Парижские тайны Сю Эжен
– Дядюшка Шатлэн, – вмешался другой крестьянин. – Говорят, раньше были особые фермы, где молодые воришки, правда за хорошее поведение, обучались земледелию, но там их холили и лелеяли, как маленьких принцев?
– Правда, дети мои, – ответил старик землепашец, – и в этом есть кое-что доброе: похвально и милосердно не отнимать последнюю надежду у заблудших. Но нельзя отнимать надежду и у честных людей. Вот приходит честный, сильный и трудолюбивый парень на такую ферму бывших воров с желанием хорошо работать и хорошо учиться, а ему говорят: «Послушай, ты когда-нибудь воровал? Когда-нибудь бродяжничал?» – «Нет». – «Тогда тебе здесь не место».
– И все же это правда, дядюшка Шатлэн, – сказал Жан-Рене. – Для жуликов делают больше, чем для честных; улучшают скот, а не людей.
– Для того чтобы исправить это зло, сынок, и подать пример, наш хозяин и завел эту ферму, как я говорил нашему гостю… Я знаю, сказал он себе, что на небесах воздается всем честным людям… Но, помилуйте, небеса – это так далеко и высоко, и многие, – к сожалению, дети мои, – не имеют ни сил, ни прозорливости, чтобы их достичь. Да и к тому же откуда им взять время, чтобы то и дело обращать взор к небесам? Целый день от восхода до заката они склоняются к земле, они ее вскапывают и перекапывают по воле своего хозяина, а ночью спят как убитые на своих лежаках… По воскресеньям они напиваются в кабаке, чтобы забыть вчерашнюю усталость и тяжкий труд, который ждет их завтра. Потому что – самое страшное! – это труд, который не имеет для них никакого смысла. Они работают как каторжные, но разве от этого хлеб их не остается таким же черным, постель – такой же жесткой, дети – такими же истощенными, а жены?.. У них даже нет молока, чтобы вскармливать младенцев, потому что они никогда не ели досыта… Нет, нет и нет! Я хорошо знаю, дети мои, что хлеб их черный, но это хлеб, лежак их жесток, но это постель, детишки худенькие, но они живут… Несчастные, наверное, без ропота мирились бы со своей судьбой, если бы знали, что все живут так же, как они. Но они видят белый хлеб, видят мягкие теплые матрасы, видят детей, румяных, как майские розы, и таких откормленных, таких закормленных, что они кидают пирожные собакам… Проклятье! И когда несчастные возвращаются в свои жалкие хижины, к своему черному хлебу, к своим больным, худющим и голодным детишкам, они думают, что охотно принесли бы им хоть кусочек пирожного, которое дети богачей скормили собакам. «Если уж так заведено, чтобы на свете были богатые и бедные, почему не мы родились богатыми? Это несправедливо… Может, пора поменяться судьбой?» Так говорят они, и это, дети мои, неразумно: это не облегчает их участи, тяжкого жесткого ярма, которое гнетет их и порою ранит, его все равно приходится влачить без отдыха и без надежды когда-нибудь отдохнуть, когда-нибудь познать счастье, которое приносит достаток… И так всю жизнь, о господи, всю жизнь, а это так долго… дольше бесконечного дождливого дня без единого проблеска солнца. И люди принимаются за работу с печалью и отвращением. И наконец большинство батраков говорят себе: «Зачем нам работать больше и лучше? Тяжелым будет колос или легким, нам все равно. Для чего надрываться? Будем лишь честными: зло наказывают, поэтому не станем творить зло; за добро не вознаграждают, поэтому незачем делать добро… Будем как добрые вьючные животные: от нас требуется только терпение, сила и покорность…» Такие мысли пагубны, дети мои; от такого равнодушия недалеко до лености, а от лености еще ближе до порока… К сожалению, таких, не злых и не добрых, кто не делает ни зла, ни добра, – большинство. «Поэтому, – сказал наш хозяин, – именно их надо улучшать, точно так же, как улучшают породы лошадей, коров или овец… Сделаем так, чтобы они сами старались быть живее, мудрее, трудолюбивее, опытнее и преданнее своему делу… Докажем им, что, становясь лучше, они станут счастливее и станут получать больше… От этого выиграют все. Чтобы добрые советы пошли им на пользу, дадим им здесь, на земле, маленький образчик великого счастья, которое ожидает праведных там, на небесах…»
Порешив так, наш хозяин объявил по округе, что ему нужны шесть пахарей и столько же коровниц, женщин или девушек, но он сам хотел выбрать этих людей среди лучших работников по рекомендациям фермеров, мэров и священников. Им обещали платить, как принцам, как платят нам, кормить лучше, чем едят господа в городах, и отдавать всем работникам одну пятую часть урожая. Эти люди должны были оставаться на ферме два года, а затем уступать место другим работникам на тех же условиях. Через пять лет любой из них мог снова прийти на ферму, если будут свободные места. Вот почему, когда появилась эта ферма, земледельцы и поденщики в округе начали говорить: «Будем стараться, будем честными и трудолюбивыми, чтобы нас заметили, и, может быть, когда-нибудь нас возьмут на ферму Букеваль. Там целых два года мы будем жить как в раю, а когда уйдем, то не с пустыми руками, и, главное, мы будем потом нарасхват, потому что попасть на эту ферму может только превосходный работник».
– Меня уже пригласили на ферму Дюбрей в Арнувиле, – сказал Жан-Рене.
– А меня заранее наняли на ферму Гонесс, – подхватил другой работник.
– Вот видишь, добрый человек, от этого выигрывают все. И окрестные фермеры вдвойне. У нас всего двенадцать мужчин и женщин, но в кантоне появляется в пять раз больше старательных работников, которые стремятся поступить на их место. И даже те, кто не сможет получить это место, все равно останутся хорошими работниками, не так ли? Как говорится, добрый хлеб не станет плохим; потому что, если им не повезет сегодня, у них всегда остается надежда на завтра, и в конечном счете число хороших людей возрастает. Ну вот, скажем к слову, назначают приз лошади или быку за скорость, силу или красоту – и хозяева воспитывают сотню животных, способных бороться за этот приз. Так вот, даже если они его не получают, эти отборные питомцы все равно останутся прекрасными и полезными животными… Слышишь, добрый человек? Я был прав, когда говорил, что наша ферма необычная ферма, а наш хозяин необычайный человек?
– Да, конечно! – воскликнул Грамотей. – И чем больше я слышу о его доброте и щедрости, тем больше надеюсь, что он сжалится над моей несчастной судьбой. Человек, который творит добро с таким благородством и такой мудростью, не станет раздумывать; одним благодеянием больше или меньше – разница невелика.
– Наоборот, он над этим очень раздумывает, – возразил дядюшка Шатлэн. – Но это не помешает ему совершить новое доброе дело. Мне кажется, мы еще с тобой встретимся, бедняга, разумеется, здесь, на ферме, и ты не последний, раз сидишь за нашим столом!
– Правда? Я могу надеяться?.. О, если бы вы знали, как я признателен и счастлив! – воскликнул Грамотей.
– Не сомневайся, у нас добрый хозяин.
– Но скажите мне хотя бы, как его зовут и как зовут вашу добрую заступницу, чтобы я мог заранее благословить их святые имена! – живо проговорил Грамотей.
– Я понимаю твое нетерпение, – сказал старый крестьянин. – Черт возьми, ты, наверное, думал, что услышишь громкие имена? И напрасно. У них имена простые и чистые, как у святых. Нашу богородицу-заступницу зовут госпожа Жорж… а нашего хозяина – господин Родольф.
– Моя жена!.. И мой палач!.. – пробормотал слепой бандит, словно молнией пораженный этим открытием.
Глава VII. Ночь
Родольф!!! Госпожа Жорж!!!
Грамотей не поверил в случайное совпадение имен. Прежде чем обречь его на страшные муки, Родольф сказал, что сердечно позаботится о госпоже Жорж. И наконец, недавнее посещение этой фермы черным Давидом окончательно доказывало, что Грамотей не ошибался.
Он увидел нечто роковое и предопределенное в этой встрече, которая разбивала в прах все его надежды, основанные на великодушии хозяина фермы.
Первым его побуждением было – бежать!
Родольф внушал ему непреодолимый ужас. А вдруг он сейчас на ферме? Едва придя в себя, слепой бандит ошалело вскочил, схватил Хромулю за руку и вскричал:
– Нам пора! Пойдем! Веди меня отсюда!
Крестьяне изумленно переглянулись.
– Вы хотите уйти… сейчас? И не думай даже об этом, бедняга, – сказал дядюшка Шатлэн. – И какая муха тебя укусила? Ты что, рехнулся?
Хромуля тотчас подхватил этот намек и горестно вздохнул. Постучав указательным пальцем по лбу, он жестом объяснил крестьянам, что его мнимый папочка не совсем в своем уме.
Старый крестьянин понимающе закивал головой и сочувственно развел руками.
– Пойдем, пойдем отсюда! – повторял Грамотей, пытаясь увлечь за собой мальчишку.
Но Хромуля вовсе не собирался менять теплый угол на промерзшие ночные поля.
– Господи, бедный папочка! – завопил он плаксивым голосом. – Опять у тебя приступ… Успокойся, тебе нельзя выходить в такую холодную ночь, тебе станет хуже… Уж лучше я ослушаюсь тебя, прости, но только не поведу по дорогам в такой час. – И, обращаясь к крестьянам, продолжал: – Вы ведь поможете мне, добрые господа, не дадите моему папочке уйти?
– Да, да, не волнуйся, малыш, – сказал дядюшка Шатлэн. – Мы не откроем дверь твоему отцу… Так что придется ему ночевать на ферме.
– Вы не заставите меня здесь остаться! – вскричал Грамотей. – И к тому же я не хочу стеснять вашего хозяина… господина Родольфа. Вы ведь сказали мне, что ваша ферма не приют для калек. Поэтому еще раз прошу: отпустите меня!
– Стеснять нашего хозяина? Можешь не беспокоиться. К сожалению, он не живет на ферме и приезжает лишь изредка, когда мы просим… Но даже будь он здесь, ты бы ему не помешал. Этот дом не приют, ты прав, но я уже сказал, что калеки, такие же несчастные, как ты, всегда могут провести здесь день или ночь.
– Значит, вашего хозяина сегодня здесь нет? – спросил Грамотей, немного успокаиваясь.
– Нет. Он должен, по своему обыкновению, приехать дней через пять-шесть. Как видишь, тебе нечего бояться. Наша добрая госпожа вряд ли спустится сегодня, иначе она бы тебя успокоила. Но разве она уже не распорядилась приготовить вам здесь постель? Впрочем, если она не сойдет сегодня, ты сможешь поговорить с ней завтра перед уходом… Попроси ее как следует, чтобы наш хозяин сжалился над твоей судьбой и оставил тебя на ферме…
– Нет, нет! – в ужасе пробормотал бандит. – Я передумал… Мой сын прав, наша родственница в Лувре пожалеет и примет меня… Я пойду к ней!
– Как тебе угодно, – сочувственно сказал дядюшка Шатлэн, полагая, что имеет дело с человеком, повредившимся в уме. – Ты сможешь уйти завтра утром. Но чтобы пуститься в дорогу сейчас, да еще с этим мальчуганом, – не может быть и речи! Об этом уж мы позаботимся.
Хотя Родольфа и не оказалось в Букевале, страхи Грамотея далеко не рассеялись. Хотя лицо его было страшно изуродовано, он все же боялся, что жена, – а она могла спуститься в кухню в любой момент, – опознает его. И тогда она его выдаст, и его арестуют, ибо он был убежден, что Родольф так страшно покарал его только для того, чтобы удовлетворить мстительную ненависть г-жи Жорж.
Но слепой бандит не мог уйти с фермы: он всецело зависел от Хромули. Поэтому он смирился, но, чтобы жена не увидела его, сказал старому крестьянину:
– Раз уж вы говорите, что я не стесню вашего хозяина и вашу хозяйку… благодарю вас за гостеприимство. Но я очень устал и, если позволите, пойду лягу. Завтра я хочу уйти на рассвете.
– О, на рассвете? Как тебе захочется. Мы здесь рано встаем. А чтобы ты снова не заблудился, тебя с сыном выведут на прямую дорогу.
– Если хотите, я могу подвезти этих бедняг до дороги, – предложил Жан-Рене. – Потому что хозяйка велела мне завтра съездить на повозке в Вилье-ле-Бель к нотариусу за мешочками с серебряной монетой.
– Хорошо, ты выведешь бедного слепца на дорогу, но пойдешь пешком и сразу вернешься, – сказал дядюшка Шатлэн. – Хозяйка передумала. Она решила, и это правильно, что незачем заранее привозить на ферму такую большую сумму: всегда успеется съездить за ней в понедельник или в другой день, а пока пусть серебро полежит у нотариуса, там надежнее.
– Хозяйка лучше знает, что делать, но чего ей бояться, если серебро будет здесь, дядюшка Шатлэн?
– Слава богу, нечего, сынок! Но все равно, по мне, лучше иметь здесь пятьсот мешков зерна, чем десять мешочков с экю, – сказал дядюшка Шатлэн. – Ну хорошо, пойдемте, – обратился он к слепому бандиту и Хромуле. – Иди за мной, сынок, – добавил он. – Я посвечу тебе.
Со свечой в руке он провел за собой нежданных гостей в маленькую комнатку на первом этаже по длинному коридору, в который выходили многочисленные двери.
Крестьянин поставил свечу на стол и сказал Грамотею:
– Вот ваша комната, да пошлет тебе господь спокойную ночь, добрый человек. А ты, сынок, и так заснешь, в твоем возрасте спят без просыпу!
Задумчивый и мрачный, бандит сел на край постели, к которой его подвел Хромуля.
Колченогий мальчишка сделал красноречивый знак крестьянину, когда тот уже выходил из комнаты, и догнал его в коридоре.
– Чего тебе, сынок? – спросил дядюшка Шатлэн.
– Боже мой! Добрый господин, я так несчастен! Иногда у моего бедного папочки по ночам начинаются приступы вроде судорог, и я не могу один с ним справиться. Если придется позвать на помощь, меня услышат отсюда?
– Несчастный малыш! – Крестьянин взглянул на него с любопытством. – Успокойся. Видишь эту дверь рядом с лестницей?
– Да, мой добрый господин, вижу.
– Один из наших работников всегда спит там, ключ в дверях: если понадобится, разбуди его и он тебе поможет.
– Ах, мой господин, мы с этим работником, наверно, не справимся с бедным папочкой, такие страшные у него судороги… Вот если бы вы нам помогли, ведь вы такой сильный, такой добрый…
– Послушай, сынок, я сплю вместе с другими пахарями в большом доме в глубине двора. Но ты не беспокойся, Жан-Рене силач, за рога любого быка повалит. А если еще нужна будет помощь, он разбудит старую кухарку; она спит на втором этаже, рядом с комнатами нашей хозяйки и девушками. Эта добрая женщина при нужде всегда ухаживала за больными, она такая заботливая…
– О, благодарю, благодарю, достойный мой господин, я буду молить за вас бога, вы так милосердны, так жалостливы к моему бедному папочке…
– Полно, сынок!.. И спокойной ночи. Надеюсь, все обойдется и тебе не придется никого звать, чтобы помочь твоему отцу. Беги, он, наверное, тебя ждет.
– Бегу, бегу! Спокойной ночи, добрый господин.
– Да хранит тебя бог, сынок!
И старый крестьянин удалился.
Едва он повернулся спиной, колченогий паршивец сделал ему вслед в высшей степени оскорбительный и насмешливый жест, известный всем парижским мальчишкам: похлопал себя левой рукой по затылку, каждый раз выбрасывая вперед правую руку ладонью вверх.
С дьявольской ловкостью этот гаденыш вызнал немало сведений, полезных для зловещих замыслов Сычихи и Грамотея. Он уже знал, что в этой половине дома, где их устроили, ночью оставались только госпожа Жорж, Лилия-Мария, старая кухарка и один работник фермы.
Возвратившись в отведенную им комнату, Хромуля постарался держаться подальше от Грамотея. Услышав его шаги, Грамотей тихо спросил:
– Где ты пропадал, поганец?
– Ты слишком любопытен, безглазый!
– Ну ты мне заплатишь за все, что заставил вытерпеть и выстрадать за этот вечер, исчадье зла! – воскликнул Грамотей. Он вскочил и заметался по комнате, пытаясь ощупью поймать Хромулю. – Я задушу тебя, подлый змееныш!
– Бедный папочка! Похоже, у тебя хорошее настроение, раз ты вздумал поиграть в кошки-мышки со своим любимым сыночком, – хихикая, ответил Хромуля, с необычайной ловкостью увертываясь от слепого бандита.
В порыве ярости тот все еще надеялся поймать сына Краснорукого, но скоро отказался от этой затеи.
Вынужденный терпеть все его бесстыдные издевательства, пока не подвернется случай отомстить, Грамотей подавил бессильную злобу и рухнул на кровать, изрыгая страшные проклятия.
– Бедный папочка, у тебя что, зубки разболелись? Ах, какие гадкие слова! Что скажет кюре, если тебя услышит? Он наверняка наложит на тебя покаяние…
Грамотей надолго умолк и наконец заговорил глухим, сдержанным голосом:
– Ладно, смейся надо мной, издевайся над моей немощью, несчастный трус! Таково твое великодушие!
– О, вот это словечко! «Великодушие»! Хватает же у тебя наглости! – воскликнул Хромуля, разражаясь смехом. – Ах, извините! Вы ведь надевали мягкие перчатки, когда раздавали затрещины направо и налево всем, кто ни попадется, пока не окривели на оба глаза.
– Но тебе-то я никогда не делал зла… Почему ты меня так мучаешь?
– Во-первых, потому, что ты говорил гадости Сычихе… А потом, когда ты задумал остаться здесь и подружиться с деревенщиной… Наверное, соскучился по ослиному молоку?
– Какой же ты болван! Если бы я мог остаться на этой проклятой ферме, разрази ее гром, я бы… Но ты почти помешал мне своими идиотскими намеками.
– Остаться здесь? Хорошая шуточка! А кого же тогда будет мучить Сычиха? Может быть, меня? Нет уж, спасибо, это не по мне!
– Подлый недоносок!
– Недоносок? Вот и еще один повод. Как говорит моя тетушка Сычиха, нет ничего забавнее смотреть, как ты задыхаешься от ярости, ты, кто мог бы убить меня одним ударом кулака… Это куда интереснее, чем если б ты был хилым и слабеньким… До чего же ты был смешным этим вечером за столом! Господи боже мой! Какую комедию я разыгрывал для одного себя! Почище фарсов в театре Ла Гетэ! От каждого пинка, которым я награждал тебя под столом, ярость ударяла тебе в голову и твои слепые глаза по краям наливались кровью, оставались только голубые пятна в середине; еще немного, и они бы стали трехцветными, точь-в-точь кокарды городских сержантов… Умереть от смеха!
– Послушай, ты любишь посмеяться, ты веселый паренек, да это и неудивительно в твоем возрасте, – сказал Грамотей добродушным и снисходительным тоном, надеясь разжалобить Хромулю. – Но, вместо того чтобы насмехаться надо мной, лучше бы ты вспомнил, о чем говорила Сычиха, которая так тебя любит. Ты должен все здесь осмотреть, снять отпечатки с замков. Ты слышал? Они говорили о крупной сумме, которую должны привезти в понедельник… Мы вернемся сюда с друзьями и обделаем хорошее дельце. Ба, я свалял дурака, когда захотел остаться здесь… Нам бы эти добряки крестьяне опостылели к концу недели, не правда ли, сынок? – добавил слепой бандит, чтобы польстить Хромуле.
– Да, ты бы меня очень огорчил, – с усмешкой ответил сын Краснорукого.
– Говорю тебе, здесь можно обделать хорошее дельце… Но если бы даже здесь нечего было взять, я все равно вернулся бы сюда вместе с Сычихой… чтобы отомстить, – проговорил бандит, и голос его задрожал от ярости и злобы. – Потому что теперь я знаю: это моя жена натравила на меня проклятого Родольфа, который ослепил меня и отдал на милость всех и всякого… Сычихи, тебя, увечного мальчишки… Так вот, раз уж я не могу отомстить ему, я отомщу моей жене! Пусть она заплатит за все… даже если мне придется поджечь этот дом и самому погибнуть в горящих развалинах… О, как я хотел бы!..
– Ты, конечно, хотел бы, чтобы твоя женушка попалась тебе в лапы, не так ли, старина? И подумать только, ведь она всего в десяти шагах от тебя, разве это не забавно? Если бы я захотел, я довел бы тебя до ее комнаты, потому что только я знаю, где эта комната, я знаю, я знаю, я знаю, – пропел, по своему обыкновению, Хромуля.
– Ты знаешь, где ее комната? – воскликнул Грамотей со свирепой радостью. – Ты знаешь?
– Похоже, ты готов, – сказал Хромуля. – Сейчас ты будешь служить передо мной на задних лапках, как пес, которому показывают кость… Итак, мой верный Азор, служить!
– Кто тебе об этом сказал? – воскликнул бандит, невольно поднимаясь.
– Хорошо, Азор, хорошо… Рядом с комнатой твоей жены спит старая кухарка… один поворот ключа – и в наших руках весь дом, твоя жена и девчонка в сером плаще, которую мы хотели похитить… А теперь подай лапку, Азор, постарайся для своего хозяина… Служить!
– Ты врешь, ты все врешь! Откуда ты это знаешь?
– Пусть я хром, но я вовсе не глуп. Только что я наплел этому старому деревенскому дурню, что по ночам у тебя бывают судороги, и спросил, кто мне сможет помочь, если у тебя начнется приступ… Так вот он мне ответил, что, если вас схватит, я могу разбудить слугу и кухарку, и объяснил, где они спят: один внизу, другая наверху, рядом с комнатой твоей жены, твоей жены, твоей жены! – повторил Хромуля свою припевку.
После долгого молчания Грамотей спокойно сказал ему с искренней и устрашающей непреклонностью:
– Послушай, я устал от жизни… Всего час назад, признаюсь, у меня затеплилась надежда, но теперь моя участь кажется мне еще ужаснее… Тюрьма, каторга, гильотина – ничто по сравнению с тем, что я претерпел сегодня и должен буду терпеть до смерти… Отведи меня в комнату моей жены… У меня мой нож, я прикончу ее… Пусть меня убьют потом, это мне все равно… Ненависть душит меня! Я буду отомщен, и месть меня утешит… Такие муки, такое унижение, и это мне, перед которым дрожали все! Нет, непереносимо! Если бы ты знал, как я страдаю, ты бы сжалился надо мной… Мне кажется, голова сейчас лопнет, в висках стучит, разум помутился…
– Да не застудил ли ты головку, старина? Бывает, бывает… Может, у тебя насморк? Прочихайся, это помогает! Ха-ха! – расхохотался Хромуля. – Хочешь понюшку?
И, громко похлопывая по тыльной стороне сжатой в кулак левой руки, как по крышке табакерки, он пропел:
- Добрый табачок в моей табакерке,
- Добрый табачок, но не для тебя!
– О господи, господи! Они сговорились свести меня с ума! – воскликнул бандит, действительно почти теряя рассудок от всепожирающей пламенной жажды кровавой мести, которую он не мог утолить.
Невероятная сила этого зверя могла сравниться только с его яростью.
Представьте себе голодного, разъяренного, бешеного волка, которого ребенок дразнит весь день сквозь прутья клетки, а за этими прутьями, в одном шаге, кривляется его жертва, которая могла бы разом удовлетворить его голод и утихомирить ярость.
Последняя издевка Хромули взбесила бандита; он потерял голову.
Раз нет под рукою жертвы, он упьется своей кровью… ибо кровь душила его.
Будь у него в руках заряженный пистолет, он бы тут же застрелился. Грамотей сунул руку в карман, вытащил свой длинный нож-наваху, раскрыл его и встал, чтобы нанести удар… Но как ни были быстры его движения, страх, инстинкт самосохранения, мысль о смерти оказались быстрее.
Убийце не хватило мужества, и его рука с ножом опустилась.
Хромуля внимательно следил за каждым его жестом и, когда увидел безобидный исход трагического фарса, насмешливо воскликнул:
– Дуэль не состоялась, господа! Ощиплем трусов!
Грамотей, боясь совсем потерять рассудок в припадке бессильной ярости, постарался пропустить мимо ушей это последнее оскорбление Хромули, который дерзко насмехался над трусостью бандита, не сумевшего покончить с собой. Грамотею казалось, что сам рок преследовал его в лице этого безжалостного проклятого недоноска. В отчаянии он сделал последнюю попытку, решив сыграть на жадности сына Краснорукого.
– Послушай, – сказал он почти умоляющим голосом. – Доведи меня до дверей моей жены; ты возьмешь себе все что хочешь в ее комнате и убежишь, а я останусь один… Можешь даже закричать, что там убивают, грабят! Меня арестуют или прикончат на месте, но тем лучше… Я умру отомщенный, раз уж я не могу сам покончить с собой. Отведи меня к ней, отведи! У нее наверняка есть золото, драгоценности… Я говорю: можешь взять все, все себе одному, ты слышишь? Я прошу только одного: отведи меня к ее комнате…
– Да, я прекрасно слышу: ты хочешь, чтобы я довел тебя до дверей ее комнаты, а потом до ее постели… а потом сказал, куда надо ударить, а потом направил твою руку, не так ли? Короче, ты хочешь, чтобы я стал рукояткой твоего ножа? Старый злодей! – с презрением продолжал Хромуля. Гнев и ужас впервые за весь день сделали серьезной его крысиную мордочку, обычно насмешливую и наглую. – Я скорее умру, слышишь ты? Лучше умру, чем поведу тебя к твоей жене!
– Ты отказываешься?
Сын Краснорукого ничего не ответил.
Босиком он неслышно подкрался к слепому бандиту, который сидел на постели, по-прежнему сжимая в руке свой длинный нож; с необычайной ловкостью и быстротой Хромуля выхватил у него это страшное оружие и одним прыжком оказался в другом углу комнаты.
– Мой нож! Мой нож! – закричал бандит, протягивая руки.
– Нет уж, папочка! Завтра утром ты, может быть, захочешь поговорить с хозяйкой и, может быть, кинешься на нее с ножом, потому что, как ты сказал, жизнь тебе надоела, а самому покончить с собой не хватает пороха…
– Дьявольщина, теперь он защищает мою жену от меня! – вскричал бандит, чувствуя, что разум его мутится. – Значит, этот маленький звереныш – исчадье ада? Где я? Почему он ее защищает?
– Чтобы ты не дергался, папочка, – ответил Хромуля, и лицо его приняло прежнее насмешливо-наглое выражение.
– Ах так, – пробормотал Грамотей в полной растерянности, – тогда я подожгу дом… Мы сгорим все… все! Лучше эта печь огненная, чем другая… Свеча! Где свеча?..
– Ха-ха-ха! – снова разразился смехом колченогий. – Как жаль, что твою свечу задули для тебя… навсегда. Ты бы тогда увидел, что наша свеча вот уж час как погасла.
И Хромуля замурлыкал:
- Моя свеча погасла,
- Нет у меня огня…
Грамотей глухо застонал, вытянул руки и во весь свой огромный рост рухнул на пол, лицом вниз, сраженный ударом.
– Знаем мы твои штучки, – сказал Хромуля, глядя на неподвижного бандита. – Опять притворяешься, чтобы я подошел помочь тебе, а потом задашь мне трепку… Лежи, лежи… Когда надоест лизать пол, сам поднимешься.
Боясь, что Грамотей ночью найдет его ощупью, сын Краснорукого решил не спать и остался сидеть на стуле, внимательно наблюдая за бандитом. Он был уверен, что тот расставил ему ловушку, и нисколько не опасался за его жизнь.
Чтобы приятнее провести время, Хромуля выудил из кармана неизвестно откуда взявшийся маленький кошелек красного шелка и принялся медленно пересчитывать золотые монеты; их было семнадцать, и каждая приносила ему алчное наслаждение.
Откуда же у Хромули это неправедное сокровище?
Вспомним, что он застал врасплох госпожу д’Арвиль во время ее несостоявшегося свидания с майором. Родольф передал этот кошелек молодой женщине и велел ей подняться на шестой этаж к Морелям как бы для того, чтобы оказать им помощь. Госпожа д’Арвиль быстро поднималась по лестнице, держа кошелек в руке, а Хромуля спускался ей навстречу от своего хозяина-шарлатана. Он сразу заприметил кошелек, сделал вид, что споткнулся, толкнул маркизу и в мгновение ока выхватил у нее кошелек. Госпожа д’Арвиль уже слышала внизу шаги мужа и в отчаянии поспешила на шестой этаж, не смея даже сказать, что дерзкий колченогий мальчишка ее обокрал.
Читать бесплатно другие книги:
