#Город за изгородью Фрей Эли

Глава 3. Ханна

Кит ведет меня с баржи. Ведет меня домой. Прочь, прочь от этого кошмара.

Он что-то спрашивает, но я не слушаю его, погружаюсь в свои мысли.

Я думаю о маме и папе. О том, что больше не приду домой такой, какой они меня помнят. От этой мысли хочется заплакать.

«Все закончилось…» – сказал мне Кит, когда уводил с баржи. Но это не так. Ничем не сотрешь из головы воспоминания. И время не вернешь назад. Ничего уже не исправишь.

Да, он увел меня от Архипа, от этого страшного Schund, которое не имеет права называться человеком. Но даже ночью в своей комнате в четырех стенах он не даст мне покоя – он навсегда остался жить в моей голове, в памяти. И это не сотрешь…

Им пропахли мои волосы. Кожа впитала его запах. Ванная – вот, что я сейчас хочу больше всего на свете.

Моюсь с остервенением, тру мочалкой тело до красноты. Чищу зубы до крови на деснах.

Этого недостаточно – я все еще чувствую его вонь, от которой хочется вырвать.

Я пропахла им насквозь, мне никогда уже не отмыться.

Я моюсь несколько раз, чтобы смыть этот отвратительный тошнотворный запах. Но не помогает – он намертво впитался в кожу.

Сдохни.

Я хочу, чтобы ты сдох.

Ложась в кровать, я не ощущаю себя чистой.

Чувствую себя Dreck. Schmutz[4].

Никем.

Ночь не приносит мне покоя.

Страх. Мучает жажда. Лихорадка – то холодно, то жарко. Сердце не стучит, оно ревет. Первый раз я ощущаю панику, которой невозможно сопротивляться. Ты покорно подчиняешься этой волне паники, которая накрывает тебя с головой… Откидываешься на спину и вытягиваешь руки в стороны, позволяя течению нести тебя прочь. В неизвестность.

Я тихонько вою и раздираю простыню ногтями.

Пытаюсь заснуть, но вздрагиваю от того, что сильно трясутся руки, – как от электрошока.

Даже здесь, в моей кровати – его запах. Им пахнет подушка и простыня. Он поглотил меня, заполнил собой каждую пору.

В конце концов я засыпаю… и умираю изнутри.

Просыпаюсь с мутными глазами и будто оглушенная.

Я не выхожу на улицу. Не хочу никого видеть. Я боюсь, что при взгляде на меня они поймут, что произошло.

– Что с тобой, Ханна? – спрашивает мама, видя, как я целый день шатаюсь по дому, как привидение. – Ты давно не выходила на улицу, мало ешь…

– Болит живот, – говорю я. – Месячные. Тяжело проходят в этот раз.

Мама сочувственно кивает.

– Дать обезболивающее? – а потом ищет в ящике комода таблетки.

Нет ли таких таблеток, которые помогут вылечить душу? Или такие, которые помогут забыть? А лучше – забыться совсем…

Я не расчесываю волосы, не умываюсь, не смотрю в зеркало. Солнечное утро не приносит мне радости. Еда по вкусу как вата. Домашняя одежда колет, как крапива. Ничто не приносит мне удовольствия. Мне все противно. Я с трудом и тошнотой допиваю этот день – будто прокисшее молоко. А потом – еще один. И еще.

И так все идет до тех пор, пока я не слышу, как дрожат стекла, а за окном – далекий хлопок.

Я смотрю в окно и вижу, как вдалеке вверх ползет огромный столб черного дыма.

Взрыв!

На той шахте, где работают отец и брат Кита!

И вместе с этим взрывом возродилась прежняя Ханна – та Ханна, которая всегда сначала действует, а потом думает. Ханна, которая не знает, что такое страх.

Я выбегаю на улицу. Распахиваются двери – соседи следуют моему примеру.

Возле кустов одного из соседских домов проводится быстрое собрание – мужчины, кто посильнее, уходят туда, где произошел взрыв. Подросткам, мальчикам и девочкам тоже дали задание – найти воду в бутылках и медицинские маски от дыма.

Я хватаю Вилли, Бруно и еще парочку девчонок и мальчишек. После набега на продуктовый магазин и аптеку, с большими рюкзаками, груженными водой и защитными масками, мы спешим в Чертогу.

Часть у нас забирают – несут ближе к эпицентру взрыва тем, кто сейчас исследует обстановку и, возможно, разгребает завал. Нас туда не пускают. Мы обходим толпу людей, которая жмется к красной ленте оцепления, – полиция не пускает их ближе. Здесь тоже много дыма. И много слез. Мне жалко этих людей… У каждого из них на шахте были родные и близкие. Они сейчас мучаются неизвестностью…

Я ищу Кита и вскоре нахожу его. Бросаю на него беглый взгляд и по его глазам понимаю, что беда не обошла его стороной – его родные там, на шахте.

Бросаюсь к нему на шею. Не могу подобрать нужных слов, чтобы успокоить его. Так хочется взять себе хотя бы немного его боли и терзаний. С трудом отлипаю от него – меня тут ждет работа…

Я хожу в толпе, протягиваю людям воду и маски. Говорю всякие глупости, чтобы успокоить. Может быть, это звучит страшно, но на чужом горе я чувствую себя лучше – когда сталкиваешься лицом к лицу с бедой такого масштаба, твои проблемы начинают казаться ерундовыми и несущественными.

Через некоторое время поступает информация о первых погибших. Люди расступаются в сторону. Все смотрят на кого-то в толпе, очевидно, близкого члена семьи погибших.

Два человека передо мной расходятся, теперь я тоже могу его видеть.

И тут…

Сердце сжимается от страха. Сначала я думаю, что мне показалось, – что это фантомное видение. Как и запах, который мне теперь всегда мерещится. Но нет. Он здесь… Глупая эгоистичная мысль – он здесь из-за меня. Чтобы снова поймать меня в ловушку. Сделать больно…

Хочется убежать прочь, нестись подальше сломя голову – за забор, в свой уютный мирок. Но разум берет верх над страхом – я понимаю, что дело в другом. Он смотрит куда-то вдаль совершенно пустым взглядом. Его родные тоже на этой шахте. И, в отличие от Кита, который смотрит на шахту с надеждой, что все еще может наладиться, что беда может обойти стороной, Архип ничего не ждет. Он смотрит так, будто все кончено. Не остается сомнений – это его близкие погибли. Это на него все смотрят.

– В толпе говорят, что он потерял обоих родителей. Всю семью… – шепотом говорит одна из наших девочек, которая тоже неплохо знает русский.

Выждав несколько минут, я набираюсь смелости и подхожу к нему.

«Перетерпи, просто перетерпи… Сейчас он – не чудовище и не монстр. Сейчас он – мальчик, потерявший родителей».

С этими мыслями я протягиваю ему воду и маску.

Он смотрит на меня удивленно: как будто я – последний человек, которого он ожидал здесь увидеть. Принимает из рук бутылку, но глядит так, словно я подсыпала в нее отраву.

– Мне жаль, что это произошло с твоей семьей, – говорю я и, преодолевая себя, опускаю ему руку на плечо в знак сочувствия.

Он молча кивает, а потом настороженно смотрит в сторону – туда, где стоит Кит.

Я качаю головой.

– Я не сказала ему про то, что ты сделал. Сейчас не время. Мне очень жаль, правда.

С этими словами я отхожу от него и протягиваю воду плачущей женщине.

Низко натягиваю капюшон. Я все в той же неизменной линялой толстовке и засаленной кепке – мой парадный костюм на бал. Или пропускной билет в Чертогу.

Лезу за забор, подхожу к дому Кита. В который раз при взгляде на рисунки чудовищ на стенах по коже пробегают мурашки. Обхожу дом с обратной стороны. Иду по узкому переулку между двух домов, перепрыгиваю через вонючие ручейки и мусорные пакеты. Смотрю наверх – окно второго этажа открыто. Я поднимаю с земли камень и бросаю внутрь. Ничего не происходит. Кидаю еще раз. Опять ничего. Ощупываю руками вентиляционную трубу на прочность – и, подобно бешеной мартышке, пытаюсь забраться наверх. Труба издает жуткий гул и скрежет. Эх, если бы я все-таки зашла через парадную дверь, мое появление прошло бы не так заметно. Но большая часть препятствия уже пройдена. Осталась самая сложная часть – втащить свой зад в окно. Чувствую себя огромной баржей, застрявшей между двух айсбергов. Но и этот пункт успешно выполнен – плюхаюсь на пол тяжелым мешком.

Осматриваю пустую на первый взгляд комнату. Заглядываю за перегородку – Кит спит на койке. Я осторожно сажусь на краешек и провожу рукой по волосам. Он похож на ребенка, когда спит. Что ему снится? Наверное, что-то хорошее… Лицо такое спокойное и умиротворенное.

Он просыпается и перехватывает мою руку. Улыбается.

– Здравствуй, Пряничная девочка.

– Привет, мальчик с дохлой Ratte на поясе.

Он хмыкает.

– Я лет с девяти перестал носить крыс на поясе. Мода поменялась.

– Чего ты разлегся тут? День на дворе! Я принесла вам с мамой еды. – Достаю из рюкзака контейнеры. – Картофельный салат и жаркое. Где, кстати, твоя мама?

– На работе. Ее выходные должны кончиться только завтра, но она не хочет сидеть дома.

– Как она?

– М-м-м… Не считая того, что периодически зовет меня Глебом, более-менее. Держится.

– Пойдем уберем еду в холодильник. Скажешь маме, что это ты приготовил. А еще… – Я осматриваю комнату, больше напоминающую минное поле. – Нам нужно убраться. А после того как уберемся, пойдем гулять. И не спорь – там хорошая погода.

Но Кит не спорит – хотя я приготовилась к тому, что его придется долго уговаривать.

Подметаю с пола обрывки бумаг и какие-то шкурки. Кит протирает пыль.

– Ты что, все эти несколько дней так и просидел дома? Судя по мусору, ты тут надолго законсервировался. Надо было прийти к тебе раньше… Тебе нужно выходить из дома, общаться с друзьями.

– У меня больше нет друзей. Кроме тебя.

– Не говори глупостей. Как же Архип?

– Я не видел его со дня взрыва. И не хочу видеть. И ты знаешь почему. Ханна… – Он мнется. Я сжимаю губы – знаю, о чем он сейчас спросит. Ответ на этот вопрос я тщательно заучила. – Что он сделал тебе там, на барже? Я должен был спросить раньше, и спросил бы, если б не взрыв…

Я сосредоточенно выметаю пыль из угла. Стою спиной к Киту, но чувствую, как он наблюдает за мной.

– Ханна?

Я глубоко вдыхаю, поворачиваюсь к нему с улыбкой на лице. Подхожу близко и обнимаю за плечи.

– Он ничего не сделал мне, Кит. Не посмел сделать. Он хороший друг тебе, не смей его терять. Тебе нужно к нему. Не смей рушить вашу дружбу из-за девчонки.

Я слышу, как он выдыхает от облегчения, – разгладились хмурые морщинки на лбу, стерлись с лица тревога и беспокойство.

– Как же я рад это слышать… – шепчет он.

А я улыбаюсь, пряча за улыбкой свою тайну.

Я много думала об этом…

Теперь, кроме Архипа, у Кита нет опоры и поддержки. Осторожно провожу пальцем под его носом, вытирая маленькое пятнышко крови. Эта кровь сначала пугала меня, теперь она идет почти постоянно и, как бы глупо это ни звучало, стала какой-то изюминкой его лица, как у других – родинки или веснушки. Лучше бы у него под носом была огромная жирная бородавка – даже ее я смогла бы полюбить. Ведь от веснушек, родинок и даже уродливых бородавок не падают в обмороки. И не защемляется что-то в мозгу до кратковременной потери памяти.

Теперь, как никогда, Киту нужна поддержка Архипа.

Зарываюсь пальцами в волосы Кита. Наконец-то спустя столько времени снова наступила короткая пора беззаботной влюбленности.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

Я улыбаюсь, пряча за улыбкой историю.

В каждом из нас рано или поздно рождается история… Для которой мы роем огромную яму, чтобы похоронить ее под двухметровой толщей земли.

История, о которой больше никто не узнает.

Они поднимаются на холм, идут по дороге, плавно вьющейся наверх серебристо-серой лентой.

Воздух прозрачен, мягок и свеж, в нем разлит осенний запах. Вдали ложится мягкий пар, обманчиво теплый на вид.

Где-то позади, внизу, слышно, как лают собаки и кудахчут куры. Но чем дальше они уходят, тем слабее доносятся звуки. Ведь окрестности почти необитаемы, повсюду царствуют одиночество и тишина.

В памяти всплывают любимые образы, мертвые и живые любимые лица.

С высоты открывается потрясающий вид на Чертогу – распаханные холмы разбегаются широкими волнами, между ними пролегают заросшие кустами овраги. Отдельными островками раскиданы маленькие рощи. Чернеют старые дома, белеет церковь, сверкают речки.

Низкое солнце слабо греет, но блестит ярче летнего. На дне долины притаилась первая изморозь.

Влюбленные стоят у обрыва, взявшись за руки. Под ногами журчат ручейки и шуршит прошлогодняя трава.

Они дышат пахучей сыростью и смотрят, как алый блеск заходящего солнца заливает желтые холмы и тонкое покрывало тумана.

– Я давно хотела спросить тебя о том дне, когда мы снова стали вместе… Почему ты передумал там, на крыше? – спрашивает она. – И прыгнул? Почему ты сделал выбор именно тогда?

– Незадолго до этого мы ограбили склад, – чуть подумав, отвечает он. – И я смотрел на все лица вокруг и видел, что они пустые. Я понял, что все, что происходит вокруг, мне неинтересно. Это все бессмысленно. Все идеи, правила, которым мы следовали, все то, что я ценил и что берег, считал своим идеалом, все вдруг перестало иметь смысл.

– И с тех пор ты стал хорошим и правильным? Пф-ф! Не верю!

– Ты права. Хорошим я не стал. Мне и дальше приходилось воровать и бить, но я делал это уже без прежнего желания, а чтобы быть рядом с Архипом, следить за каждым его движением. Я делал это, чтобы спасти тебя.

После этих слов она крепко сжимает его руку.

Вдруг внезапно налетает ветер, небо заволакивает свинцовой пеленой. Начинает капать дождь…

Держась за руки, двое бегут в заброшенную постройку, где, обнявшись, стоят под крышей и пережидают дождь.

Совсем как в детстве…

Гроза проходит – двое выходят наружу, идут по мокрой траве. Воздух пахнет грибами и травой.

Небо бледнеет, синеет, все вокруг пропитывается мглою.

Солнце садится за горизонт, на небе просыпается первая звезда.

Они глядят в сторону шахт – где величественные горы и каменистые возвышенности, отливающие бордовым и фиолетовым, отбрасывают длинные тени. От невероятных пейзажей и высоты захватывает дух.

Их захлестывает волшебное чувство влюбленности – высота, холмы, леса и горы, переливающиеся яркими красками, вечернее небо, холодная осень, горячие поцелуи и кто-то, стоящий рядом и готовый сорвать для тебя звезду.

Глава 4. Кит

Будь я матерью двоих детей, один из которых умер, то моей главной мыслью было бы: «Один сын умер, но второй еще жив. Надо держаться, жить ради него. Ради того, кто еще живой».

Но это не про мою мать.

Я стараюсь ее не винить – знаю, сколько горя я принес семье. Знаю, как сильно – они оба, мама и папа, – любили своего старшего. Как будто он был их единственным сыном.

А меня списали в утиль, как брак?

Не думаю… Но иногда нечто подобное пробегало в моей голове.

Мама не видит меня. Смотрит на меня так, будто я – малознакомый сосед, пришедший в знак вежливости выразить свое сочувствие.

Она впала в отчаяние. Я растерян, не знаю, что мне делать. Как помочь.

Она почти все время плачет, от слез раздуваются вены на щеках. Ни с кем не общается и ничего не хочет. Часто вслух размышляет о том, что было бы, если бы папа с братом остались живы.

Через некоторое время она выходит на работу – домашняя обстановка угнетает ее. Я рад – может, работа отвлечет ее от горя… Но как бы не так.

Она часто видит во мне Глеба.

Я готовлю еду, пытаюсь накормить ее. Она принимает еду – я радуюсь – значит, поправляется… Но она отвечает мне:

– Спасибо, Глебушка.

Думаю: если мне так плохо, то каково ей? Женщине, которая потеряла в один день мужа и сына?

Я должен быть сильным. Должен держаться… Поэтому подыгрываю ей.

– Как дела на учебе, Глебушка? Что нового проходили?

Я не сразу понимаю, о чем она. А потом до меня доходит: мама придумала себе жизнь, о которой мечтала. Жизнь, в которой Глеб не стал шахтером, а поступил в университет.

– Все хорошо, мам. Сегодня было две лекции. Очень интересных. Нам рассказывали про… животных.

Это первое, что пришло в голову. Я просто не знаю, каким предметам обучают в институтах. Пускай будут животные. Вдруг Глеб хотел быть биологом?

– Про животных? И каких?

– Про китов и дельфинов. А еще про ластоногих.

По-моему, мама не вслушивается в мои слова. Что бы я ни сказал – ее ответ уже заготовлен. Даже если бы я сказал, что у нас сегодня было практическое занятие по изготовлению ЛСД и амфетаминов, ее ответ был бы тем же самым:

– Ох, Глебушка… Ты такой умный. Учись, учись. Ведь знания – самое важное.

Я должен помочь маме справиться с ее горем. Но иногда накатывает злость – я действительно ощущаю себя просто соседом. Пытаюсь подавить в себе то, что я тоже – член семьи. И тоже тяжело переношу смерть отца и брата.

Их не хватает отчаянно. Я каждую минуту напоминаю себе о том, во что так и не удается поверить, – что их больше нет. Мне кажется, что отец на шахте, а брат ушел за водой или дровами. Что они вот-вот вернутся…

Но они не возвращаются.

Вспоминаю лицо матери каждый раз, когда Глеб делал какие-то успехи, когда получал хорошие оценки в школе, когда был самым первым в спортивных соревнованиях. Мама светилась от счастья. Именно в эти минуты я запомнил ее лицо, и каждый раз, видя ее после этого, все равно видел в ней то светящееся счастье. Как бы я хотел, чтобы она снова стала такой же, какой я ее запомнил.

Почему в мире все так несправедливо? Если Бог существует, почему он отнял у матери любимого сына, а у жены – любящего мужа?

Почему не отнял жизнь у меня? Почему не отнял жизнь у Кита?

Отброс. Паразит. Асоциальный элемент, не приносящий ни семье, ни обществу никакой пользы.

От меня одни беды – так почему я сейчас стою живой, дышу и чувствую?

А в сырой земле сейчас гниют отец и брат – два человека, которые всегда для меня и всех вокруг были образцами для подражания.

Почему их? Почему не кого-то другого?

Под землей на Восточных шахтах в тот момент было четыреста человек… Ничтожно мала вероятность, что конкретный человек окажется в списке из двенадцати умерших.

А тут – сразу двое.

Это ужасно несправедливо.

Я не могу смириться их смертью.

Гляжу в треснутое зеркало на свое бледное лицо. Так и кажется, что сейчас войдет Глеб и скажет: «Ты похож на обдолбавшегося гномика, Кит-Кат». Я засмеюсь и брошу в него чем-нибудь – наша ванная комната часто используется как кладовка – в прошлый раз я кинул в него галошей.

Вспоминаю наши смешные шутки и ссоры.

– Кит, чего ты хочешь от жизни?

– Я хочу пожрать.

Или:

– Кит, выключи музыку! Зачем ты слушаешь ее так громко?

– Чтобы заглушить говорящее дерьмо, которое стоит возле меня!

А было еще:

– Услышав твой голос, Кит, все почему-то сразу начинают притворяться мертвыми.

Только сажусь на кровать и будто слышу громоподобный рев отца, который ругается на меня и называет бездельником:

– Ты снова лежишь на кровати и ни черта не делаешь!