Бронепароходы Иванов Алексей

08

– Неделю назад провиант обещали, и где он? – гневно крикнули из рядов.

– Не шуми, выдадим, – ответил Демидов. – На работника – фунт муки в день, на члена семейства – полфунта. Советская власть от слов не отступает.

До революции Демидов был помощником капитана на пароходе «Ярило». Судно принадлежало пароходству «Былина». Начальство знало, что Демидов – большевик; однажды в Сызрани жандармы взяли его за провоз прокламаций, и Дмитрий Платонович распорядился внести залог для освобождения своего служащего. Якутов считал, что убеждения сотрудников его не касаются.

Три опытных речника – Демидов, Рогожкин и Батурин – составляли коллегию Пермского Речкома. До революции сложные взаимодействия речного флота с промышленностью и торговлей регулировали биржи и сами судокомпании, но большевики смело взвалили всё на плечи государства. Дмитрий Платонович искренне интересовался новой организацией работы, хотя и сомневался в ней.

Коллегия заседала в зале собраний дирекции. В Перми на берегу Камы – прямо над пристанями – Дмитрий Платонович построил настоящий дворец с колоннами и садом. Впрочем, коммерция требовала, чтобы Якутов жил в Петербурге, Москве или Нижнем Новгороде – рядом с банками и биржевыми комитетами, поэтому свой дворец Дмитрий Платонович отдал под контору Соединённого пароходства, а себе оставил только квартиру в мансарде.

В зал стащили все стулья, что нашлись. Зал был забит людьми – бывшими судовладельцами и коммерсантами, капитанами, представителями затонных комитетов и Деловых Советов, которые контролировали работу пароходств. Стоял гомон, к лепным карнизам поднимался табачный дым, на паркете под ногами хрустели мусор и шелуха от семечек. Коллегия помещалась за столом, покрытым красным сукном. Батурин курил, Рогожкин перекладывал бумаги.

В толпе поднялся старик с белой бородой и в картузе.

– Товарищ, верни мне «Внучека»! – взмолился он. – Это ж грабительство!

– Какого внучека? – не понял Батурин.

– Буксир мой, я его в честь Федюнюшки назвал! – пояснил старик. – Куды купцу без буксира? Это как мужику без лошади! Не губи, товарищ!

– У тебя машина сколько сил? – сердито прищурился Батурин.

– Сорок пять, дак это индикаторных!

– Если машина больше тридцати сил – всё, национализируем. Хоть на старости лет, отец, работай честно, сам, не эксплуатируй чужой труд!

– Демагогия, – негромко сказал Якутов сидящему рядом Нерехтину. – Как мощность машины связана с эксплуатацией труда? Любая машина нуждается в обслуживающем персонале, то есть хозяин использует наёмных работников.

– В старину подати за дым брали, – ответил Нерехтин. – А теперь печку отнимают. Я про себя и не заикаюсь. У «Лёвшина» машина в пятьсот сил.

Дмитрий Платонович присутствовал на заседании коллегии как советник Речкома, а Иван Диодорович приехал из затона, чтобы узнать положение дел.

Дмитрий Платонович не верил в идеи большевиков. Маркс утверждал, что всё зависит от собственности на средства производства, а Якутов по опыту знал, что всё зависит от качества этих самых средств. То есть от прогресса. Чем прогрессивнее технологии, тем богаче компании, а богатые компании заинтересованы в социальной справедливости. Так было у «Самолёта», у «Кавказа и Меркурия» и общества «По Волге», у Нобелей и у него, Якутова.

Прогрессу Дмитрий Платонович и был обязан своим капиталом. На флот он пришёл тридцать лет назад. Сын разорившегося тверского купца, он служил в товариществе «Самолёт» коммерческим агентом. Товарищество перевело агентов на процент с доходов, и Митя Якутов заработал первые неплохие деньги. Ему было двадцать лет.

Он арендовал буксир, а через год уже выкупил его. Так началось восхождение к славе «пароходного короля» всей Камы.

Он не жалел средств, перенимая новое. Судовладельцы стали переводить паровые машины с дров на мазут – и Митя тоже перевёл. Появились наливные суда – он заказал себе такие же. Коломенский завод начал выпуск дизелей – Якутов был среди первых покупателей. Дмитрий Васильевич Сироткин придумал гигантские баржи – и Якутов последовал его примеру. Технический прогресс превращал большой расход в огромную прибыль. А прибыль Якутов вкладывал в том числе и в работников своего Соединённого пароходства. Эту политику он заимствовал у Генри Форда, когда съездил в Америку и увидел, как устроен завод Хайленд-парк, на котором потерпели крах профсоюзы. И революцию большевиков Дмитрий Платонович расценивал как ошибочное решение проблем. Но с историей он не спорил, как не спорил с прогрессом.

– Товарищи! – перекрывая гомон, заговорил Демидов. – Речком ещё не получил полную номенклатуру национализированных судов. Что я Главкому доложу? Почему затонные комитеты тянут? Саботажничают?

– А социализированные пароходы считать? – спросили из рядов.

Рогожкин, третий член коллегии, поднялся с места.

– Никакой социализации большевики не признают! – объявил он. – Это анархо-синдикализм! Если кто не соображает, вышибем из партии!

– Мои баламуты мой буксир сдуру социализировали, – негромко сообщил Якутову Нерехтин. – А я не спорил. Сгорел амбар – гори и хата.

– Лучше скажите, когда суда из затонов выпустят? – закричали в рядах.

– Когда надо, тогда и выпустят! – ответил Демидов. – Сами видите: обстановка сложная. Белочехи, Дутов, бандиты на Каме. В городе окопалось офицерское подполье – похитили Михаила Романова. Не время для навигации. Занимайтесь ремонтом, доделывайте то, что зимой не успели. А потакать мелкобуржуазным пережиткам советская власть не будет. И наш флот не будет обслуживать спекулянтов. Проявляйте сознание, товарищи!

– Они доведут народ до греха, – прошептал Нерехтин Якутову. – В затоне буйны головы готовят бунт, чтобы вырваться. И мои баламуты с ними хотят.

– Надеетесь их остановить, Иван Диодорыч?

– Кто меня там теперь слушает? – горько вздохнул Нерехтин.

За большими окнами зала заседаний синела мучительно пустая Кама – ни пассажирских пароходов, ни буксиров с баржами или плотами. Дебаркадеры пристаней были заколочены, а сотни судов бессильно ржавели в затонах.

09

Этот сквер на Монастырской улице горожане называли Козьим загоном. Сквер красиво стоял над крутым откосом камского берега. В густых липах скрывалась старинная деревянная ротонда с колоннами и куполом.

– К чему такие предосторожности, Ханс Иванович? – спросил Якутов.

Кама синела в темноте тускло и просторно, а поперёк движения реки через небосвод простиралась дымно светящаяся полоса Млечного Пути.

– Вы слышали о побеге Великого князя Михаила? – ответил Викфорс.

– Разумеется, слышал.

– Никакого побега не было. Михаила просто расстреляли, но не добили.

– Поясните, – с тревогой потребовал Якутов.

Ханс Иванович был управляющим Нобелевским городком. Товарищество братьев Нобель построило на Волге, Каме и Оке около десятка перевалочных пунктов – городков. У Нобелей всё делалось тщательно и вдумчиво. Сутью любого городка были огромные клёпаные баки для нефти и мазута; участок с баками был огорожен противопожарными рвами. На реке сооружали затон и пирсы, ставили плавучую нефтеперекачку. В стороне от баков располагались кирпичные дома аккуратного посёлка для работников с обязательным садом, клубом, маленькой школой, лазаретом и электростанцией. От ближайшего разъезда подтягивали железнодорожную ветку. Освещённые электричеством игрушечные нобелевские городки казались поселениями из будущего. Всю навигацию к ним безостановочно шли караваны нефтебарж и наливных судов с продукцией бакинских промыслов и заводов компании «Бранобель».

– Тринадцатого числа наш сторож наткнулся на человека, лежащего без сознания в противопожарном рву, – сказал Викфорс. – Это был Великий князь. Ему навылет прострелили правое лёгкое и пулей разбили затылок. Однако он дополз до нас после расправы. Анна Бернардовна, конечно, промыла ему раны и перевязала. Вы же знаете, какая женщина моя жена, Дмитрий Платонович.

Якутов кивнул. В нобелевской фирме почти все руководящие должности занимали шведы. Их жёны не сидели дома, а предпочитали иметь собственное занятие, и чаще всего устраивались учителями или сёстрами милосердия. Анна Бернардовна Викфорс работала младшим акушером в родовспомогательном отделе мотовилихинского заводского госпиталя.

– Газеты сообщали, что Великий князь бежал из-под надзора, – сказал Якутов. – В причастности к его побегу обвинили архиепископа Андроника.

– Ложь, – отмёл Викфорс. – Михаил Александрович и его секретарь были похищены и тайно казнены в лесу за Соликамским трактом. А потом палачи обнаружили, что Великий князь выжил. И сейчас чекисты ищут его, не придавая это огласке. Утром пятнадцатого у нас в городке провели обыск. Мы с Анной Бернардовной еле успели вынести Великого князя к бакенщику.

– Он не способен передвигаться самостоятельно? – сразу спросил Якутов.

– Еле ходит. Его нужно спрятать, Дмитрий Платонович. И спрятать так, чтобы его мог наблюдать врач. Я прошу вашей помощи. Поэтому и явился к вам ночью. Хотя понимаю, что обрекаю вас на чудовищный риск. Большевики беспощадны. Однако я не представляю, кому, кроме вас, мне довериться.

Якутов молчал, размышляя.

– Если большевики схватят Великого князя, то затем расстреляют меня и мою жену, потому что нам известна правда, – добавил Викфорс.

С Хансом Ивановичем Якутов был знаком почти двадцать лет – столько, сколько сотрудничал с компанией Нобелей. Эмануил Людвигович Нобель, глава компании, стал для Якутова и хорошим другом, и даже наставником. Он первым понял, что двадцатый век будет веком нефти и моторов. Дмитрий Платонович много беседовал с Нобелем – и в его дворце на Сампсониевской набережной в столице, и на «Вилле Петролеа» в Баку. Эмануил Людвигович убедил его работать вместе. Фирме Нобелей не хватало судов, и нефтефлот якутовского Соединённого пароходства «Былина» превратился в некое подразделение товарищества «Бранобель». Две трети своих прибылей Якутов получал от перевозок нефти из Баку, а не от буксиров и пассажирских судов.

В некошеной траве Козьего загона стрекотали цикады. Под склоном прошумел полуночный поезд. Город не спал, а просто затих, прислушиваясь к опасной темноте своих улиц, к лаю собак и стуку подков по мостовым.

– Где сейчас Великий князь? – по-деловому спросил Якутов.

– В лодке у вашей пристани. Я сам его привёз. У него горячка.

– Возвращайтесь к нему, Ханс Иванович, – распорядился Якутов. – Ждите меня. Я приду с человеком, который заберёт Великого князя и лодку.

Подняв воротник короткого тренчкота, Дмитрий Платонович шагал в сторону Ямской площади. Он считал себя обязанным помочь Викфорсу и Великому князю уже по той причине, что он – опытный коммерсант и умеет выходить из безвыходных положений. Он всегда побеждал там, где другие проигрывали. Значит, ему нужно вступиться. Он же порядочный человек.

В деятельном уме Дмитрия Платоновича сам собой быстро составился план. Нельзя помещать Великого князя в городскую больницу или на квартиру к какому-нибудь доктору – сёстры или прислуга не сохранят тайны. Но в Нижней Курье, в затоне Соединённого пароходства, имеется фельдшерский пункт. Речники, рабочие люди, вряд ли знают Великого князя в лицо; им следует сообщить, что князь – обычный офицер. Фельдшер окажет помощь, а речники не выдадут того, за кого просил сам Якутов. Но это ещё не всё.

Пароходы желают вырваться из затона. Пускай Нерехтин возьмёт князя к себе на буксир или пристроит на судно, которое, скорее всего, уйдёт из Перми. Чекисты не догадаются искать Михаила в Осе, Сарапуле или Елабуге. Тем более – в Нижнем. А сопроводит раненого князя Костя Строльман. Он ведь тоже хотел уехать из Перми с сестрой – женой подполковника Каппеля. Строльман-младший должен прямо сейчас на лодке доставить Великого князя в затон и там условиться с Иваном Диодоровичем о последующем бегстве.

На углу Сибирской и Пермской улиц, осторожно оглядевшись, Дмитрий Платонович негромко постучал пальцем в окно деревянного двухэтажного дома, в котором жили Строльманы.

10

Костя и Нерехтин осторожно уложили Великого князя на кушетку.

– Благодарю, – сказал фельдшер, убирая деньги в медицинский шкафчик. – Идите, господа, и будьте покойны за пациента.

Он укрыл князя заштопанной простынёй. Его испитое лицо с трёхдневной щетиной выражало профессиональную недоступность; застиранный халат он туго завязал на спине, как хирург во время операции. Князя сейчас трудно было узнать: голова до глаз обмотана бинтами, скулы обострились, а короткая и неровная борода сделала Михаила Александровича похожим на разночинца.

– Спирт ещё не весь выпил, Егорыч? – спросил Нерехтин.

– На его благородие хватит, – с достоинством ответил фельдшер.

Лазарет занимал три каморки в большом казённом доме из бруса. Ещё в этом доме находились квартиры начальника затона и караванного капитана. Караваном назывались все суда, помещённые в затон; караванный капитан командовал их передвижением по акватории и распределял стоянки. Двор казённого дома был огорожен штакетником и тоже разделён на три части. На своей части фельдшер вскопал грядки и засеял их аптекарскими травами.

От казённого дома с верхотуры берега был виден весь затон, освещённый ярким утренним солнцем. Дамба с липами и тополями, мастерские и целый город из пароходов: палубы, крыши, дымовые трубы, мачты с такелажем, изогнутые шлюпбалки, стеклянные коробочки рубок… Длинные и ажурные ящики лайнеров с протяжными галереями прогулочных веранд и обыденные туши товарно-пассажирских судов; широкоплечие буксиры с надстройками, крепко собранными воедино; мелкие винтовые катера; «фильянчики» лёгких пароходств с полотняными навесами на стойках; красный пожарный ледокол; растопыренная землечерпалка; неимоверные лохани железных и деревянных барж… Странно подумать, что это ско пище разнообразных судов ещё совсем недавно принадлежало Якутову. Он выкупил половину камских компаний, в том числе и старейшую из них – пароходство братьев Каменских, а Каменские сорок лет назад и соорудили из курьи, речного залива, этот огромный затон.

– Какая красота! – искренне восхитился Костя.

– Да, большое дело, – кивнул Нерехтин.

Костя был воодушевлён как-то по-юношески. Он поступал правильно – и у него всё получалось! И люди вокруг были замечательные, даже пьющий фельдшер. Честное слово, это весьма романтично – спасать Великого князя! Дмитрий Платонович не сказал, кем является офицер, которого Костя в лодке переправил ночью из Перми за шесть вёрст в Нижнюю Курью. Но Костя сразу узнал Михаила Александровича. И был глубоко взволнован благородством и доверием Якутова. Конечно, он сохранит тайну Дмитрия Платоновича!

По съезду, вымощенному булыжником, Костя и Нерехтин спустились к наплавному мосту на плашкоутах – не такому большому, как в Нижнем на ярмарке, а только для пеших. Мост перехватывал горловину затона. Возле вкопанной ручной лебёдки, с помощью которой отводили цепь плашкоутов, из мешков с песком была выложена стрелковая ячейка; в ней дежурили красногвардейцы с пулемётом. Костя и Нерехтин перебрались на дамбу.

В Перми под запрет навигации угодил знаменитый лайнер «Фельдмаршал Суворов». Пассажирские суда стояли у причалов, а не форштевнем в берег у пронумерованных столбов, как буксиры; Костя и Нерехтин прошли вдоль громады парохода со старомодно острым носом и небольшими окнами. На белом кожухе гребного колеса по-прежнему скрещивались торговые флаги империи – это был символ компании «Кавказ и Меркурий», хотя компания исчезла уже четыре года назад, растворившись в гигантском тресте КАМВО. Впрочем, какие теперь тресты? Большевики всё национализировали.

Матрос в синей форменке открыл перед визитёрами дверку в фальшборте, и Нерехтин указал Косте на главный трап. Возле главного трапа на втором ярусе всегда располагались богатые двухкомнатные каюты капитанов.

Капитан – сухопарый старик в белом кителе, плотно застёгнутом на все пуговицы, – молча смотрел на Костю, будто не понимал смысла его слов.

– Хорошо, – наконец произнёс он. – Мне несложно оказать такую услугу господину Якутову. Пароход пустой. Можете выбрать любой люкс, молодой человек. Оплату извольте внести кассиру банкнотами имперского образца.

– Понимаете, моя сестра не очень организованна, – вежливо пояснил Костя, – поэтому я хотел бы уточнить у вас время отплытия. И тут капитан не выдержал.

– Я не знаю времени отвала! – загремел он. – Я жду свою команду, которая рыщет по окрестным деревням в поисках хлеба!..

Чёрт-те что! Я командую судном уже четверть века! «Суворова» встречали на пристанях с губернскими оркестрами! Он ставил рекорды! Его пассажирами были граф Лев Толстой, Столыпин и Менделеев! А сейчас большевики заперли пароход в затоне, как собачонку в будке! Мои матросы побираются, будто нищенки!.. Позорище!

– Не кричи, Аристарх Палыч, – поморщился Нерехтин. – Значит, это ты подбил здешних остолопов на мятеж?

– Я никого не подбивал! – отрезал капитан «Суворова». – Я просто хочу вернуться к себе – в Спасский затон! Там хотя бы кормят!

– Спеси у вас много, у пассажирских начальников, – заметил Нерехтин. – Белая кость. Всё вам по чину подавай. А кто-то потом лоб под пулю подставит.

– Не надо вот этого социализма, Иван Диодорыч! – обиделся капитан.

Нерехтин вывел Костю с парохода обратно на дамбу. В бледной дымке над далёкой Пермью висело свежее, ещё нежаркое солнце. За тополями ярко искрился простор Камы. В затоне громоздились пароходы; блестели их окна, отражаясь в тихой воде; голубые тени лежали под скулами и обносами.

– За лазаретом начинается дорога, – сказал Нерехтин, – через версту будет разъезд. Там поезда идут медленно, можно зацепиться, и через мост на Заимку прикатите, прямо на станцию. И поторапливайтесь, Константин Сергеич.

11

Костя ей не помогал – сидел в кабинете отца и торопливо писал какие-то прощальные письма. Ольга металась по комнатам, распахивала гардеробы, выхватывала то платье, то кофту, бежала к открытым чемоданам, лежащим на полу в гостиной, а потом уносила вещи обратно и в слезах засовывала их на полки как придётся. Нет, это невозможно – оставить Кирюшу и Танечку!.. Конечно, Кики уже большой, ему почти пять лет, но Танечке нет и годика!..

Через гостиную Ольга бросилась в детскую, где светилась только лампада перед иконой, и в темноте упала на колени возле кроватки, в которой спала Таня. Ольгу душили слёзы. Пускай её убьют, но она не покинет детей!.. Елена Александровна вошла вслед за Ольгой, мягко подняла дочь на ноги и вывела в гостиную. Сергей Алексеевич бессильно сидел в кресле.

– Папа, сделай же что-нибудь! – шёпотом закричала Ольга.

– Собирайся, Лёлюшка, – тяжело ответил Строльман-старший.

Сергей Алексеевич и Елена Александровна долго не доверяли мнению Костика и сомневались в необходимости бегства, хотя Строльман-старший слышал о расстрелах в Мотовилихе. Всё изменилось после казни Андроника. Строльманы хорошо знали архиепископа. Тот был прекрасным человеком и не заслуживал смерти, даже если помог Великому князю. Большевики устроили террор. И жалости они не ведали. Что им Лёлюшка? Жена врага. К тому же она всегда была у большевиков под рукой – работала в штабе Третьей армии машинисткой. Её могли арестовать прямо за пишущей машинкой.

Ольга вдруг обняла Елену Александровну и принялась жарко целовать.

– Мамочка, милая, не гоните меня, я не поеду от детей!..

Елена Александровна еле оторвала Ольгу от себя.

– Всё будет хорошо, Олюшка, – увещевала она. – Кормилицей Танечке я возьму Анисью, за Кики сами с отцом доглядим… Так надо, родная!

– Только Володя тебя защитит, – тяжело сказал Сергей Алексеевич.

Строльманы-старшие приняли Володю Каппеля не сразу. С Олей Володя познакомился на благотворительном вечере в Дворянском собрании. И сразу сказал ей: ты будешь моей женой. Он был честным и целеустремлённым, а Оля никогда не умела управлять собой. Но Строльманы-старшие указали Володе на дверь – неимущий поручик не пара дочери инженера, который командовал гигантским сталепушечным заводом с двадцатью пятью тысячами рабочих. Володя украл Олю, увёз в какую-то деревню, и сельский поп обвенчал молодых.

Дерзкому офицерику Строльманы этого не простили.

А Володя продолжал служить. Поступил в Николаевскую академию Генерального штаба. И в конце концов на войне стал помощником начальника разведотделения Юго-Западного фронта. Не бог весть какая карьера, однако Сергей Алексеевич и Елена Александровна увидели, что у поручика Каппеля характер откован из булата. Костя, младший брат Ольги, просто влюбился в мужа сестры.

И Володя постепенно стал в семье Строльман главным.

Ольга ворвалась в кабинет Кости.

– Куда ты меня тащишь?! – шёпотом закричала она. – Что ты затеял?! Что ты вообще можешь сделать?! Ты – не Володя! Ты сам ещё ребёнок, Котька!

В кабинете горела керосиновая лампа, её огонь отражался в тёмном окне.

Костя встал из-за стола и тщательно прикрыл дверь.

– Прекрати безобразие, Лёлька! – ответил он. – Я скажу тебе по секрету, чтобы ты успокоилась и не терзала маму с папой! Это не я всё организовал! Это сделал сам Дмитрий Платоныч Якутов! Емуто ты доверяешь?

– Якутов? – изумилась Ольга. – При чём здесь он?

Костя поколебался – говорить или нет?

– Дмитрий Платоныч вывозит из Перми Великого князя Михаила, – почти беззвучно сообщил он. – Князь жив! И тебя спасают вместе с ним, поняла? Я буду сопровождать вас обоих до Володи!

Так что уймись, ради бога!

Ольга обомлела от ужаса, а потом вцепилась брату в грудь:

– Котька, дурак, вас с Якутовым расстреляют, как отца Андроника!

Костя отнял её руки.

– Через два часа нас в Перми уже не будет! Только ты сама не мешай!

Дверь в кабинет приоткрылась.

– Костя, там в дом стучат, – испуганно сказала Елена Александровна.

– Это извозчик, – пояснил Костя. – Я велел ему прибыть в полночь.

– На станцию поедете или на пристань?

– Вам с папой не надо знать этого, мама, – мягко ответил Костя.

Ольга словно преобразилась от слов Костика. Она кинулась в гостиную.

– Я сама отворю, папа! – шепнула она и выскочила в прихожую.

Костя снова сел за стол и придвинул недописанное письмо.

Накинув на плечи платок, Ольга в прихожей долго возилась с засовом. Потом потянула тугую дверь на себя. Из тёплой темноты на улице в проём вдруг вдвинулись рослые плечистые фигуры.

К лицу Ольги поднесли бумагу.

– Чека! – произнёс незнакомый грубый голос.

Ольга забилась, будто уже вырывалась, и отчаянно закричала в дом:

– Котька, беги!..

Чекистов было четверо, и возглавлял их Ганька Мясников. Он уже давно намеревался взять под арест жену подполковника Каппеля – просто так, без повода, на всякий случай. До дела дошло только сегодня. На обратном пути от Успенской женской обители чекисты завернули гружённые мануфактурой пролётки к деревянному особнячку Строльманов. И оказалось, что не зря!

Отшвырнув бабу, чекисты ломанулись в гостиную. Лампа под абажуром. На полу – раскрытые чемоданы с барахлом. Пожилая женщина, схватившись за сердце, ошарашенно прижалась к изразцам голландской печи. Барин гневно вздымается из кресла – усы и бакенбарды раздуты, как у Александра Второго. В кабинете – тоже свет. И звякает стеклом второпях распахнутое окно.

Ганька пронёсся через комнаты, выдёргивая наган из кобуры, высунулся в окно и несколько раз выстрелил в неясные тени Сибирской улицы. В доме завизжали женщины и заплакал младенец. Темнота не отозвалась на пальбу.

Раздосадованный, Ганька вернулся в гостиную к Строльманам-старшим, пнув по дороге резной стул.

– Какое вы право имеете!.. – начал было Сергей Алексеевич.

– Помолчи, папаша! – оборвал его Ганька.

Чекисты уже втолкнули в гостиную Ольгу – бледную и растрёпанную.

– Одевайся, мамзель, – зло сказал Ганька, вглядываясь ей в лицо. – Растолкуешь нам, куда собралась и что за хахали у тебя тут из окон сигают.

12

Оба они увлекались разговором и нынче опять засиделись до рассвета. За окном исчезли бабочки-ночницы, а небо над Камой пронзительно посинело. Дмитрий Платонович прикрутил фитиль пятилинейной керосиновой лампы.

– Не понимаю, папа, как ты мог отказаться от собственности?

Катя смотрела требовательно и даже осуждающе. Якутов, усмехаясь сам себе, подумал, что влюбляется в свою дочь, как когда-то влюбился в её мать.

– Ты ведь тоже отказалась от Сорбонны и Кембриджа и поехала в Пермь.

– Ты шутишь, а я говорю серьёзно! И речь не про меня!

Она и вправду была серьёзной. Внешне очень похожей на Ангелину – и не похожей ничуть по натуре, потому что Ангелина, актриса, всегда пребывала в некоем драматическом изломе духа, словно жила на экране синематографа.

– Если серьёзно, Катюша, то я согласен с необходимостью социальных изменений в России. И согласен пострадать от них.

Серые глаза Кати сделались непримиримыми.

– Ты веришь в химеры большевиков?

– Нет, не верю. – Якутов покачал головой. – Но власть – у большевиков.

– Это не значит, что ты должен их поддерживать!

– Я поддерживаю не большевиков. – Якутов старался формулировать как можно точнее. – Я поддерживаю хозяйство в работоспособном состоянии.

Кате хотелось задавать острые и неудобные вопросы. Хотелось искать ошибки в рассуждениях или поступках отца и опровергать его. Отец был статным и сильным мужчиной с чёрно-седой бородой и высоким лбом. Всегда доброжелательный, тем не менее он не пускал к себе в душу. Такие не нравятся женщинам – но если уж понравились, то на всю жизнь. Не случайно мама брала в любовники каких-то светских хлыщей или истеричек с апломбом. Из обиды и ревности она искала противоположность отцу. Катя давно поняла, что мама ему – не пара. А вот сама она вполне достойна Дмитрия Платоновича. У неё такой же твёрдый характер. И она могла быть рядом с отцом – но только на равных. Неудобные вопросы и служили объявлением о равенстве.

– Мама говорила, что до революции ты давал большевикам деньги и ходатайствовал за них перед полицией и судом.

– Да, верно, – кивнул Якутов. – Содействие большевикам оказывали многие промышленники. Но этим мы работали против революции, а не за неё.

– Каким же образом? – удивилась Катя.

– Для полноценного развития страны мы хотели получить подлинный парламент, в котором рабочие имели бы справедливое представительство. Социал-демократы выступали от пролетариата, эсеры – от крестьянства.

За окном вдали патриархально запел утренний петух. В провинции птицу и скотину держали даже в центре губернского города.

– Не знаю, как повели себя эсеры, – со сдержанным гневом сказала Катя, – но социал-демократы мобилизовали на революцию не столько рабочих, сколько люмпенов! Уголовников, дезертиров, батраков и бродяг!

Дмитрий Платонович тихо гордился, что дочь у него такая умная и волевая. Он разговаривал с Катей честно и без всяких скидок.

– Ты права, Катюша. И я впечатлён твоим знакомством с марксизмом. Да, социал-демократы оказались подлее, чем мы думали. Они ловко использовали пролетариат для расшатывания режима. И мобилизация деклассированного сословия для классовой борьбы означает их стремление к абсолютной власти, а вовсе не к демократии.

– Значит, надо бороться с большевиками!

Дмитрий Платонович смотрел на Катю с нежностью и уважением. Эта английская девочка ещё многого не понимала – в жизни, а не в политэкономии.

– Не думаю. Конечно, я осознаю неизбежность гражданской войны, но полагаю, что война только ухудшит ситуацию. При отсутствии сопротивления большевики сами были бы вынуждены вернуться к частной собственности, потому что государственное управление экономикой нерационально. Дело государства – фискальные функции. Маркс – утопист. Я надеюсь, Катюша, что через пару лет большевики всё равно придут к некоему квазикапитализму. Новыми собственниками станут люди, облечённые доверием их партии, или коллективы. То есть изменятся лица, но прежние основы восстановятся.

Но Кате утопистом казался не Маркс, а отец. Он надеялся на чудо.

– Ты веришь, что вернёшь своё прежнее положение, папа?

Дмитрий Платонович усмехнулся.

– Возможно. Однако меня волнует не это, Катюша. Меня волнует то, что в годы твоей учёбы я буду не в состоянии содержать тебя должным образом.

– Не беспокойся, – с достоинством ответила Катя. – Я сама смогу себя прокормить. Я не боюсь работы. Я могу давать домашние уроки, я хорошо освоила лаун-теннис, наконец, я занималась на курсах сестёр милосердия.

Домашние уроки? Лаун-теннис? Для кого это здесь? Для детей из рабочих и солдатских слободок? Но Дмитрий Платонович не стал разубеждать дочь.

– Ты прекрасна, Катюша. И я очень сожалею, что не я тому причина.

Они сидели в гостиной небольшой квартиры Якутова в мансарде здания Речкома. Свою спальню Дмитрий Платонович уступил дочери и ночевал в кабинете. Восход окрасил скошенный потолок в буржуазный розовый цвет. Самовар давно остыл. За окном над Камой плыл тонкий туман.

Где-то в глубине здания раздались невнятные голоса, потом за стеной на лестнице заскрипели тяжёлые шаги, и дверь в квартиру Якутова без стука распахнулась. В гостиную по-хозяйски бесцеремонно вошли незнакомые Дмитрию Платоновичу люди в солдатских гимнастёрках и кожаных куртках.

– Гражданин Якутов, – сказал кто-то из них, – вы арестованы.

– И за что же? – спокойно спросил Дмитрий Платонович.

Один из вошедших, небритый и большеротый, победно улыбнулся:

– Да ведь и сам, небось, знаешь.

13

– Поди-ка сюда, любезный. – Ганька толкнул створку грязного окна.

Якутов подошёл и остановился, стараясь не соприкасаться с Ганькой плечами. Окно кабинета снаружи закрывал «намордник» – короб из решётки. Сквозь прутья Дмитрий Платонович разглядывал двор тюрьмы.

Во дворе ждали отъезда пятеро арестованных. Дмитрий Платонович их уже видел. Это были сопровождающие Великого князя Михаила: камердинер, шофёр, делоуправитель Гатчинского дворца и полковник Пётр Людвигович Знамеровский с женой Верой Михайловной. Они держали в руках чемоданы.

– Жужгов, валяй! – весело крикнул из окна Мясников.

Охранники сидели в тени ворот на каких-то брёвнах. Нехотя поднимаясь, они доставали револьверы. Выстрелы забабахали дружно, звонко и быстро – арестованные ничего не успели понять и повалились на камни вымостки. Вера Михайловна даже не выронила из руки маленький дамский саквояж. Дмитрий Платонович смотрел, как чекисты ходят над упавшими и добивают их.

– Конец вашим порядочкам, гражданин Якутов, – сказал Ганька. – Мы не брехнёй руководимся, а вот этим революционным правосознанием! – Ганька с назиданием постучал себе в лоб вытянутым пальцем. – Чего ты мне твердишь «докажи» да «докажи»! Я и так знаю, что это ты спрятал Мишку Романова!

– Ольга Сергеевна Строльман-Каппель неправильно истолковала слова своего брата, – холодно повторил Дмитрий Платонович.

– Тьфу на тебя! – искренне обиделся Ганька. – Ну чего ты как мальчонка-то, Митрий Платоныч? Всё ведь, уцепил я тебя. Хорош ломаться!

Ганька упивался своим превосходством над знаменитым пароходчиком.

– Я тебя терзать не буду, я не зверь, – великодушно пообещал он. – Но у тебя же дочка есть. И я её под арест посажу. А чего в тюрьме бывает, ты сам только что посмотрел. Думай, Платоныч, думай. Вспоминай, где князь.

Ганька похлопал Якутова по плечу и крикнул в дверь:

– Рябухин, проводи барина в опочивальню!

Дмитрий Платонович молча шагал по длинному обшарпанному коридору тюрьмы, а молодой чекист-конвоир нелепо топал сзади и вздыхал как баба, у которой пригорела стряпня. За поворотом парень страдальчески спросил:

– Дак как же это так, Митрий Платоныч?…

Якутов угрюмо оглянулся.

– Мы знакомы?…

– Моё семейство к вам в ноги кланяется… В девятьсот двенадцатом после стачки на сталепушечном нас с братом начальство хотело в Сибирь упечь, а вы двокату заплатили, и нас помиловали… А теперь что же я делаю, гнида?…

Конвоир завёл Дмитрия Платоновича в камеру, запер за ним железную дверь и тотчас всунулся лицом в окошечко-волчок.