Поводырь: Поводырь. Орден для поводыря. Столица для поводыря. Без поводыря (сборник) Дай Андрей

Пока почивал, в лагере произошли значительные изменения. Во-первых, сгрузив с подвод остатки продовольствия, отбыли домой в Тугальское нанятые там извозные мужички. А во-вторых, на рассвете при смене далеко вынесенных дозоров урядники обнаружили двоих своих подчиненных избитыми до бессознательного состояния. Оружия потерпевших на месте тоже не отыскалось.

Казаков аккуратно притащили в лагерь. В селение отправили гонца за доктором или хотя бы каким-нибудь туземным знахарем. А на место инцидента выехали сведущие в чтении следов ветераны. Следовало выяснить, кто именно посмел поднять руку на государевых воинов.

На всякий случай караулы были усилены, ружья составлены в пирамиды у палаток, и все занятые в хозяйственных работах служивые оказались вооруженными. Я только голову из своего шатра высунул, а мне Апанас уже заряженный револьвер в руки сунул. Сначала оружие, а чашку черного чая уже потом.

Честно говоря, я даже слегка растерялся от таких новостей. Ну, с извозчиками понятно. Я с ними еще вчера рассчитался, и их здесь больше ничто не держало. А вот нападение на служащих императорской армии – это серьезно. Согласно Своду законов Российской империи, том второй, третий раздел, для злоумышленника это могло и петлей закончиться. Как там? «Подлежит повешенью за шею, дабы осужденный пребывал так, пока не прекратит жить». Причем я как хоть и временный, но командир имел право провести следствие, судить и привести приговор в исполнение. Или, если существовала такая возможность, мог отправить виновных на суд в ближайший крупный населенный пункт. В тот же Кузнецк, например.

Только у казаков было и свое собственное, никак не связанное с законами страны мнение. Они чувствовали себя хозяевами этого огромного края и любое покушение на члена своей касты воспринимали как подрыв авторитета всего сословия.

В общем, за раздумьями я и вкуса того, что ел на завтрак, не почувствовал. Сначала и вовсе есть не хотел. Пошел сдуру после водных процедур взглянуть на раненых, а от одного воспоминания о том зрелище аппетит напрочь отшибло. Будто под экскаватор попали. Лицо – одна сплошная опухоль и кровоподтек. У одного, похоже, сломаны ребра, а у другого – обе руки.

Кое-как впихал в себя опостылевшую кашу со шкварками, переоделся в походную одежду. Подпоясался, за ремень засунул испытанный пистоль. Достал из чехла, перезарядил и смазал основные узлы у подаренной Гилевым «спенсерки». Это Апанасу. Поди, невелика хитрость из этого полуавтомата стрелять, а мне за спину спокойнее будет…

Вернулись следопыты. Двое из пятерых. Доложились сотнику, а тот уже ко мне явился. Следы злодеев вели к сторожке охранников завода. Видимо, горные стражники таким способом решили поквитаться за вчерашние обиды. Зря все-таки мои казачки их по лугу нагайками гоняли, веселились. Нелюбовь служивых к горным архаровцам вообще-то давние корни имеет. Мне это Безсонов еще на Московском тракте рассказывал.

Лет этак с полста назад решением наказного атамана два сибирских кавалерийских полка были расформированы. Драгун, что в Кузнецкой да Бийской крепостях стояли, в Семипалатинск перевели, где по другим подразделениям разделили. А вот у Тобольского татарского полка и знамя забрали. Инородцев служивых, что по статусу к казакам приравнивались, по улусам распустили. Только большинство из них потомственными воинами были: ничего, кроме как головы на скаку рубить, не умели. Им-то куда деваться было?

В общем, часть татар по казачьим полкам приняли. Старожилы сибирские давно с туземцами бок о бок живут, уже бывает и не разберешь, казак это лихой или татарин. А те, что в иное сословие перейти не пожелали, стали в стаи сбиваться и на тракте шалить. То есть как бы честь русского воинства замарали. Случалось, бывшие однополчане и друг друга шашками тыкали. Куда деваться? Каждый сам свою сторону выбрал…

Потом алтайская администрация стала Горную Стражу собирать, и эти, которые с большой дороги, туда поспешили записаться. А ненависть уже вовсю полыхала. Одни другим завидовали, другие первых презирали…

Трое уже выехали к дамбе через Томь-Чумыш, чтобы вороги не удумали в свой ненаглядный Барнаул сбежать. Еще два десятка казачков спешно седлали коней. И, судя по их лицам, месть не заставит себя ждать. Так что и мне пришлось поторапливаться. Не то чтобы я намерение имел в давнишний спор вмешаться – зачем мне из-за давно минувших дел отношения с телохранителями портить? – скорее хотел присмотреть за конвойными, чтобы слишком уж не… озоровали. А то народ нынче простой, цены человеческой жизни не ведающий.

Тракт огибал завод и, спускаясь с горы, вел дальше, мимо селения в сторону Кузнецка. А между заводом и селом зеленел изрезанный тропинками обширный луг. Ни деревца или кустика – наш отряд из окошек сторожки далеко видно было. И засевшие в ней стражники не придумали ничего лучше, как начать стрелять по и так недобрым после случившегося казакам. Да еще и чью-то лошадь ранили…

Одна из пуль, словно весенний шершень, прожужжала и над моей головой. Одного этого вполне достаточно было, чтобы развешать злодеев по березам…

Окна выходили только на две стороны. В третьей стене была дверь, а четвертая, совершенно глухая, смотрела на заводской забор. «Мертвых зон» оказалось достаточно, чтобы полностью обложить строение, не подставляясь под дурную пулю. А вот выходить из своей крепости на скорый, но справедливый суд стражники не торопились.

– Эх, туда бы дымовую шашку закинуть, – хмыкнул я, разглядывая поле боя из седла Принцессы. – Сами бы вылезли…

– Эт точно, ваше превосходительство, – оскалился сотник и гаркнул кому-то из своих сержантов-урядников: – Эй, Петруха, давай-ка возьми молодших да соберите соломки с хворостом. Щас мы этих лисицев из норы выкурим!

– Так! – грозно вскричал кто-то начальственным тоном со стороны хвоста моей кобылы. – Это что тут у нас происходит? Потрудитесь объяснить!

Я обернулся быстрее здоровенного Безсонова, но сотник начал говорить первым:

– А ты сам-то, господин хороший…

Заложив руки за спину, подслеповато щуря глаза, на нас смотрел белокурый мужчина лет пятидесяти в кургузом, давно вышедшем из моды, темно-синем горном мундире со знаками отличия горной администрации. Пришлось выручать своего человека.

– С кем имею честь? – холодно поинтересовался я.

– Ага, – скривил тонкие губы чиновник. – Так это вы, молодой человек, начальствуете над этими бандитами? Я Лолий Васильевич Юргенсон, слыхали о таком?

– Нет, – совершенно искренне ответил я. – А что, должен был бы?

– Я, стало быть, Верхотомский окружной управляющий приписными за алтайскими заводами крестьянами! – Должность из его уст прозвучала так, словно он член императорской семьи.

– Стало быть, бывший управляющий, – кивнул я. – Приписных-то, стало быть, уже и не осталось. Позвольте поинтересоваться…

Дверь в сторожку приоткрылась на секунду, и из образовавшейся щели раздался выстрел. Тяжелая пуля чиркнула по ножнам сотника и, изменив траекторию полета, вонзилась в плечо горного чиновника.

В одно мгновение соскочивший с коня Безсонов подхватил Юргенсона и уволок к забору, в невидимую для стрелков зону. Меня, взяв Принцессу под узду, туда же отвел Апанас.

Чиновнику повезло, что сорок граммов свинца потеряли убойную силу, столкнувшись с шашкой сотника. Неопрятного вида расплющенная блямба пули сама вывалилась из набитого конским волосом плечика мундира. На коже счастливчика переливался всеми гематомными цветами синяк величиной с ладонь.

– Повезло их благородию, – качнул головой казачий командир. – Ваше превосходительство, их благородие в ихнюю усадебку бы отнесть. Да и вы тоже… Мы тут как-нибудь…

Медведь переминался с ноги на ногу, скромно разглядывая что-то на вытоптанной земле. Похоже, никто и не собирался выпускать злодейских стражников из подожженного домика…

– Пожалуй, – согласился я. А что мне еще оставалось? Начни я требовать суда, никто из казаков бы меня не понял. Это что, я сомневаюсь в их способности самим восстановить справедливость? Или мне нужно было приказать конвойным все-таки вытащить стражников из укрытия, чтобы потом повесить? А в чем разница? Смерть – она и есть смерть…

В общем, я предпочел не вмешиваться. Тем более что появилась замечательная причина покинуть поле боя. И быть может, получить какую-нибудь информацию.

С другой стороны завода, у берега реки, куда я вчера не стал заходить, нашлось настоящее, как я его себе и представлял, дворянское гнездо. Двухэтажная кирпичная усадьба с колоннами у входа, высокими застекленными окнами и многочисленными дворовыми постройками. Только все вокруг выглядело слегка заброшенным, нежилым. В сторону правого флигеля с высоким деревянным крыльцом вела хорошо натоптанная тропа, а все остальное пространство двора заросло вездесущей лебедой.

Юргенсон очнулся на крыльце. По-птичьи дернул головой, судорожно огляделся и зашептал, одновременно пытаясь вдеть руку в рукав мундирчика:

– Здесь, здесь меня оставьте, голубчики. Не стоит Клару Павловну моим приключением-то пугать…

Двое крепких казачков с готовностью посадили чиновника на серые доски крыльца, коротко поклонились и убежали за холм, к своим. Апанас принял у меня лошадь и сразу отошел в сторонку, а я присел рядом с раненым.

– Вам повезло, Лолий Васильевич. – Господи, что за имечко-то! – Кабы не мундир, могло бы все иначе повернуться.

– Да, мундир жалко… Простите, вы не представились…

– Герман Густавович Лерхе, исправляющий должность начальника Томской губернии. Действительный статский советник.

– О! – Он попытался вскочить. Пришлось ловить его за руку и усаживать обратно. – Титулярный советник Лолий Васильевич Юргенсон, ваше превосходительство. Ныне исправляю должность смотрителя Томского завода.

– Экак вас, – удивился я. – С управляющих крестьянами-то…

– Не пришелся-с, ваше превосходительство, к обновлениям-с. Да-с. Я-то, знаете ли, человек старой формации-с. До манифеста меня тут всякий знал. И всякий черносошенный говорил-с обо мне, что, дескать, господин Юргенсон суров, но справедлив. Я ведь и ребятишков ранее десяти годов от роду в весях забирать не велел, и пороть за провинности более дюжины плетей не назначал…

– Что значит – детей в деревнях?

Он и рассказал. И пока этот пожилой горный чиновник говорил, волосы на моей голове шевелились, так и норовя сбросить картуз.

Алтайским заводам с каждым годом требовалось все больше и больше рабочих рук. Шахты становились глубже, леса, нещадно пережигаемые на древесный уголь, отступали все дальше от производства. Цеха расширялись. Техническую отсталость компенсировали увеличением числа мастеровых.

В тесных цехах все чаще случались несчастные случаи. Редко кто из рабочих, перешагнувших тридцатилетний рубеж, остался не помеченным раскаленными каплями брызгающегося чугуна, сохранил все пальцы на руках или здоровые легкие. Рождающихся в семьях мастеровых детей оказалось недостаточно для восполнения естественной убыли…

Почти сразу после образования Томского, а за ним и Гурьевского заводов большую часть деревень Кузнецкого округа приписали к этим производствам. Раз в три года по приписным селениям проезжал специальный отряд Горной Стражи во главе с управляющим по приписным крестьянам. Отбирались крепкие и здоровые дети от шести до двенадцати лет, которые должны были всю оставшуюся жизнь трудиться на фабриках. Их селили в казармы-бараки, выстроенные в заводских поселках. Им назначались «тетки» из числа вдов мастеровых и «дядьки» – опытные мастера, по какой-либо причине не способные больше трудиться в плавильнях.

До определенного возраста эти дети проходили обучение, то есть работали подсобными рабочими, и были на полном государственном обеспечении. Со дня совершеннолетия начинал считаться их срок службы. Теоретически после двадцати лет тяжкого труда у домны или в шахте эти люди могли вернуться в родную деревню. Только никто не возвращался. Да и кто бы их принял? Больных, обожженных и обремененных семьями с детьми. Ничего, кроме своего завода, не видевших и ничего не умеющих.

Да и когда им было уметь? Большинство алтайских заводов работало в трехнедельную смену. Это значило, что одна бригада неделю работала в день, потом неделю в ночь и третью неделю отдыхала. И за время отдыха нужно было успеть переделать массу мужской работы по дому…

Женщины занимались огородами, которые, кстати, никто официально не нарезал – при желании каждая семья огораживала столько земли, сколько могла обработать. Картофель считался чертовой ягодой – потому что из земли – и в заводских поселениях не выращивался. В основном садили капусту, морковь, лук с чесноком. Иногда репу. Зерновые вообще никто не сеял. Понятия не имели, как это делать, да и времени на это не оставалось.

Старых, то есть относительно благополучно доживших до тридцатилетия, мастеровых и их семьи нынешний голод практически не коснулся. Мужики оборудовали кузницы и тихонько перековывали собранное по поселку железо во всегда востребованные гвозди и дверные петли. Бабы рылись в сильно увеличившихся огородах. Дети таскали из леса ягоды и пасли небольшие стада коз и гусей. Коров в Томском почти не имелось – где было взять время на заготовку сена?!

Хуже всего пришлось молодым и младшим. Тем, кто еще не обзавелся своей семьей и продолжал жить в казармах и кого должны были бы кормить за счет казны. Из пятисот названных мастеровыми человек в селе таких было больше трехсот. И заботу о них пришлось взять на себя семьям старых…

Самых младших, детей десяти – тринадцати лет, забрали родственники. Они еще не были пропащими для крестьянского дела людьми. Их еще можно попытаться чему-то научить. Но таких в селении оказалось совсем мало.

Оставались еще бывшие приписные, а ныне лично свободные урочники. Летом они занимались обычным земледелием или охотой, а зимой отрабатывали выданную администрацией лошадь, перевозя руду с рудников на заводы. Теперь, когда рудный урок с них был снят, коней, естественно, забрали. Заставляя меня сжимать зубы, чтобы не брякнуть что-нибудь лишнее, Юргенсон хихикал, рассказывая, как нынешней весной урочники пахали свои жалкие наделы на коровах или впрягая жен с дочерьми…

– …а я, знаете ли, ваше превосходительство, этому четвертиночку, тому и того поболе добавлял. Деток, знаете ли, жалко-с. Голодом-с же помрут, коли домна не горит. Ну, там, и благодарение от крестьянушек бывало. Как же иначе-с!

– Да вы, батенька…

Господи, как его назвать-то? Скотина? Так не поймет. Он ведь действительно сравнительно добрый человек. Сравнительно с теми, кто придумал детей от живых родителей отбирать да в чад примитивных цехов совать. Революционер? Так ничего он не изменил. Подачки его – это вроде милостыни нищему на паперти.

– Да вы, батенька, социалист! – наконец подобрал я слово, оказавшееся вполне знакомым моему собеседнику.

– О! Ваше превосходительство! Я тоже в вашем возрасте увлечен был трудами месье Пьера Леру! Весьма, знаете ли, благостно… Да-с… Вот, помнится, прибыли мы в одну весь, мужичков-углежогов править…

Господи Боже Всемилостивый! Как же мне было противно его слушать! Социальная справедливость в отдельно взятом, до самых корней феодальном уделе, со слов Юргенсона получалась какой-то… мерзопакостной. Судилище, когда мужик сиволапый, хоть и правый по закону, оставался мужиком. И от этого наказание получал на пять плетей меньше…

Конечно, я в прошлой своей жизни тоже ангелом во плоти не был. Воровал казенные деньги, облагал поборами коммерсантов, брал взятки и поплевывал с высоты своего положения на простой народ. Но я хотя бы не отбирал детей у родителей и не порол земледельцев батогами. И в то, мое время суды чаще всего решали дело в пользу власть имущих. Смазливые свиристелки – подстилки реальных папиков, в хлам пьяные за рулем дорогущих авто сбивали насмерть людей и отделывались условными сроками. Но это хоть какое-никакое, а наказание. Потерпевших же не пороли в гаражах просто потому, что они не сподобились залезть на самый верх. Ну или в постель к тому, кто на самом верху.

Конечно, постсоветская как бы демократия тоже не идеальный общественный строй. Больше того, выборная система сама по себе провоцирует чиновников на злоупотребления. Но то, что творилось тут, в шестидесятых годах девятнадцатого века, – это вообще что-то немыслимое. Все мои нежно лелеемые грезы о справедливом, заботливом царе – отце народа разбились об айсберг отвратительнейшей реальности.

Страна Советов тоже тот еще гадючник. Партийная номенклатура вообще себя другим каким-то народом считала. Жила как-то по-другому, как-то сама себя судила. И все втихаря, чтобы сор из избы не выносить. Газеты вон какие красивые слова печатали. Все на благо народа… Только не уточняли, какого именно… Попал я как-то в дни студенческой молодости в квартиру одного видного деятеля. Сравнил с родительской двушкой в хрущевке…

Во времена СССР много говорилось о страданиях несчастных угнетенных американских негров. Фильмы снимались, книги печатались, как империалистические эксплуататоры издевались над тысячами привезенных из Африки рабов. Едрешкин корень, да это детский сад, ясельная группа по сравнению с миллионами крепостных русских крестьян. И пусть теперь, в 1864 году, они уже формально свободны, только в головах таких вот феодальных социалистов ничегошеньки не изменилось. Нельзя продать или детей отобрать? Эка напасть! Годик от голода помучаются – сами прибегут! Сдохнет пара тысяч? Какая мелочь. Бабы еще нарожают. Чай, дурное дело – нехитрое…

И так у меня сердце сжалось, так горько стало и как-то безысходно, таким темным и беспросветным мир вокруг сделался, что я минуты две мысли в кучу собрать не мог. Смотрел на что-то мне докладывающего казака-посыльного, каждое слово отдельно понимал, а все вместе как-то не складывалось.

Ну повылазили злодейские стражники из своей «крепости», ну порубали их шашками. От меня-то чего нужно? Я, что ли, их должен опознать? Так я их прежде в глаза не видел. Бегали вчера от верховых с нагайками по полю какие-то личности в коричневых мундирах, так я лица их не разглядывал…

Да и вообще… Оставьте меня в покое! С чего это я должен лбом в стену долбить? Господь в своей бесконечной мудрости дал мне вторую жизнь. Так чего теперь, мне каждого крестьянина ублажать? Всех спасать и в светлое будущее вести? А вот этакие Юргенсоны вдоль моей дороги стоять будут и мерзости свои обделывать? Так я в Иисусы не записывался!

Кое-как собрался. Было все еще… гадко. Но хотя бы мозги шевелиться начали.

– Сотник пусть мне рапорт пишет. И этого вот… господина Юргенсона в свидетели. Лолий Васильевич не откажет в такой малости. Так ведь? – Я взглянул прямо в глаза расслабившегося на солнышке горного чиновника. И видимо, было что-то такое в моем взгляде, отчего «социалист» не посмел мне возразить. Дернулся только, словно током ударенный, заторопился нервными пальцами воротник мундирчика застегнуть и потом лишь кивнул. Несколько раз подряд.

– Я проверю, – рыкнул на прощание и легко вскочил в седло подведенной Апанасом Принцессы. – В лагерь. Утомился я.

Хотел добавить: «Мне еще с быдлом разговаривать». Но не стал. Не понял бы никто моего сарказма. Не могут здесь еще к человеку относиться так, как он этого достоин, а не в соответствии с тем, какое положение занимает. Один я здесь такой. Неправильный.

В Томь-Чумыше вода какая-то коричневая. Такая бывает в бочках с дождевой водой, что собирают дачники для полива особенно ценных пород редиски. Казалось, вот вглядишься повнимательнее в эти струящиеся глубины, и станет видно дно. И рыбу с раками.

А еще бесконечный поток хорошо смывает дурные, тяжелые мысли. Течет и течет мимо, бесконечная, как само Время, река. И под это ее течение не получается думать о чем-то определенном. Мысли скачут, перепрыгивают с пятого на десятое. И уносят, уносят, уносят бессилие и беспросветность эпохи. И этой, жестокой и надменной, унесут, хочет она того или нет…

Да, ты прав, Герман. Козлы они все и недостойны наших усилий. Сволочи и подонки, однозначно. Только кем мы-то с тобой, друг мой ситный, будем, если сейчас руки опустим? Если знаем, что делать и как, да не сделаем, побоимся болото это взбаламутить? Такими же жабами пупырчатыми станем и квакать станем такие же благоглупости, как тот «социалист»… А потом, в старости, если, конечно, суждено нам с тобой до нее дожить, оглянемся, и что? Посмотрим на эту заросшую мхом и обильно политую кровью страну, и что? Радостно нам от зрелища будет? Ворчать по-стариковски начнем: «Вот кабы я…» А потом в чистилище… Брр… Еще триллион лет безнадеги и бесконечность мыслей: «Что я мог бы сделать…»

Играет солнце бликами. Золотит слабые волны. Несет река искры света.

Крикнул слугу. Велел нести сумку с письмами. Работать нужно, а не о судьбах мира размышлять. Лапками молоко в масло сбивать, а не тонуть вместе со всеми в этом дерьме. Чтобы потом не было бесконечно горько…

Взял в руки до сих пор не распечатанные конверты. Их не так много осталось, если, конечно, не считать те полмешка, где сплошные прошения и кляузы. Четыре всего. Из МВД, МИДа, из администрации АГО – от Фрезе и письмо Гинтара. Но, даже не вскрывая, знал, что ни в одном из них нет того, что я действительно очень хотел бы знать. Ни слова о судьбе Николая Романова – наследника императорского престола. И, что самое забавное, о моей собственной судьбе…

А впрочем… Плевать. Поди, не казнят. Я же не разбойник какой-то. За моим Герочкой такая толпа господ, приближенных ко двору, имеется, что максимум, что мне грозит, – тихая отставка и ссылка куда-нибудь в Туркестан. Ну и что? Там тоже люди живут. И тоже можно заводы строить…

В крайнем случае есть ведь еще заграница… Хотя это уж совсем крайний случай. Там тоже не все в порядке и в двадцать первом-то веке было, а сейчас и подавно. Демократия, едрешкин корень. Кто-нибудь слышал, чтобы судили американского сенатора? Или английского пэра? У себя на родине, я имею в виду. У меня адвокат в той жизни был – ну так, на всякий случай – Иван Семенович Думбадзе. Шустрый такой мужичок, неспокойный. Родня у него по всему миру расползлась, так он каждый год на месяц-два кого-нибудь из родственников навещал. Все искал, где трава зеленее. Порассказывал как-то под шашлычок с вином. И об изгибах французской юриспруденции, и об американской адвокатской справедливости. О ювенальной юстиции в Швеции и английском прецедентном праве. Конечно, об иностранном общественном устройстве тоже говорили. Я было спорить кинулся, «оплот демократии» в пример приводил, пока он вопрос не задал: мол, знаю ли я, какой процент населения США имеет право голоса на выборах? Оказывается, выбрать своего президента эта страна доверяет чуть меньше чем шестистам выборщикам. Четыреста с лишним тысяч человек на одного выборщика! Прикольно, как говаривали мои племянницы. Совсем не просто в чем-то убедить двести пятьдесят миллионов совершенно разных людей. Шестьсот человек – совсем другое дело! Причем борются-то всего две партии. Одна за то, чтобы брать с богатых побольше налогов. А другая – чтобы не брать. Вот и вся разница. Вот вам и оплот демократии.

В Англии примерно то же самое, только голосует все взрослое население. Но выбор и у них невелик – снова лишь два варианта. Либералы и консерваторы. Первые – чтобы все отдать в частные руки, вторые – чтобы кое-что все-таки оставить…

Во Франции чуть лучше. И количество партий на выборах больше. Зато ничто не препятствует победе какой-нибудь национал-социалистической группировки. И, судя по «нежной любви» французского правительства к стремительно увеличивающейся североафриканской диаспоре, к тому на момент моей смерти все и шло.

О скандинавском капиталистическом социализме мой адвокат тоже невысокого мнения был. Случай рассказал, как тринадцатилетний сын одного его знакомого подал в суд на отца за то, что тот наказал этого гм… истца ремнем за все хорошее. И ведь выиграл, гаденыш.

Совсем, по мнению Ивана Семеныча, эта Европа скурвилась. Немцы из детских сказок слово «негр» вымарывают, французам своих девушек мадемуазелями называть запретили, в Британии отменили слова «муж» и «жена». Это теперь, едрешкин корень – партнеры. Потому как если в семье два гомосека, то как кого называть? Кто из них кто? Кто должен посуду мыть и суп готовить, а кто – на диване с пивом и газетой валяться? Нехай будут партнеры! Иначе ведь и конфуз случиться может! Станет королева очередного певуна орденом Британской империи награждать, а этот новоявленный сэр женой окажется. Непорядок!

Понятно, что сейчас в моем новом мире еще ни о чем подобном и не помышляют. Но придут-то именно к этому! И что-то мне вовсе не хочется, чтобы мои будущие внуки-правнуки в этаком… бедламе жили.

Ха! Гера! Экий ты… фантазер! Уехать на Аляску и объявить ее суверенным государством! Это же надо до такого додуматься! Чтобы это сделать, нужна маленькая, но хорошо вооруженная армия с парой ракетных крейсеров в придачу. А то так они там меня и ждут, все глаза проглядели. Золота там, конечно, до фига и больше. Лет на сто безбедной жизни вполне хватит… Ну или на двадцать. Потому что потом туда прикатит бравый бронированный по уши флотец и объяснит мне, кто в доме хозяин! Не сейчас, так потом, когда геологи нефть на шельфе найдут. За нефть «оплот» и не таких самостийных к ногтю демократии придавливал.

Да и не поеду я никуда, Герман. Сибирякам я задолжал, а не ирокезам каким-то там.

Так что, Герочка, сидим на попе ровно и молим Господа, чтоб все вышло хорошо. Авось да небось… Зачем-то же он меня твоим поводырем, парень, назначил. Видно, не мне одному тот, прошлый мой мир не нравился. Назначено мне хоть что-то попытаться изменить…

Так и просидел почти весь день на бережке. В руках нераспечатанные конверты держал да на солнечные блики на текущей воде смотрел. И думы думал.

А потом, стоило вскрыть конверт, присланный из канцелярии начальника АГО, прибежал Артемка с известием, что явился Селиван. И с ним еще человек пять грустных мужчинок.

Велел им ждать. Невместно генерал-майору к крестьянам навстречу бегом бежать. У меня в руках, можно сказать, дело государственной важности! Срочно необходимо прочесть, что еще гадкого удумал Александр свет Ермолаевич с чудной, исконно русской фамилией Фрезе.

Денщик убежал. А я честно взялся за письмо горного начальника. Тьфу, едрешкин корень! Фрезе пенял мне на то, что я время не выкроил с ним встретиться, будучи в Барнауле. Извещал, что в помощь мне отправил горного инженера Матвейку Басова. Мол, в исследовании утверждаемых за империей земель рудознатец не помешает. Можно подумать, можно подумать… Предлагал на обратном пути с Чуи завернуть на недельку в горную столицу Алтая, встретиться, обсудить дела наши тяжкие. Будто у нас с ним могут быть какие-нибудь дела.

Как-то само собой и от непосредственного шефа, министра внутренних дел, Петра Александровича Валуева, письмо прочиталось. По течению, так сказать. С этим и вообще ясно, что дело темно. Какой-то лепет по поводу рассмотрения вопроса о выделении юга Алтая из числа кабинетских земель в казенное гражданское управление. Дескать, дело сие вельми сложно и неясно. Мол, как бы чего не вышло, если бы вдруг государь наш как-то нехорошо на это взглянет. Так-то дело, несомненно, нужное и для страны полезное, но не посчитает ли его императорское величество это покушением на свой семейный удел? Это я ему должен был сказать, что ли? Он меня за Глобу Нострадамусовича Кашпировского держит, что ли? Он, едрешкин корень, за какой собачьей частью тела там кресло задом греет?

В общем, я разозлился. Хотел уже послание это инфантильно-верноподданническое порвать, да тут из конверта еще один маленький листок выпал. А на нем рукой самого министра надпись: «Конечно, дражайший мой Герман Густавович, коли Вы станете продолжать настаивать, так я прожект Ваш к решению в Сибирский комитет передам. Валуев П. А.». Ха! Так это он свой хвост как бы на всякий случай прикрывает. Тогда понятно. Тогда другое дело. Мне-то прикрывать уже как бы и не поздно. Вылез, понимаешь, из траншеи в полный рост, с криками: «За веру, царя и Отечество!»

Третье послание, то, что из МИДа, только подтвердило особое ко мне отношение. Так-то, по словам Германа, у них не принято в первый год службы губернаторов проверками изнурять. А тут меня официально извещали, что в Томскую губернию отправлен чиновник министерства барон Федор Егорьевич фон Фелькерзам с инспекцией за размещением и обустройством польских ссыльнопоселенцев. Размещение, блин?! Обустройство? Давай приезжай, барон Фелькерзам. Я тебе нашу пересылку покажу. Клянусь, будет что рассказать своему начальству. Нужно еще не забыть о гнилых бараках с ветхим забором во всеподданнейшем отчете упомянуть. Где-нибудь рядом с описанием вымирающего от голода села Томское.

Все. Я был готов к неприятностям. Почему-то так мне и подумалось: раз староста побоялся прийти один, значит, будут отказываться от моих предложений. И мне не останется ничего иного, как бросить их тут на произвол судьбы. Не кормить же мне их бесплатно по гроб жизни! Поди, догадаются разбежаться по более благополучным местам.

Аккуратно – это уже Герина немецкая педантичность виновата – сложил письма по разным кармашкам сумки. Одни для моего личного архива, другие в канцелярию губернского правления.

Проверил, как сидят пеньки капсюлей на шпыньках запальных камор. Мало ли. Что-то часто в меня стали стрелять, прямо обидно. И ведь, что характерно, я-то сам уже с месяц не то что никого не убил, а даже не выпалил ни в кого! Но нет, так и норовят моей слабостью воспользоваться…

Из лагеря тянуло вкусным запахом ненавистной походной каши. В животе забурчало. Эх, упругих пельмешков бы с маслицем и перцем. Ножку куриную с золотистой поджаренной корочкой. Щей горяченьких со сметаной. И булочек. Маленьких, кругленьких, пухленьких, посыпанных сахарной пудрой и корицей…

Зря подумал. Там люди ждали, а у меня тут слюней полон рот. Кое-как справился, проглотил. Не плеваться же. Это святое. От мыслей благостных, а не от отвращения. Такое на землю выхаркивать – грех.

– Ну? – полуобернулся я к мужикам, передавая ношу Артемке. Не хотелось размусоливать. Нет так нет. Да так да. Бегом собираться. Время не ждет.

– Брагодарствие мы, вашество, от общества томского принесли, – поклонился Селиван. Остальные чуть отстали, но зато склонились гораздо глубже. – Благослови тебя Господь, барин, за то, что дозволил самим решить, как нам дальше жить-поживать.

Опа-на! Это они за право выбора, что ли, благодарят?! За неотъемлемое право каждого свободного человека?

– Вы свободные люди, и не мне вас принуждать, – внутри себя тихонько хихикая, строго сказал я. – Будет воля помереть тут всем с голодухи, я препятствовать не в силах.

– Так и общество наше порешило, – кивнул староста. – Грех это – самим себя голодом морить, когда барин иное сулит. Потому согласные мы. Только опасаемся в осень глядючи с мест баб с ребятишками срывать. Дозволь их тута покаместь оставить. А мы артельно где укажешь, там и работу работать станем.

А я что? Мне же и забот меньше. Припасов, что я из Тугальского привез, им до весны точно хватит. Летом и переедут. Все равно в Бийск баржи со ссыльными пойдут. Вот обратно все оставшееся население Томского и вывезут…

Ночью прошел первый осенний дождь. Холодный, с сильным пронзительным ветром, он легко трепал плохо закрепленные крылья палаток, пробирался внутрь и выдувал из-под одеял остатки тепла.

Весьма непросто спать, когда все тело дрожит от озноба. Не было бы этой мерзкой, падающей с неба воды, казаки развели бы костры. Как это замечательно, когда сухо и хотя бы один бок пригревает веселое пламя…

Но лило так сильно, что посылать кого-то в это мокрое безумие показалось преступлением против человечности. Пришлось напяливать на себя по три комплекта одежды, укрываться поверх одеяла еще и толстой попоной, сворачиваться в позу эмбриона и пытаться унять дрожь.

Утром любопытное, выглядывающее в разрывы облаков солнце быстро подсушило траву и ткань палаток. Перекусили холодной, оставленной с ужина пищей, собрали лагерь и тронулись в путь. Пятидневное стояние на Томь-Чумыше благополучно завершилось.

Заводские мужички все-таки сумели найти пять штук подвод, на которые сложили инструменты и личные вещи. Лошадки, запряженные в телеги, не были, конечно, победителями скачек в Дерби, но и не показались мне заморенными клячами. Обычные такие коняги, в меру упитанные, слегка лохматые, выносливые. Во всяком случае, наш сильно разросшийся караван не сильно задерживали.

Шестьдесят верст до Кузнецка – невелика даль. Я всерьез полагал, что к вечеру седьмого сентября или в крайнем случае до обеда восьмого, в день Рождества Пресвятой Богородицы, мы должны войти в столицу округа.

Селиван остался в селе. Кто-то же должен был присмотреть за остающимися на всю зиму без кормильцев семьями. Ну и приготовить массовый весенний исход на север. За Томское я не переживал. Во-первых, мы со старостой подписали договор. Я, как Герман Густавович Лерхе, частное лицо, обязался предоставлять артели работу с определенным жалованьем каждому, в зависимости от навыков и опыта, и не более чем двенадцатичасовым рабочим днем. А также обязан снабдить артельщиков и их семьи жильем. Они должны были работать там, где я скажу, и в течение пяти лет полностью погасить задолженности, состоящие из двух с половиной тысяч, истраченных на продовольствие, а также все расходы по их доставке к месту работы.

Во-вторых, томскому старосте было выдано грозное послание ко всем гражданским чиновникам, вздумавшим посетить наполовину обезлюдевшее село. От имени действительного статского советника Лерхе, исправляющего должность начальника Томской губернии, конечно. Этой бумагой я, мягко говоря, рекомендовал излишне любопытным на чужой каравай рта не разевать. В крайнем случае Селиван должен был немедленно слать гонца в Кузнецк, к надворному советнику Василию Ивановичу Андрееву, тамошнему городничему, которого я надеялся вскоре проинструктировать.

Бумаги – это, конечно, хорошо. И что дело сдвинулось-таки с мертвой точки – тоже. Но пока село не скрылось за поворотом, я все ждал чего-то, какой-то подначки, пакости от Судьбы, способной помешать предприятию. Потом только, на околице Березовки – деревни с последней перед Кузнецком почтовой станцией, забрасывая вещи в опостылевшую палатку, вдруг понял: похоже, у меня все-таки будет железоделательный завод! Самое главное – люди, рабочие, опытные в обращении с расплавленным железом, у меня уже есть. Оставался совершеннейший пустяк – обзавестись администратором, сведущим в современных способах плавки. Ну а потом понадобятся деньги. Много-много денег, которые, как я полагал, не откажется вложить наш с Асташевым новый банк.

Ужинать, на свою беду, отправился в почтовое отделение. От одной мысли о походной каше морда лица кислой становилась. Супчика хотелось и курочки жареной, а не эту размазню, с одного бока подгорелую, с другого недоваренную…

Безсонов, пара конвойных и я. Собрались да и поехали.

И у самой станции встретились с посланным из Барнаула гонцом в форме фельдфебеля Барнаульского батальона. Тот как меня увидел, аж лицом посветлел.

– Ваше превосходительство! – кричит и пакет протягивает. – Какое счастье, что Господь дозволил мне вас именно сейчас найти!

– Что случилось, любезный? Что за пожар?

– Так точно, ваше превосходительство! Пожар! Как девятнадцатого гауптвахта полыхнула, так и пошло-поехало! И через день, и через день снова и снова. По Томской да Петропавловской, в окружении собора. Последний раз аж двадцать восьмого зажглося. Их благородие господин майор велели передать, что до шести десятков домовладений пришло в негодность. Да все дома этакие видные адский пламень выбирал. Всех горных начальников да командиров полиции и стражи усадьбы поизвел. Страх и ужас! Сгорело-то людишек всего ничего. У Фрезе с дворни кто-то, да у Платонова конюх угорел. Богданов Петр Иваныч, товарищ начальника который, тот еще до беды семью на дачи вывез. И ведь как знал – той же ночью и его подворье полыхнуло!

– Странно. – В душе я тихонько злорадствовал над несчастьем, как-то удивительно избирательно постигшим верхушку горной администрации. – На поджоги смахивает.

– Так точно, ваше превосходительство! Вот и их превосходительство Александр Ермолаич так решить изволили. И на поляков, что в наш полк летом зачислены были, указал. Мол, заговор! Под это самое и жандармов из Томска вызвали. Вот как штабс-капитан Афанасьев с поручиком Карбышевым прибыли, так и вас, ваше превосходительство, велено было сыскать и в горную столицу пригласить.

– Зачем? – разворачиваться, бросать артельных мужчинок и мчаться в логово Фрезе совершенно не хотелось.

– Так ить сие мне неведомо, ваше превосходительство! Не могу знать!

– Ладно. Разберемся. – Я вытащил пятирублевую ассигнацию, сунул в ладонь покрытому грязью и пылью с ног до ушей сержанту. – Обратно можешь не торопиться. Службу ты, голубчик, уже справил. Отдохни, вымойся – и после только тихонечко домой. Понял ли?

– Как не понять, ваше превосходительство… Так точно, понял!

– Ну и славно…

Аппетит как корова языком слизнула. Едрешкин корень! Если Карбышев уговорил сурового штабс-капитана пригласить меня для участия в следствии, значит, на то должны были быть весьма веские причины.

Чуточку дрожащими от раздражения пальцами неряшливо вскрыл пакет. Впился глазами в писанное аккуратным Мишиным почерком послание. Пробежал вступительную часть, пока не дошел до конкретной информации.

«Пожары 19-таго августа истребили лучшую часть Барнаула и несколько строений в других частях. 19-таго августа сгорело девять домов, принадлежащих разным лицам, 23-го августа – сорок домов со службами. Несчастья возобновлялись еще 5 раз».

Ну, это я уже знал. Дальше, дальше!

«По утверждению начальника Алтайских горных заводов, граждане Барнаула, раздраженные частыми последствиями очевидных поджогов, подозревали злоумышленниками находящихся там на жительстве политических преступников как лиц, недовольных правительством. Господин А. Е. Фрезе настаивает также на том, что общий голос народа подозревает в этом поляков. Напуганный народ, находящийся в страхе и беспокойстве, до того озлился на этих поляков, что намеревается разорвать первого попавшегося поляка или бросить в огонь при первом же пожаре».

Конечно, кто-то же должен быть виноватым! Не Горная же Стража или, того пуще, администрация с полицией Барнаула! А чтобы политический сыск не возражал – давайте придумаем как бы заговор.

«Начальствованием горного округа, силами подчиненных им полицейских сил Барнаула был проведен предварительный сыск, коим было обнаружено, что у одного из политических ссыльных, Александра Мокроницкого, замечено особое старание иметь свидание с товарищами из числа служащих в № 10 батальоне… Мокроницкий и Кароль Войниканис главным образом обвиняются в злоумышленных поджогах как подстрекатели и наниматели к сему преступлению. Обвинения эти заключаются в совершившихся тайных переговорах их между собой посредством записок, а подробнее на словах передаваемых одного к другому через рядового из политических преступников Юзефа Быстрановского относительно поджогов. При обыске у Мокроницкого были найдены стихи возмутительного сочинения. Кроме того, при аресте вышеупомянутого на его квартире был задержан и препровожден в особую казарму Дионисий Михайловский, прибывший из Бийска. Барнаульским следствием утверждается, что Михайловский явился в Барнаул, дабы наладить связи с тамошними заговорщиками».

Мой лекарь?! Арестован?! Они что там… совсем… оборзели?! Порву, как Тузик грелку! Если хоть один волосок упадет с плешивой головы моего начальника бийской больницы, лично Фрезе кадык вырву!

«Мокроницкому, Быстрановскому и другим полякам запрещено отлучаться по вечерам из своих домов. Ссыльные, зачисленные рядовыми на службу в 10-й Барнаульский батальон, были взяты под арест в особую казарму. Штабс-капитан Афанасьев приказом томского штаб-офицера назначен вести сыск. В связи с чем испрашивает о возможности прибытия в горную столицу Алтая исправляющего должность начальника Томской губернии. Дабы известия, выявленные проведенным следствием, могли скорейшим же порядком облечься в судебное разбирательство и виновные понесли заслуженное наказание».

Ай да Миша, ай да сукин сын! Каков молодец! Нет у жандармов ничего на поляков. А вот что-то другое – есть. Подозревают они уже, кто и как там чего запалил. Кто в чем виноват, а на кого просто собак решили свешать. Им нужна политическая поддержка, чтобы вызволить из-под каторги невиновных и настучать по носу злодеям. И к кому, кроме меня, они еще могли обратиться за помощью? У кого еще из всей сибирской чиновничьей братии хотя бы нейтральные отношения с жандармами, кроме меня? Да и кто из Томского губернского правления способен противостоять авторитету генерал-майора Корпуса горных инженеров, начальника АГО, Александру Ермолаевичу Фрезе? Опять – только действительный статский советник Герман Густавович Лерхе. Значит, нужно ехать.

И доктора, старательно обгоняющего свое время, нужно из-под ареста вытаскивать. Поди, не мальчик уже, по казематам таскаться. Не дай бог заболеет, где я еще такого человека найду? Вот приеду и первым делом заставлю Карбышева освободить Дионисия Михайловича. Миша мне вообще-то должен. Вот и пусть…

– Астафий Степанович? – позвал я сотника, разглядывающего чьих-то коней у коновязи. У моего конвойного командира было две страсти – лошади и пистолеты. Так что пришлось обождать пару минут, пока богатырь отыщет в себе силы оторваться от созерцания прекрасных животных. – Прости, но не придется тебе отведать местной кухни. Дела такие, господин Безсонов, закрутились, что нет у нас времени на пустяки. Бери своих казачков – и скачите в деревню. Закупите кур там каких-нибудь или еще чего-то такого, что можно будет сегодня приготовить, а завтра дорогой на ходу кушать. И наймите повозки, все, что найдете. Чтоб наших мастеровых рассадить. Кровь из носу должны мы завтра к полудню в Кузнецке быть!

– Так ить тридцать пять верст, Герман Густавович… – Рука здоровяка дернулась к затылку. – Это же ж как гнать-то придется…

– Придется – будем гнать. Кони потом отдохнут. А коли опоздаем, могут хорошие люди пострадать.

– Да к чему такая гонка, ваше превосходительство? – удивился сотник. – Случилось чего в Кузнецке?

– Случилось, Степаныч. В Барнауле. Ты вот после Рождества Богородицы на насадах с мужичками в Томск поплывешь, а я к черту в зубы, в Барнаул. Пламя тушить…