Суер-Выер и много чего ещё Коваль Юрий

Глава LXXVII

Мадам Френкель

Только мадам Френкель не выбила зорю.

Она плотнее закуталась в своё одеяло.

– Это становится навязчивым, – недовольно шепнул мне наш капитан сэр Суер-Выер.

– А чем ей, собственно, ещё заниматься? – сказал я. – Делать-то больше нечего.

– Могла бы вязать, – предложил Кацман, – или штопать матросам носки, всё-таки хоть какой-то смысл жизни.

– Штопать носки! – воскликнул Суер. – Да кто же согласится на такой смысл жизни?!?!

– Есть люди… штопают, – задумался Пахомыч, вспоминая, видно, родное Подмосковье. – Штопают и шьют… но, конечно, не на такой разболтанный экипаж! – И Пахомыч в сердцах грохнул кулаком по крюйт-камере.

– Чего она тогда вообще с нами увязалась? – сказал Кацман. – Куталась бы на берегу!

– На берегу многие кутаются, – сказал я. – На берегу кутаться не так интересно. Другое дело – океан, «ЛАВР», свобода! Здесь всё приобретает особый звук, значение, прелесть! На берегу на неё и вниманья никто бы не обратил, а здесь мы каждое утро прислушиваемся: как там наша мадам, кутается ли она в своё одеяло?

– Я, вообще-то, не собирался прислушиваться ко всяким таким делам, – поморщился Суер, – и вообще не хотел брать её в плаванье. Мне её навязали, – и капитан нелицеприятно посмотрел мимо меня куда-то в просторы.

– Вы смотрите в просторы, капитан, – сказал я, – но именно просторы подчёркивают всю прелесть этого бытового и тёплого смысла жизни. Огромная хладная мгла – и маленькое клетчатое одеяло. Я её навязал, но навязал со смыслом.

– И всё-таки, – сказал Суер-Выер, – мадам не очень нужный персонаж на борту. На острове Уникорн она, конечно, сыграла свою роль, а в остальном…

– Я не согласен с вами, сэр, – пришлось возразить мне. – Она сыграла свою роль, когда впервые закуталась в своё одеяло. Впрочем, если хотите, выкиньте её вместе с одеялом.

– Такой поступок не слишком вяжется с моим образом, – поморщился капитан. – Я и ложного-то Хренова выкидывал скрипя сердцем. Не могу-с.

– А я вам помогу, – предложил я, – и просто вычеркну её из пергамента.

– Не надо, – покачал головой старпом. – Пускай себе кутается. Кроме того, она и носки мне штопала пару раз. А вам, лоцман?

– Да что там она штопала! – возмущённо воскликнул лоцман. – Подумаешь! Всего один носок! И то он на другой день снова лопнул!

– Лопнул?

– Ну да, кэп, – заныл лоцман. – У всех рвутся, а у меня лопаются.

– Заклеивать их никто не обязан, – сказал капитан. – Но если у всех рвётся, а у вас лопается, то и мадам имеет право на собственный глагол.

И мадам, надо сказать, Френкель сей же секунд не преминула воспользоваться своим глаголом, то есть ещё плотнее закутаться в своё одеяло.

Глава LXXVIII

Остров особых веселий

Остров, к которому мы подошли поздним июльским вечером, показался нам уже открытым.

– Какой-то у него слишком уже открытый вид, – раздумывал Кацман, – сильно на Валерьян Борисычей смахивает. К тому же и долгота, и широта совпадают, а вот воркута…

– Что воркута? – недовольно спросил капитан.

– Воркута не та, – сказал лоцман. – Это другой остров. Ну что, кэп, будем открывать?

– Не тянет, – честно сказал Суер-Выер. – Жаль, что по воркуте не совпадает. После острова нищих я новых островов побаиваюсь, во всяком случае острова особых веселий не жду.

– Видна какая-то сараюха вроде бунгало, – сказал Пахомыч, разглядывая остров в дальнобитное пенсне, – заборчик, садик, лупинусы. А вдруг, сэр, там за заборчиком особые веселия? А? Я знал в Тарасовке один заборчик. Похож!

– Участок в шесть соток, – сказал капитан. – Знакомая картина… ну ладно, давайте открывать.

Мы сошли на берег, открыли остров и прямиком направились к лупинусам и сараюхе-бунгало. Постучались – внутри молчок. Заглянули в дверь – ёлки-палки! Веселия!

Повсюду на шкафах и столиках стояли разные веселия:

виски,

пиво-помидоры,

индейка в банке,

водка,

спелые дыни и ахмадули,

фисташковые фишки,

маринованные полубакенбарды,

вилы рубленые,

фаршированные бахтияры,

соль,

куль,

фисгармонь.

У стенок имелись две по-матросски заправленные опрятные койки. У каждой – тумбочка, на ней графинчик, бритвенный прибор в гранёном стакане.

Над подушками – фотографии родителей и девушек с надписью «Привет с курорта». Висели и фотографии самих койковладельцев: на одной – бравый лётчик и надпись «Над родными просторами», на другой вытянулся во фрунт гвардеец, вокруг которого вилась надпись «Отличник боевой и политической подготовки».

– Веселия! – воскликнул лоцман. – Но где же хозяева?

– Видно, вышедши, – молвил Пахомыч. – Можно бы выпить пару пива за их счёт, да фрукты на фото унылые, такие могут и по шее накостылять.

Мы вышли из сараюхи, побродили по лупинусам и уже отправились к шлюпке, как вдруг услышали позади:

– Эй, мужики, вы кого ищете?

Из бунгало выглянул низенький плотный господин с очень и очень грязным лицом. За ним виднелся и второй – мордастый, с харею никак не чище первой.

– Мы ничего не ищем! – крикнул в ответ лоцман. – Мы просто открываем новые острова. Хотели было ваш остров открыть, да хозяев не нашли.

– А мы-то думали, что вы каких-то особых веселиев ищете.

– Да нет, мы веселий не ищем, мы только острова открываем.

– А то, если вы веселиев, так мы можем устроить.

– Да не надо нам никаких веселий, мы просто острова открываем, хотели было ваш остров открыть, да хозяев не нашли.

– А нас дома не было.

– Мы стучались, а в доме пусто.

– Э-ке-ке! – засмеялись грязномордые. – Конечно, пусто. Мы ведь только что из подпола выползли. Заходите рюмку осушить.

Глава LXXIX

Осушение рюмки

Рюмку осушить нам всегда хотелось, но с этими господами не тянуло.

– На язву, что ль, сослаться? – шепнул лоцман.

– Вы там на язву-то особо не ссылайтесь, – крикнули гряземордые. – Идите знакомиться и рюмку осушать. А не пойдёте – устроим особыя веселия!

– Нас, в конце концов, четверо, – шепнул лоцман, – а их двое. Справимся в случае чего.

– Вы ошибаетесь, – сказал Суер. – Всё по-другому. Их двое, а нас – ни одного. Но рюмку осушать придётся. Как бы только вместе с рюмкой не осушить и чего другого.

– Чего же, сэр?

– Осушается, в принципе, всё, – сказал капитан. – И особенно – души.

Мы вернулись к сараюхе, стали знакомиться.

– Жипцов, – представился один.

Другой:

– Дыбов.

– Жебцов или Жопцов? – спросил вдруг лоцман.

– Жип… Понял меня? Жип.

– Понял, понял, – струсил Кацман.

– Ну… надо… рюмку осушать, – туго проворотил Дыбов. – Сейчас мы морды вымоем, а вы пока разливайте.

Я взялся за разлив водочки по рюмкам – для меня это привычное и приятное дело – и благородно разлил по семьдесят пять, не промахнувшись, надеюсь, ни на миллиграмм.

– Розлито профессионально, – одобрил Жипцов. – По булькам льёт. Ты не с Таганки?

– Эх, Жипцов, Жипцов, – ответил я. – Рюмочную в Гончарах помнишь?

– Э-ке-ке! – засмеялся Жипцов. – Слышь, Дыбов, это свои, да к тому же ещё живые. Давай селёдочки с картошкой отварной.

Дыбов начистил картошки, разделали пяток селёдок с молоками, лук, постное масло, выпили. Я тут же налил по сто.

– Ну – таганская школа! – восхищённо сказал Жипцов. – Всё правильно, по норме.

И я тут же налил снова по семьдесят пять.

– Всё, керя, – сказал Жипцов, – с тобой всё ясно. Лей под беседу.

– Это уж кому как по ндраву, – согласился Дыбов.

Выпив и помывши морду, Дыбов несколько оттаял и на нас смотрел уже помягче, всасывая длинную бело-розовую селёдочную молоку. Надо отметить, что, несмотря на довольно усердное отмывание морд, ни Жипцову, ни Дыбову отмыть их до конца как-то не удалось. Земля грубо въелась в их кожу, в каждую поринку и морщинку. Мне было любопытно, отчего это так.

– Ну у тебя и кожа на роже, – сказал я Жипцову на таганских правах. – Дурьскипидаром её надо мыть или кашинской минеральной.

– Мыли, – сказал Дыбов. – Это профессиональное.

– Что же это у вас за профессия такая? – робко полюбопытствовал Кацман. – Не шахтёрская ли?

– Э-ке-ке! Ке-ке! – засмеялся Жипцов. – Слышь, Дыбов? Ты чего? Не шахтёр ли?

– Навроде шахтёра, – выпил Дыбов, всасывая другую молоку, ещё розовей и белей первой. – Я скорее навалоотбойщик.

– Э-ке! Э-ке! – икал своим дурацким смехом Жипцов. – У него только забоя нету – один отбой.

– Всё-таки нам немного непонятно, – сказал сэр Суер-Выер, – кто вы по профессии. Ясно, что вы смеётесь над нашим незнанием. Наверно, это секретная специальность?

– Да нет, что ты, – отвечал Жипцов, – никакого особого секрета нету. Специальность необычная, но прибыльная, хорошо платят, а вот этот домик на острове – вроде нашего дома отдыха, всё бесплатно, тут мы с Дыбовым и отдыхаем.

– И какая же у вас работа?

– Нелёгкая, керя, непростая… мертвецов допрашиваем… прямо в могилах.

– Вот так-с, – подвёл итог капитан. – Вот до чего нас доводит неуёмная жажда открывания новых островов.

– А также осушение рюмки, сэр, – добавил Пахомыч.

Глава LXXX

Рюмочка под беседу

Пожалуй, мы не так уж сильно были потрясены странным объявлением Жипцова и, возможно, даже предполагали, что такие профессии и должности существуют, но столкнуться с ними до поры до времени не ожидали и думать об этом не решались.

– И что ж, всех-всех допрашиваете? – спросил лоцман.

– Э-ке-ке! – засмеялся Жипцов, и беседа потекла плавно, осушение рюмки совершалось исправно, и я наливал уже то по пятьдесят, то по тридцать. По таганским законам пустые бутылки ставил на пол.

– Да нет, не всех, – рассказывал Жипцов, – а только кого Жилдобин прикажет. Жилдобин у нас начальник. Как прикажет – мы и ползём, я спрашиваю, а уж Дыбов старается.

– Как же это ползёте? – невольно удивился старпом. – Отсюда?

– А чего? Прямо отсюда и ползём. Через этот погреб.

– Так вода же кругом! Океан!

– Э-ке-ке! – засмеялся Жипцов. – Под окияном тоже мать-сыра-земля. Под окияном и приползём: хушь – в Мытищи, хучь – в Таганрог. Мы на это скорые. Конечно, далеко ползть бывает неохота, но – приходится. Мы-то больше по Расее ползаем, у нас там все свои всходы и выходы.

– Приползём, – вставил Дыбов, – и рачительно… спрашиваем, это кого Жилдобин укажет… А ему-то сверьху говорят.

– Кто же сверху-то?

– А это кто про нас на бумагу записывает, – пояснял Жипцов. – Кто-то – не знаю фамилие – записывает всё и про тебе, и про мене. Вот ты, скажем, скрал, или задавил кого – всё записано, или заложил кого – опять записано. Про нас всё пишется. После бумаги эти, как водится, обсуждают, протрясают, кому чего и как, и Жилдобину – приказ. А уж он нас наставляет, куда ползть и о чём спрашивать. Так что мы заранее знаем, за кем что числится. Некоторые дураки и в могиле отнекиваются, мол, я не я и кобыла не моя, но тут уж Дыбову равных нет, старый кадр – афгангвардеец.

– Да я это, – провещился Дыбов, – так-то ничего… ну а если, так чего ж? Надо… Осушение рюмки тоже ведь… всё по традициям… молоки сладкие… а иначе как… фортификация, так-то.

– Значит, людям и в земле покоя нет, – задумался старпом.

– Э-ке! Да разве это люди? Ты служи старательно! Пей в меру, докладай когда чего положено. А то зачали храмы рушить да не своё хватать, а после и думают, в земле спокой будет. Нет, не будет и в земле спокою.

– Да ладно тебе, – сказал Дыбов, – чего там… ну всякое бывает… вот только селёдок с тремя молоками не бывает… но, конечно, на то мы и приставлены, чтоб следить во земле… а без нас какой же порядок?.. формальность одна и неразбериха, кто чего и как…

– Скажите, пожалуйста, господа, – печально проговорил сэр Суер-Выер, – ответьте честно: неужели за каждым человеком чего-нибудь и водится такое, о чём допрашивать и в могиле надо?