Титан Драйзер Теодор

Theodore Dreiser

THE TITAN

Глава 1
Новый город

Когда Фрэнк Алджернон Каупервуд вышел из тюрьмы Восточного округа Филадельфии, он понимал, что с прежней жизнью в городе его детства навсегда покончено. Юность прошла, и вместе с ней канули его грандиозные деловые замыслы. Придется все начинать сначала.

Не стоило повторять, каким образом вторая волна биржевой паники, связанная с банкротством «Джей Кук и К°», помогла ему вновь нажить состояние. Возвращение богатства до некоторой степени смягчило его ожесточение… Казалось, сама судьба позаботилась о его благополучии. Но, так или иначе, биржевые авантюры как способ приобретения капитала теперь внушали ему отвращение, и он решил раз и навсегда покончить с этим. Он займется чем-нибудь другим: городской рельсовый транспорт, земельные сделки – безграничные возможности дает Запад. Филадельфия больше не привлекала его. Хотя теперь он был свободен и богат, он оставался скандальной фигурой, неприемлемой для лицемерных светских и финансовых кругов. Ему придется прокладывать путь в одиночку, без чьей-либо помощи, под пристальным вниманием бывших друзей, которые будут издалека следить за его карьерой. С этими мыслями он уезжал, а его очаровательная любовница, которой исполнилось двадцать шесть лет, приехала на вокзал, чтобы проводить его. Каупервуд с нежностью смотрел на нее; для него она была воплощением женской красоты.

– До свидания, дорогая, – он улыбнулся, когда звонок известил о скором отправлении поезда. – Мы с тобой скоро выберемся отсюда. Не грусти. Я вернусь через две-три недели или сообщу, что ты можешь приехать ко мне. Я бы взял тебя с собой уже сейчас, но сначала нужно осмотреться. Мы найдем подходящее жилье, и ты увидишь, что мы займем достойное положение в обществе. Тучи развеются. Я добьюсь развода, мы поженимся, и все образуется. С деньгами можно все.

Он смотрел на нее спокойно и внимательно, когда она обняла ладонями его лицо.

– Ох, Фрэнк, – воскликнула она. – Я буду скучать по тебе! Ты все, что у меня есть.

– Через две недели! – Он снова улыбнулся, когда поезд тронулся. – Я вернусь или пришлю телеграмму. Будь хорошей девочкой, моя милая.

Она проводила его обожающим взглядом. Жертва любви, избалованное дитя, любимица семьи, пылкая, страстная натура, которая притягивает мужчин, – она откинула головку с прелестными рыжевато-золотистыми локонами и послала ему воздушный поцелуй. Потом она пошла прочь уверенной плавной походкой, заставляя мужчин оглядываться на нее.

– Это она! – обратился один станционный служащий к другому. – Это дочь старого Батлера. Бог ты мой! О такой девушке можно только мечтать!

Это была дань страсти и зависти, что обычно отдают здоровью и красоте. Тому, на чем держится мир.

До этой поездки Каупервуду никогда не приходилось бывать западнее Питтсбурга. Какими бы успешными ни были его невероятные финансовые авантюры, они ограничивались косным и благоразумным филадельфийским мирком с его устоявшейся кастовой системой, претензиями на социальное превосходство и традиционное лидерство в коммерческой жизни Америки, консервативным богатством, безвкусной респектабельностью и предпочтениями, которые из этого вытекают. Каупервуд помнил, как он едва не покорил этот уютный мирок и не присвоил его святыни, пока не наступил крах. Он почти добился своей цели, однако теперь он стал Измаилом, изгнанником, и бывшим преступником, хотя и миллионером. Но подождите! Это гонка для проворных и битва для сильных, снова и снова повторял он себе. Он еще испытает мир на прочность и постарается выдержать его давление.

На второе утро перед Каупервудом наконец замаячил Чикаго. Он провел две ночи в вульгарно обставленном пульмановском вагоне, изобилием бархатной обивки и зеркал не возмещавшем неудобства путешествия, прежде чем появились окраины столицы прерий. Соседние пути разветвлялись и становились все более многочисленными, телеграфные столбы обрастали густой паутиной проводов. Где-то вдали виднелись отдельные дома, в которых жили предприимчивые люди, построившие себе жилье подальше, чтобы когда-нибудь пользоваться скромными преимуществами, которые принесет разрастающийся город.

Местность была плоской, с чахлыми кустиками бурой прошлогодней травы, слегка колыхавшимися под утренним ветром. Внизу едва проступала новая зелень как знак приближающейся весны. Ясный воздух скрывал очертания города за легкой дымкой, словно муху, застывшую в янтаре, и придавал ему трогательную выразительную красоту. Будучи преданным любителем искусства, стремившимся разбираться в его тонкостях и глубоко сожалевшим об утрате своей коллекции, собранной в Филадельфии, Каупервуд ценил любые красивые проявления природы.

Густота железнодорожных путей увеличилась. Здесь собрались тысячи грузовых вагонов со всех концов страны: красные, желтые, голубые, зеленые и даже белые. (Как он помнил, Чикаго был конечной станцией более тридцати железнодорожных направлений.) Низкие одноэтажные и двухэтажные домишки, видно, недавно построенные и часто некрашеные, были закопчены и покрыты пятнами сажи. На переездах терпеливо ожидали вагоны конки и двухместные коляски с грязными колесами. Он замечал, что дороги ровные и немощеные, а тротуары – в ямках и неровностях, с невысокими ступенями и переходами перед домами, длинными дощатыми настилами, уложенными прямо в пыль прерии. Что за город! Вскоре показался рукав неширокой, кичливой и оживленной реки Чикаго с пыхтящими буксирами, маслянистой темной водой и высокими красными, коричневыми и зелеными башнями элеваторов, огромными черными угольными доками и желто-бурыми складами пиломатериалов.

Здесь кипела жизнь, и он сразу почувствовал это. Бурлящий город рос и строился буквально на глазах. Даже в самом воздухе присутствовало нечто бодрящее и энергичное. Как это отличалось от Филадельфии! Она тоже была деловитым городом, и когда-то Каупервуд считал ее удивительным городом, удивительным миром. Но этот город, хотя и являвший собой еще неприглядное зрелище, был лучше. Он выглядел более молодым и многообещающим. В лучах утреннего солнца, лившихся между двумя угольными бункерами, пока поезд стоял перед разводным мостом, пропускавшим в обе стороны с десяток громадных барж с зерном и древесиной, он видел группу ирландских грузчиков, отдыхавших на берегу перед лесным складом, стена которого подступала к воде. Это были здоровенные мужчины в синих и красных спецовках, подпоясанных широкими ремнями, с короткими трубками в зубах: славные, крепкие и загорелые представители своего ремесла. Он невольно задавался вопросом: почему они выглядят так привлекательно? Этот грязный и примитивный город самым естественным образом предлагал волнующие живописные картины. Настоящая песня! Здешний мир был молод и открывал новые просторы для жизни. Вряд ли стоит уезжать отсюда на Северо-Запад, но это он решит потом.

Он имел при себе рекомендательные письма к влиятельным гражданам Чикаго, которые собирался предъявить. Он хотел познакомиться с некоторыми банкирами, хлеботорговцами и комиссионерами. Чикагская торговая биржа представляла для него интерес, поскольку он отлично разбирался в этом бизнесе, именно здесь совершались крупнейшие сделки по купле и продаже зерна.

Поезд миновал облезлые задворки и приблизился к грязным дощатым платформам под наскоро возведенными крышами. Пока паровозы изрыгали дым, а пассажиры деловито сновали взад-вперед, Каупервуд выбрался на Кэнэл-стрит и подозвал кэб, первый в длинном ряду ожидающих экипажей, что свидетельствовало о потугах на столичный дух. Он заранее выбрал «Гранд Пасифик» как богатый местный отель, поэтому распорядился отвезти его туда. По пути он разглядывал городские улицы, как искусствовед, изучающий картину. Маленькие вагоны конки, выкрашенные желтым, голубым, зеленым и коричневым, которые он видел повсюду, запряженные усталыми тощими лошадками со звякавшими колокольчиками на шее, показались ему очень трогательными. Вагончики были хрупкими конструкциями, в основном из лакированной фанеры с латунными вставками и стеклянными окошками, но Каупервуд понимал, какое богатство они предвещали при дальнейшем развитии города. Он понял, что уличные трамваи на конной тяге или без нее – его призвание. Мысль о трамвайных линиях и безграничных возможностях для манипуляций с ними нравилась ему больше, чем банковское дело и организация биржевых торгов.

Глава 2
Разведчик

Фрэнк Алджернон Каупервуд находился в Чикаго, с развитием которого вскоре окажется неразрывно связана его жизнь. Кто еще стяжает славу завоевателя этой западной Флоренции? Это был город певучего пламени, воплощение Америки, город-поэт в штанах из оленьей кожи, грубый и неотесанный титан, – Роберт Бернс посреди других городов! Он раскинулся у мерцающего озера, как король в лохмотьях, как ворчащий мужлан, слагающий собственный эпос, как бродяга с железной хваткой будущего Цезаря и драматическим талантом Еврипида в душе. Город-бард, воспевающий великие деяния и возвышенные надежды, в тяжелых башмаках, глубоко увязших в трясине обстоятельств. Гордись своими Афинами, о Греция! Италия, воспевай свой Рим! Это был Вавилон, Троя или Ниневия давно минувших дней. Здесь ненасытный Запад сходился с исполненным надежд Востоком. Здесь голодные люди, набивавшие кровавые мозоли в своих лавках и на полях, из грязи воздвигали свою империю.

Из Нью-Йорка, Вермонта, Нью-Гемпшира и Мэна стекались разношерстные толпы энергичных, терпеливых, решительных людей, незнакомых с азбучными истинами этикета, но жаждущих вещей, об истинной ценности которых они не догадывались, даже если бы получили их, людей, стремившихся к величию, но не ведавших путей к его достижению. Сюда прибывали мечтательные джентльмены с Юга, лишенные наследства, исполненные надежды выпускники Йеля, Гарварда и Принстона, предприимчивые рудокопы из Калифорнии и Скалистых гор с мешочками золота и серебра. Здесь почти каждый был ошеломленным иностранцем, сбитым с толку звуками чужеземной речи: венгры, поляки, шведы, немцы и русские создавали свои общины, опасаясь инородцев.

Здесь имелись чернокожие, мошенники, шулеры и прочие романтичные искатели приключений. Город с небольшой горсткой местных уроженцев; город, наполненный отбросами общества из тысячи других городов. Сияли огни публичных домов; в барах звенели банджо, цитры и мандолины. Все возвышенные мечтания и низменные страсти находили усладу в новообретенном чуде столичной жизни на Западе.

Первым известным чикагцем, к которому обратился Каупервуд, был председатель правления Национального банка Лейк-Сити, крупнейшего финансового учреждения в городе с капиталом более четырнадцати миллионов долларов. Банк находился на Дирборн-стрит в Мунро, всего в двух кварталах от его отеля.

– Узнайте, кто он такой, – распорядился Джуд Эддисон, председатель правления банка, увидев Каупервуда, входящего в его приемную.

Через внутренние стеклянные двери в своем кабинете мистер Эддисон мог видеть всех, кто входил в приемную, прежде чем они встречались с ним. Лицо и манеры посетителя сразу же произвели на него впечатление. Долгое знакомство с банковскими домами и финансовыми учреждениями придавало особый лоск непринужденности и уверенности в себе, которой Каупервуд обладал от природы. Он выглядел необычайно энергичным для человека тридцати шести лет и при этом создавал впечатление учтивости, солидности и проницательности. Его глаза были ясными, как у ньюфаундленда или шотландской овчарки, такими же простодушными и обаятельными. Однако мягкий, излучающий глубокое понимание взгляд мог вдруг безжалостно метать молнии, он был обманчиво непроницаемым, но притягивал к себе внимание самых разных людей.

Секретарь вернулся с рекомендательным письмом Каупервуда, и тот не замедлил последовать за ним. Мистер Эддисон невольно встал, так он поступал далеко не всегда.

– Рад знакомству, мистер Каупервуд, – вежливо произнес он. – Я заметил вас, когда вы вошли. Как видите, у меня здесь из окна хороший обзор. Садитесь, прошу вас. Не хотите ли яблочка? – Он открыл левый ящик стола, достал несколько красивых красных яблок и протянул одно из них посетителю. – Я всегда съедаю яблоко по утрам.

– Спасибо, не стоит, – добродушно отозвался Каупервуд, привычно стараясь угадать характер и склад ума собеседника. – Благодарю за любезность, но я никогда не ем между завтраком и обедом. В Чикаго я проездом, но решил явиться к вам с письмом. Я полагаю, что вы можете рассказать об этом городе – меня интересует выгодное вложение капитала.

Пока Каупервуд говорил, Эддисон, коренастый, грузный, румяный, с седеющими каштановыми бакенбардами, кустившимися до самых ушей, и жесткими, пронзительными серыми глазами, жевал яблоко и беззастенчиво разглядывал посетителя. Как это бывает, он нередко судил о людях с первого взгляда и гордился этой своей способностью. Для такого консервативного человека, как он, было едва ли не глупо поддаться обаянию Каупервуда, человека, превосходившего его в интеллектуальном плане, но не из-за письма Дрекселя, где Каупервуд был рекомендован как «непревзойденный финансовый гений», который может принести большую пользу Чикаго, если обоснуется в городе, а из-за чарующего взгляда собеседника. Хотя внешне Каупервуд сохранял полнейшую невозмутимость, от него веяло огромной человеческой силой, покорившей сердце его собрата-банкира. Оба они были себе на уме, но уроженец Филадельфии больше повидал на своем веку. Эддисон был добросовестным прихожанином и образцовым гражданином; Каупервуд не мог бы разделить взгляды Эддисона на мир. Каждый их них был безжалостен и старался брать от жизни все, но Эддисон был слабее, поскольку боялся рисковать. Человек, стоявший перед ним, утратил чувство страха. Эддисон рассудительно жертвовал на благотворительность, лицемерно следовал общественным установлениям, притворялся, что любит свою жену, которая давно ему надоела, и втайне предавался незамысловатым удовольствиям. Человек, стоявший перед ним, пренебрегал любыми правилами, таил свои замыслы, умел манипулировать близкими людьми и всегда действовал в свою пользу.

– Ну что же, мистер Каупервуд, – начал Эддисон. – Мы здесь, в Чикаго, высокого мнения о себе, но не говорим об этом в открытую, чтобы не прослыть слишком высокомерными. Мы вроде младшего сына в семье, который знает, что он лучше других, но до поры до времени скрывает свои амбиции. Мы не слишком воспитаны, а разве вам приходилось видеть любезного подростка? Но мы совершенно уверены, что станем любезными и приятными. Каждые полгода мы вырастаем из старых штанов, поэтому выглядим не слишком модно, но вы обнаружите, мистер Каупервуд, когда осмотритесь, под этой одеждой скрываются сильные мышцы и крепкие кости. Тогда вы не будете обращать особенного внимания на наши наряды.

Открытые и совершенно искренние глаза мистера Эддисона прищурились, и на мгновение их взгляд стал жестким, а в его голосе появились металлические нотки. Каупервуд видел, что он действительно влюблен в свой город. Чикаго был его искренней любовью. Секунду спустя в уголках его глаз собрались морщинки, складки возле губ разгладились, и он улыбнулся.

– Буду рад поведать вам обо всем, что в моих силах, – продолжал Эддисон. – Здесь есть много интересного.

Каупервуд дружелюбно улыбнулся в ответ. Он стал расспрашивать о состоянии разных производств и ремесел. В Чикаго все было иначе, чем в Филадельфии: состояние дел здесь было шире и свободней. Стремление расти и практично использовать местные возможности были присущи Западу, что нравилось ему независимо от того, собирался ли он развивать свою активность в деловой жизни Чикаго. В любом случае здешний климат был благоприятным для его намерений. Ему предстояло преодолеть свое тюремное прошлое и освободиться от жены и детей, по крайней мере в юридическом смысле, поскольку он не хотел бросать их на произвол судьбы. Каупервуд желал приобщиться к энергии и смелости, которые царили в Западных штатах, ради той силы и свободы, с которой он игнорировал общепринятую мораль. «Мои желания – превыше всего» – таков был его девиз, но для этого ему предстояло противостоять предрассудкам других людей. Он чувствовал, что этот банкир не станет податливой глиной в его руках, но склонен к взаимовыгодному знакомству.

– Город произвел на меня весьма благоприятное впечатление, мистер Эддисон, – сказал Каупервуд через некоторое время, хотя признавался самому себе, что это не совсем так; он сомневался, что сможет примириться с жизнью среди котлованов и строительных лесов. – Правда, после приезда я увидел немного, но, кажется, жизнь здесь бьет ключом и у Чикаго есть будущее.

– Полагаю, вы прибыли сюда через Форт-Уэйн, – отозвался Эддисон. – Вы видели самые худшие районы, разрешите мне показать вам более благоустроенные. Кстати, где вы остановились?

– В отеле «Гранд Пасифик».

– Как долго вы намерены пробыть здесь?

– Не более двух дней.

– Давайте посмотрим… – Мистер Эддисон извлек часы из жилетного кармана. – Думаю, вы не будете возражать против встречи с обществом уважаемых горожан. У нас есть небольшой буфет в клубе «Юнион-лиги»[1], куда мы время от времени заглядываем. Если желаете, мы могли бы прийти туда к часу дня. Мы обязательно найдем там нескольких видных юристов, судей и бизнесменов.

– Это будет замечательно, – без обиняков согласился Каупервуд. – Более чем щедрое предложение с вашей стороны. Между тем я собираюсь встретиться еще кое с кем, а потом… – он встал и посмотрел на собственные часы, – …я найду клуб «Юнион-лиги». Не подскажете, где находится офис «Арнил и К°»?

При упоминании оптового поставщика говядины, который был одним из крупнейших вкладчиков банка, Эддисон одобрительно наклонил голову. Этот человек, как минимум на восемь лет моложе него, казался ему будущим финансовым магнатом.

После встречи с солидным и хватким консерватором Арнилом и изворотливым директором фондовой биржи Каупервуд направился в клуб «Юнион-лиги». Там он нашел разношерстную компанию от тридцати пяти до шестидесяти пяти лет, собравшуюся вокруг стола в отделанной резным черным орехом зале, увешанной портретами знатных граждан Чикаго и с намеком на художественный вкус в виде оконных витражей. Тут были мужчины высокие и приземистые, полные и худые, темноволосые и блондины, многие лица напоминали хищных животных. Слабаков в этом избранном обществе не наблюдалось.

Мистер Арнил и мистер Эддисон показались Каупервуду дальновидными деловыми людьми. Его заинтересовал некто Энсон Мэррилл, худощавый господин с манерами, говорящими о привычке жить среди роскоши и многочисленных слуг. Эддисон назвал Мэррилла известным в Чикаго мануфактурщиком.

Еще одной знаменитостью был мистер Рэмбо, пионер строительства железных дорог. Представляя их друг другу, Эддисон шутливо заметил:

– Мистер Рэмбо, мистер Каупервуд из Филадельфии пробует выяснить, где он тут может потерять деньги. Не могли бы вы продать ему кусок тех пустошей, которые приобрели на Северо-Западе?

Рэмбо, худощавый и бледный чернобородый господин со сдержанными манерами, одетый, как заметил Каупервуд, с большим вкусом, чем многие из присутствующих, окинул его внимательным взглядом и улыбнулся приятной, слегка застенчивой улыбкой. Ответный взгляд ему было трудно забыть: глаза Каупервуда говорили больше, чем любые слова. Вместо того, чтобы отделаться незначительной шуткой, мистер Рэмбо решил объяснить ему кое-что о положении дел на Северо-Западе.

Для человека, недавно вышедшего победителем из тяжелейшей жизненной передряги, испытавшего на себе все нюансы порядочности и предательства, сочувствия и бюрократизма влиятельных людей в одном городе Америки, настроение влиятельных людей в другом большом городе Америки не имело особого значения. Каупервуд уже давно понял, что человеческие качества одинаковы в разных обстоятельствах; ни климат, ни природа, ни что-либо иное не влияют на них. Для него примечательным свойством рода человеческого была странная алхимия, позволявшая людям становиться всем или ничем в зависимости от времени и обстоятельств. Иногда в редкие моменты, свободные от деловых прожектов, он размышлял об истинном предназначении жизни. Если бы он не был великим финансистом и выдающимся организатором, он мог бы стать адептом философии индивидуализма, но такое призвание, если он вообще думал о нем, казалось ему довольно банальным. Он имел дело с материальной стороной жизни, скорее с малозначащими идеями, предназначенными для управления материальными вещами и достижения богатства. Сейчас он находился здесь, чтобы разобраться в потребностях и огромных возможностях Среднего Запада, чтобы покрепче ухватиться за источники власти и богатства и укрепить свое положение. Во время своих утренних визитов Каупервуд узнал о размерах и особенностях скотобоен и мясной торговли, о доходах крупных железнодорожных и пароходных компаний, о бурном развитии рынка недвижимости, зерновых спекуляциях, гостиничном деле и строительстве. Он узнал о крупных промышленных компаниях, производивших автомобили, лифты, сноповязалки, моторы и ветряные мельницы. Судя по всему, любая новая отрасль хорошо приживалась в Чикаго. В разговоре с директором товарной биржи он узнал, что немногие местные акции торговались на фондовой бирже. Основной объем торгов приходился на спекуляции пшеницей, кукурузой и прочими зерновыми культурами. Акциями крупных компаний Восточных штатов играли на Нью-Йоркской фондовой бирже по арендованным телеграфным линиям, а не наоборот.

Глядя на этих любезных и обходительных людей, каждый из которых говорил обтекаемыми фразами и держал в тайне свои грандиозные планы, Каупервуд размышлял, сможет ли он здесь преуспеть. Ему предстояло решить трудную задачу. Никто из этих людей, дружелюбных и открытых в разговорах на общие темы, не знал, что он лишь недавно вышел из тюрьмы. Как бы отнеслись они к нему, зная об этом? Никто из них не подозревал, что Каупервуд был женат и имел двоих детей, но собирался развестись и жениться на девушке, которую уже выбрал на эту роль.

– Вы серьезно подумываете посетить северо-западные штаты? – заинтересованно спросил мистер Рэмбо к концу ленча.

– Таков мой план после того, как я закончу дела здесь.

– Тогда разрешите познакомить вас с компанией интересных людей, которые направляются в Фарго и Дулут. Большинство из них чикагцы, но есть и жители восточных штатов. У нас заказан отдельный вагон, который отправляется в четверг, и я буду рад, если вы присоединитесь к нам. Сам я еду до Миннеаполиса.

Каупервуд поблагодарил его и принял предложение. Затем последовал долгий разговор о Северо-Западе, древесине и пшенице, продаже земли и скота и перспективах развития промышленности.

Городское и финансовое развитие Фарго, Миннеаполиса и Дулута было главной темой беседы. Мистер Рэмбо, управлявший сетью железных дорог в этом регионе, был убежден в его будущем. Каупервуд почти инстинктивно улавливал суть вопроса. Его интересовали главным образом трамвайные линии, газовое освещение, банки и земельные сделки.

Он покинул клуб, сославшись на другие деловые встречи, и оставил о себе большое впечатление. Мистер Эддисон и мистер Рэмбо, как и другие господа, были искренне убеждены, что он был одним из самых интересных людей, с которыми они встречались за последние годы. И при этом он почти ничего не говорил – только слушал.

Глава 3
Вечер в Чикаго

После визита в банк Эддисона и неформального ужина в его доме Каупервуд решил, что больше не станет скрывать свое прошлое от этого человека. Эддисон был известным банкиром и обладал большими связями. Кроме того, он нравился Каупервуду. Убедившись, что Эддисон расположен к нему, если не очарован его личностью, он нанес банкиру утренний визит через два дня после возвращения из Фарго, куда съездил по предложению мистера Рэмбо. Он решил признаться о былых злоключениях, будучи уверенным, что расположенность Эддисона к нему не изменится. Он подробно рассказал, как был осужден за формальную растрату в Филадельфии и отбыл срок в тюрьме Восточного округа. Кроме того, упомянул о предстоящем разводе и намерении снова вступить в брак.

Эддисон, не обладавший сильным характером, был по-своему волевым человеком, и откровенное признание Каупервуда восхитило его. Это был более смелый поступок, на который он был бы способен сам. Драматизм услышанного поразил его воображение. Человек, волею судьбы оказавшийся ни с чем, нашел в себе силы начать все сначала с прежней энергией и целеустремленностью. Банкир знал многих весьма уважаемых людей в Чикаго, чья успешная карьера не выдерживала никакой критики при тщательном изучении, но никто не беспокоился по этому поводу. Не все дельцы принадлежали к высшему обществу, однако все они были достаточно успешными. Так почему же Каупервуд не заслуживал достойного места среди них? Он внимательно смотрел на Каупервуда, восхищаясь его плавными жестами и красивым лицом с щеточкой усов. Потом он протянул руку.

– Мистер Каупервуд, – произнес он, стараясь найти подходящие слова. – Не стоит и говорить, как я рад вашему искреннему признанию. Я рад, что вы решили обратиться ко мне. Вам больше не нужно упоминать об этом. В тот день, когда вы вошли сюда, вы показались мне незаурядным человеком; теперь я уверен в этом. Нет нужды извиняться передо мной. Я не прожил бы в этом мире больше пятидесяти лет, если бы не приходилось пускать в ход клыки. Пока это будет вас устраивать, вы будете желанным клиентом моего банка и желанным гостем в моем доме. Мы будем обсуждать планы в зависимости от обстоятельств. Мне бы хотелось, чтобы вы приехали в Чикаго исключительно потому, что вы мне нравитесь. Уверен, что, если вы решите поселиться здесь, мы будем полезны друг другу. Забудьте об этом разговоре; я никому не расскажу о нем. Вам предстоит вести свою битву, и я желаю вам удачи. Можете рассчитывать на любую поддержку с моей стороны, а когда вы разберетесь со своими семейными делами, приезжайте и познакомьте нас с вашей женой.

Покончив с делами, Каупервуд сел в поезд на Филадельфию.

– Эйлин, – сказал он, когда они встретились на перроне, куда она пришла встретить его, – думаю, что Запад – это лучший выход для нас. Я доехал до Фарго, но не думаю, что нужно уезжать так далеко. Там нет ничего, кроме индейцев и дикой прерии. Тебе понравилось бы жить в ветхой хижине, Эйлин? – шутливо спросил он. – Ты стала бы завтракать жареными гремучими змеями и луговыми собачками? Как думаешь, тебе бы это понравилось?

– Да, – радостно ответила она и взяла его под руку, когда они сели в закрытый экипаж. – Я смогла бы это выдержать, если ты можешь. Я готова отправиться с тобой куда угодно, Фрэнк. Там я заказала бы себе красивое индейское платье, расшитое кожей и бусами, и шапку из перьев, какие они носят, и еще…

– Вот оно что! Ну конечно! В хижине рудокопа нужна красивая одежда.

– Ты бы не стал долго любить меня, если бы я прежде всего не носила красивую одежду, – с жаром возразила она. – Ох, как же я рада, что ты вернулся!

– Трудность в том, что эти края не такие многообещающие, как Чикаго, – продолжал он. – Думаю, нам все-таки следует жить в Чикаго. Я вложил часть капитала в Фарго, и мы будем иногда ездить туда, но поселимся в Чикаго. Я больше не хочу отправляться туда один; это невозможно, – он сжал ее руку. – Если мы не сможем быстро пожениться, я все же буду представлять тебя как мою жену.

– Ты не получал новых известий от мистера Стэджера? – спросила Эйлин. Она вспомнила о попытках Стэджера получить разрешение на развод у миссис Каупервуд.

– Ни слова.

– Очень жаль, – вздохнула она.

– Не грусти. Дела могли обернуться еще хуже.

Было бы пустой тратой времени представить даже кратко последующие годы, в течение которых произошли перемены, включая окончательный отъезд Каупервуда из Филадельфии в Чикаго. В первое время это были поездки сначала в Чикаго, а потом и в Фарго, где его секретарь Уолтер Уэлпли по доверенности управлял строительством делового квартала, короткой линией конного трамвая и ярмарочной площади. «Строительно-транспортная компания Фарго» – так называлась фирма, основанная президентом Фрэнком А. Каупервудом. Заключение контрактов контролировал Харпер Стэджер, его бывший адвокат и юрист из Филадельфии.

Какое-то время Каупервуд жил в чикагском отеле «Тремонт», до поры, ввиду присутствия Эйлин, избегая частых деловых встреч с влиятельными людьми, с которыми познакомился в свое первое посещение города. Тем временем он постепенно разбирался в делах биржевых контор Чикаго с целью заключить партнерское соглашение с каким-нибудь опытным, но не слишком честолюбивым брокером, который сможет познакомить его с особенностями, персонажами и коммерческими предприятиями Чикагской фондовой биржи. Однажды он взял Эйлин с собой в Фарго, где она с высокомерным и скучающе-безразличным видом обозревала растущий город.

– Фрэнк! – воскликнула она, когда увидела деревянную четырехэтажную гостиницу и длинную неказистую улицу в деловом квартале с беспорядочными рядами кирпичных и деревянных складов, зияющими пустотами между домами на обочине грунтовых дорог. Эйлин, в модном дорожном костюме, с ее самоуверенностью, тщеславием и склонностью к преувеличению, являла собой странный контраст со сдержанными манерами, неброской одеждой и безразличием к собственной внешности, отличавшей большинство мужчин и женщин этого молодого города. – Ты же не мог всерьез думать, что мы будем жить здесь, правда?

Эйлин гадала, когда же ей представится возможность завести светские знакомства и заблистать в полную силу. Предположим, ее Фрэнк станет очень богатым и заработает много денег, гораздо больше, чем в прошлом, какую пользу это принесет ей здесь? До его банкротства в Филадельфии, до того, как ее заподозрили в тайной связи с ним, он наконец-то стал жить на широкую ногу и начал устраивать блестящие приемы. Если бы она тогда была его женой, то без труда вписалась бы в высшие круги филадельфийского общества. Но здесь… Боже милосердный! Она с отвращением вздернула носик:

– Что за жуткое место!

Таково было ее единственное мнение о самом энергичном и быстро растущем городе на северо-западе США.

Но когда речь шла о Чикаго с его кипучей и бьющей через край жизнью, Эйлин совершенно преображалась. Помимо решения множества финансовых проблем, Каупервуд следил за тем, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Он рассказывал ей о местных магазинах и предложил делать покупки в них, чем она с энтузиазмом и занималась, разъезжая в открытой коляске в сногсшибательных нарядах, в большой коричневой шляпе, так шедшей к ее смуглому лицу с румянцем и рыжевато-золотистым волосам. Когда Эйлин впервые довелось увидеть исполненные красоты Прери-авеню, Норт-Шор-драйв, Мичиган-авеню и новые особняки на Эшленд-бульвар, окруженные зелеными лужайками, надежды, устремления и привкус будущего Чикаго взыграли в ее крови точно так же, как раньше у Каупервуда. Все эти богатые дома были новыми, а знатные люди Чикаго лишь недавно стали богачами, как и они сами. Она забыла, что до сих пор еще не была женой Каупервуда, однако чувствовала себя его настоящей супругой. Улицы, большей частью с тротуарами из розоватого плитняка, окаймленные молодыми, недавно высаженными деревьями, лужайки с подстриженной зеленой травой, окна домов с яркими маркизами и кружевными занавесками, колыхавшимися от июньского ветерка, мостовые с серым скрипучим щебеночным покрытием, – все это будоражило ее воображение. Прогуливаясь, они обогнули озеро по Норт-Шор-драйв, и Эйлин, созерцавшая голубовато-зеленые воды, далекие паруса, парящих чаек и новые яркие дома, прониклась уверенностью, что однажды она будет хозяйкой одного из этих великолепных особняков. Как надменно она будет держаться, как красиво она будет одеваться! У них будет роскошный дом – без сомнения, гораздо лучше, чем старый дом Фрэнка в Филадельфии, – с огромным бальным залом и просторной столовой, где она будет устраивать танцы и давать званые ужины и где их с Фрэнком будут принимать как равных.

– Как ты думаешь, Фрэнк, у нас будет такой же замечательный дом, как эти? – с деланой тоской в голосе спросила она.

– Я расскажу тебе, в чем состоит мой план, – сказал он. – Если тебе нравится эта часть Мичиган-авеню, мы купим здесь земельный участок и придержим его. Как только я обзаведусь необходимыми связями и крепко стану на ноги, мы построим по-настоящему красивый дом. Не беспокойся, мне нужно только уладить вопрос с разводом, а потом мы приступим. А пока лучше жить, не привлекая особого внимания.

Дело было около шести вечера, но летний день все еще был прекрасен. Дневной зной шел на убыль, тень от домов на западе падала на мостовую, и плотный воздух пьянил, как вино. Насколько мог видеть глаз, вокруг были конные экипажи, единственное достойное развлечение для высшего света в Чикаго, где до сих пор было еще мало возможностей иным способом продемонстрировать свое богатство. Сюда торопились домой из офисов и фабрик искатели почестей и богатства, ибо это было единственное место показать себя, Аппиева дорога чикагского Саутсайда. Общественные слои еще не выстроились в четком порядке. Звонкая упряжь из стали, украшенная серебром или накладным золотом, была видимым признаком успеха или надежды на успех. Состоятельные мужчины, шапочно знакомые по бизнесу и торговле, с важным видом кивали друг другу. Нарядные дочери, благовоспитанные сыновья и очаровательные жены приезжали в центр города на рессорных двуколках, в фаэтонах, каретах и новомодных экипажах, чтобы отвезти домой усталых после работы родственников или друзей. Воздух трепетал от невысказанных обещаний, молодых надежд и безмятежной радости, которая порождается безбедной жизнью. Статные, грациозные и хорошо откормленные лошади в одиночку и парами шагали друг за другом вдоль газонов по длинной широкой улице, кичащейся особняками с богатым декором.

– О! – воскликнула Эйлин, увидев уверенных в себе, хорошо одетых мужчин, разодетых дам, юных девушек и подростков, церемонно раскланивавшихся друг с другом. Это романтическое зрелище восхитило ее. – Как мне нравится жить в Чикаго! Думаю, здесь гораздо приятнее, чем в Филадельфии.

Каупервуд, который испытал крах в родном городе, несмотря на свои выдающиеся способности, стиснул зубы. Его усы в этот момент как-то по-особенному топорщились. Пара гнедых, которой он правил, была великолепна: сухощавые и нервные лошади с холеными мордами. Он, как истинный знаток, сидел с прямой спиной; своей энергией и темпераментом подгонял животных. Эйлин горделиво восседала рядом с ним.

– Разве она не красавица? – заметила одна из женщин, проезжавших навстречу.

«Что за потрясающая девица!» – думали или говорили вслух многие мужчины.

– Ты ее видела? – громко спросил младший брат у своей сестры.

– Не обращай внимания, Эйлин, – произнес Каупервуд с твердой решимостью, не признающей поражения. – Скоро мы будем частью этого общества. Не волнуйся. Ты получишь в Чикаго все, что захочешь, и даже больше.

Лошади через поводья почувствовали его возбуждение и пританцовывали, как жеребята, они тихонько ржали и мотали головами. Эйлин распирало от надежд, тщеславия и желаний. О, каково быть миссис Фрэнк Алджернон Каупервуд здесь, в Чикаго, иметь великолепный особняк, рассылать любезные приглашения, которые нельзя оставлять без внимания!

«О боже! – Она мысленно вздохнула. – Поскорее бы все сбылось!»

Так жизнь даже в пору наивысшего расцвета все равно соблазняет и терзает бесконечными, порой недостижимыми мечтаниями.

О юность, надежды и дерзания!

О, страх, летящий на крылах мечтаний!

Глава 4
«Питер Лафлин и К°»

Партнерские отношения, которые в конце концов сложились у Каупервуда с маклером товарной биржи Питером Лафлином, совершенно удовлетворяли его. Лафлин, высокий, костлявый, провел большую часть жизни в Чикаго, приехав туда подростком из западного Миссури. Он представлял собой обычного старомодного маклера с лицом Эндрю Джексона[2] и телосложением Генри Клея, Дэви Крокета или «Длинного Джона» Уэнтворта[3].

Каупервуда с ранней юности интересовали колоритные персонажи, да и они испытывали интерес к нему. Если немного потрудиться, он мог подстроить свое восприятие мира под психологию практически любого человека. Во времена первых блужданий по Ласаль-стрит[4] он наводил справки об успешных биржевых торговцах и давал советчикам небольшие комиссионные за посредничество. Так однажды утром он познакомился с Питером Лафлином, который торговал пшеницей и кукурузой на товарной бирже, имел офис на Ласаль-стрит рядом с Мэддисон-авеню и вел скромную биржевую игру акциями зерновых и восточных железнодорожных компаний по поручению клиентов и не забывая себя. Лафлин был проницательным и осторожным американцем, вероятно шотландского происхождения, обладал типичными американскими недостатками: был неряшлив, имел привычку жевать табак, сквернословил. Судя по его виду, Каупервуд почти не сомневался, что у него есть досье на каждого из более или менее известных уроженцев Чикаго, и это само по себе представляло большую ценность. Кроме того, старик был откровенный, прямодушный, непритязательный и совершенно не амбициозный, то есть обладал качествами, поистине бесценными для Каупервуда.

Один или два раза за последние три года Лафлин крупно погорел на частных «корнерах»[5], и ходили слухи, что теперь он стал чересчур осторожным. Однажды Каупервуд пришел к нему с намерением открыть небольшой брокерский счет в его конторе.

– Генри, – услышал он голос старика, обращавшийся к молодому, не по годам серьезному клерку, когда вошел в просторный, но довольно пыльный офис Лафлина, – раздобудь мне бумаг «Питтсбурга и озера Эри». – Увидев ожидавшего в прихожей Каупервуда, маклер произнес: – Чем могу быть полезен?

Каупервуд улыбнулся.

«Значит, он называет акции бумагами, – подумал он. – Хорошо! Думаю, мы с ним столкуемся».

Он представился бизнесменом из Филадельфии и поделился своим интересом к разным чикагским предприятиям, намерением инвестировать в любые перспективные акции, а также желанием вложиться в какие-либо общественные корпоративные бумаги, которые будут повышаться в цене по мере расширения и развития города.

– Ну что же, если бы вы появились здесь лет десять – пятнадцать назад, то нашли бы в земле много полезных вещей, – заметил Лафлин. – Тут были газовые компании, пока Отуэй и Апперсон не прибрали их к рукам, а потом все эти конные трамваи. Я был тем, кто втолковал Эдди Паркинсону, как будет здорово, если он организует линию Норт-Стейт-стрит. Он пообещал мне кучу бумаг своей компании, если дело выгорит, но так и не сдержал обещание. Впрочем, я и не ожидал этого, – благоразумно заметил он, и глаза его блеснули. – Я слишком давно работаю на бирже. Так или иначе он больше не при делах. Михоэлс и Кеннели ободрали его как липку. Да, если бы вы были здесь десять – пятнадцать лет назад, то могли бы войти в долю. Впрочем, теперь и думать об этом нечего. Их бумаги торгуются почти по сто шестьдесят за штуку.

Каупервуд улыбнулся.

– Хорошо, мистер Лафлин, – сказал он. – Насколько я понял, вы уже давно ведете дела на бирже и много знаете о том, что здесь происходило в прошлом.

– Да, с тысяча восемьсот пятьдесят второго года, – ответил старик. Густая поросль его неухоженных волос напоминала петушиный гребень, выступающий подбородок наводил на мысли о Панче и Джуди, а слегка крючковатый нос и высокие скулы контрастировали со впалыми смуглыми щеками. Его глаза были ясными и пронзительными, как у рыси.

– По правде говоря, мистер Лафлин, я приехал в Чикаго, чтобы найти человека, который мог бы стать моим партнером, – продолжил Каупервуд. – Я сам занимаюсь банковским и брокерским делом в Восточных штатах. У меня есть фирма в Филадельфии и оплаченные места на Нью-Йоркской и Филадельфийской биржах. Я также веду некоторые дела в Фарго. Вы можете найти сведения обо мне в любом торговом агентстве. У вас есть место на Чикагской товарной бирже, и, без сомнения, вы проводите некоторые сделки на биржах в Нью-Йорке и Филадельфии. Если вы пожелаете присоединиться ко мне, то новая фирма сможет непосредственно заниматься всеми делами. Сам я могу оказывать эффективную помощь. Я подумываю постоянно обосноваться в Чикаго. Как вам нравится мое предложение?

Когда Каупервуд хотел кому-то понравиться, у него была привычка складывать ладони и постукивать поочередно кончиками пальцев. При этом он ослепительно улыбался, его глаза излучали теплый, почти гипнотический свет.

В данный момент жизни старый Питер Лафлин хотел получить нечто подобное. Он был одиноким человеком, который не смог вверить свой изменчивый темперамент в руки какой бы то ни было женщины. По сути, он вообще никогда не понимал женщин, и его отношения с ними ограничивались кратковременными предосудительными связями, которые неохотно поддерживались некоторой суммой. Он жил на Вест-Харрисон-стрит возле театра «Троуп» в трех небольших комнатах, где иногда сам готовил себе еду. Его единственным спутником был маленький спаниель, добродушная и ласковая сучка по кличке Дженни, которая спала в его постели. Дженни была послушной и любящей подругой, терпеливо ожидавшей в его кабинете, когда его не было по вечерам. Он разговаривал с собакой, как с человеком, наверное, даже более откровенно, и принимал в ответ ее взгляды и виляние хвостом. Просыпаясь поутру обычно около пяти – стариковский сон короток, – он первым делом натягивал штаны, так как гигиена не была его привычкой, иногда делал визит к парикмахеру в центре города и обращался к Дженни.

– Пора вставать, Дженни, – говорил он. – Сейчас мы заварим кофе и приготовим какой-никакой завтрак. Я же вижу, что ты не спишь.

Дженни любовно наблюдала за ним краешком глаза, ее хвост постукивал по кровати, ухо приподнималось.

Лафлин споласкивал лицо и руки, повязывал старый галстук-ленточку простым узлом и зачесывал волосы назад. Дженни вставала и принималась оживленно скакать, словно говоря: «Видишь, какая я молодец?»

– То-то и оно, – приговаривал Лафлин. – Ты всегда опаздываешь. Не хочешь вставать первой, да, Дженни? Хочешь, чтобы твой старик сначала это сделал, верно?

В морозные дни, когда колеса экипажей скрипели по снегу, а уши и пальцы сильно мерзли, старый Лафлин, облаченный в поношенное тяжелое пальто и шапку с ушками, доставлял Дженни в свою контору в потемневшей сумке вместе с ценными «бумагами», о которых он размышлял в данный момент. Только в особенно холодные морозные дни с Дженни ездили в вагоне конки. В другие же дни они прогуливались, потому что Лафлину нравилось ходить пешком. Он приходил в свою контору в половине восьмого или в восемь утра, хотя дела обычно начинались после девяти, и обычно оставался там до половины пятого или до пяти вечера, читая газеты или занимаясь расчетами, пока не было клиентов. Потом он выгуливал Дженни или наносил визит кому-либо из коллег. Дом, биржевой зал, контора, соседние улицы – только это было его средой обитания. Он был безразличен ко всему, включая театр, музыку, книги, живопись, и даже женщины интересовали его односторонне. Его ограниченность бросалась в глаза, так что для любителей всего необычного вроде Каупервуда он был настоящей находкой. Но и Каупервуд лишь пользовался такими чудаками, они не играли постоянной роли в его художественных замыслах.

Как и предполагал Каупервуд, старому Лафлину были неведомы сведения о чикагских финансовых аферах, сделках, возможностях и личностях. Будучи по натуре лишь биржевым маклером, а не управленцем или организатором, он не умел извлекать пользу из своих немалых познаний. Он с равной невозмутимостью воспринимал свои потери и прибыли. Когда он терял деньги, то восклицал: «Чушь! Этого не должно было случиться!» – и щелкал пальцами. Когда он много зарабатывал или проводил выгодную операцию, то с блаженной улыбкой жевал табак и порой восклицал: «Присоединяйтесь, ребята, скоро прольется дождик!» Его нелегко было вовлечь в мелкую игру, он терял или выигрывал только в открытой рыночной борьбе либо затевая свои мелкие хитроумные делишки.

Вопрос о партнерстве решился не сразу, но и без волокиты. Старый Питер Лафлин захотел подумать, хотя Каупервуд сразу ему понравился. Они встречались несколько дней подряд, обсуждая мельчайшие обстоятельства, и наконец, верный своей интуиции, Питер потребовал для себя равную долю в партнерстве.

– Полно вам, Лафлин, это слишком много, – невозмутимо произнес Каупервуд. Они сидели в кабинете Лафлина, была половина пятого, маклер жевал табак в предвкушении чего-то многообещающего. – У меня есть брокерское место на Нью-йоркской фондовой бирже, которое стоит сорок тысяч долларов, – продолжал Каупервуд. – Даже мое брокерское место на Филадельфийской бирже стоит дороже вашего. И то и другое наш основной актив. Фирма будет носить ваше имя. Как бы то ни было, я готов быть щедр с вами. Вместо трети, что было бы справедливо, я отдам вам сорок девять процентов, и мы назовем фирму «Питер Лафлин и К°». Вы мне нравитесь, и думаю, вы сможете принести немалую пользу. Я знаю, что с моей помощью вы заработаете гораздо больше, чем в одиночку. Конечно, я мог бы обратиться к любому из этих парней в шелковых носках, но мне как-то не хочется. Решайтесь же, и мы начнем.

Старый Лафлин был безмерно рад, что Каупервуд выразил желание сотрудничать с ним. В последнее время до него стало доходить, что молодые лощеные новички на бирже считают его дряхлым чудаком. А теперь смелый, напористый бизнесмен из Восточных штатов, на двадцать лет моложе его и такой же хитроумный, как он, – даже более, опасался Лафлин, – с ходу предложил ему деловое партнерство. Кроме того, Каупервуд с его современным, энергичным и здравомыслящим подходом был подобен дуновению весеннего ветра.

– Меня не особенно волнует имя, – ответил Лафлин. – Можете оформить, как вам угодно; пятьдесят один процент все равно дает вам контроль над фирмой. Ну ладно, не буду спорить. Надо думать, я своего не упущу.

– Значит, договорились, – сказал Каупервуд. – Вам не кажется, Лафлин, что нам понадобится новый офис? Здесь как-то темновато.

– Поступайте, как хотите, мистер Каупервуд. Мне все равно, но буду рад посмотреть, что у вас получится.

Все технические детали были улажены за неделю, а через две недели вывеска «Питер Лафлин и К°, хлеботорговая и комиссионная компания» появилась над дверью просторных, со вкусом обставленных апартаментов на первом этаже дома на углу Ласаль-стрит и Мэддисон-авеню, в самом центре финансового квартала Чикаго.

– Ты не в курсе, что произошло со старым Лафлином? – обратился один брокер к другому, когда они проходили мимо новой шикарной комиссионной конторы с зеркальными окнами и рассмотрели бронзовую табличку с богатым декором на двери. – Что ему взбрело в голову? Я думал, он почти уже отошел от дел. Что за фирма?

– Не знаю. Думаю, какой-нибудь богач с Востока взял его в партнеры.

– Тогда его дела определенно пошли в гору. Только посмотри на эти зеркальные окна!

Так началась финансовая карьера Фрэнка Алджернона Каупервуда в Чикаго.

Глава 5
О семейных делах

Если кто-то воображает, что этот коммерческий ход со стороны Каупервуда был поспешным или непродуманным, он имеет слабое представление о трезвом и расчетливом уме этого человека. Его представления о жизни и власти, о которых он размышлял тринадцать месяцев в тюрьме Восточного округа, определили его жесткую стратегию: он может, должен и будет властвовать единолично. Ни один человек больше никогда не посмеет ничего потребовать от него, разве что явиться в роли просителя. Теперь он ни за что не решится на опасные махинации вроде той, что провернул со Стинером, человеком, который стал причиной многих потерь в Филадельфии. Своим финансовым гением, мужеством и смелостью он заслуживает лидерства, и он докажет это. Люди будут вращаться вокруг него, как планеты вокруг солнца.

С тех пор как Каупервуду было отказано быть принятым в Филадельфии, он пришел к выводу, что больше не будет рассчитывать на теплый прием в так называемых высших кругах города. Размышляя об этом, он пришел к выводу, что его будущие сторонники будут принадлежать не к числу богатых и влиятельных людей, он будет искать их среди молодых одаренных коммерсантов, которые поднялись с самого дна и не имели надежды проникнуть в светское общество. Таких людей было много. Если благодаря удаче и собственным усилиям он станет достаточно могущественным финансистом, он сможет диктовать свои условия. Индивидуалист, не желающий подчиняться никому и ничему, он не имел ни малейшего представления о подлинной демократии, тем не менее сочувственно относился к людям из низов, хотя и сам не принадлежал к простонародью, и неплохо понимал их нужды и чаяния. Возможно, это отчасти объясняло его желание связаться с таким простодушным и неординарным человеком, как Питер Лафлин. Он выбрал его, как хирург выбирает особый скальпель для операции. Несмотря на свой жизненный опыт, старый Лафлин был обречен стать орудием в сильных руках Каупервуда, энергичным и пронырливым гонцом, готовым принимать указания от более мощного и расчетливого ума. Пока что Каупервуд довольствовался проведением сделок через фирму под названием «Питер Лафлин и К°». В сущности, такой вариант был весьма удачным, поскольку так он мог действовать, не привлекая нежелательного внимания, и разработать операции, которые, он надеялся, прочно укрепят его финансовое положение в Чикаго.

Поскольку важнейшим предварительным условием социального и материального обустройства Каупервуда и Эйлин в Чикаго был его развод с женой, его юрист Харпер Стэджер прилагал все силы, чтобы завоевать расположение миссис Каупервуд, которая доверяла адвокатам не больше, чем своему неверному мужу. Теперь это была сухая, неприветливая и довольно некрасивая женщина, хотя и сохранившая следы былого очарования, некогда привлекшего Каупервуда. Вокруг ее глаз, носа и губ залегли глубокие морщинки. Она выглядела отстраненной, подавленной, ушедшей в себя, обиженной.

Стэджер, похожий на крупного кота и обладавший вкрадчивой, рассудительной манерой речи, был идеальным кандидатом для переговоров с нею. Его учтивое хитроумие и гибкая предприимчивость могли творить чудеса. Он мог бы начертать на своем гербе девиз: «Говори тихо, ступай мягко».

– Моя дорогая миссис Каупервуд, – произнес он, сидя в ее скромной гостиной весенним вечером, – мне не нужно объяснять, каким выдающимся человеком является ваш муж и как бесполезно воевать с ним. Даже признавая его недостатки, – а мы можем согласиться, что они весьма многочисленны, – не стоит пытаться призвать его к ответу.

Миссис Каупервуд раздраженно пошевелилась, и Стэджер нетерпеливо всплеснул тонкими женственными руками.

– Вы знаете, какой характер у мистера Каупервуда и что он не поддается принуждению. Он необыкновенный человек, миссис Каупервуд. Никакой обычный человек не смог бы пройти через то, что ему пришлось вытерпеть, и подняться до своего нынешнего положения. Если вы прислушаетесь к моему совету, то позволите ему идти своим путем. Дайте ему развод. Он готов и даже стремится обеспечить достойное содержание для вас и ваших детей. Я уверен, что он щедро позаботится о вашем будущем. Но ему все более неприятно ваше нежелание дать ему законное право на развод, и я сильно опасаюсь, что дело дойдет до суда. Если до того, как это случится, я смогу прийти к разумному и удовлетворительному соглашению с вами, то буду чрезвычайно рад. Как вы понимаете, я глубоко огорчен текущим состоянием ваших дел. Мне очень жаль, что так получилось.

Мистер Стэджер со скорбным и огорченным видом возвел очи горе. Он чрезвычайно сожалел об изменчивых веяниях этого бурного мира.

Миссис Каупервуд в пятнадцатый или в двадцатый раз выслушала его речь, стараясь быть терпеливой. Каупервуд не вернется. Стэджер стоял на ее стороне, как и любой другой адвокат. Кроме того, он был безукоризненно вежлив с ней. Несмотря на его сомнительное ремесло, она почти верила ему. Он тактично перечислил десяток дополнительных выигрышных пунктов. Наконец, во время двадцать первого визита он сообщил, что ее муж решил разорвать финансовые отношения с ней, не оплачивать счета и не делать ничего, пока мера его ответственности не будет определена судом. В таком случае он, Стэджер, будет вынужден отстраниться от этого дела. Миссис Каупервуд почувствовала, что должна уступить, и выдвинула ультиматум. Если он обеспечит двести тысяч долларов для нее и детей (таково было предложение самого Каупервуда), а впоследствии окажет финансовое содействие их единственному сыну Фрэнку-младшему, она даст согласие на развод. Ей не нравилось это решение. Она понимала, что это означает триумф для Эйлин Батлер, но в конце концов эту стерву как следует опозорили в Филадельфии, и теперь ей не найдется места в любом приличном обществе. Поэтому миссис Каупервуд согласилась подписать заявление, составленное Стэджером от ее имени. Благодаря махинациям этого вкрадчивого джентльмена оно наконец поступило в местный суд с как можно наименьшей оглаской. Лишь в трех филадельфийских газетах примерно через полтора месяца было опубликовано крошечное объявление о разводе. Когда миссис Каупервуд прочитала его, она сильно удивилась, что дело привлекло так мало внимания; она опасалась гораздо более развернутых комментариев. Ей было невдомек, какие хитрые уловки в общении с судебными служащими и газетчиками использовал юридический советник ее бывшего мужа.

Каупервуд прочитал объявление в один из своих визитов в Чикаго и облегченно вздохнул. Его желание наконец-то сбылось. Теперь он мог жениться на Эйлин. Он послал ей телеграмму с загадочным поздравлением; прочитав ее, Эйлин затрепетала от радости. Скоро она станет законной супругой Фрэнка Алджернона Каупервуда, новоявленного чикагского финансиста.

– Прекрасно! – воскликнула она, читая телеграмму у себя дома в Филадельфии. – Теперь я стану миссис Каупервуд. Какое счастье!

Бывшая миссис Фрэнк Алджернон Каупервуд, размышлявшая о его неверности, банкротстве, заключении, пожарах, сопровождавших падение империи Джея Кука, и финансовом возрождении бывшего супруга, задавалась вопросом о таинстве жизни. Бог должен существовать – так сказано в Библии. Ее бывший муж, несмотря на грех прелюбодеяния, не мог быть совершенно дурным человеком, поскольку он щедро обеспечил ее и его любили дети. Безусловно, пройдя через судебный процесс, он оставался не хуже многих людей, которые избежали наказания и остались на свободе. Однако его осудили, и она всегда сожалела об этом: он был умным, хотя и бессердечным человеком. Теперь она не знала, что и думать. Единственным человеком, на которого она возлагала вину, была тщеславная, легкомысленная и развратная Эйлин Батлер, которая соблазнила его и теперь, возможно, станет его женой. Без сомнения, бог покарает ее. Он должен это сделать. Поэтому она ходила в церковь по воскресеньям и пыталась верить, что, как бы то ни было, все сложится к лучшему.

Глава 6
Новая царица

В день свадьбы Каупервуда и Эйлин – это произошло в заштатном городишке Далстон неподалеку от Питтсбурга в Западной Пенсильвании, куда они прибыли ради этого события, – он сказал ей:

– Дорогая, я хочу тебе напомнить, что мы с тобой начинаем жить заново. Ты должна понять, что некоторое время мы не будем часто выходить в свет в Чикаго. Разумеется, мы будем встречаться с некоторыми людьми; этого нельзя избежать. Мистеру и миссис Эддисон не терпится познакомиться с тобой, и я уже слишком долго откладывал это знакомство. Но я хочу сказать, что сейчас неблагоразумно принимать приглашения и устраивать званые ужины. Люди неизбежно начнут интересоваться нами. Я собираюсь подождать, построить прекрасный дом, который нам уже не придется перестраивать. Если дела пойдут как следует, весной мы отправимся в Европу, где можно будет позаимствовать хорошие идеи. Я собираюсь устроить большую художественную галерею, – добавил он. – Во время путешествия мы можем присмотреть кое-какие картины.

Эйлин трепетала от радостного предвкушения.

– Ах, Фрэнк, ты такой чудесный! – восторженно сказала она. – Ты можешь сделать все, что хочешь, правда?

– Не совсем, – возразил он. – Но не потому, что мне не хочется. Удача в таких делах тоже кое-что значит, Эйлин.

Она стояла перед ним, как это часто бывало, положив округлые руки ему на плечи и вглядываясь в ясные озера его глаз. Другой человек, более нервный и нерешительный, мог бы отвести взгляд, но он встречал запросы и противоречия этого мира с непосредственной обезоруживающей откровенностью. Правда состояла в том, что он верил в себя и только в себя, поэтому не страшился своих мыслей. Эйлин вопросительно посмотрела на него, но не получила ответа.

– Ты просто тигр, – сказала она. – Громадный лев! Шикарная зверюга!

Каупервуд легонько ущипнул ее за щеку и улыбнулся. «Бедняжка!» – подумал он. Она имела смутное представление о той неразрешимой загадке, которую он представлял даже для себя.

После бракосочетания Каупервуд и Эйлин отправились в Чикаго и временно устроились в лучших апартаментах «Тремонта». Немного позже они нашли довольно скромный меблированный дом на перекрестке Тридцать третьей улицы и Мичиган-авеню, который сдавался в аренду год-два с лошадьми и экипажами. Они незамедлительно поселились там, завели дворецкого, слуг и все остальные атрибуты респектабельного дома. Только из учтивости, а не потому, что считал разумным или необходимым устраивать светские приемы, он пригласил Эддисонов и еще нескольких человек, ожидавших его приглашения: президента Чикагской Северо-Западной компании Александра Рэмбо с супругой и архитектора Тейлора Лорда, к которому он недавно обратился за консультацией и счел достойным быть его гостем. Лорд, как и Эддисоны, принадлежал к светскому обществу, но слыл фигурой незначительной.

Если Каупервуд брался за дело, то доводил его до конца. Они арендовали небольшой прелестный особняк из серого камня с гранитным крыльцом и балюстрадой на высоту лестничного пролета, ведущего к широкой сводчатой двери, цветные витражи обеспечивали исполненную хорошего художественного вкуса атмосферу внутри дома. С тем же вкусом была удачно подобрана мебель. Заботиться о званом ужине Каупервуд нанял ресторатора и декоратора, поэтому Эйлин оставалось только хорошенько принарядиться и ожидать гостей.

– Не стоит и говорить, милая, что сегодня вечером я хочу, чтобы ты выглядела блестяще, – сказал он. – Мне нужно, чтобы ты понравилась Эддисонам и мистеру Рэмбо.

Такого намека для Эйлин оказалось более чем достаточно, хотя на самом деле в нем не было надобности. В Чикаго она вскоре подыскала себе французскую горничную. Она привезла платья из Филадельфии, но у нее имелись и зимние наряды, сшитые Терезой Донован, самой дорогой чикагской модисткой. Только вчера ей доставили золотисто-желтое шелковое платье, богато отделанное зеленым кружевом, необыкновенно шедшее к ее рыжеватым волосам, белоснежным рукам и шее. Ее будуар представлял богатство шелков, атласа, кружев, тонкого белья, духов, роскошных гребней и драгоценностей, – все, что могло послужить женскому искусству создания прекрасного образа. Пребывая в мучительных раздумьях об очередном вечернем туалете, Эйлин всегда становилась необузданно энергичной, так что ее горничной Фадетте приходилось быть особенно расторопной. Свежая после ванны, словно ожившая статуэтка Венеры из слоновой кости, она быстро подобрала шелковое белье, чулки и туфли в тон волосам. У Фадетты была идея по поводу прически. Желает ли мадам причесаться по-новому? Да, мадам готова попробовать, – и вот уже масса густых и блестящих золотистых прядей перекладывается то в одну, то в другую сторону. Нет, не годится. Тогда сплетенные в косу волосы укладываются вокруг головы, и все вновь отвергается. Наконец, локоны опускаются надо лбом и перехватываются двумя темно-зелеными лентами, перекрещиваются и скрепляются алмазной розеткой. Эйлин встает в полупрозрачном пеньюаре из розового шелка с кружевной отделкой и изучает свое отражение в высоком трюмо.

– О, да, – произносит она, поворачивая голову то влево, то вправо.

Затем наступил черед шуршащего поблескивающего платья от Терезы Донован. Эйлин примерила его с некоторым сомнением, пока Фадетта хлопотала над спинкой, корсажем, плечами и вокруг колен, одну за другой внося необходимые поправки.

– О, мадам! – воскликнула она. – О, charmant! Идеально подходит к вашим волосам. А здесь такая чудесная полнота, – она указала на бедра, где кружева колыхались легкой баской. – Очень, очень красиво!

Эйлин просияла, но не улыбнулась. Ее снедало беспокойство. Дело было не в ее вечернем туалете, обладавшем всеми мыслимыми достоинствами, а в том, что она была обязана произвести незабываемое впечатление на мистера Эддисона, который, по словам Фрэнка, был известным богатым светским господином, и мистера Рэмбо. Она должна была предстать перед ними красавицей во всем блеске ума и светских манер. Несмотря на деньги и привилегии, с ними связанные, которыми она пользовалась в Филадельфии, она никогда не была принята в высших кругах общества и не устраивала важных светских мероприятий. Фрэнк был самым значительным человеком, когда-либо встречавшимся на ее жизненном пути. Без сомнения, миссис Рэмбо была строгой и старомодной женщиной. Как она должна разговаривать с ней? А миссис Эддисон? Наверняка она чрезвычайно знающа и опытна. Пока Эйлин одевалась, она усердно размышляла и едва не принялась вслух утешать себя. При этом она продолжала наносить последние штрихи в своем прекрасном образе.

Когда Эйлин спускалась по лестнице, чтобы оценить вид приемной и столовой залы, в то время как Фадетта начала наводить порядок в будуаре, она представляла собой великолепное зрелище: задрапированная в зелено-золотистое фигура с роскошной прической, изящными гладкими белоснежными руками и округлыми бедрами. Она чувствовала себя настоящей красавицей и в то же время немного волновалась, опасаясь критической оценки Фрэнка. Она заглянула в столовую, которая силой волшебного искусства ресторатора и декораторов, как ювелирная шкатулка, была разукрашена цветами, серебром, золотом, со снежной белизны скатертью и салфетками. Комната напоминала драгоценное украшение, сверкающее нежными искрами. Она вошла в большую приемную залу, где стояло фортепиано, отделанное золотисто-розовой инкрустацией, и с должной заботой к своему единственному достижению она разложила ноты песен и инструментальных пьес, которые ей удавались лучше всего, – по правде говоря, Эйлин была посредственной пианисткой. Впервые в жизни она ощущала себя дамой, не девушкой, а взрослой женщиной с серьезными обязанностями, однако не вполне приспособилась к этой роли. Ее мысли были пока еще направлены на художественные, светские и театральные развлечения, что придавало ее мироощущению некую расплывчатость, не допускавшую сосредоточения на чем-то более конкретном, определенном. Она жаждала лишь страстных и необузданных увлечений.

Было около шести вечера, как в замке звякнул ключ, и появился Фрэнк, улыбчивый, невозмутимый и неизменно уверенный в себе.

– Отлично! – воскликнул он, созерцая ее в неярком свете свечей, обрамлявших стены приемной залы. – Что за прелестное видение! Я теперь боюсь прикоснуться к тебе. Сколько же пудры на этих руках?

Он привлек ее к себе, и она с облегчением подставила губы для поцелуя. Было очевидно, что она показалась ему очаровательной.

– Боюсь, достаточно, но тебе придется смириться с этим. Так или иначе, ты должен переодеться.

Она обвила его шею своими гладкими, мягкими руками, и он не смог остаться равнодушным. Это была именно такая женщина, в которой он нуждался, – настоящая красавица. Ее шею украшало простое бирюзовое ожерелье, а пальцы были густо унизаны кольцами, но все равно оставались прекрасными. От нее исходил слабый аромат гиацинта или лаванды. Ее прическа была превосходна, как и насыщенный желтовато-зеленый оттенок ее платья.

– Ты просто очаровательна, дорогая. Сегодня ты превзошла себя. Но я раньше не видел этого платья; где ты достала его?

– Здесь, в Чикаго.

Он приподнял руки Эйлин и развернул ее, изучая шлейф ее платья.

– Тебе не нужны ничьи советы. Ты могла бы открыть школу кройки и шитья.

– Значит, я выгляжу нормально? – поддразнила она, все еще немного сомневаясь в себе.

– Просто безупречно. Лучше и быть не может.

Она приободрилась.

– Хотелось бы мне, чтобы твои друзья думали то же самое. Но тебе лучше поспешить.

Он поднялся наверх, и Эйлин последовала за ним, по пути снова заглянув в столовую. По крайней мере, там все было великолепно. Безусловно, Фрэнк был мастером своего дела.

В семь вечера послышался стук копыт и звуки подъезжавших экипажей, и дворецкий Луи уже распахнул двери. Эйлин снова спустилась в приемную, чуть робея и стесняясь, но стараясь думать о разных приятных вещах и надеясь, что сможет развлечь гостей. Каупервуд рядом с ней был сама уверенность и оживленность. Собственное будущее всегда представлялось ему надежным, и он собирался точно так же обеспечить будущее Эйлин. Напряженный подъем по ступеням общественной лестницы, казавшийся таким трудным для Эйлин, нимало не беспокоил его самого.

Ужин, как это бывает с такими нехитрыми вещами, прошел вполне успешно. Благодаря своим разнообразным интересам и вкусам, Каупервуд мог глубокомысленно и красноречиво обсуждать с мистером Рэмбо состояние железных дорог; как многообещающий студент с наставником, мог беседовать об архитектуре с мистером Лордом, а для разговоров с женщинами вроде миссис Эддисон и миссис Рэмбо он мог найти уместные темы или поддерживать их. К сожалению, Эйлин чувствовала себя не так непринужденно, ибо по своему природному складу и темпераменту она не касалась серьезных предметов и не имела определенного представления о жизни. Многие вещи, о которых она имела расплывчатое понятие, оставались для нее тайной за семью печатями – смутными интуитивными образами. Она ничего не знала о литературе, кроме некоторых авторов, которых культурный человек счел бы низкопробными. Ее представление о живописи ограничивалось несколькими звучными именами, услышанными от Каупервуда. Единственным искуплением была ее красота, ибо она сама была живым, блистательным созданием природы. Даже такой сдержанный, консервативный и рациональный человек, как мистер Рэмбо, мгновенно постиг место Эйлин в жизни Каупервуда. Это была женщина, которую он сам мог бы высоко оценить, хотя и в определенном качестве. У всех сильных мужчин интерес к противоположному полу обычно сохраняется до конца, иногда направляемый стоической покорностью природе. Они хорошо знают, что подобные эксперименты можно повторять снова и снова, но с какой целью? Для многих это становится слишком обременительно. Однако Эйлин, которая в тот вечер явилась во всем своем блеске и великолепии, затронула древние мужские инстинкты в душе мистера Рэмбо. Когда-то и он был молод. Увы, он никогда не привлекал к себе страстный интерес подобных женщин. Глядя на нее сейчас, он сожалел, что ему не выпала такая удача.

По контрасту с цветущим обликом и роскошным нарядом Эйлин скромное серое платье миссис Рэмбо, воротник которого доходил почти до ушей, выглядело строго и почти укоризненно, но ее любезность и отзывчивость сглаживали это впечатление. Она была родом из интеллектуальной среды Новой Англии и воспитанницей школы Эмерсона, Торо и Чэннинга Филипса, поэтому отличалась большой терпимостью. В сущности, ей понравилась Эйлин и та восточная пышность, которая так шла ей.

– У вас такой милый дом, – с улыбкой сказала она. – Мы уже не раз поглядывали на него. Поскольку мы живем не так уж далеко от вас, нас можно называть соседями.

Эйлин ответила благодарным взглядом. Хотя она не могла угнаться за мыслями миссис Рэмбо, но по-своему понимала и уважала ее. В некотором смысле миссис Рэмбо казалась ей кем-то вроде ее собственной матери, если бы последняя была образованной женщиной. Когда они входили в приемную залу, было объявлено о прибытии Тейлора Лорда. Каупервуд взял его за руку и повел к остальным.

Лорд, высокий, морщинистый господин, несмотря на свою суровость, с восхищением оглядел Эйлин.

– Миссис Каупервуд, позвольте мне быть одним из многих, кто приветствует вас в Чикаго, – сказал он. – После Филадельфии вам сначала будет не хватать некоторых вещей, но в конце концов нам всем начинает нравиться этот город.

– О, я уверена, что мне тоже понравится, – улыбнулась Эйлин.

– Много лет назад я сам жил в Филадельфии, хотя и недолго, – добавил Лорд. – Потом переехал в Чикаго.

Эти слова доставили Эйлин небольшую заминку, но она без труда преодолела свою неловкость. Ей следовало ожидать таких мимолетных замечаний; могли встретиться гораздо худшие препятствия для взаимопонимания.

– Чикаго – замечательный город, – поспешно откликнулась она. – И гораздо более оживленный, чем Филадельфия.

– Рад слышать, что вы так считаете. Мне здесь очень нравится; возможно, поэтому у меня тут столько интересных занятий.

Прелесть ее рук и волос приводила его в восторг. Ощущая, что Эйлин не хватает светской утонченности, он напомнил себе, что красивой женщине нет надобности обладать особым интеллектом.

Дворецкий возвестил о прибытии мистера и миссис Эддисон. Эддисона вовсе не беспокоил визит к Каупервуду; ему даже нравилась мысль об этом. Положение этой супружеской четы в Чикаго было очень прочным.

– Как поживаете, Каупервуд? – с сияющим видом поинтересовался он и положил руку на плечо хозяина дома. – Очень любезно с вашей стороны удостоить нас своим присутствием сегодня вечером, миссис Каупервуд. Я уже почти год уговаривал вашего мужа привезти вас сюда. Разве он вам не рассказывал? (Эддисон еще не поведал своей жене подлинную историю Каупервуда и Эйлин.)

– Да, разумеется, – беспечно ответила Эйлин, чувствуя, что Эддисон тоже очарован ее красотой. – Мне тоже хотелось приехать. Если я не оказалась здесь раньше, то лишь по его вине.

Внимательно разглядывая Эйлин, Эддисон был вынужден признаться, что эта женщина выглядит потрясающе. Значит, вот кто был причиной судебного иска первой жены Каупервуда. Ничего удивительного. Что за прелестное существо! Он сравнил ее с миссис Эддисон, и его супруга оказалась в невыгодном положении. Она никогда не была такой поразительно красивой и прямодушной, как Эйлин, хотя, пожалуй, обладала большим здравомыслием. Ей-богу, если бы сейчас он мог найти такую женщину, как Эйлин! Жизнь засияла бы новым блеском. Тем не менее у него были женщины. Он действовал крайне осмотрительно и всегда добивался своего.

– Приятно познакомиться с вами, – обратилась к Эйлин миссис Эддисон, дородная женщина, увешанная драгоценностями. – Судя по всему, наши мужья стали добрыми друзьями. Нам надо почаще встречаться друг с другом.

Это была напыщенная болтовня ни о чем, принятая в любом светском обществе, и Эйлин чувствовала, что она быстро осваивается в местном обществе. Дворецкий внес огромный поднос с закусками и аперитивами и аккуратно оставил его на угловом столе. Затем подали ужин, и начались разговоры. Обсуждалось развитие города и новая церковь, которую Лорд строил в десяти кварталах отсюда; Рэмбо с юмором рассказал о нескольких сомнительных земельных сделках. Общая атмосфера была веселой и непринужденной. Между тем Эйлин прилагала усилия, чтобы заинтересовать миссис Рэмбо и миссис Эддисон. Последняя ей больше понравилась, но лишь потому, что с ней было проще разговаривать. Эйлин понимала, что миссис Рэмбо умнее и доброжелательнее, но стеснялась ее; в результате ей пришлось обратиться за поддержкой к мистеру Лорду. Он благородно поспешил ей на помощь и разговаривал обо всем, что приходило ему в голову. Все мужчины, кроме Каупервуда, думали только о красоте Эйлин, о белизне ее рук, о ее округлой шее и плечах, о роскошных густых волосах.

Глава 7
Чикагский газ

Старый Питер Лафлин, помолодевший благодаря восхитительным идеям Каупервуда, усердно зарабатывал деньги для нового предприятия. Он приносил с биржи множество интересных слухов и такие проницательные догадки о намерениях определенных групп и отдельных людей, на основании которых Каупервуд мог делать блестящие выводы.

– Черт возьми! Думаю, Фрэнк, я точно знаю, что затевают эти парни! – часто восклицал Лафлин наутро после долгих ночных размышлений в своей одинокой постели на Харрисон-стрит. – Эта шайка со скотного двора («скотный двор» подразумевал товарную биржу, а под «шайкой» он имел в виду большинство великих махинаторов, таких как Арнил, Хэнд, Шрайхарт и другие) снова нацелилась на кукурузу! Если не ошибаюсь, то ждать осталось недолго. Как думаете, а?

Каупервуд, усвоивший тонкости биржевых сделок на Среднем Западе, ранее неизвестных ему, и прилежно расширяющий свою осведомленность, обычно принимал мгновенные решения.

– Вы правы. Рискнем сотней тысяч бушелей. Думаю, цена на Центральной бирже в Нью-Йорке через несколько дней опустится на один-два пункта. Лучше занять короткую позицию.

Страницы: