Осколки наших сердец Алберт Мелисса

Глава пятая

Город

Тогда

Свою мать я никогда не знала. Она умерла, когда мне было два года, а отец был не из тех, кто чтит память об усопших. Когда я начинала расспрашивать, он молча указывал на кухонный ящик, где лежала стопка старых фотографий и стянутая резинкой прядь ее рыжих волос.

Мать может быть фотографией.

Моя лучшая подруга лишилась матери еще раньше. Фи родилась, а женщина, родившая ее, умерла. Смерть превратила ее в темноглазую мученицу, а квартиру Фи – в усыпальницу, где ее отец хранил оставшиеся от жены реликвии.

Мать может быть святой. Призраком. Светящимся силуэтом, оставшимся на месте, где когда-то был человек.

Мать может быть незнакомкой на скамейке в парке, кормящей ребенка с рук. Воздух между ними так нежен, что его можно мять, как тесто. Мать может быть женщиной в поезде, дергающей ребенка за руку, пока тот не заплачет. Такие матери наливают детям в поильники кока-колу. Мне всегда нравилось наблюдать за плохими матерями.

Мать может быть разделочным ножом и резцом скульптора. Может лепить и уничтожать. Я никогда не думала, что стану матерью.

Есть вещи, которые девочка должна знать о женщине, которая ее растила. Была ли эта женщина смелой. Умела ли постоять за себя хотя бы на словах.

Представьте, что вы лежите ночью в кровати и повторяете все, что хотели бы сказать своей дочери. Дочери, которая спит в соседней комнате, но кажется такой далекой. Когда степень отчуждения так глубока, что можно сказать?

С чего начать?

Когда мне было пять лет, папа вечером потерял ключи от дома – где-то между баром и нашей квартирой. Он держал меня на руках, дыхание в морозном воздухе вылетало пивными облачками. Мы прошли километр на холодном ветру, дувшем с озера. Он расстегнул рабочую куртку, потому что ему было жарко, а я окоченела в ветровке с мультяшными героями. Папа вечно забывал, что дети растут, и покупал мне новую зимнюю куртку только в ноябре.

Когда мы дошли до двери подъезда и папа не смог ее открыть, его хорошее настроение как рукой сняло. Пока он вызывал управляющего, я вырвалась у него из рук и пошла. На полпути к таверне «Зеленый человечек» в черной траве нашла его ключи, упавшие в ямку.

В девять лет я запустила руку в сток в школьном туалете и нащупала застежку, которую не видела; это была застежка браслета с брелоками, но я даже не подозревала, что он там. Мольберт, леденец, пуант – я не глядя перечислила все подвески, покрытые слизью из стока, и выбросила браслет в мусорную корзину.

Когда мне было двенадцать, я шла домой одна теплым летним вечером. Папы дома не было, ключи от квартиры висели на цепочке у меня под рубашкой. Я поднялась на третий этаж, прошла по коридору и остановилась, глядя на дверь нашей квартиры. За дверью было тихо; я ничего не услышала. Но стараясь не шуметь, вышла на улицу и побежала к Фи и дяде Нестору в соседний квартал. Поэтому через час не я, а отец зашел в квартиру и обнаружил в тенях прячущегося мужчину с кухонным ножом и расстегнутой ширинкой. Отец ударил его по голове бутылкой в коричневом бумажном пакете и спугнул, а на ковре остались несмываемые пятна крови.

Нечто похожее папа рассказывал и о матери, он называл это ее «догадками». Я рассказывала об этом только Фи, своей лучшей подруге. Впрочем, больше меня никто и не спрашивал. Я просто чувствую предметы, объясняла я ей. Вещи, места, контуры предметов и как их обтекает воздух. Представь, что ты стоишь в центре комнаты, говорила я. Закрываешь глаза и чувствуешь дневник под матрасом, плотный, тяжелый; чувствуешь занятое им пространство. Фотографию парня на пробковой доске среди открыток и журнальных вырезок. Тайное место, где ты когда-то пролила лак для ногтей и на полу остался несмываемый след, поэтому ты просто подвинула кровать чуть вправо.

Вот как я воспринимаю мир. Точнее, маленький кусочек мира, в котором мы живем. Нам с Фи это не казалось странным. Это даже не казалось особенным. Наверно, потому, что у нее тоже был дар: она угадывала, что нужно людям. Не сердцу, а телу. Сколько себя помню, она все время подходила ко мне со стаканом воды, яблоком, пузырьком тайленола. Папе надоедала, заставляя его есть овощи.

Мы были лучшими подругами и росли как сестры. Наш мир ограничивался десятью кварталами и одной улицей, и за границы этого нефтяного пятна мы никогда не выходили. Два трехквартирных дома отделяли дом, где жили мы с папой, от того, где жила Фи со своим папой. Наши мамы тоже были лучшими подругами и умерли одна за другой с разницей в пару лет. Мы верили, что нечто подобное однажды случится и с нами.

Отцы любили нас, пытались любить, но этого было мало. Дядя Нестор был хорошим человеком, но при взгляде на дочь видел покойную жену. А мой отец напоминал кран в нашей ванной – из него тек или кипяток, или ледяная вода. Я чувствовала себя то его лучшим другом, то тяжкой ношей и никогда не могла угадать, кем стану на этот раз.

С одной стороны, мы рано повзрослели: уже в восемь лет сами ездили на электричке, а в десять работали неполный день и помогали отцам. Я проводила в папином баре так много времени, что даже не помню, когда впервые попробовала спиртное.

Но в чем-то мы оставались детьми. Не умели одеваться по погоде, стеснялись чужих и не знали, как разговаривать с людьми – только друг с другом. Папа рано и без обиняков объяснил, почему нужно кричать, лягаться и бежать, если меня попытается схватить мужчина, и я рассказала об этом Фи. Так у нас появилось туманное представление о сексе. Иногда я думала, чему бы научили нас матери, будь они рядом.

Так мы дожили до пятнадцати лет. И жили бы дальше, если бы не встретили Марион.

Глава шестая

Пригород

Сейчас

Я проснулась в предрассветный час, услышав, как кашляет на подъездной дорожке фургон тети Фи. Внизу в коридоре раздались тихие мамины шаги, скрипнула входная дверь, мама вышла, и в доме воцарилась тишина. Так прошел час; потом послышались знакомые утренние звуки – папа собирался на работу. Душ, радио, кофемолка. Полоска плотного дневного света карабкалась вверх по ногам. Когда дверь гаража опустилась, я села в кровати.

Кровать Хэнка была пуста. Наверно, он вчера домой не возвращался. Но я все равно прошла по коридору на цыпочках и остановилась у двери в родительскую спальню. Попыталась вспомнить, когда в последний раз была внутри. Напрягла память, пытаясь выудить хоть одно воспоминание, и голова пошла кругом.

Наконец вспомнила. Точнее, почувствовала, как лежу маленькая в кровати между мамой и папой. На потолке мокрое пятно; я очерчиваю его глазами, грея стопы под теплыми папиными ногами. Голова лежит на мамином плече. Мне было почти больно об этом вспоминать.

Может, я все это придумала? Я осторожно открыла дверь, перешагнула порог, легла на кровать. На потолке темнело пятно.

Я опустила ноги на пол. Родительская спальня напоминала комнату в общежитии, где живут соседи, у которых нет ничего общего. Папина сторона казалась более человечной; здесь царил вечный беспорядок – сборники стихов с загнутыми углами, толстые, как кирпичи, романы в жанре фэнтези, наше с Хэнком фото в рамке: губы синие от леденцов. Мамина половина выглядела аскетичной: длинный и узкий застекленный книжный шкаф с мемуарами и биографиями, пустой прикроватный столик. У окна раскинул хищные щупальца огромный папоротник, выросший из черенка, который мама срезала в саду у тети Фи.

В ванной на полке у зеркала стояли фотографии: родители в день свадьбы – трудно поверить, что когда-то они были такими молодыми; наши с братом школьные снимки в тринадцать и одиннадцать лет. Замыкала ряд фотография мамы и тети Фи в старших классах. Я взяла ее.

Старая фотобумага деформировалась и с одной стороны прогнулась под стеклом. Вспышка бликовала на хищных тетиных бровях и маминых ногтях цвета бычьей крови; на шее у мамы и тети поблескивали подвески в виде половинок сердца. Ярко-алые губы, густо подведенные глаза – они дерзко смотрели в камеру, будто знали, что лучше них во всем мире нет.

На этой фотографии они были младше меня, но я почему-то чувствовала себя ребенком, лишней в их тесном кругу. Я уже хотела вернуть фотографию на место, как что-то привлекло мое внимание. Протерев рубашкой пыльное стекло, я пригляделась.

Подвески. На дешевых цепочках висели старомодные разделенные сердца из мягкого гнущегося металла, такого же, из которого делают ключики для дневников. Но это были не половинки, как мне сначала показалось. Сердце было разделено на три части. Маме достался зазубренный край, а тете Фи – средняя часть с зазубринами с обеих сторон. Значит, у кого-то была третья часть.

Раздумывая над этим, я подошла к шкафу. Мамина одежда лежала аккуратными стопками; в вазочке для мелочи валялись скомканные чеки и выцветшие бумажки из печенья с предсказаниями. А изнутри на дверце шкафа висела лента из фотобудки: моя мама в детстве и разудалое лицо деда, который уже давно умер. Тонированные очки, густые волосы на груди, торчащие из-под рубашки; у мамы – прямая челка и нет передних зубов. По краю ленты змеилась надпись: «Пей до дна в баре “Хулиганы”».

Я продолжала искать, хоть и не знала, что именно. Дневник, где бы все объяснялось? Осколки зеркала, кровь? На верхней полке стояла коробка с документами, но там не было ничего интересного: свидетельства о рождении, налоговые декларации, свидетельство о браке. Я изучила подписи на последнем и попыталась представить родителей в этот день: маме – двадцать, и она уже беременна Хэнком, отцу – двадцать четыре, рука об руку они стоят в офисе мэрии.

Я нашла несколько загадочных предметов. Они манили, но понять их смысл было невозможно. На дне уродливой сумки из облезлой искусственной кожи лежал бумажный пакет, полный перьев, в основном коричневых, серых и крапчатых, но попадались и яркие, неоновых цветов. В кармане старого комбинезона обнаружился тюбик помады; самой помады внутри не было, вместо нее зловеще бряцали иголки и булавки.

За обувной коробкой, в которой лежали сапожки на высоком каблуке, нашелся сборник стихотворений Мэри Оливер. Вместо закладки в него был вложен старый, истончившийся от времени чек. Я достала его. Четверть века назад мама купила тени «Ревлон» и пачку жевательной резинки в универмаге на Холстед-авеню и записала адрес на чеке синей ручкой. Может, адрес квартиры, а может, кафе. Тогда он что-то значил, а сейчас уже не значил ничего.

И все же она так бережно хранила этот чек между книжных страниц, как засушенный цветок. Я сфотографировала адрес и положила чек на место.

Я убирала все на свои места и вдруг замерла. Передо мной мягкой стеной висела одежда – вся черная с редким вкраплением голубого. Повинуясь неведомому инстинкту, я сунула руку между платьями, словно нырнув в глубину, раздвинула вешалки и увидела перед собой заднюю стенку шкафа.

В нее был встроен сейф величиной с разделочную доску.

Я застыла, удивившись не столько самому сейфу, а тому, что мое предчувствие оправдалось. Потом выбежала из спальни и бросилась в папин домашний кабинет в другом конце коридора. Приподняла его тяжелую клавиатуру, рассыпав повсюду застрявшие между клавишами хлебные крошки, и быстро сфотографировала листочки с клеевым краем, на которых папа записывал все пароли за много-много лет.

Вернувшись к сейфу, просмотрела список: дни рождения членов семьи, номера с футболок любимых игроков, вроде бы случайные буквы, которые на самом деле наверняка были анаграммами. Я исключила пароли, которые явно мне не подходили, и вариантов осталось не так уж много.

Сейф открылся с третьей попытки. С пересохшим от волнения ртом, прислушиваясь к каждому шороху, я потянула дверцу.

Внутри оказался предмет величиной с небольшую книгу, сделанный целиком из золота.

Я слышала, что некоторые хранят деньги в золотых слитках, но этот предмет был намного больше стандартного слитка. И намного красивее. Он напоминал музейный экспонат или вещицу из антикварного магазина, хранящуюся под стеклом.

Я взвесила предмет на ладони; он казался полым, но стыков я не заметила. Поверхность его была чуть теплее моей кожи. Я аккуратно повращала его, встряхнула, внимательно рассмотрела полированный верх, бока, отражавшие свет, словно призмы. Предмет казался драгоценным. Но для чего он?

Я прижалась к нему ухом. Тишина. Ну разумеется; чего я ожидала? Я снова перевернула предмет и, повинуясь импульсу, дотронулась до него языком.

Ладони завибрировали, как мяч от удара битой. Меня словно током ударило; металл казался живым.

В ушах раздался мамин голос. Мне не почудилось, нет; я действительно услышала ее низкий голос, произносивший странный набор звуков, смысл которых я уловить не могла. Глаза закрылись, и в голове всплыло воспоминание столь пугающе отчетливое, будто я телепортировалась в прошлое.

В нос ударил резкий холодный запах ночной озерной глади. Я увидела звезды над озером, они смотрелись в него, как в карманное зеркальце. Видение было ярким, как только что нарисованная картина. Я могла бы протянуть руку, дотронуться до нее и смазать краску. Хотя я не могла повернуться и посмотреть на мать, я чувствовала, что та стоит рядом; в прохладном воздухе от нее исходило тепло.

Открыв глаза, я обнаружила, что сижу в шкафу. Передо мной стояла родительская плетеная корзина, затянутая паутиной; я смотрела на нее, но не видела. Золотой артефакт снова стал неподвижным. Контакт моей слюны с металлом пробудил его, наэлектризовал, но теперь все прошло.

Просто показалось, подумала я сквозь туман в голове. Я все это придумала; фантазии и паранойя соединились, и получилось… то, что со мной только что произошло.

И все же я не верила. То, что во мне всколыхнулось, было настоящим. Воспоминание, запрятанное так глубоко, что я не воспринимала его как свое.

Я снова лизнула блестящую сторону таинственного предмета. Ничего. Я думала оставить его у себя, но не хотела брать на себя ответственность. Вдруг это ценная вещь и я ее потеряю? Поэтому я вернула слиток в сейф. И тут заметила в глубине кое-что, чего не видела раньше.

Маленькую шкатулку из ароматной древесины. На крышке был нарисован герб, на гербе надпись – «Флор Фина». Шкатулка привычно легла в руки, потому что принадлежала мне. Это была коробка от сигар; в детстве я хранила в ней свои сокровища. Много лет назад она потерялась.

Но оказалось, я ее не теряла. Ее у меня забрали. И теперь она лежала в сейфе в задней стенке шкафа в комнате, куда я никогда не заходила. Украденная часть меня.

Глава седьмая

Город

Тогда

Не помню, что я делала, когда впервые увидела Марион. Скорее всего, вынимала рыбные палочки из фритюрницы. Или считала четвертаки, а может, обсчитывала старушку в целлофановом дождевом колпаке, потому что та заплатила за обед пятицентовиками. У наших отцов тогда была забегаловка в двух кварталах от озера; мы подавали жареную рыбу.

Я ждала новую сменщицу. Папа совсем угробил спину и не мог больше работать по четырнадцать часов в день. Я же воротила нос от тяжелой работы. Папа все еще считал меня своей принцессой, поэтому мне не терпелось поскорее нанять кого-нибудь на свое место. Очищать фритюрницы от старого масла мог бы кто-то другой. Но когда она вошла, всю мою заносчивость как рукой сняло.

Марион была старше меня – ей было семнадцать. Уши сплошь истыканы металлическими сережками. Шикарная зеленая куртка была тонковата для такой погоды. Но я таращилась на нее не поэтому. Я словно видела ее прежде, хотя мы раньше не встречались. Она притягивала меня, как потерянные ключи, как запропастившийся куда-то старый браслет. Я чувствовала, как она стоит на истертом кафеле. Она казалась плотнее и реальнее всего, что находилось в зале.

Она смотрела на меня. От покойной мамы мне достались рыжие волосы, хотя у мамы они завивались, а мои были тонкими, как паутинка, и их никогда не получалось зачесать гладко, без петухов. Стояла зима, но у фритюрницы было жарко. На мне была футболка, ожоги от масляных брызг веснушками рассыпались по рукам.

Мы заговорили одновременно.

– Мы раньше не… – произнесла она.

– Кажется, мы уже… – сказала я.

Мы замолчали. Смех разрушил бы напряженную тишину, но мы не засмеялись.

– Марион, – представилась она.

– Дана, – ответила я.

– Дана. – Она повторила мое имя, как название неведомой страны, и все это время продолжала разглядывать меня своими светлыми глазами. – Мы с тобой подружимся.

Рыжие легко краснеют. Нам не нужно даже испытывать сильную злость или смущение – достаточно чуть сбить нас с толку. Я вздернула подбородок и подумала об айсбергах, представила, как прыгаю в холодный белый океан.

– Думаешь? – сказала я немного надменно.

– Знаю. – Ее голос был тихим, но волевым, и таким серьезным, что я готова была сквозь землю провалиться. В тот момент я поняла, что она такая же необщительная одиночка, как я.

Я показала, куда повесить куртку и черную сумку. Что же в ней меня привлекло? Она была крепко сложена, щеки румяные, из-под бейсболки торчал хвостик. Не красавица, но что-то в ее лице притягивало взгляд. Она достала из кармана диск и протянула мне. На обложке женщина на черно-белой фотографии откинула голову; мокрые волосы взметнулись полукруглым нимбом.

– Твой отец сказал, что можно ставить свою музыку, – сказала она. – Где у вас плеер?

Нам с Фи нравилась та же музыка, что нашим отцам. «Крим», «Муди Блюз», «Лед Зеппелин». Даже полька, на которой вырос мой отец – ее ставили в польском клубе, где познакомились его родители. Мы с Фи отплясывали босиком под старую пластинку – умпа-умпа-умпа-па! – а отцы наливались ядреной украинской горилкой и подбадривали нас криками.

Марион любила совсем другую музыку. Рваный панк, короткие, по полторы минуты, звуковые атаки на наши бедные уши. Тяжелый гитарный рок – как «Лед Зеппелин», но со звучным женским вокалом; глэм-рок, сверкающий и острый, как осколки дискотечного шара.

В первый день мы работали бок о бок и почти не разговаривали; Марион приспосабливалась к монотонному ритму работы в забегаловке, а я с наслаждением слушала ее странную музыку. После закрытия Фи ждала меня на тротуаре: играла в тетрис, опустив ноги в водосток. Увидев Марион, она насторожилась. Потом ее лицо смягчилось – она что-то почувствовала.

– Ты голодная, – сказала она.

Марион потеребила молнию на куртке. Иногда под пристальным взглядом Фи окружающим становилось не по себе.

– Я уже поела. Там.

– Это не считается, – отмахнулась Фи. – Тебе нужна настоящая еда.

Мы пошли к Фи – у нее в холодильнике всегда лежал лоток с вкусной домашней едой. Сегодня там было мясное рагу, приправленное мятой, которую папа Фи выращивал за домом.

– Вообще-то я мясо не люблю, – призналась Марион, набросившись на рагу, как изголодавшийся ротвейлер. Наевшись, она вздохнула, и улыбка совершенно преобразила ее лицо. – Надо же, твой папа умеет готовить! Мой только водку с тоником умеет смешивать. Зато мама может выложить на тарелку ужин из микроволновки.

Я представила ее родителей. Мама в спортивном костюме занимается тай-бо и считает баллы по программе «Анонимные худеющие». А отец дважды чокается с барной стойкой на удачу, как мой, и опрокидывает рюмку в кружку «Гиннесса». Позже, узнав, как сильно я ошиблась в своих предположениях, я почувствовала себя дурой.

Но тогда мы наелись, согрелись, сидели и улыбались друг другу. Марион протянула Фи свой диск, и мы легли на неровный пол в спальне Фи и стали слушать. Наши головы соприкасались, музыка гремела, а половицы дрожали.

Так все и началось. С еды и музыки. Остальное было уже потом: магия и все, что ее питало. Мы злились на мир еще до появления Марион, просто не догадывались об этом. Злились на наших отцов, на умерших матерей, на себя пятнадцатилетних, на то, что наша жизнь ограничивалась пятачком размером с булавочную головку и мы не знали, как это изменить. Но с приходом Марион у нашей злости появилась форма.

Все началось с музыки. Но закончилось совсем другим.

Глава восьмая

Пригород

Сейчас

Я сидела на кровати и перебирала содержимое сигарной коробки.

Некоторые вещи я вспомнила сразу. Например, зеленый камушек из старой бумажной короны, билетик с оторванным краем с мюзикла «Гамильтон», куда мы ходили с тетей. Медиатор, окрашенный под мрамор, на тонкой ленточке – папин подарок; синюю перьевую ручку.

Но я не помнила, откуда у меня плоский черный почти круглый камушек с маленькой дырочкой посередине. Или засушенный под кусочком скотча четырехлистный клевер. Я присмотрелась: нет, у этого клевера было пять листочков. Я, наверное, положила пятый рядом и приклеила скотчем. Еще там был деревянный спил толщиной и шириной с долларовую монетку, огрызок белой свечи и локон рыжих волос, стянутый резинкой. Моих? Или маминых? Я провела рукой по своим белым волосам.

Я собиралась положить все обратно, как вдруг увидела на самом дне листок бумаги, сложенный по размеру коробочки. Даже на ощупь бумага казалась знакомой. Еще не развернув листок, я поняла, что это страница из одного из моих старых скетчбуков.

Это был карандашный рисунок, довольно хороший. Босой мальчик в джинсах держал в руках большой букет белых гардений и улыбался с закрытыми глазами. Веснушки я нарисовала как россыпь звездочек.

Я провела пальцем по бумаге. Пышные бутоны, похожие на балетные пачки танцовщиц Дега, мечтательная улыбка мальчика… Это нарисовала я. Но зачем мне рисовать и тем более хранить портрет Билли Пэкстона?

Я взглянула на дату на рисунке. Лето между шестым и седьмым классом, за пару месяцев до «неприятного случая», когда мы с Билли заговорили в первый и последний раз. На рисунке в скетчбуке у него было совсем другое выражение лица, спокойное и отстраненное, не то, что с кристальной четкостью отпечаталось у меня в памяти – глаза горят, лицо пылает ненавистью.

Наверно, я просто увидела его напротив нашего дома и решила нарисовать. Лицо запомнилось, а потом я дополнила его букетом белых цветов.

Я изучила рисунок и еще раз осмотрела каждый предмет из шкатулки, пытаясь понять, почему ее прятали. Но ответов не нашла. Только еще больше тайн.

Зачем? Я умылась, оделась, съела печенье из коробки с надписью «Это печенье принадлежит Хэнку» и все это время задавала себе вопрос – зачем прятать коробку с детскими сокровищами? Я то вскакивала с кровати и принималась мерить шагами комнату, то снова садилась. Наконец мне надоело мысленно кричать на мать.

Я поняла, что должна обо всем расспросить ее лицом к лицу, желательно сегодня же. Я все еще чувствовала ее тонкие пальцы на своих запястьях, все еще помнила, как она прижала меня к кровати. Ощущала, как золотой предмет странно наэлектризовался, когда я его лизнула. В голове горело пламя, нельзя было дать ему погаснуть.

Я вышла на жару, ощущая себя хрупкой, как ломкая карамель. Я ехала мимо парковок и пыльных зарослей дикой моркови. Омываемая какофонией звуков из радиоприемников проезжающих мимо автомобилей, осторожно проезжала по краю сточных прудов, надеясь, что никто не окатит меня остатками газировки из окна машины.

Доехав до центра Вудбайна, я покрылась липкой пленкой пота. Впереди тянулись шесть кварталов магазинов, ресторанов и кофеен. Тут был двухзальный кинотеатр и смешное заведение «Голубая лагуна», где люди притворялись искушенными городскими жителями, попивая коктейли через светящиеся в темноте трубочки.

Магазинчик мамы и тети стоял между двумя дорогими кондитерскими, на втором этаже находилась танцевальная студия, и потолок содрогался от прыжков. Из открытых окон студии доносилась грохочущая симфоническая музыка.

В «Лавке малых дел» свет не горел. Я дернула за ручку, дверь оказалась заперта.

Солнце светило так ярко, что даже приставив ладони ко лбу, я не смогла разглядеть, что внутри. Я сверилась с часами работы, хотя и так их знала. Магазин открывался в десять.

Между лавкой и соседней кондитерской «Ванильное небо» был небольшой мощеный переулок с фонарями на чугунных столбах. Я нырнула в переулок и в кои-то веки порадовалась, что под Рождество меня заставили работать в лавке упаковщицей подарков – у меня был свой ключ от черного хода.

Я вошла в подсобку, где стояла прохлада, как в погребе. Там никого не было, но свет горел.

– Мам? Ты здесь?

Никто не ответил. В подсобке было тесно, но царил порядок. На полках аккуратными стопками был сложен товар, в ящике на колесиках хранились запечатанные образцы – маленькие плитки шоколада, сваренного при урожайной луне, минералы для массажа лица, журналы, в которых женщины из Скандинавии в комбинезонах из переработанного материала рассказывали, почему младенцам полезен непастеризованный мед. В общем, всякая такая ерунда.

Название «Лавка малых дел» происходило от «тео- рии малых дел», в которую верила тетя Фи. Она считала, что любой товар, купленный в лавке, приносит его обладателю немного добра и хоть чуть-чуть, но меняет его жизнь к лучшему. Обычно в лавке пахло травами, органическим улуном и свечами с терпким ароматом, которые мама с тетей зажигали на прилавке, но сегодня в воздухе витал едкий, неприятный запах. Он обжег мне горло. Мне захотелось прополоскать рот; я огляделась в поисках воды и увидела на прилавке запотевший бумажный стаканчик с ледяным кофе и отпечатком темной помады тети Фи на соломинке. Я коснулась стакана рукой. Он был еще холодным.

– Мам? – позвала я снова. – Тетя Фи?

Я включила свет и вошла в пустой торговый зал. Здесь все было молочно-белым или серым, как старое обветренное дерево. На этом фоне каждый выставленный предмет казался произведением искусства. Я же первым делом обратила внимание на полоску цвета ржавчины на прилавке.

Кровь. Непохоже, чтобы у кого-то она пошла носом – слишком большое было пятно; но и на убийство непохоже, для целого трупа крови маловато. В крови лежал пучок волос. Я пригляделась и поняла, что это не волосы, а клочок меха, серо-бурого, переливчатого. Кроличьего.

Голова загудела, запульсировала. Не мигрень, пока еще нет.

Я повернулась, бросилась к черному ходу, выбежала на ровный бетон. Упала на колени в тонкой тени фонаря и набрала мамин номер. В воздухе висела приторная взвесь, и мне было трудно дышать.

Звонок переключился на голосовую почту. Мама часто забывала телефон в машине, батарейка садилась, голосовые сообщения копились и копились.

Значит, остается тетя Фи. Ее телефон работал, но после нескольких гудков тоже переключился на голосовую почту. Я выругалась так громко и цветисто, что продавщица кондитерской с убранными в хвост волосами, курившая вейп в паре метров от меня, выпалила:

– Ого!

Я сбросила звонок и села на велосипед. Уезжая, слышала за спиной ее смех.

Тетя Фи жила в двухэтажном коттедже в конце улицы, вдоль которой стояли такие же дома – самый дешевый вариант пригородного жилья для семей с одним ребенком. Машины у дома не было. Я заглянула в окна гаража: он тоже был пуст. Позвонила в дверь, но никто не ответил.

Стоя на крыльце, уже думала залезть в окно, но тут мой телефон подал признаки жизни.

Прослушала звонок. Скоро перезвоню, ок?

Тетя Фи. Тиски, сжавшие мое сердце, разжались; я села на крыльцо.

Я ходила в лавку. Что случилось? Вы где?

Дом за спиной казался живым. Там никого не было, но пока я ждала ответа, у меня волосы на затылке встали дыбом. Предчувствие заставило меня подняться с крыльца и шагнуть на траву. Я обернулась и посмотрела на пустые окна.

Извини, Айви, – ответила тетя. – Возникли проблемы, но уже все хорошо. Скоро перезвоню.

Я прочла, а потом перечитала ее ответ, пытаясь понять, отчего на душе скребут кошки. Медленно выдохнула. Потерла шею, чтобы избавиться от мурашек.

А кролики тут ни при чем?

На этот раз тетя не ответила. Я еще немного постояла на траве, подождала, но телефон молчал.

Глава девятая

Город

Тогда

К пятнадцати годам я научилась быть разной. С папой – капризной и требовательной воображалой. В школе – тихоней. С Фи я была собой, никогда не задумывалась, что надо кем-то притворяться. В электричке, на улице казалась непроницаемой, как пуленепробиваемое стекло.

А вот Марион всегда была одинаковой. Притворяться она не умела, и не стала бы. Иногда я уважала ее за это, а иногда злилась, что она отказывалась лгать. Мы с Фи умели быть незаметными и умели притвориться крутыми, но Марион всегда была собой и наотрез отказывалась быть кем-то другим. Ее честность смущала, она была резкой и не понимала шуток, разве что шутила сама. Если ей что-нибудь не нравилось, она сообщала об этом клиентам вслух, а не вполголоса. Приставал осаживала, не стесняясь.

Ее несогласие идти на компромисс придавало смелости и нам. Она выманила нас из нашего квартала, и вместе мы исследовали город, вытянувшийся на карте подобно длинному хребту диковинного зверя. Мы смешивались с толпой и проходили на фильмы для взрослых, притворившись, что в кинотеатре нас кто-то ждет. В два часа ночи гуляли под виадуком мимо спальных мешков и украденных тележек из супермаркетов, в которых бомжи хранили свои вещи. А в круглосуточных забегаловках брали кофе с одним кусочком пирога и сидели за столиком всю ночь рядом с верзилами в рабочих сапогах и грязными панками, стряхивающими пепел в тарелки с яичницей.

Марион начала работать у нас в середине зимы, когда город лежал полумертвым под слоем ледяной крупы. А в конце марта, в начале оттепели, мы сидели на пляже в Фарвелле, пропахшие жареной рыбой, и передавали друг другу бутылку полынной настойки.

Вечером на пляже было полно народу. Никто не обращал на нас внимания. Было по-весеннему тепло, Марион включила «Йо Ла Тенго» на своем бумбоксе. Она расслабилась, что случалось с ней нечасто, и лежала на песке, опираясь на локти. Фи положила голову мне на колени, я заплетала ее черные волосы в две нетугие косички, а потом расплетала, заплетала и расплетала, словно перебирая четки. Двое мужчин шли у кромки воды. Один из них заметил нас, схватил друга за руку, и они направились в нашу сторону.[3]

Я пошевелила коленом, Фи села.

Они шли к нам: два белых парня в полосатых рубашках и светлых хлопковых брюках. Тот, кто увидел нас первым, был длинным и тощим, как хорек, волосы осветлены и уложены гелем. Его друг чуть ниже ростом, молодой, а брюшко, как у старого деда. К тому же он умудрился обгореть до красноты. Они остановились в паре метров от нас, закрыв нам вид на озеро.

– Добрый вечер, дамы, – заплетающимся языком проговорил Хорек. Он был так пьян, что у него взгляд не фокусировался.

– Джентльмены, – ответила я, – хорошо повеселились в «Адмирале»?

– Мы не были в «Адмирале», – растерянно ответил краснолицый.

– Она прикалывается, – ухмыльнулся Хорек. Я знала таких, как он: с виду хиханьки-хаханьки, а внутри черная дыра. Он по очереди показал на нас пальцем – сначала на Марион, потом на Фи и на меня. – Дайте угадаю. Ты шлюшка, ты нахалка, а ты, значит, грустная девочка-эмо.

– Я люблю эмо, – сказал краснолицый, с улыбкой присоединившись к разговору. – Я играл в эмо-группе. В старших классах.

Хорек обнял его за плечи.

– Слышали? Кто из вас хочет трахнуть рок-звезду?

– Что? – Краснолицый еле стоял на ногах. – Чувак. Они же дети.

– Не интересует, – ледяным тоном ответила Фи, – идите, куда шли.

Хорек плюхнулся рядом с ней на песок.

– Идите, куда шли? Да кем ты себя возомнила? Джонни Корлеоне? «Идите, куда шли».

– Вито Корлеоне, – поправил его краснолицый. – Пойдем, Мэтт. Нечего нам тут делать.

Я умела подсластить пилюлю таким парням, как эти. Извините, у меня есть парень. И все такое прочее. Но полынная настойка будоражила кровь, и я злилась, что Марион молчит.

– Друг дело говорит, Мэтт, – выпалила я. – Ты урод. И никому из нас не нужен.

Маска сползла с его лица. Думаю, он хотел замахнуться и ударить меня, но образ «хорошего парня» мешал. Если ты притворяешься хорошим парнем, который никогда не бьет девчонок, как быть, когда какая-то дрянь тебя оскорбляет?

В итоге он почти нехотя наклонился ко мне и дважды постучал костяшками мне по голове. Сильно постучал.