще метров пятьдесят, и в него будет не попасть.

«Это не предательство, если я отпущу его к чертовой матери, — думал Ральф, продолжая целиться в русского мальчишку. — Капитан напился, меня недолюбливает, гусей все равно отняли… За это парню умирать? Пусть идет. Капитан проспится, парень вернется в деревню, они там все на одно лицо — никто ничего не узнает. Все. Думаю, своего-то гуся я заслужил».

Мысль о гусе словно вернула Ральфа к жизни. Даже вид убитых русских уже не смущал ефрейтора. Ральф развернулся и быстро зашагал вниз, мимо яблонь и ракит, по сбитым пулями веткам, через речушку, в дом к матери неубитого им Коли.

Колина мать встретила его у дома. Что-то бормотала, плакала, не пускала Мюллера в дом.

Он огляделся по сторонам:

— Жив твой сын, не шуми. Жив.

Ральф, как мог, жестами объяснил, что Коля ушел в лес. Даже изобразил бег с помощью двух пальцев. Поняла она или нет, но в глазах затеплилась надежда. Она еще что-то говорила, но Ральф, отстранив ее, вошел в дом, попутно хватил из ведра полковша воды, оглянулся и увидел, что мать поспешила в сторону холма. Проверить, действительно ли ее сына нет среди убитых…

Зигфрид сидел у окна, чистил небольшой тряпочкой губную гармошку. Играть он на ней не умел, носил в качестве талисмана.

— Как успехи, Мюллер? Подстрелил партизана?

— Он убежал.

— То есть?

— Убежал, скрылся в лесу. Да бог с ним, может, оно и к лучшему.

— Конечно, к лучшему. Он теперь знает, сколько в деревне пушек и тягачей и какие красавцы и добряки поселились у него в доме. Их можно голыми руками взять… Ты просто отпустил его. Для тебя, Ральф, война — это многообразие выбора, а не приказы начальства.

— Тебе-то что? Иди, расскажи Груберу.

Мюллер плюхнулся на перину у печи. Уставился в потолок. Зло отмахнулся от огромной мухи, сделавшей попытку совершить посадку ему на нос.

— Да мне все равно. Ты только благодарности от большевиков не жди, ладно? Парень этот при случае тебя пристрелит с удовольствием, без угрызений совести.

— Другими словами, не будешь докладывать?

— Да пошел ты к черту, Мюллер…

— Это хорошо, потому что парень вернется, куда ему деваться?

— К партизанам. С ними и вернется. Все, хватит. Пока ты совершал на холме нравственный подвиг, я отобрал у провиантмейстера парочку гусей. Предлагаю отметить счастливое избавление маленького варвара от смерти.

Коля действительно вернулся дня через три. Мать была вне себя от счастья. Капитан продолжал пить и ничего не заподозрил. Он вообще в эту часть Хизны нечасто заходил. В течение трех дней в маленькой хате у пруда царило полное взаимопонимание и дружба между народами. Мать пекла для немцев неплохой хлеб из муки, пополам смешанной с картофельными очистками, поила молоком. Ральф поделился своими консервированными запасами. Коля просто не показывался. Благодарить Мюллера не пытался. Видимо, это у русских не принято.

Идиллия продолжалась вплоть до нелепой гибели Ханса. Его, собиравшего яблоки, подстрелил из охотничьего ружья какой-то сумасшедший старик. Старика убили, а дом сожгли вместе со всеми, кто в нем находился в ту минуту. В память о Хансе Ральф решил дружбу с русскими прекратить. Вел себя сурово, подчеркивая свое превосходство и власть. Однако не смог переусердствовать — хорошее воспитание не позволяло.

С тех пор прошло два месяца.

Сейчас Ханс лежал в занесенной снегом могиле на опушке леса, под деревянным крестом с надписью «Погиб за Великую Германию». Румын продолжал чистить орудие с настойчивостью дятла. Мюллер опять закрыл глаза, но райские картины родной Баварии больше не возникли.

Какими наивными они были в тот день, когда приняли первый бой там, на холме, под ракитами! Идиоты. А потом радовались, что Москва уже в кольце, потому что взят город Клин… Никто даже не знал, где он находится, этот чертов Клин.

«Боже! Это было так давно… Наверное, в прошлом веке. А теперь кольцо прорвано, кто не убит, тот замерз. Не сегодня-завтра мы, того и гляди, начнем отступать дальше на юг или юго-восток. Потому что скоро сюда, из Сибири, Ирана и с Кавказа, придут свежие русские части в валенках и тулупах, и многим настанет крышка. Война-то, конечно, не проиграна, но вот домой теперь точно не скоро. А когда? Только одному Богу известно. Помолиться бы по-человечески. Но негде…»

Вчера капитан попросил Ральфа и Зигфрида быть у комендатуры в одиннадцать вечера. В полной экипировке. Зачем? Узнаете, мол, в одиннадцать вечера. Капитан круто изменил свое отношение к «курортникам» после нескольких стычек с партизанами, в которых Зигфрид и Ральф вели себя как настоящие герои. В первый раз им просто повезло — вовремя среагировали, будучи в охранении, а потом, преследуя уходящих в лес диверсантов, многих застрелили. Для Ральфа дело несложное. Отец с малых лет брал его на охоту. Мало кто из сослуживцев Мюллера мог похвастаться таким же незаурядным умением класть пули точно в цель.

Все последующие стычки проходили менее стремительно и с переменным успехом. Но капитан двух товарищей приметил и больше не придирался.

— Послушай, ты долго будешь сходить с ума с этим лафетом?

— Господин ефрейтор, поскольку мне больше нечем заняться, я занимаюсь чисткой орудия. Не надо?

— Надо. Продолжайте, Антонеску.

«Бесполезно, — вздохнул Ральф. — Пусть лучше этот кретин чистит лафет, чем лезет к мирным жителям и стреляет по пустым банкам на заборах».

В девять вечера произошла смена караула. Ральф отправился «домой». У расположенной на краю деревни хаты курил самокрутку местный паренек лет двенадцати, не старше. На Ральфа глянул мельком, опустил глаза.

«Знает, что скоро уходим», — подумал Ральф и ускорил шаг.

Антонеску, вышагивающий рядом, направил на паренька винтовку: «Пух-пух» — и засмеялся. Весело.

— Ванька, давай домой быстро, куришь опять, охломон? Так бы убила, черта!..

Паренек бросил самокрутку под ноги и заспешил в хату, повинуясь приказу матери…

Где-то, километрах в двадцати, грохотала артиллерия — линия фронта перемещалась все дальше от Москвы и ближе к Хизне.

Зигфрид был в доме. Пил чай и курил сигарету. В углу, под образами, валялся китель, сапоги и толстые шерстяные носки. Сверху был аккуратно положен автомат.

Входя в хату, Ральф сильно ударился лбом о притолоку. Это происходило через раз, и лоб Ральфа уже привык к подобным неожиданностям. Ефрейтор даже не поморщился.

Не глядя на Мюллера, Зигфрид проговорил:

— Меня этот дверной проем уже давно выводит из себя. Наверное, моя голова стала в два раза больше с тех пор, как мы сюда притащились…

— Я не понимаю, почему нельзя было сразу сделать дверной проем повыше и пошире?

— Да это дом просто осел… Слышал сегодня, что в соседней деревне айнзацкоманда многих жителей в колодец покидала и гранатами забросала колодец… Говорят, что так было.

— Как это возможно? Всех жителей… — Ральф опешил. — Они все были партизанами?

— Ну, Ральф, это же СС. А эти стреляют потом в нас в огородах. Ничего удивительного.

— Скорее бы все кончилось. Скорее бы… Домой хочу, отсюда из этой страны. Да… Не знаю, какими мы будем дома… А как ты думаешь? Все будет, как прежде, Зигфрид?

Зигфрид отхлебнул чай, сморщился:

— Горячий… И невкусный. Да, Ральф, все будет, как прежде. Но мне кажется, домой мы с тобой вернемся нескоро или не вернемся вообще. Пора к этому привыкнуть.

— Прекрати, Зигфрид. Ничего нельзя спросить, — Ральф даже слегка обиделся и, усевшись на «любимую» перину у печи, уставился в стену.

— Мюллер, ну чего ты дуешься? Вот послушай: мне возвращаться некуда. Я только в Лигурии себя человеком почувствовал, впервые в жизни, тебе это понятно?! Нет, я не завидую твоей благополучной семье… Но у меня до Италии была не жизнь, а… собачья жизнь у меня была. Почти как сейчас. Только водки было меньше и стрелять не из чего, когда припрет. Тебе есть к чему стремиться, есть что помнить… А я просто буду плыть по течению, и будь что будет.

— Что будет сегодня в одиннадцать, у капитана?

— Вылазка, разведка — не знаю. А по мне так все одно лучше идти, чем ждать, пока партизан через трубу гранату швырнет тебе в койку. Хоть с этим ты согласен?

— С этим я согласен. Вчера обстреляли караул из леса. По-моему, кто-то из деревни снабжает партизан едой. Раньше такого не было. Чувствуют, что нам скоро уходить.

— Наверняка. Раньше-то, помнишь, староста приводил к гауптману женщин, которые просили охраны от партизан ночью. Жаловались, что те приходят и все забирают без спросу.

— Мы тоже не спрашиваем.

— Сравнил! Мы ведь оккупационная часть. Имеем право. А те, лесные тролли, свои все-таки, — Зигфрид замолчал, но через минуту оживился: — Ты не читал газету сегодня? Привезли почти свежую «Франкфуртер цайтунг». Смотри, что пишут… Так… тут про то, что противник двинул против наших тяжелые танки Т-28… А, вот! Слушай: «Подтянутые для борьбы с танками 50-миллиметровые орудия не причиняли “краснозвездным черепахам” никакого вреда». Ты слышишь, «краснозвездным черепахам»! Я бы так никогда не написал. Ладно, дальше: «Тогда к танкам сзади подбегали отчаянные парни с бутылками, обливали их бензином и поджигали выстрелом из ракетницы». И вот еще, мое любимое место: «Один из командиров забрался на танк, разбил топором пулемет, так, что тот не смог больше стрелять, выстрелил из пистолета в смотровую щель, а потом поджег танк». Вот это жизнь, Ральф, не то что здесь в деревне! Какое-то сплошное геройство… Интересно, этим историям верит хоть кто-нибудь?

— Бред собачий… Ну, дети-то верят наверняка. Дамы, опять же…

— А я, кстати, тоже вот думал, что теоретически возможно… Разве что…

— Зигфрид, не сходи с ума. Такое можно сотворить только с уже подбитым танком. Мне больше всего понравилось про топор и пулемет. Что это за топор такой, а? Волшебный?

В комендатуре кроме капитана Грубера их ждали трое незнакомцев (один из них — офицер) с холеными «столичными» физиономиями. За окном рычал двигатель полугусеничного бронетранспортера, приписанного к дивизиону. Но в кабине грелся водитель, которого Ральф с Зигфридом раньше в деревне не встречали. Мороз на улице был градусов восемнадцать, не меньше. Русский декабрь. Хотя этой зимой бывало гораздо холодней.

— Они? — майор с манжетными лентами с надписью Grossdeutschland — «Великая Германия», которые обозначали его принадлежность к отборной части вермахта, обратился к Груберу, глядя на Зигфрида и Ральфа, вытянувшихся по стойке смирно.

— Так точно. Солдаты надежные, проверены в боях. Со службы освободились, живут в одном доме. Соседей из наших нет, — четко отрапортовал капитан.

— Хорошо. Сообщаю вашу задачу. Необходимо сопроводить бронетранспортер с гражданскими лицами в место, которое будет вам мною указано. Обеспечить охранение бронетранспортера и гражданских лиц и их возвращение к точке отправления, то есть сюда. Надеюсь, все ясно, солдаты?

— Так точно! — хором ответили Ральф и Зигфрид, абсолютно не понимая, что происходит.

В кузове бронемашины помимо Ральфа и Зигфрида поместились капитан, двое мужчин в теплых лыжных альпийских куртках красного цвета с капюшонами и один солдат в серой форме СС с винтовкой. Старший офицер со «столичным» лицом сел в кабину.

Ехали вдоль деревни, потом свернули налево, двинулись вверх, оставив позади огороды и картофельное поле. Через километр бронетранспортер съехал с дороги и на малой скорости двинулся в сторону леса. Миновали старое кладбище. Ральф поежился при виде выбеленных морозом оград и деревянных крестов. Еще через пару километров бронетранспортер остановился у лесной чащи. Лес, таинственный, опасный, угрюмо встал перед ними непроходимой стеной.

Из кабины бронетранспортера вылез офицер, еле слышно скомандовал, обращаясь к капитану и Зигфриду:

— Охранять бронетранспортер. Ждать нашего возвращения и дальнейших команд. Если будет шумно, не обращайте внимания.

Ральфу он жестом приказал следовать за ним.

Штатские с трудом придвинули к краю кузова тяжелый ящик, до этого служивший им скамейкой. Эсэсовец спрыгнул на землю, вытащил из кузова три лопаты, вытянул оттуда же тяжеленный лом, а после попросил Ральфа помочь подхватить ящик.

Они направились в лес. Впереди шел офицер. Следуя за ним, Ральф и солдат СС несли ящик, на который были уложены лопаты. Колонну замыкали двое гражданских в альпийских куртках. Эти куртки никак не вязались ни с пейзажем, ни с обстоятельствами. Гражданские заметно отставали, то и дело проваливаясь по грудь в снежной вате.

Лишь только странная процессия отошла шагов на сто, Зигфрид предпринял попытку завести разговор с водителем бронемашины, который вылез из кабины проветриться. Спрыгнув на землю, Зигфрид стянул зубами шерстяную варежку, извлек из кармана пачку сигарет, закурил, протянул пачку водителю:

— На, покури, так ждать веселей. Это у тебя за что?

Зигфрид показал пальцем на красующийся на левой стороне мундира солдата посеребренный нагрудный знак Nahkampfspange — «За ближний бой» — в виде связки дубовых листьев.

— Спасибо за сигарету, — ответил солдат, аккуратно доставая из протянутой пачки аппетитную белую трубочку. — В общем-то, ни за что. Просто целый месяц провел на передовой и пару раз был в русских окопах. Холодно сегодня…

Солдат нервно застегнул шинель. Да, было что-то в нем не совсем привычное. Вроде человек бывалый, фронтовик. И знак даже есть. Но Зигфрид готов был поклясться, что если этот парень и воевал, то уж точно на каком-то другом фронте. Потому что видом своим и поведением он никак не походил на простого фронтовика — бывалые это чувствуют за версту.

— Холодно, — повторил солдат и вроде бы даже приветливо посмотрел на Зигфрида.

Тут только стало заметно, что у парня здоровенный кровоподтек на лбу.

— Ну ты даешь! — Зигфрид усмехнулся, затягиваясь привычным солдатским табаком. — А что, вчера было тепло или позавчера? Ну, ладно, не обижайся, просто эта зима, снег… Такое ощущение, что тепло уж никогда больше не будет.

— Да, разве что опять в кабину залезть… Там пока еще тепло. Герр гауптман, полезайте в кабину, а мы уж после вас по очереди будем греться.

— Что ж, мысль здравая, солдат. А что у тебя с головой, ранили?

— На самолете полетал, господин капитан, долго рассказывать, в общем.

— Ну, раз долго, так и не рассказывай.

— А про русские окопы тоже не будешь рассказывать? Мне вот очень интересно, как они в рукопашном, легко их одолеть или не очень? — подал голос Зигфрид.

Солдат сделал вид, что не слышит вопроса.

Через минуту капитан уже дремал в кабине бронемашины. Рядом с ним сидел водитель. Зигфрид покорно мерз снаружи в качестве часового, планируя после, когда придет его очередь, отогреться от души.

…Он бросил взгляд в сторону леса, увидел вдали справа кладбищенские кресты и невольно отвернулся.

«И почему люди так боятся кладбищ в темноте? Все это предрассудки, — рассуждал Зигфрид. — Ночью боятся нечистой силы, да и днем не лучше: человек тут же поневоле представляет, что и после него этот снег не исчезнет, кто-то вновь будет, например, сторожить проклятый бронетранспортер, а он будет валяться в земле, никому не нужный, забытый, некрасивый. Черт возьми, все умрем. Только бы не здесь, а ближе к дому. Нет, еще лучше — дома, в постели, лет в 90 минимум, не жалея ни о чем. А пока я бы не отказался лечь под одеяло с девчонкой…»

Зигфрид тяжело вздохнул и потянулся за сигаретами.

Стало совсем холодно. Уже минут тридцать он охраняет бронетранспортер. Все силы вытянул безжалостный русский мороз! Пора проситься в тепло.

Зигфрид отметил про себя, что сегодня в голову лезут непривычно сложные мысли. В последнее время ни о чем существенном не думалось. Просто сидишь, прижимаешь к себе автомат, разглядываешь его — затвор, магазин, мушку — мыслишь: «Вот затвор, магазин, сапоги мои. Снег». И даже уже не тоскливо, как раньше. Впрочем, этим страдает чертов романтик Ральф.

«Да… Привыкли мы вот так жить. Все время вместе. Война кончится, будем друг друга вспоминать и скучать. Я, конечно, сразу женюсь, причем сейчас мне абсолютно все равно, на ком… Лягу с женой на широкую кровать с пуховыми подушками да и… назову ее по ошибке Ральфом…»

Мысли эти неожиданно принесли покой и тепло душе Зигфрида. Он вопреки всему поверил, что придет время и его война действительно кончится. И тогда он заживет опутанной утренней негой жизнью, пахнущей травой, пивом и свежим хлебом. Только что испеченным, теплым хлебом…