Сновидец. Призови сокола Стивотер Мэгги
вторник: написать или позвонить Ганси
Эти последние пункты в списке были добавлены рукой Диклана – его приписки тонко намекали на все компоненты полноценной взрослой жизни, которые Ронан упустил в процессе. Они лишь вгоняли его в еще большее уныние. Посмотри, каждая неделя похожа на предыдущую, гласило расписание. Посмотри, можно предсказать следующие сорок восемь часов, семьдесят два часа, девяносто шесть часов, посмотри, можно предсказать твою жизнь до конца. Само слово «расписание» угнетало Ронана. Всегда одно и то же. Да пошло оно.
Ганси написал: «Диклан сказал, чтобы я велел тебе встать».
Ронан ответил: «Зачем?»
Он смотрел, как утренний свет касается разнообразных черно-серых силуэтов в спальне. Полки с моделями машин, открытый футляр с волынкой, старый поцарапанный стол, на котором стояло чучело кита, металлическое дерево с необыкновенно затейливыми ветвями, куча нестираного белья вокруг груды ярко-красной древесной стружки.
Ганси написал: «Не заставляй меня садиться на самолет, я сейчас прикован к одному из самых огромных каштанов в Орегоне».
Со вздохом Ронан сфотографировал свой локоть, согнув его, чтобы было похоже на задницу, и отправил Ганси. В это время года утра были тусклые, но Ронан не стал включать свет, пока готовил завтрак и искал инструменты. Он мог ориентироваться в доме даже в полной темноте. Его руки помнили форму стен, ноги – скрипучий пол, нос – запах древесного дыма и неизменный лимонный аромат комнат… всё было заучено, как мелодия. Этот дом содержал большую часть его детских воспоминаний. Потому, возможно, другим тут было невесело. Но Ронану Амбары всегда казались уцелевшим членом семьи.
Ронан подумал: если уж он взят в плен обстоятельствами, по крайней мере, есть места и похуже Амбаров.
Блестящие поля окутывал густой неподвижный туман. Длинные лиловые тени лежали за многочисленными хозяйственными постройками, но их солнечные стороны были освещены так ярко, что болели глаза. Ронан брел по пологим склонам, где роса мочила ему ноги, и чувствовал, как настроение поднимается. Забавно, подумал он, каким грустным кажется пустой дом и как приятен пустой ландшафт.
Пока он пробирался через поле, существа, которые бросали вызов реальности, крались сквозь высокую траву у него за спиной – одни вызывали тревогу в большей мере, чем другие. Ронану нравилась его странная коллекция – олени и стрекозы, утренние чудовища и птицы-тени, светлые мыши и маленькие, покрытые мехом драконы. С этической точки зрения, Ронан сомневался, допустимо ли это. Можно ли приснить жизнь из ниоткуда? По будням он отдавался импульсу пополнить свои странные стада. По выходным сидел в церкви, смиренно прося у Бога прощения за гордыню.
Сегодня утром он, впрочем, шел к чужим снам. Красивый отцовский скот был постоянным обитателем Амбаров. Коровы напоминали покрытые росой холмики – серые, черные, золотистые, шоколадные, цвета кости, каштана, гранита. Как все живые сны, они не могли бодрствовать без своего сновидца – поэтому они уснули, когда умер Ниалл. Ронану предстояло смириться с тем, что эта судьба в конце концов постигнет и его творения.
Внезапно Ронана окутало зловонное угольное облако. Мышцы напряглись и заставили его подскочить, прежде чем он понял, что это такое.
– Газолин, – резко сказал он – злее, чем следовало, поскольку Ронан знал, что выглядит глупо. – Лучше не лезь.
Это существо в теории было лучше, чем на практике – огромный, размером с микроавтобус кабан с маленькими разумными глазками и жесткой, как проволока, щетиной. Если он скакал по твердой поверхности, из-под копыт вылетали искры. Если он удивлялся, то исчезал в облаке дыма. Если издавал звуки, они звучали, как птичий крик. А еще у него не было гениталий. У животных это не самый примечательный признак, но раз уж ты заметил их отсутствие, невозможно об этом не думать.
Зловонный дым издал птичью трель и рассеялся.
Ронан разогнал дым ладонью и опустился на колени перед одной из спящих коров – изящной, крапчато-серой, с изогнутым рогом. Он погладил округлое теплое плечо.
– Я заказал билет. Можешь сесть у окна.
Он развернул предмет, который принес из дома – одеяло, как будто сотканное из осенней листвы, большое, как скатерть, – и набросил его на корову. Пришлось встать на цыпочки, чтобы накрыть ее целиком. Потом Ронан нащупал потайную бечевку, которую видел во сне, из которого принес эту штуку. Она была спрятана внизу, так, что напрочь отказывала логика, если слишком сильно об этом задуматься, поэтому он и не задумывался. Ронан просто потянул бечевку, и одеяло собралось; смотреть на это было трудно, потому что его движения не имели никакого логического смысла. На некоторые сонные штуки вообще было лучше не смотреть. Ронан слышал много сказок о волшебниках и ясновидцах, которых магия сводила с ума; и действительно, одни сны казались мозголомнее других. Лиственное одеяло было из их числа.
Ронан трижды слегка подергал бечевку, и, как во сне, одеяло стало подниматься в воздух – вместе с коровой. Теперь у Ронана была корова на веревочке. Корова – воздушный шарик. Рогатый аэростат. В глубине души он подумал, что, возможно, проведет зиму, вновь пытаясь приснить нечто, способное пробудить грезы мертвого сновидца. Дело, которым гораздо приятнее заниматься в сарае с обогревателем. Ему просто было нужно средство для транспортировки коров.
Он обрадовался, что одеяло сработало; Ронан сомневался, что теперь ему повезет сильнее, чем в течение последних нескольких месяцев.
Он вдруг задумался, не знает ли тот, другой сновидец, Брайд, как разбудить чужие сны.
Возможно, игра стоила свеч.
– Керау! – донесся крик сверху.
Ронан запрокинул голову, и убийственно-черная птица кинулась к нему.
Это была Бензопила, одно из самых давних его созданий. Она была вороном, и, как и у Ронана, все самые интересные ее черты крылись от случайного взгляда.
Ронан протянул руку, но она просто каркнула и пронеслась в нескольких сантиметрах от его плеча. Бензопила облетела парящую в воздухе корову.
– Вот поганка.
– Крек, – отозвалась Бензопила.
В ее словаре в основном фигурировали только крайности: то, что ей очень нравилось («керау», то есть Ронан), и то, что она ненавидела («крек-крек», выразительная форма от «крек», слово, которым она обозначала другие сонные существа, точнее одно конкретное и ненавистное сонное существо по имени Опал, второго психопомпа Ронана). «Жрать» тоже было хорошим словом, изначально приноровленным для ворона. И «атом» – в котором почти распознавалось «Адам», если внимательно прислушаться.
– Ага, – сказал Ронан. – Ну, пошли, если ты со мной.
Он потянул корову-шарик к длинному сараю, крепко держа за веревку. Он сомневался, что лиственное одеяло перестанет устремляться вверх, если он отпустит. Ронана вовсе не радовала мысль о корове, летящей в космос.
Когда он подошел к сараю, зазвонил телефон. Ронан, проигнорировав его, слегка свистнул, и дверь послушно отперлась. Он смутился, когда понял, что корова не пролезет в обычный вход; ему пришлось привязать ее к дверной ручке, а самому зайти внутрь и отпереть большую створку.
Мобильник снова загудел. Ронан не обратил на него внимания.
Сарай был загроможден сонными творениями – какие-то машины с клешнями, нечто с шестеренками, сверхъестественная погода, спрятанная под брезентом, биение сердца в стеклянных колбах… то, что не вписывалось ни в какую систему, кроме его собственной. Ронан поспешно расчистил перед дверью место размером с корову.
Телефон снова загудел. Ронан не обратил на него внимания.
Он втянул продолжавшую парить корову внутрь, стараясь не стукнуть ее головой о косяк. И наморщил нос. В сарае стоял какой-то едкий запах.
Телефон гудел, гудел, гудел.
– Блин, – сказал Ронан Бензопиле, которая ловко летала по сараю, не касаясь бардака. Держа веревку одной рукой, он достал телефон.
– Чего тебе, Диклан? У меня, блин, корова на буксире.
– А у меня довольно неприятное родительское собрание. Ты мне нужен.
До Ронана не сразу дошло, о чем речь, поскольку в его жизни не было ни родителей, ни учителей. Потом, сделав еще один осторожный шаг в глубь сарая, с болтающейся на привязи коровой, он сообразил.
– Мэтью?
– Ну а кто еще? – спросил Диклан. – Ты приснил еще одного брата, который вечно лажает?
Сновидец, сон и Диклан – вот что представляли собой братья Линч.
Бензопила была давним сном Ронана, а Мэтью – еще более давним. Случайным. Ронан был совсем маленьким. В то время он даже этого не понял – он просто принял внезапное появление младенца-брата, который, в отличие от Диклана, был почти всегда доволен. Он сразу полюбил его. Все любили Мэтью. Ронану не нравилось об этом думать, но, возможно, способность внушать любовь Мэтью приснили.
Вот почему игра стоила свеч, если Брайд знал, как разбудить сны мертвого сновидца. Если бы Ронан умер, Мэтью заснул бы вместе с остальными его снами.
Никакого отведенного на исповедь времени не хватило бы, чтобы с души Ронана спало это бремя: он приснил человека.
Мэтью не знал, что он – сон.
– Ладно, – сказал Ронан.
Мерзкий запах нарастал; он уже почти заставлял дышать ртом.
– Я…
Внезапно неприятный запах обрел конкретную форму – материализовался Газолин, кабан размером с микроавтобус. Ронана сшибло с ног. Телефон полетел в грязь. Корова взмыла в воздух, и веревка захлопала, как хвост воздушного змея.
Ронан выплюнул все бранные слова, какие знал. Корова с закрытыми глазами, в невинном неведении, медленно летела к солнцу.
– Бензопила! – закричал Ронан, хотя не сразу понял, какие слова должны за этим последовать. – Крек!
Бензопила вылетела из сарая, описала круг и радостно каркнула:
– Керау!
– Нет! – Ронан указал на корову, которая парила на уровне крыши. – Крек!
Бензопила устремилась вверх и облетела поднимающуюся корову, с любопытством глядя на нее. Судя по всему, ей очень нравилась эта веселая игра. Какая прекрасная корова, какое сильное решение она приняла сегодня утром, как здорово, что она тоже поднялась в воздух. Издав несколько ликующих криков, Бензопила подлетела ближе, потом описала круг в другую сторону…
– Принеси мне крек! Я дам тебе печеньку! Жрать! Мясо! – Ронан предлагал весь возможный арсенал угощений. – Пирожок! Сыр!
Корова и птица становились все меньше.
– Мусор! – в отчаянии предложил Ронан – единственное, что Бензопиле всегда страстно хотелось и было нельзя.
Бензопила схватилась когтями за бечевку.
На мгновение Ронан испугался, что летающее одеяло окажется тяжелее ворона. Но затем Бензопила устремилась вперед и потянула, хлопая крыльями с чуть бльшим напряжением, чем обычно. Ронан протянул руку в знак поддержки. Он пережил несколько неприятных секунд в самом конце, когда испугался, что она отпустит бечевку раньше, чем он за нее возьмется – Бензопила любила сачковать – но тут веревка оказалась у него в руке, и он втянул корову в сарай.
Достав нож, Ронан срезал одеяло с коровы. Она упала с высоты нескольких сантиметров на земляной пол.
И тогда наконец он позволил себе облегченно вздохнуть.
Ронан перевел дух и сбросил крышку с металлического мусорного бака, исполняя обещание, данное Бензопиле, а затем подобрал упавший телефон. На экране по-прежнему отражался номер звонящего с подписью «Баклан Линч».
Ронан поднес телефон к уху.
– Ты еще там? Я…
– Не желаю знать, – перебил Диклан. – Приезжай, когда сможешь.
12
Диклан Линч был лжецом.
Он лгал всю жизнь. Ложь давалась ему легко, непринужденно, инстинктивно. Где работает твой отец? Летом продает дорогие спортивные машины, а зимой страховку. Он анестезиолог. Занимается финансовым консультированием при разводах. Работает рекламщиком в международных компаниях англоязычного сектора. Служит в ФБР. Где он познакомился с твоей мамой? Они вместе учились в старшей школе. Их познакомили друзья. Она сфотографировала его на сельскохозяйственной ярмарке – сказала, что хочет сохранить эту улыбку навсегда. Почему Ронан не хочет на вечеринку с ночевкой? Он ходит во сне. Однажды он вышел на дорогу, и папе пришлось убеждать водителя, который едва-едва успел затормозить, что Ронан правда его сын. Отчего умерла твоя мать? Кровоизлияние в мозг. Редкое генетическое заболевание. Передается от матери к дочери – хорошо, что у Авроры рождались только сыновья. Как поживаешь? Хорошо. Неплохо. Замечательно.
Правда была хуже. Она напоминала закрытый гроб на похоронах, где присутствовали ее отчужденные родственники – Ложь, Безопасность и Секреты.
Диклан лгал всем. Возлюбленным, друзьям, братьям.
Ну…
Чаще он просто не говорил правду.
– Здесь всегда так хорошо, – сказал Мэтью, когда вылез из машины, и под ботинками у него захрустел гравий.
Братья находились на вирджинской стороне национального парка Грейт-Фоллз, всего в нескольких милях от дома Диклана. Здесь можно было совершить приятную прогулку по историческому каналу и посмотреть, как Потомак задерживает дыхание и прыгает с семидесятифутового карниза, а потом, деловито бурля, утекает из Западной Вирджинии в Атлантический океан. Небо висело низко над головами, хмурое, серое, оттеняя осенние краски. В воздухе стоял ностальгический дымный запах мертвых дубовых листьев. Было красиво, особенно если ты приехал сюда впервые.
Диклан бывал тут очень много раз.
– Мне нравится сюда ездить, – соврал он.
– Ежегодный карнавал, – сказал Ронан, захлопнув пассажирскую дверцу.
Его девиз гласил: «Зачем закрыть, если можно хлопнуть». Гарвардское фиаско погрузило его в бездну уныния. Не всегда было легко определить, насколько плохое у Ронана настроение, но Диклан стал своего рода знатоком настроений брата. Если он хлопал дверцей, это значило, что его сердце еще качает кровь. Тишина означала опасность, медленно точившую вены. Сначала Диклан боялся мысли о Ронане, переехавшем в Кембридж. Теперь он боялся Ронана, который не смог уехать.
Он подумал: черт возьми, стольких вещей приходится бояться.
– Моя машина ничего тебе не сделала, – спокойно произнес Диклан, закрывая дверцу со своей стороны. – Мэтью, пакет.
Мэтью достал пакет с буррито. У него было превосходное настроение. Он всегда, конечно, бурлил энергией – это и значило быть Мэтью – но еще веселей ему становилось, когда его брали в Грейт-Фоллз. Он ездил бы сюда каждый день, если бы мог – Диклан выяснил это летом. Он серьезно взялся за роль опекуна. Он читал статьи о дисциплине, мотивации, поддержке. Он устанавливал комендантский час, проводил в жизнь последствия непослушания, был, скорее, советчиком, чем другом. Раз Диклан стал официальным опекуном, больше он не мог быть просто братом. Он должен был стать Законом. Иными словами, Диклан держал себя довольно строго с Ронаном после смерти родителей. А с Мэтью… что ж, Мэтью был так счастлив, что Диклан предпочел бы просто не нарушать баланс – любой ценой. Тем летом, впрочем, Мэтью просился в парк каждый день, пока старшему брату не пришлось впервые ему отказать.
Диклану казалось, что до сих пор он расстраивался из-за того разговора сильнее, чем Мэтью.
– Дай мне буррито, – потребовал Ронан. – Я такой голодный, что готов съесть ее дважды.
Диклану было ясно, что Ронан совершенно не в настроении шутить. Но средний Линч тоже сделал бы что угодно, лишь бы Мэтью был счастлив.
И это сработало. Мэтью залился искренним заразительным смехом, хлопая ладонью по своей безобразной шляпе. У него был чудовищный вкус. Из-за таких, как Мэтью, и придумали школьную форму.
– Моя туристическая шляпа, – сказал он, как будто ровная и чистая тропа могла быть предназначена для чего-то более серьезного, чем прогулка.
И они пошли. Они поели – во всяком случае, Ронан и Мэтью. Ронан – большими жадными кусками, Мэтью – с едва скрываемым восторгом ребенка на Рождество. Диклан оставил свою порцию нетронутой, потому что не прихватил с собой лекарство, а желудок у него, как всегда, болел. Тишину нарушали только шаги и постоянный шум водопада. Сырые желтые листья срывались с ветвей там и сям в гуще леса. Лужи на тропинке иногда дрожали, как будто в них падал дождь, хотя погода стояла ясная. Здесь было дико. Укромно.
Диклан осторожно затронул насущную тему.
– Учителя говорят, ты сидел на крыше.
– Ага, – бодро отозвался Мэтью.
– Матерь Божья, Ронан, прожуй, иначе подавишься! – и Диклан снова обратился к Мэтью: – Они сказали, ты смотрел на реку.
– Ага, – повторил Мэтью.
Тут вмешался Ронан.
– Реку с крыши не видно, Мэтью.
Мэтью рассмеялся, как будто услышал шутку.
– Ага.
Диклан не рисковал слишком глубоко исследовать причины загадочного влечения Мэтью к реке, поскольку это могло навести брата на мысли о своем происхождении. Почему Диклан молчал? Потому что родители воспитали Мэтью человеком, и казалось жестоким теперь лишить его этого. Потому что Диклан мог справиться лишь с одним братом в кризисе. Потому что он так хорошо натренировался хранить секреты, что секретом было буквально всё – пока ему не доказывали обратное или пока это у него не крали.
– Говорят, ты постоянно уходишь с уроков, – сказал Диклан. – Без объяснений.
Учителя говорили намного больше. Они объясняли, что любят Мэтью (впрочем, разве они могли его не любить?), но боятся, что он сбивается с пути. Контрольные он сдавал с опозданием, забывал о консультациях. Во время дискуссий в классе переставал сосредотачиваться. Однажды он попросился в туалет в середине урока и не вернулся. Его обнаруживали на черных лестницах, в пустых аудиториях, на крыше.
«На крыше?» – повторил Диклан, ощутив во рту вкус желчи. Ему показалось, что он прожил тысячу лет, и все – в аду.
«Ну, не в ом смысле, – поспешно объяснили учителя. – Он просто сидел. Просто смотрел. Сказал, что смотрит на реку».
– А что же мне делать? – спросил Мэтью, добродушно пожав плечами, словно собственное поведение представляло загадку для него самого. Возможно, так оно и было. Не то чтобы он плохо соображал. Скорее, это было полное отсутствие скепсиса. Побочный эффект волшебного происхождения? Или качество, которым его наделили намеренно?
Диклану не нравилось любить ненастоящего человека.
Он ненавидел Ниалла. Если бы тот удосужился объяснить Ронану хоть что-нибудь, жизнь теперь выглядела бы иначе.
Мэтью, очевидно, обдумал услышанное, или, во всяком случае, понял, что братья встревожены. Он спросил:
– И что вы от меня хотите?
Диклан переглянулся с Ронаном поверх головы Мэтью. Выражение лица Ронана гласило: «Какого черта тебе теперь надо?» Взгляд Диклана означал: «Это, скорее, твоя территория, чем моя».
Ронан сказал:
– Мама хотела бы, чтобы ты старался.
На мгновение лицо Мэтью омрачилось. Ронану позволялось вспоминать Аврору, потому что все они знали: Ронан любил ее так же сильно, как Мэтью. А Диклан, чья любовь была полна сомнений и несовершенна, просто не мог.
– Я же стараюсь, – ответил Мэтью.
У Ронана загудел телефон. Он немедленно схватил его; это могло означать только одного человека – Адама Пэрриша. Пару минут Ронан очень внимательно слушал, а потом тихо, чуть слышно, непривычным голосом, произнес:
– Alter idem.
И убрал телефон.
Диклан решил, что все это тревожно, а Мэтью спросил с бодрым любопытством:
– Почему ты не сказал просто «я тебя люблю»?
Ронан прорычал:
– А почему у тебя буррито на рубашке, а не во рту?
Мэттью, ничуть не смутившись, смахнул с одежды кусочек салата.
У Диклана были смешанные чувства по поводу Адама Пэрриша. Он ни за что бы не сказал человеку, с которым встречался, правду о семье Линчей; знать об этом было слишком опасно для того, с кем имеешь шанс расстаться. Но Адам знал все, потому что некоторые вещи видел лично – и потому что Ронан всем с ним делился. Поэтому, теоретически, этот роман был слабым звеном.
Но Адам Пэрриш также был осторожен, расчетлив, амбициозен, неотрывно сосредоточен на перспективе, а потому оказывал на Ронана хорошее влияние. И достаточно было провести с ними двоими хоть минуту, чтобы понять, что он сильно вкладывался в Ронана. Поэтому, теоретически, по части безопасности Адам был, скорее, положительным фактором, чем отрицательным.
«Если он не бросит Ронана».
Диклан не знал, в какой момент терпение Адама Пэрриша закончится.
Не то чтобы Адам, впрочем, был особо откровенным, даже если сейчас он таковым притворялся.
Братья Линч добрались до любимого места Мэтью, смотровой площадки номер один. Крепкий многоярусный настил нависал над рекой, огибая валуны, размером больше человеческого роста. Проворный человек мог вскарабкаться прямо на камни, чтобы насладиться зрелищем. Мэтью всегда предпочитал этот вариант.
День шел, как всегда. Мэтью сунул обертку от буррито Диклану. Уродливая шляпа свалилась у младшего Линча с головы, но он, казалось, не заметил этого – он скакал по камням, стараясь залезть как можно выше и подобраться как можно ближе.
Словно зачарованный.
Потомак был здесь беспокойным, быстрым, широким. Облокотившись на перила, Мэтью закрыл глаза и втянул воздух полной грудью, как будто до сих пор ему не хватало кислорода. Его лоб расслабился от напряжения, которое раньше оставалось незамеченным. Ангельские локоны трепались от речного ветра, обрисовывая профиль не ребенка, но юноши.
– Мэтью… – начал Диклан и замолчал.
Мэтью не слышал. Водопады держали его в своей власти.
Прошло немало времени, прежде чем Ронан тихо выдохнул «блин».
Действительно, это было зловеще – их в норме оживленный брат, превратившийся в зачарованного принца. Мэтью не отличался любовью к раздумьям, и было странно видеть, как он стоит, закрыв глаза и блуждая мыслями где-то. Чем больше времени проходило, тем тревожней становилось остальным. Пять минут, десять, пятнадцать… это довольно долгое ожидание, но в целом ничего странного. Час, два, три – уже другое дело. От этого волосы встают дыбом. Диклан подумал: становится всё очевиднее, кто такой Мэтью на самом деле – человек, чье существование зависит от Ронана и, возможно, еще от чего-то за пределами реальности. Что давало Ронану силу? Что дало силу Ниаллу? Что-то связанное с этой бурливой рекой.
Казалось, Мэтью вот-вот должен был всё понять.
Ронан втянул воздух сквозь зубы и медленно выдохнул носом – такое знакомое действие, что Диклан мог определить его по звуку. Затем Ронан спросил:
– Что такое Волшебный базар?
Желудок Диклана услышал вопрос раньше, чем мозг. И его охватила горячая тревога.
«Черт возьми».
Мысли бешено понеслись по диаграмме секретов и лжи. Почему Ронан вообще об этом спрашивает? Он нашел что-то связанное с Ниаллом в Амбарах? Кто-то связался с ним? Их тайна под угрозой? Что за процесс запустил Диклан, когда позвонил тому человеку, когда забрал ключ, когда отправился в тот дом в Бостоне, пока Ронан общался с Адамом?
Диклан бесстрастно переспросил:
– Что-что?
– Не ври, – сказал Ронан. – Я для этого слишком зол.
Диклан взглянул на младшего брата. Самого естественного из них, но ненамного. Ронан вырос и стал в точности таким, как отец. Ему недоставало длинных кудрей Ниалла и его искрометного обаяния, но нос, рот, брови, осанка, кипящее в глазах беспокойство, все остальное было тем же самым, как будто Аврора совершенно не участвовала в процессе. Ронан уже не был ни мальчиком, ни подростком. Он становился мужчиной, ну или зрелой версией себя. Сновидцем.
«Перестань опекать его, – велел себе Диклан. – Скажи ему правду».
Но ложь казалась безопаснее.
Он знал, что Ронан терпит неудачу в одиночку, в Амбарах. Фермы, которую он обожал, было для него недостаточно. Братьев было недостаточно. Даже Адама было недостаточно, но Диклан знал, что так далеко Ронан еще не зашел. В нем было нечто странное, зияющее и ненасытное, и Диклан знал, что это нечто можно либо накормить, либо позволить ему катиться к финалу и, в конечном итоге, потерять и другого брата. Всю семью.
Диклан стиснул зубы и взглянул на реку, которая бросалась о камни.
– Хочешь пойти со мной?
13
Иногда Хеннесси представляла, как делает шаг с крыши.
Несколько секунд она будет набирать высоту, оторвавшись от крыши в прыжке, а потом сосущее ощущение тяжести обернется вокруг ее тела. И только тогда официально начнется падение. Девять целых восемь десятых метров на секунду в квадрате – вот какова скорость, если убрать все переменные. Сопротивление воздуха, трение, естественные и сверхъестественные силы, шесть других девушек, которые перегибаются через край и кричат: «Хеннесси, вернись!»
У французов для этого даже существует определение. L’appel du vide, зов пустоты. Порыв прыгнуть, который возникает даже у не склонных к суициду людей, стоит им подняться повыше. Пятьдесят процентов думают о том, чтобы броситься вниз, во многом к собственному удивлению. То есть один из двух. Таким образом, не только Хеннесси представляла себе, как ее тело рухнет в можжевельник тремя этажами ниже.
Хеннесси стояла на бетонной площадке на крыше дома, и мыски ее сапог выступали за край, нависая над двором. На заднем плане порывисто играла музыка – нечто невнятное, чувственное и беспокойное. Кто-то подпевал, хотя язык был незнаком Хеннесси – очевидно, это была Джордан или Джун. Разговор то начинался, то затихал. Звякали бокалы и бутылки. Где-то раздался выстрел – один, другой, третий, далеко и гулко, напоминая отдаленный стук бильярдных шаров. Это была низкопробная вечеринка. Тайная попойка для людей, у которых столько грязного белья, что они точно не станут перетряхивать еще и чужое.
– Мы хотим, я хочу, мы все хотим мороженого, – произнес кто-то за спиной у Хеннесси.
Это был ее голос, но в другом теле. Не совсем в другом теле. В определенном теле. Хеннесси пришлось обернуться, чтобы понять, кто это, но и в этом случае она была не вполне уверена. Может, Тринити. Или Мэдокс. Новеньких было трудно различить. Всё равно что смотреть в зеркало.
Девушка оценила позу Хеннесси и продолжала:
– Ты прыгаешь, я прыгаю, мы прыгаем.
Все на этой тайной вечеринке полагали, будто самое большое откровение Хеннесси – это что она одна из самых плодовитых фальсификаторов на Восточном побережье. Но настоящий секрет крылся вот в чем: Хеннесси, Джордан, Джун, Бруклин, Мэдокс, Тринити. Шесть девушек с одним лицом.
Хеннесси их всех приснила.
Только двух из них можно было увидеть одновременно. Двойняшки – это понятно. Тройняшки – чуть более непривычно. А вот четверо и пятеро близнецов… любое число свыше трех становилось чересчур примечательным.
Жизнь Хеннесси и без того была чертовски сложна. И ей не хотелось, чтобы к ней присосался некто, знающий правду.
– Это место спроектировал пьяный итальянский поклонник Тима Бертона, – сказала Хэннесси, глядя на затейливый задний двор. Он был запущен, но его геометрия еще не окончательно пала жертвой буйных зарослей. Безумные вазоны, лабиринты из самшита, мох, растущий между аккуратно вымощенными дорожками. Чтобы скрыть, что она не знает, кто конкретно из двойников стоит перед ней, Хеннесси спросила:
– Чего тебе надо, сучка?
– Я Мэдокс, дура, – ответила Мэдокс; она могла раскусить фокусы Хеннесси, потому что она и была Хеннесси. – Мне нужна водка. Куда она делась?
– В «Порше» ее нет?
Мэдокс покачала головой.
– Что за дьяволы в нее вселились, интересно? – легкомысленно поинтересовалась Хеннесси. – Иди развлекай этих смертных от моего имени, а я поищу. Какие комнаты уже кишат мной?
– Только кухня, – ответила Мэдокс. – Кажется, там Джун и Тринити.
Хеннесси отошла от края и вернулась на свою вечеринку. Пока она скользила по дому, люди, для которых она мошенничала, люди, у которых она брала деньги, люди, с которыми вместе она прятала трупы, и люди, с которыми она спала, кивали ей, касались локтя, целовали ее в губы. Хеннесси не искала водку. Мэдокс водка не интересовала. Возможно, она до сих пор лежала в «Порше». Мэдокс поднялась на крышу, чтобы отвести Хеннесси от края. Скорее всего, ее послали.
Хеннесси забрела в один из боковых коридоров. Переступая через битое стекло и кровь, оставшуюся после вторжения Брека, она шла, пока не добралась до комнаты, которую Джордан чаще всего использовала для работы. Джордан, как и Хеннесси, любила рисовать по ночам – поэтому она не нуждалась в помещении с окнами. Ей была нужна комната с розетками, чтобы сидеть возле холста в окружении настольных ламп, ярких, как театральные прожектора. Впоследствии она всегда проверяла цвета на картине при естественном освещении. Хенннесси сама не знала, почему они обе предпочитали работать ночью; несомненно, это была дурная практика. Но солнце никогда не казалось другом.
– Я не хотела, – сказала Хеннесси, заходя в студию.
Разумеется, Джордан была там, среди больших темных холстов, скипидара, тряпок и кистей, торчавших щетиной вверх. Их рукоятки были покрыты роскошными яркими потеками краски. Джордан работала над приглашением на Волшебный базар. Под микроскопом на столе лежал оригинал приглашения Брека, изящный и странный полотняный квадратик, похожий на таинственный носовой платок. Вокруг валялись несколько набросков. Джордан держала в руке малюсенький маркер, который пробовала на чистом лоскутке.
– Не понимаю, о чем ты, – сказала она, не отрываясь от работы.
Хеннесси влезла на стул, чтобы обозреть стол сверху.
– Черт, выглядит паршиво.
Джордан посмотрела сквозь маленький микроскоп на пятнышко, которое поставила на лоскутке.
– У меня почти получилось.
Она была первым из двойников; Джордан Хеннесси приснила ее много лет назад. «Хеннесси» она оставила для себя, а имя «Джордан» отдала этой новой девушке. Поскольку она была первой копией, и самой старшей, Джордан получилась самой сложной. Остальные тоже не отличались простотой, но у Джордан в запасе было больше десяти лет собственных воспоминаний и опыта.
Иногда Хеннесси забывала, что Джордан – это вообще-то она сама.
Иногда ей казалось, что и Джордан об этом забыла.
– Твой неумирающий оптимизм надо увековечить, – сказала Хеннесси. – Поставить в музее, чтобы школьники могли его увидеть, прочитать надпись на табличке и извлечь моральный урок. Его нужно разрезать на кусочки и зарыть в богатую почву, там, где много солнца, чтобы из каждого кусочка вырос новый оптимизм, ожидающий жатвы…
Джордан перевернула лоскут и коснулась его другим маркером.
– Как ты думаешь, сколько у нас времени?
Когда-то Хеннесси гадала, что будет, если она разделит это лицо – и эту жизнь – с двадцатью другими девушками. Пятьюдесятью. Сотней. Тысячей. Теперь она знала, что этому не суждено статься. Каждый раз, когда Хеннесси воплощала в реальность новую копию себя, это обходилось ей дорого, и становилось всё хуже.
Но она не могла остановиться. Ни перестать видеть сны, ни перестать видеть во сне себя.
Каждая ночь была разделена на двадцатиминутные отрезки, и будильник возвращал ее из сна, прежде чем она успевала начать грезить. Каждый день проходил в ожидании черной крови, возвещающей, что нельзя откладывать вечно.
Хеннесси знала, что скоро это ее убьет.
Если только не сработает план Джордан.
Вместо того чтобы ответить на ее вопрос, Хеннесси сказала:
– Растяни ткань.
Если долго жить среди загадок, начинаешь их разгадывать, даже не успев задуматься. Она долго смотрела на приглашение с Волшебного базара и на усилия Джордан и пыталась найти компромисс. Туго натянуть ткань, нанести чернила, отпустить, и тогда линии будут точно такими же, как на оригинале.
– Конечно, – сказала Джордан.
Она покачала головой, одновременно ища необходимые инструменты.
– Вот почему именно ты должна была этим заниматься.
Разумеется, она ошибалась. Этим должна была заниматься Джордан, потому что ее это заботило. Правило гласило: если тебе не плевать на работу, работа твоя. Хеннесси было плевать на выживание, конечно, но, в первую очередь, она попросту сомневалась, что этот план с Волшебным базаром сработает.
Джордан как будто читала ее мысли – разумеется, это нетрудно, когда головы так схожи. Она сказала:
– Всё получится, Хеннесси.
Читать бесплатно другие книги:
