Сновидец. Призови сокола Стивотер Мэгги

14

Фарух-Лейн понадобился всего один день, чтобы понять, что Николенко ошиблась насчет Парцифаля Бауэра. Он не был сговорчив, он был пассивен, а это совсем другое дело. Он делал только то, что ему хотелось, и зачастую было трудно понять, когда он чего-то избегал, а когда наоборот. В детстве у Фарух-Лейн была собака, которая вела себя точно так же. Муна, красивая нечистокровная овчарка, с густой черной шерстью на шее, как у лисы, абсолютно покладистая, пока ее не просили сделать что-нибудь, что ей не хотелось – выйти на улицу в дождь или показаться гостям. Тогда Муна валилась наземь, как тряпичная кукла, и ее приходилось тащить силой – игра никогда не стоила свеч.

Точно таким же был и Парцифаль Бауэр.

Для начала, он оказался необыкновенно разборчив в еде. Фарух-Лейн превосходно готовила (что такое стряпня, как не восхитительная система?) и ценила хорошую еду, но рядом с Парцифалем Бауэром она чувствовала себя неразборчивой свиньей. Он предпочел бы не есть вообще, чем поглотить пищу, которая нарушала его загадочные внутренние правила. К супам и соусам он относился с недоверием, мясо не должно было оставаться розовым в серединке, корочка на выпечке не допускалась. Газированные напитки считались надругательством. Он любил бисквиты определенного рода, но не глазурь. Клубничное варенье, но не клубнику. Заставить его поесть в отеле по приезде в Вашингтон оказалось невыполнимой задачей. Было уже достаточно поздно, почти все закрылось, и Фарух-Лейн, раздобывшая сэндвичи для них обоих, чувствовала себя волшебницей. Парцифаль не сказал, что не станет есть; он просто сидел и смотрел на сэндвич у себя на тарелке до полуночи, до половины первого… и наконец она сдалась.

У него имелись правила и касательно других сфер жизни. Парцифаль непременно должен был сидеть у окна. Он не желал первым проходить в дверь. Он не любил, когда его видели без ботинок. Он не позволял другим нести свою сумку. Ему нужно было непременно иметь при себе ручку. Он слушал только оперу – или тишину. Он чистил зубы три раза в день. Он терпеть не мог двуспальные кровати. Он не спал с закрытыми окнами. Не пил воду из-под крана. Сделать что-либо существенное он мог только в туалетной кабинке с доходящей до пола дверью. Он не выходил на люди, не приняв сперва душ.

С утра Парцифаль был сговорчивее, но, по мере того как он уставал, ситуация усугублялась. К вечеру он превращался в клубок невероятных правил и желаний и становился замкнутым и мрачным. Его упрямство было столь непреодолимым и всеобъемлющим, что Фарух-Лейн от сочувствия переходила прямо к гневу.

В первый раз они поссорились, когда Парцифаль выяснил, что они живут в одном номере. Приказ Модераторов. Их поселили в люксе, поэтому ему предстояло спать на раскладной кровати в гостиной, а Фарух-Лейн в комнате за дверью. Он настаивал, чтобы окно ночью было открыто. Фарух-Лейн намекнула, что на улице мороз; она сомневалась, что грипп пойдет на пользу делу. Парцифаль, нагромождая диванные подушки с одной стороны кровати, чтобы она больше походила на односпальную, заметил, что она может закрыть дверь. Фарух-Лейн сказала, что кондиционер отреагирует на открытое окно и поднимет температуру до нестерпимого уровня. Она думала, что разговор окончен и всё решено. Они пошли спать.

Когда она закрыла дверь, он открыл окно.

Она изжарилась. Когда она встала, окно было закрыто, но Фарух-Лейн знала, что Парцифаль закрыл его, когда услышал, что она выходит. Она сказала ему пару ласковых. Он не извинялся, вообще не реагировал на нее. Окно ведь закрыто, так?

Таким был Парцифаль Бауэр.

– Я не пойду, – сказал Парцифаль, пристроивший свое долговязое тело на краю кушетки, заваленной подушками.

Был вечер четвертого дня – нет, пятого. Или шестого? Когда путешествуешь, время идет по-другому. Оно тянется и сжимается, принимая неожиданные формы. Фарух-Лейн и Парцифаль провели вместе несколько удушливых вечеров, ругаясь из-за открытых окон и еды из закусочных на фоне типичного гостиничного ковра и немецкой оперы. У Парцифаля еще не случилось нового видения, поэтому Фарух-Лейн работала с информацией, добытой из старого. У нее и у остальных Модераторов ушел не один день напряженных поисков, чтобы понять, что в этом видении представлено нечто под названием Волшебный базар – нерегулярный черный рынок, который открывался только после наступления темноты. Трудно было сказать, что они там найдут, но раз Парцифаль его увидел, там обязательно должен был оказаться либо Зет, либо Провидец.

Лок только что прислал с курьером входной билет. В городе не было других Модераторов, однако Фарух-Лейн могла попросить по телефону поддержки у сотрудников местного агентства, если бы нашла нечто, требующее немедленной реакции. То есть если бы понадобилось убить кого-то. Что-то. Зета.

– Придется пойти, – сказала Фарух-Лейн Парцифалю. – Это не я придумала. Это распоряжение сверху.

Парцифаль не ответил. Он просто начал складывать белье, которое недавно принесли из прачечной.

– Я не могу уйти на несколько часов, – сказала Фарух-Лейн. Она уже запаздывала. Ночь за уродливыми серыми шторами была абсолютно черна. – Нам нельзя разлучаться надолго. Вдруг у тебя будет видение?

Он свернул два очень длинных черных носка и старательно снял с одного из них ворсинку, прежде чем положить носки на верх стопки белья. Парцифаль не снисходил до спора – он просто отказывался вставать. И что делать, тащить его силой?

Фарух-Лейн никогда не теряла терпения. В детстве она славилась невозмутимостью – и у матери, и у Натана был бешеный темперамент. Мать с гарантией теряла терпение, услышав слово «счет»; Натан мог сохранять спокойствие несколько дней и даже недель, а потом, по каким-то непостижимым причинам, мгновенно впадал в потрясающую ярость. А Фарух-Лейн невозможно было ни уязвить, ни взбесить. Она родилась человеком, который строит планы. Составляет их, хранит, перерабатывает и осуществляет. Пока в перспективе имелся план, некая система, она сохраняла спокойствие.

Парцифаль Бауэр мог оказаться последней каплей.

– Еда, – сказала Фарух-Лейн, возненавидев себя сначала за недостаток красноречия, а затем за то, что она опустилась до подкупа. – Пойдем со мной, и мы купим любую еду, какую ты хочешь.

– Все уже закрыто, – рассудительно заметил Парцифаль.

– Магазины еще открыты, – возразила она. – Можем купить темный шоколад. Семьдесят процентов какао. Даже девяносто. И воду в бутылках.

Он продолжал складывать белье, как будто ничего не слыша. Фарух-Лейн почувствовала, что у нее повышается температура. Интересно, именно это ощущал Натан, перед тем как кого-нибудь убить? Всё усиливающуюся мрачную настойчивость?

Она отогнала эту мысль.

– Можешь подождать в машине, – сказала она. – С телефоном. Напиши, если у тебя начнется видение, и я выйду.

Лока взбесил бы этот убогий компромисс, но Парцифаль, очевидно, не сознавал, на какие уступки она идет. Он аккуратно сложил залатанный на локтях свитер, придав ему идеально геометрическую форму.

Фарух-Лейн понятия не имела, как добиться от подростка послушания.

Но, к ее облегчению, Парцифаль встал. Взял несколько предметов одежды. И направился в сторону ванной.

– Что ты делаешь? – спросила она.

Он повернулся. Взгляд за крошечными очками был непостижим.

– Если я куда-то еду, мне сначала надо принять душ.

Дверь закрылась. Фарух-Лейн услышала, как из телефона полилась музыка. Два сочных женских голоса ворковали друг с другом, переживая и дрожа. Зашумела вода.

Фарух-Лейн закрыла глаза и досчитала до десяти.

Она очень надеялась, что они скоро найдут этих Зетов.

15

«Спроси брата про Волшебный базар».

Он существовал на самом деле.

Он существовал, а значит, и Брайд тоже.

«Они будут шептать мое имя».

На улице было черно, черно, черно, черно, и Ронана переполняло электричество. Они с Дикланом отправились на Волшебный базар, с которым Диклан был знаком, поскольку его посещал Ниалл Линч, а Ронан – потому что какой-то незнакомец нашептал ему название во сне. Времена менялись. Умом он не понимал, хорошо это или плохо, но сердце не сомневалось. Оно гнало по венам ночь.

Отель «Картер», место проведения Волшебного базара, был большим старым зданием, идеально квадратной формы, с уймой маленьких окон и затейливой лепниной под крышей. Чопорный и потрепанный жизнью, как дедушка, нарядившийся для похода в церковь. Таким отелем пользуются не для жилья, а в качестве вехи, когда объясняют дорогу. Парковка была полна машин. Просто битком набита. Ронан задумался, что в них такое. Оружие? Наркотики? Сновидцы?

Придет ли сегодня Брайд?

– Он не порадовался бы, узнав, что я привез тебя сюда, – сказал Диклан, глядя в темное зеркальце заднего вида. Бог весть зачем. – Он не хотел, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое.

Он не стал подчеркивать «с тобой», но это было и так ясно. Ничего плохого не случится с тобой, что-нибудь плохое может случиться со мной. Сыновья и отцы, отцы и сыновья. Из всего, что приснил Ниалл Линч, самым удивительным была его семья. Разумеется, теоретически он приснил только часть ее – свою ласковую жену, любящую мать мальчиков, Аврору Линч. По всем параметрам сказочное существо – невеста с загадочным прошлым, женщина, которая никогда не была девочкой, красавица с золотыми волосами, возлюбленная с очаровательным голосом. Сыновей он себе не приснил, но и на них, разумеется, влияли его грезы. Грезы Ниалла населяли Амбары и помогали за них платить. Они учили мальчиков хранить тайну, сознавать, как важна скрытность, как ценно несказанное. Они превратили семью Линч в остров. У Ниалла не было родственников – только тетя и дядя в Нью-Йорке, но еще в детстве братья поняли, что это ласковые прозвища, а не подлинные кровные узы. У Авроры, разумеется, не было вообще никого. Ее родословная лежала в воображении Ниалла Линча, а это не те родственники, которых можно навестить на Рождество.

Братья Линч не были снами Ниалла Линча, но, в любом случае, они обрели их форму.

Особенно Ронан, сын с лицом своего отца и с отцовскими грезами.

– Пускай придет и помешает, – сказал Ронан.

– Не подначивай его, иначе и правда придет, – ответил Диклан, останавливаясь. Он внимательно обозрел стоявшие по бокам автомобили, прикидывая возможное желание и склонность их владельцев поцарапать ему машину.

– Мы на нелегальном черном рынке, а ты переживаешь, что какая-нибудь «Хонда» стукнет тебя дверцей?

Дикланизм брата не переставал изумлять Ронана; когда ему казалось, что тот уже достиг пика, непременно находилось что-нибудь еще.

– Тут следят за чистотой. Ты взял что-нибудь, что можно счесть оружием? Иногда на входе обыскивают.

– Вот это, – ответил Ронан, достал из кармана нечто, напоминавшее складной нож, и нажал на кнопку, в норме выпускавшую лезвие. Но вместо лезвия из ножа вырвались крылья и когти. Они замелькали в воздухе – стайка ужаса, содержавшаяся в маленькой рукоятке.

– Матерь божья, – резко сказал Диклан. – Не испорти мне приборную доску.

Ронан отпустил кнопку. Крылья и когти немедленно вернулись внутрь. Диклан протянул руку, чтобы стряхнуть пылинку с приборной доски, и метнул на брата убийственный взгляд.

Асфальт отливал черным. Алые хвостовые огни воспламеняли лужи. Пахло шаурмой и выхлопными газами. Небо было тускло-черным – непогода последних нескольких дней продолжала упорствовать. В новостях сказали, что это климатические изменения – теперь так ведут себя грозы, они приходят куда-нибудь, встают там лагерем и дарят свое внимание одному месту, а не многим, пока объекты их любви не уплывают. «У нас наводнение, – заметил ведущий, – но подумайте об Огайо, где засуха», как будто, подумав, можно было что-то изменить. От этого у Ронана зачесались руки. Было неприятно сознавать, что не только его персональный мир съезжал с катушек.

Диклан уставился на старую вывеску с крупными буквами: ОТЕЛЬ «КАРТЕР». Она могла провисеть здесь десять лет – или сорок. Как будто они путешествовали во времени.

– Последний базар, куда я ездил с папой, проходил в Токио. Первый, если не ошибаюсь, в Лос-Анджелесе. Или в Берлине. Память подводит.

Ронану пришлось вписать это в коллекцию детских воспоминаний. Когда Диклан успел смотаться в Токио? Остальным сказали, что он уехал в спортивный лагерь? Сколько раз Ронан дико завидовал брату, которому позволяли пойти на вечеринку с ночевкой, а на самом деле Диклан, зевая, выходил из самолета где-нибудь в Берлине. Ронан знал, что Диклан сделан из секретов, и все-таки при раскрытии очередного испытывал шок.

У входа ожидал швейцар. Это была красивая дверь с замысловатой резьбой, настоящий портал к приключениям – и настоящий швейцар, одетый как на картинке, в костюм с золотой отделкой. Молодой парень, с небрежным, неестественно красным ртом.

Он выжидающе взглянул на Ронана.

Тот не сразу сообразил, что швейцар оценивает братьев – Диклана в простом сером костюме и начищенных ботинках и Ронана с татуировками и поцарапанным крабами лицом – и думает, что именно Ронан в этой паре главный.

Странное ощущение.

Диклан молча перехватил внимание швейцара, достав из кармана полотняный носовой платок. На нем, над именем Диклана, были какие-то необычные черточки. Швейцар быстро взглянул на них и вернул платок Диклану, вместе с тонкой карточкой, похожей на меню, которую достал из пиджака.

Он протянул Ронану непримечательную магнитную карту.

– Чернила у вас на коже означают, что вы что-то скрываете, – сказал швейцар.

– Вот что значит дыхание, – ответил Ронан.

На лице швейцара закровоточила улыбка. Он открыл дверь.

Внушительный вестибюль «Картера» был устелен кроваво-красными коврами и освещен старомодными латунными светильниками, похожими на ребра. Ронан даже через подошвы армейских ботинок ощущал плюш ковра. Пахло сгоревшими спичками и лимонами. Всё имело классический и запущенный вид, как у дома, который со вкусом убивает знаменитый полтергейст. А еще отель казался пустым. Никого не было за полированной стойкой, кожаные кресла никто не занимал.

– Ты уверен, что мы не ошиблись?

– Все происходит наверху, – сказал Диклан и наклонил карточку, чтобы Ронан мог прочесть то, что было на ней напечатано.

Одну колонку составляли номера. В другой стояли короткие комбинации букв и цифр.