Диктатор Снегов Сергей

1

Правительства еще не было, а правительственная работа шла. В захваченном нами дворце толпились вызванные. К группке, которая составила правительственное ядро, присоединялись новые люди – мы становились из головы телом, на теле удлинялись и крепли руки, руки охватывали всю страну.

– Гамов, – сказал я однажды вечером, когда в нашей комнате осталась лишь «шестерка узурпаторов», как назвал нас Маруцзян, уходя под арест. – Гамов, я устал командовать людьми без ясной программы действий. Мы не карета скорой помощи, чтобы судорожно кидаться на затычку всяких щелей и провалов, а пока только это и делаем. Хочу определить саму философию нашей власти.

Гамов ответил:

– Философия появится только из анализа дел, а дела лишь разворачиваются, цели еще призрачны. Лучше обсудим программу практических действий.

– Хорошо, пусть будет программа.

Я распахнул окно.

В комнату ворвался ветер, гардины затрепыхались, закачалась люстра. Темное небо рассекла молния с сотнями отростков, почти синяя от сгущения электричества. Над столицей разыгрывалась битва стихий. Она началась неделю назад, когда стерео разнесло по всей планете известие о смене правительства, и с того дня не прекращалась. Кортезы и родеры бросили на нас миллиарды чудов воды – испытывали на стойкость новое правительство. Улицы столицы превращались в бушующие реки, подвалы затапливались. Лишь сегодня военным метеорологам удалось отбить ошалелые дожди на сотню лиг от Адана, но туч они не отогнали – над столицей гремела сухая буря.

Подошел Пеано и тоже с наслаждением вдохнул свежий воздух.

– Друзья, возвращайтесь на свои места, – сказал Гамов. – Изложу первоочередную программу. В ней семь пунктов. Первый – война.

Противник силен, а война идет плохо, сказал Гамов. Наши недостатки: много солдат в плену; не хватает вооружения и боеприпасов; в командовании мало талантов, многие генералы – ни к черту! Предлагаю такой выход. Маршал Комлин командовал неудачно, но одно сделал отлично: заполнил резервные склады оружием и боеприпасами на три года войны. Эти запасы полностью направим в армию и не только остановим наступление врага, но и погоним его обратно. Он ведь не предвидит такого отчаянного удара.

– Воистину отчаянный удар! – сказал я. – Но так ли уж отчаянно наше положение? А если израсходуем все запасы, а противник отойдет от ошеломления и снова бросится в атаку? Резервов у него больше.

– Согласен: на резервах можно выиграть одно сражение, но проиграть всю войну. Надо срочно раза в полтора увеличить военное производство.

Вероятно, из семи пунктов программы Гамова, этот – столь радикальное повышение производства – вызывал больше всего сомнений. Гамов опровергал все возражения. В промышленности большие резервы. Люди могут работать интенсивней. Вопрос: как заставить их это сделать?

– Патриотическими воззваниями, как любил мой дядюшка? Или силой? – иронически поинтересовался Пеано.

– Есть и третий способ. В резервных складах бездна товаров. И не тех, что в магазинах, а почти позабытых. Вот их мы и вытащим на свет. Но будем продавать только тем, кто перевыполняет нормы. Чем не стимул к быстрому росту продукции?

– Специальные карточки для выдающихся рабочих?

– Не карточки, а деньги, Пеано. Новые деньги – золото! Мне доложили, что запасы золота в стране – пять тысяч чудов. И оно тратилось на подачки союзникам за болтовню о солидарности с нами. Так вот, мы создаем новую золотую валюту. А на золото люди смогут покупать самые редкие товары, о которых вчера и мечтать не смели!

Вудворту финансовые проекты Гамова говорили больше, чем нам, ни разу не державшим в руках золотой монетки.

– Гамов, вы недооцениваете человеческую психологию. На золото кинутся горячей, чем на колбасу и масло, шелк и шерсть. Золото будут прятать, а не тратить на дорогие товары.

– Тем лучше! Пусть золото прячут. Ведь его получат лишь за повышение выпуска продукции. А что нам еще нужно? Плевать нам на мертвое золото в подвалах банка! Но при переходе из банка в частные квартиры оно создаст дополнительное оружие, дополнительное армейское снаряжение, дополнительные машины, шерсть, зерно, мясо! Вот что сделает мертвое золото, если на время оживет.

– В тылу родеров вы оценили каждый военный подвиг в твердую сумму, – продолжал Вудворт. – И это повысило дух солдат. Не пора ли превратить сражения из чистого акта доблести и геройства еще и в акт обогащения? Тысячи парней скрываются от призыва, идут в бандиты. Риск потерять жизнь у солдата и бандита одинаков. Но солдат при удаче только сохраняет свою, а бандит еще и обогащается. Разница!

– Согласен, – сказал Гамов. – Временный ценник подвигов превратим в постоянный. И будем оплачивать геройство золотом. Из просто неизбежной война станет экономически заманчивой для всех, кто в ней участвует.

– Иными словами, война отныне – коммерческое предприятие, – сказал я. – Нечто вроде промышленного товарищества солдат и командиров по производству подвигов. Не принимайте шутку за возражение. Возражений не имею.

– Дальше – наши союзники, – продолжил Гамов. – Надо отказаться от всех союзов. Отдавая золото собственному народу, мы усиливаемся, а бездарно тратя его на союзнические речи, становимся слабее.

– Но разозленные союзники могут превратиться в прямых врагов, – заметил Вудворт.

– Надеюсь на это! Сами воевать не пойдут, не дураки. Значит, раньше постараются заручиться помощью Кортезии. Пусть она разбрасывает свое богатство, свое оружие, своих солдат по всем странам мира – это не усилит, а ослабит ее.

Разрыв с союзниками был одобрен.

– Теперь внутреннее положение, – сказал Гамов. – Против бандитов нужны крутые меры. Однако расстрелы и тюрьмы малоэффективны. Надо не только карать преступников, но и безмерно их унижать. Многие считают бандитов чуть ли не героями. Помните, как я наказал мятежного Семена Сербина? Эффект был тысячекратно сильней, чем если бы его расстреляли. На оружие разбушевавшаяся толпа могла ринуться грудью – но от выгребной ямы все отшатнулись. Предлагаю подвергать преступников публичному унижению. Кара будет куда эффективней простого расстрела!

Мы молчали. Ни один не говорил ни «да», ни «нет». Такая борьба с преступностью сама выглядела преступлением.

– Принимается, – наконец сказал я. – Что дальше?

– Дальше – правительство. Состав я предложу немного позже. Сейчас поговорим о государственном аппарате. Он развращен. Воровство, взятки, семейственность стали обычным делом. Радикально было бы заменить всех руководителей новыми людьми. Но где их взять? И будут ли они лучше? Нынешние начальники развратились – но приобрели опыт управления. Без такого опыта государство не способно нормально функционировать. Предлагаю, чтобы каждый руководитель, остающийся на старом посту, тем более – идущий на повышение, заполнял секретный «Покаянный лист» с подзаголовком «Повинную голову меч не сечет». В «Покаянном листе» он расскажет о совершенных им раньше нарушениях закона и обязуется больше их не допускать. От наказания за проступки, в которых он признается, его заранее освобождают. Зато за скрытое он понесет полную кару. Вина, в которой покаялись, останется тайной для всех, грехи, которые попытаются скрыть, будут обнародованы.

– Всё? – спросил я. – Тогда вопрос. Как называть вас, Гамов? Вы сконцентрируете в своих руках необъятную власть. Для ее носителя нужно особое титулование. Что вам больше нравится, Гамов? Король? Император? Президент? Генеральный секретарь? Председатель? Или, не дай бог, султан? Халиф? Богдыхан?

– Диктатор. Титул соответствует власти, которую беру на себя.

2

В столице установился отличный день. «Отличный» по нынешнему времени означало только то, что не лил дождь, а тучи были не настолько густы, чтобы сквозь них не просвечивало солнце. Я вышел из дому с Еленой (мы заперли нашу старую квартиру в Забоне и временно поселились в аданской гостинице). Ей нужно было в госпиталь – там должны были испытывать новое лекарство ее фабрики. Я направлялся в правительственный дворец.

– Пойдем пешком, – предложила она, и мы пошли пешком.

По случаю временного прекращения потопа на улице появились люди – сбивались в кучки, обсуждали перемены. Стерео еще не разнесло по стране мои изображения, я мог не опасаться, что меня узнают. Мы с Еленой присоединились к одной группке.

– Полковник Гамов – военный! – кричал один пожилой мужчина. – Что он понимает в гражданском управлении? Что, я вас спрашиваю? Взял власть, а зачем? Ни он, ни его вояки ни слова об этом пока не проронили!

– Обдумывают, что сказать, – возражал другой. – Надо же разобраться, что есть, на что надеяться…

– Устроили переворот, заранее не зная, зачем свергают правительство? Это же несерьезно! Бедный Маруцзян, как у него дрожали губы, когда отказывался от должности…

– Подбросили бы продовольствия ради переворота, – мечтал третий. – Отметить начало правления хоть выдачей по норме – это шаг!

– А мне Гамов нравится. Племянник воевал в его дивизии, говорит: полковник хороший, его солдаты любят. А награда! И честь завоевал, и карманы полны… Родных повеселил, себе душу отвел.

– Выгода! Деньги принес! А для чего? В магазинах без карточек калоны ни к чему, а на рынок и наград не хватит. Зря хвастается твой племянничек. Узнают, что разбогател, налетят вечером гаврики – и плакали все награды!

Мы отошли от этой группки, присоединились к другой. Везде сетовали на тяжелую жизнь. Никто перевороту не радовался, никто ни на что особо не надеялся.

– Твой Гамов знает о настроении народа? – спросила Елена.

– Если и знает, то недостаточно.

– Он мечтатель! Ваш новый кумир немного не от мира сего.

Гамов не был моим кумиром. И вряд ли Елена могла с первого знакомства понять такого сложного человека. Мы заседали опять «шестеркой узурпаторов». Я рассказал, что слышал. Гамов спросил:

– Итак, вы настаиваете?

Да, настаиваем, – ответил я за всех. – Зачем скрывать разработанную программу? Или вы боитесь себя, Гамов?

– Боюсь значимости каждого своего слова, Семипалов. Слово, объявленное народу, становится делом. Сегодня вечером выступаю с правительственной речью.

Я забыл сказать, что теперь мы называли друг друга только по фамилии и на «вы». Этого потребовал Гамов. Никакой приятельщины: мы теперь не просто друзья, а «одномышленники истории» – такой формулировкой он описал нашу государственную роль. Я выговорил для себя право называть Павла Павлом, чтобы не путать его с отцом. И пообещал научиться обращаться к нему на «вы» – с остальными «ты» и раньше не было.

В день обращения Гамова к народу улицы были пусты, хотя обошлось без бури и дождя: люди собрались у стереовизоров. Мне показалось, что и враги прекратили метеоатаки, чтобы услышать нового правителя Латании.

И он произнес двухчасовую речь – первую из тех, какими с такой силой покорял людей. Чем он брал? Логикой? Откровенностью? Только ему свойственной искренностью? И это было, но было и еще одно – и, может быть, самое важное. Он говорил так, словно беседовал с каждым в отдельности, – интимный разговор, миллионы разговоров наедине, совершавшихся одновременно. Нет, и это не самое главное! Беседы наедине тоже бывают разные – и доверительные, и угрожающие, и умоляющие, и просто информативные. Он говорил проникновенно, вот точное слово. И совершилось таинство слияния миллионов душ в одну, которое враги называли «дьявольской магией диктатора».

Мы с Еленой слушали его дома. Я знал, о чем он будет говорить, готовился иронически оценить рискованные предложения, прокомментировать трудные пункты. Я знал заранее всё, только одного не знал: как он будет говорить. И не прошло и десятка минут, как я позабыл свои комментарии и, как все его слушатели, как миллионы его слушателей, только слушал, слушал, слушал…

Он начал с того, что армия терпит поражение из-за нехватки военного снаряжения. Метеогенераторные станции не способны эффективно отразить атмосферную агрессию врага: не хватает сгущенной воды, и промышленность выпускает все меньше этого важнейшего энергетического материала. Если не остановим метеонаступление врага, наши поля будут залиты – стране грозит продовольственная катастрофа. Почему же так плохо в промышленности? Неужели рабочие не понимают, что от них зависят и удачи на фронте, и урожай на полях? Неужели им неведомо, что каждый процент продукции, недоданный на заводах, равнозначен гибели сотен наших солдат, равносилен гниению на корню так отчаянно нужного нам хлеба? Неужели им не жалко своих сыновей, погибающих от того, что отцы недоукомплектовали какой-то агрегат, недокрутили какую-то гайку? Неужели не терзает их плач детей, протягивающих дома ручонки: «Мама, хлеба! Папочка, хочу есть!» И они не могут не знать, рабочие наших заводов, что бессмысленно проклинать продавцов за нехватку товаров, ибо нельзя доставить в магазины то, что не вырабатывают в поле и на заводе. Падение производства – не просто плохая организация труда, нет, это наше преступление перед самими собой, предательство наших парней, отчаянно сражающихся на фронтах, безжалостная измена нашим детям, плачущим дома от голода. И не ищите слов помягче, слов, оправдывающих наше недостойное поведение, ибо все слова будут лживы, кроме самых страшных: измена отчизне, измена себе, измена своим близким, взрослым и маленьким!

Гамов сделал минутный перерыв, выпил воды – страстный голос умолк. Я посмотрел на Елену. Она побледнела, нагнулась к экрану.

– Андрей, что же это? Нельзя же обвинять весь народ в преступлении! Какие ужасные слова!

Гамов снова заговорил.

– Итак, не ищите виновных на стороне. Виноваты мы сами. Все! Конечно, руководство страны и командование армии виновны гораздо больше, чем токарь на заводе, тракторист в поле, оператор метеогенератора у пульта. Поэтому мы сменили бесталанное правительство. Но одна лишь смена власти исцеления не принесет. Нужно измениться всем. Давайте думать, почему сложилась такая нерадостная обстановка. Но предупреждаю: понять – не значит оправдать. Многие считают: если найти причины зла, от одного того, что его происхождение станет понятным, оно, это зло, окажется уже не таким злым. Нет, тысячу раз нет! Понять причины зла нужно для того, чтобы уничтожить их, а не для того, чтобы примириться со злом. Так вот, первая причина – апатия, потеря бодрости и веры. Зачем выпалывать сорняки, разбрасывать удобрения, если завтра бешеные ливни вымоют все удобрения, вобьют колосья в грязь? К чему перевыполнять нормы, если через день нормировщик снизит расценки? И если выбить десяток-другой калонов сверх обычного, что делать с ними? В магазинах сверх карточки ничего не купишь. Зачем тогда нужны дополнительные деньги? А ведь за никчемные эти бумажки нужно проливать пот, трепать и без того истрепанные мышцы! Это в поле и на заводе. А дома холодно и скудно, на улице вечером и не показывайся – бандитьё выглядывает: не идешь ли? Есть ли, чем поживиться? А на фронте? Одна дивизия отступает, другая гибнет. Руки опускаются, ничего делать не хочется!

– Мы ищем меры общего оздоровления, – продолжал Гамов. – Одни аварийные, другие – на длительный срок. Правительство Маруцзяна готовилось к затяжной войне: набивало резервные склады товарами. Вы их скоро увидите: на фронте и в магазинах. Оружие и боеприпасов позволят не только сдержать врага, но и отвоевать потерянные провинции. А товары в магазинах хоть на время ликвидируют дефицит. И урожай этого года спасем: метеорологи, если получат резервные запасы энерговоды, гарантируют ясное небо до поздней осени.

Вы заметили, что я говорю об улучшениях на фронте и в тылу: на время, пока, до осени. Ибо щедрое использование резервов имеет один недостаток: наступит облегчение, а что после? Снова недостача оружия, нехватка продовольствия и одежды, угроза гибели следующего урожая? Но ведь тогда резервные склады будут пусты, аварийная помощь уже не обеспечена запасами. Единственный выход: умножить производство! Мы решаем это так. В армию направляем сразу все резервное оружие, а труженики тыла получат товары из госрезерва лишь за ту продукцию, что произведут сверх установленных норм. Товары эти будут продаваться в специальных магазинах и на новые деньги – старые останутся для магазинов прежних. Мы вводим в Латании новую денежную единицу – лат: золотые монеты в пять, десять и двадцать латанов, банкноты, обмениваемые на золото. Лат содержит в себе один кор золота – по стоимости. Кто захочет высококачественных товаров в новых магазинах, тот должен постараться. Наработаешь – получишь. И не иначе!

Два вопроса. Первый: хватит ли золота и товаров из госрезерва, если выпуск продукции слишком возрастет? Никаких «слишком»! Чем больше, тем лучше! И товаров, и золота хватит. И второй: не начнут ли снижать закупочные цены на сверхнормативную продукцию или увеличивать нормативы? Так было до сих пор, так больше не будет. Существующие ныне нормы выпуска замораживаются до конца войны. Продукция в их границах оплачивается в калонах. Все, произведенное сверх, – в латах, золотом и банкнотами.

Гамов снова сделал передышку, Думаю, миллионы слушателей в этот момент тоже перевели дух. Он говорил напряженно, но и слушали его с таким же напряжением. Он должен был остановиться, ибо переходил к самому неклассическому в своей неклассической концепции войны.

– В армии станет легче, когда туда придут запасы из резерва. Но существует великая несправедливость в положении солдата на фронте и труженика в тылу. И она теперь не ослабеет, а усилится. Молодой воин ежеминутно рискует своей жизнью. Его, нежившего, не узнавшего ни любви, ни семьи, гонят на вероятную смерть или на еще более вероятные ранение и уродство. Вам, слушающим меня сейчас в тылу, вам трудно, а им в сто раз трудней. И завтра за дополнительное напряжение, за лишнюю работу вы получите золото, приобретете редкостные товары, а они? Да, им станет легче сражаться, но и боев станет больше, а злая старуха смерть не скроется, она еще грозней замахнется косой в усилившемся громе электроорудий, в дьявольском шипении резонаторов, в свисте синих молний импульсаторов. Отцы и матери, это ведь дети ваши! Женщины, это ведь ваши мужья и возлюбленные! Чем же мы искупим свою великую вину перед нашими парнями? Так неравны их судьба и наша, а мы теперь еще усилим это трагическое неравенство!

Он перевел дыхание. Я физически ощущал, как в миллионах квартир перед стереовизорами каменела исступленная горячечная тишина. Губы Елены дрожали, в глазах стояли слезы. Гамов снова заговорил:

– Вы знаете, что дивизия, в которой я воевал, захватила две машины с деньгами. Мы раздали захваченные калоны нашим солдатам. Не распределили среди безликой массы, а строго оценили каждый подвиг, выдали денежную награду по нему, а не по званию. До сих пор так не воевали: ордена государству стоят дешевле денег, солдат отмечали лишь честью. Мы будем воевать по-другому. Для нас нет ничего дороже наших родных парней-храбрецов. Так почему отказывать им в богатстве, накопленном всем народом? Способ, примененный в дивизиях «Стальной таран» и «Золотые крылья», мы отныне распространяем на всю армию. Размеры наград за каждый выдающийся успех разрабатываются – о результатах вам сообщит комиссия военных и финансистов.

Настал еще один эмоциональный пик – Гамов заговорил о преступности в стране. Ненависть и негодование пропитывали каждое его слово. Я опасался, что он на экране стереовизора впадет в приступ ярости. Но он не допустил себя до бешенства. Только изменившийся голос показывал, что жестокие слова отвечали внутренней бури.

– Вдумайтесь в аморальность нашего быта! Вдумайтесь в чудовищность ситуации! – страстно настаивал он. – Враг на фронте идет на нас по приказу, а не по собственному желанию, а мы убиваем его, превращаем в калеку, хотя в сущности он вовсе не враг нам, а такой же человек, как и мы, только попавший в беду подчинения. Но ведь тот, кто на наших улицах нападает на женщин, на стариков, на детей, тот враг не по приказу свыше, а по собственному желанию – а значит, десятикратно худший! И на фронте люди идут с оружием против оружия, не только стреляют в чужую грудь, но и свою подставляют под выстрел – схватка отвратительна, но честна. А в тылу? Вооруженный нападает на безоружного, стая – на одиночку, взрослый мужчина – на беззащитного старика, на беспомощную женщину. Бандит – враг, как и тот, на фронте, но бесконечно гнусней. И карать его надо в меру его гнусности – гораздо, гораздо строже военного врага! Это же чудовищная несправедливость: бандит с нами поступает тысячекратно подлей противника, а мы с ним – тысячекратно милостивей, чем с тем. На фронте нападающего убивают. В тылу нападающего сажают в тюрьму, одевают, кормят, лечат, дают вволю спать, развлекают стереопередачами! А он еще возмущается, что плохая еда, еще грозит: выйду на волю – покажу! И показывает, чуть переступает порог тюрьмы, – снова за нож, снова охота на беззащитных людей. Безмерная аморальность, к тому же двойная – и с их стороны, ибо они подрывают изнутри нашу безопасность во время тяжелейшей войны, и с нашей, ибо платим за их предательство заботой о них! А когда война кончится, выпустим на волю – и они нагло посмеются над нами: ваши парни погибали, возвращались калеками, а мы нате вам – здоровые. Насколько же мы умней тех, кто безропотно шел на фронт, от которого мы бежали!

– Не будут они торжествовать! – с гневом говорил Гамов. – Мы взяли власть также и для того, чтобы раздавить внутреннего врага. Объявляю Священный Террор против всех убийц и грабителей. Мы сделаем подлость самой невыгодной операцией, самым самоубийственным актом, самым унизительным для подлеца поступком! Бывали власти твердые, суровые, жестокие, даже беспощадные. Нам этого мало. Мы будем властью свирепой. В тюрьмах сегодня тысячи многократных убийц. Я приказал их всех расстрелять с опубликованием фамилий и вины. Единственная поблажка – разрешаю казнить без унижения. А других заключенных вывезти на тяжелейшие северные работы или в штрафные батальоны. Тюрем больше не будет – тюрьмы слишком большая роскошь во время войны. Жестоко, скажете вы? Да, жестоко! Но необходимо и полезно. Беру на себя всю ответственность. После войны поставьте мне в вину и казнь преступников – не отрекусь от этого моего решения.

Но ликвидации тюрем мало, друзья мои. Около двухсот тысяч человек на воле, молодые, здоровые люди, сбились в бандитские шайки и терроризируют страну. Объявляю Священный Террор против их злодейского террора! Наказания и унижения, о каких вы еще не слышали, продолжающим войну против общества. Слушайте меня, честные мои соотечественники, слушайте меня, убийцы и грабители, таящиеся в лесах и подвалах! Всем, кто добровольной явкой не выпросит прощения, – унижение и гибель! Главарей шаек живых утопят в дерьме – стерео покажет, как они в нем барахтаются, как глотают его, прежде чем утонуть. И это не все. Родители преступников – за то, что воспитали негодяев – примут на себя часть вины. Отцы и матери отвечают за своих сыновей – таков наш новый военный закон. Их выведут на казнь детей, потом самих сошлют на тяжелые работы до окончания войны, а имущество конфискуют. И если будет доказано, что кто-либо попользовался хоть одним калоном из награбленного бандитами, у него тоже будет конфисковано имущество, а сам он сослан на принудительные работы. И еще одно. Некоторые полицейские за взятки тайно покрывают преступников. За старую вину мы не преследуем, если в ней покаялись. Но если поблажки бандитам продолжатся, объявляю: виновного полицейского повесят у дверей его участка, имущество конфискуют, а семью вышлют. Объявляю всем, кто тайно способствует преступлениям: трепещите, иду на вас!

Самое страшное было объявлено, Гамов мог бы не волноваться, а он побледнел, голос стал глухим. И я вдруг ощутил то, чего не чувствовал в личном общении, – как нелегко, как изнуряюще нелегко даются ему решения! Он спорил с нами, видел наши лица, все снова повторял аргументы, если замечал, что мы не убеждены, что не все наши сомнения развеяны – мастерски подбирал для каждого особые доказательства. А сейчас он обращался к миллионолицему существу, не видел его, не слышал ответного голоса этого загадочного создания – народа. Он мог и приказать: власть давала ему такую возможность. Но он раньше всех нас понял, что приказывать народу будет не победой, а крахом. Только одна возможность была для власти, – той, какой он хотел, – убедить всех, покорить все умы, завоевать все души.

И он всем в себе пошел на выполнение этой задачи.

– Знаю, знаю, какие страшные кары противопоставляю преступлениям. И вижу, не видя вас, с каким ужасом слушаете меня. Но поставьте себя на мое место, придумайте за меня, как эффективно истребить зло.

Об одном из императоров прошлого говорили, что он варварскими методами истреблял варварство. Топить в дерьме, высылать близких, конфисковывать имущество – да, это варварство, это тоже преступление, всякая иная оценка – ложь. Но убийство на войне – преступление в тысячу раз большее, ибо твой противник не сделал лично тебе вреда, а ты его убиваешь. Почему же они, эти преступления, совершаются? Потому что они выгодны и эффективны. Государству выгодно победить соседа-недруга, а самый действенный способ победы – преступление, называемое войной. Грабителю выгодно пользоваться чужим добром, и самый результативный способ сделать это – напасть, ограбить, убить. Но все применяемые до сих пор методы борьбы с преступлениями неэффективны – и войны вспыхивают все снова, а бандит, отсидев срок, снова идет на преступление, а если не сам, то его подросшая смена. А я применю кары, столь несоразмерные вине, чтобы преступление стало чудовищно невыгодным. Подлость должна стать самой убыточной в мире операцией – таков мой план. И грош мне цена, если меня постигнет неудача!

– Вдумайтесь в одно обстоятельство. – Страсть с голосе Гамова утихла, теперь он говорил гораздо спокойнее. – В том, что мы воздадим за преступление такой несоразмерной карой, таится своеобразная оценка его характера. Да, уважение и высокая оценка, я не оговорился. Смертью бандита не испугать, она постоянно рядом. И что ему тюрьма? Кому тюрьма, кому дом родной – сколько раз я слышал такое бахвальство. Но вот глотать дерьмо, да еще перед камерами стерео, да на глазах своих близких, да под их вопли – нет, это несравнимо с неизбежной для каждого смертью! И если знать, что твоих вопящих родных сразу после твоей унизительной казни отправят на долгие страдания, лишив всего приумноженного твоими подлостями имущества, – будет ли и тогда преступление казаться выгодным? Девочки мои милые и беззащитные, женщины мои дорогие, измученные работой и недоеданием, клянусь вам: эту зиму вы будете спать спокойно, спокойно будете вечером ходить по улицам! И если этого я не сделаю, значит, и сам я, и мои помощники не больше чем дерьмо, ибо, насильно захватив непомерную власть, не сумели ею разумно и эффективно распорядиться!

Это была кульминация речи Гамова. При обращении к женщинам в его голосе вновь зазвенела страсть, – Гамов убеждал не аргументами, а тоном. Оглядываясь назад, я вижу, что тому феномену, который назвали «дьявольской магией Гамова», положила начало эта первая речь к народу: женщин он завоевал сразу, хотя грозил жестокими наказаниями, а в женских сердцах обычно легче возбуждать сострадание, а не ненависть.

После этого, уже спокойней – не трибун, а верховный администратор, – он рассказал, как будет организовано правительство. Ядро составят его друзья, участники переворота и те, кому он абсолютно доверяет. Пока их будет десять человек – невыборных и несменяемых. Что до обычных министров, которые появятся впоследствии, то они образуют второй правительственный слой – выборный, сменяемый и подконтрольный.

Затем он объявил состав Ядра.

1. Алексей Гамов – диктатор.

2. Андрей Семипалов – заместитель диктатора, военный министр.

3. Готлиб Бар – министр организации.

4. Джон Вудворт – министр внешних сношений.

5. Альберт Пеано – главнокомандующий.

6. Казимир Штупа – министр погоды.

7. Павел Прищепа – министр государственной охраны.

8. Аркадий Гонсалес – министр Террора.

9. Николай Пустовойт – министр Милосердия.

10. Омар Исиро – министр информации.

Стереоэкраны погасли.

– Поздравляю тебя с назначением в заместители диктатора, – сказала Елена много равнодушней, чем мне бы хотелось.

Я не скрыл, что уязвлен.

– Тебе не нравится, что я заместитель диктатора? А разве есть в правительстве пост выше этого? После Гамова, разумеется.

Она не хотела обижать меня. Но была в ней черта, отличавшая ее от других женщин: неспособность к неправде. Я часто жалел, что природа не подарила ей хотя бы немного скрытности.

– Вот именно, Андрей: после диктатора. Не сердись, но я тебя так давно знаю… Ты будешь только при нем, а не сам по себе. Это правительство… Всегда ли сумеешь быть верным помощником Гамова?

– Надеюсь, что всегда. Выше помощников мы не годимся. Он каждого из нас превосходит.

Стереоэкран снова засветился. Диктор извещал, что метеопередышка окончилась. С запада запущен транспорт боевых туч. Наши станции форсируют метеоотпор. Ожидаются большой ветер и обильные ливни. Жителям рекомендуется без крайней необходимости наружу не выходить. При затоплении нижних этажей вызывать военизированную метеопомощь.

Я распахнул окно. Звезды светили мирно, и малейший ветерок не шевелил ветки деревьев. В городе стояла та затаенная, нервная тишина, какую даже военные метеорологи называют зловещей. На западе вдруг вспыхнули полосы огня. Одна зарница догоняла другую. Оттуда наваливался дикий циклон.

– Закрой окно, я боюсь, – попросила Елена.

Она подошла ко мне, я обнял ее. Я тоже боялся. Но не циклона, а будущего. Будущее было непредсказуемым.

3

Циклон бушевал больше недели. Переулки превратились в горные ручьи, а проспекты – в реки. Но военные метеорологи остановили ошалелый ураган на подходе к степям, где зрел урожай. С десяток куболиг воды залил наши западные земли, целые области на время превратились в болота. Зато противник прекратил наступление: потоп мешал его армиям еще больше, чем нашей обороне. Неистовство их метеонатиска была выгодно нам и еще по одной причине: Павел Прищепа сообщил, что больше двух третей сгущенной воды, накопленной их промышленностью, уже израсходованы в метеовойне. До зимы нового наступления можно было не опасаться.

Конец потопа ознаменовался дискуссией на тему: а что будет завтра? Гамов созвал совещание Ядра для решения всего нерешенного.

Я вышел из своей канцелярии, чтобы поразмять ноги, и встретился с Готлибом Баром, в недавнем прошлом знатоком литературы и философствующим ерником, а ныне министром организации.

– Приветствую и поздравляю от имени и по поручению, – выспренно обратился ко мне Готлиб.

Мне захотелось подшутить над ним.

– По обыкновению – врете. Приветствуете – ладно. А поздравлять не с чем и не от кого. Разве что от своего имени – то есть с «ничем» и от «никого», ибо кто вы?

Он не разрешал себе попусту обижаться. Он взял меня под руку. В городе было мрачно и холодно, как осенью. Ободранные бурей деревья уныло покачивали голыми ветвями. Готлиб восторженно сообщил:

– Открыли новый универсам. Товаров – ужас! Хитрюга Маруцзян таил на своих складах невероятные богатства. Идем смотреть, как реализуются запасы. Пока только для рабочих оборонных заводов за сверхплановую продукцию. К сожалению, нам с вами эти богатства недоступны. – Он вздохнул: членам правительства новая валюта не выдавалась.

– Скоро выпустите золото и латы?

– Уже отливаем монеты, печатаем банкноты.

На Готлиба Бара замыкалась промышленность, торговля и финансы. «Ведаю двадцатью четырьмя министерствами», – хвастался он. К удивлению – и не только моему – этот любитель искусства быстро освоил новые функции.

Универсам состоял из двух отделов. В первом, темноватом зальчике, отоваривались карточки. Здесь было мало товаров: хлеб, крупа, дешевые консервы, – и много покупателей, сбившихся в извилистую очередь. Во втором отделе – двух хорошо освещенных залах – на полках теснилась давно забытая снедь: копченые колбасы, сыры, масло, икра, балыки, мед, мороженое мясо, мука и сахар, птица и фрукты – и тысячи, тысячи банок консервов. У любого разумного человека невольно возникала мысль: а какого черта запасались деликатесами? Сало, мясо и сухари в армии куда нужней, чем икра и балыки!

Посетителей в валютных залах было еще больше, чем в пайковом. Но ни к одному прилавку не выстраивались очереди. Я спросил пожилого рабочего, зачем он сюда пришел – покупать или смотреть? Он показал справку, что наработал сверх нормы на сорок лат – бумажка, достаточная для закупки полной сумки продовольствия.

– Подожду до выдачи золота, – сказал он. – Еда – что? Прожевал – и кончено! А золото пригодится и после войны. Кое-что истрачу. Жену порадую. Да и внук – орел! Без подарка не приду.

Другой посетитель огрызнулся:

– Купил, купил! Чего спрашиваешь? Жрать хочется, а не бумажки мусолить! Все истратил, а еще наработаю – снова истрачу!

Он сердито глядел на купленные пакетики с продовольствием – похоже, втайне страдал, что пришлось расставаться с драгоценной справкой о перевыполнении нормы, не дождавшись момента, когда можно будет превратить ее в золото. Все совершалось так, как предсказывал Гамов.

– Палка о двух концах, Готлиб, – сказал я. – Один конец – пряник, а другой – кнут. Вы мне показали все роскошества пряника, теперь я…

– Продемонстрируете кнут?

Мы свернули с проспекта в переулочек. Я подвел Бара к трехэтажному дому. На вбитом в стену металлическом кронштейне висел мужчина лет сорока пяти, в парадном мундире подполковника, увешанном орденами. Бескровное усатое лицо, даже опухшее от удушья, хранило печать недавней красоты. Это был Жан Карманюк, начальник районной полиции, многократно награжденный прошлым правительством за усердие, примерный семьянин и общественник, отец трех мальчиков. На дощечке, болтавшейся на правой ноге повешенного, кратко перечислялись его преступления: брал взятки с грабителей, в покаянном листе признался лишь в незначительных проступках, а после повторного утверждения в должности за крупную мзду инсценировал побег двух бандитов. Родители и жена Карманюка высланы на север, имущество конфисковано, дети отданы военную школу.

– Не кнут, а дубина! – сказал Бар. – Кто определил наказание? Суд?

– У нас Священный Террор! Приговор выносят чиновники Гонсалеса. Кстати, в этом случае он сам его подписал – все-таки первая виселица для важного полицейского. Повесили со всеми орденами – чтобы показать, что прежние награды не оправдывают новой вины.

– Без суда? Без апелляции? Без протеста?

– Почему без протеста? Министр Милосердия, наш общий друг Николай Пустовойт, протестовал. Указывал на награды подполковника, на его невинных детей – им теперь ох как несладко… Но высшая инстанция утвердила приговор.

– Кто эта высшая инстанция? Что-то я о такой не слышал.

– Высшая инстанция – я, Готлиб.

Бар долго смотрел на меня.

– Вы очень переменились, Андрей, – сказал он.

– Все мы меняемся, – ответил я.

Он молчал всю дорогу, оставшуюся до дворца.

Я тоже молчал, но про себя усмехался. Не радостно, а печально. Готлиб Бар, увлеченный организацией промышленности и торговли, выпуском новых денег, еще не полностью прочувствовал, какая ответственность свалилась на его плечи. Она еще не придавила его. А мои плечи уже сгибались. Я мог бы сказать Бару, что трижды брал ручку и трижды бросал ее на стол, не подписывая казни отца троих детей. И мог бы объяснить, что один из бежавших бандитов – брат его жены и что сам Карманюк его поймал, но потом поддался на просьбы своей женщины. И еще мог бы добавить, что от одного все же подполковника избавил – от утопления в нечистотах, именно такой казни требовал Гонсалес. И не сказал этого потому, что знал: возникнет еще один такой случай – и мои руки уже не задрожат. Страну до зимы нужно очистить от зверья, так пообещал диктатор – и вручил нам в руки кнут. А если уж бить, так бить! Все же я был заместителем Гамова.

Артур Маруцзян заседал обычно в роскошном зале, вмещавшем больше сотни людей. К нему примыкал полуциркульный кабинет человек на двадцать – Гамов выбрал это помещение для заседаний Ядра. Только в дни, когда вызывались все министры и эксперты, мы переходили в большой зал. Полуциркульный кабинет, вскоре ставший всемирно знаменитым, представлял собой удлиненное помещение, завершавшееся полуокружностью с убогими пилястрами по стенам.

В кабинете сидели двое – Николай Пустовойт и Пимен Георгиу, тощий человечек с басом не по росту и носиком напоминавшим крысиный хвостик (он при разговоре пошевеливался). Вообще в его облике было что-то крысиное. Мне он не нравился: недавно активный максималист из приближенных к Маруцзяну, он первый переметнулся к нам. Пимена Георгиу планировали в редакторы новой правительственной газеты «Вестник Террора и Милосердия».

– Диктатор заперся с оптиматом Константином Фагустой, – сообщил Пустовойт, для важности понизив голос. – Секретнейшая беседа!

Добряк Николай Пустовойт раньше всех нас вошел в свою роль. Недавний бухгалтер, оперировавший цифрами, сейчас он действовал преимущественно в мире эмоций, но при нужде умело подкреплял бурю огненных чувств ледяными арифметическими расчетами. На первом заседании Ядра Гонсалес потребовал выселения из городов в лагеря всех когда-либо сидевших в тюрьмах. Пустовойт возмутился, уродливое лицо стало страшным, тонкий голос дошел до визга. Он взметнулся мощным нескладным телом над изящным красавцем Гонсалесом, но того не смутили негодующие призывы к милосердию. Тогда Пустовойт сделал в блокноте быстрые подсчеты и объявил, что прилив рабочей силы в лагеря, конечно, облегчит производимые там грубые работы. Но для их охраны придется либо снять с фронта около десяти дивизий, либо закрыть два десятка заводов, либо прекратить эффективную борьбу с внутренним бандитизмом. Гонсалес был сражен наповал.

Гамов вскоре закончил свою беседу с лидером оптиматов. Я забыл сказать, что к полуциркульному залу примыкали еще несколько комнат: личные помещения диктатора. Там Гамов жил и принимал избранных для особых бесед. Одна из комнат прослыла «исповедальней» – по характеру совершавшихся там разговоров.

Из «исповедальни» вышел взъерошенный Константин Фагуста, а за ним Гамов. О Фагусте должен поговорить подробнее, в финале блистательной карьеры Гамова этот человек определял, жить ли диктатору или умереть. Я знаю, что начинаю рассказы о тех, кто окружал Гамова, с описания их внешности, однако и сейчас должен прибегнуть к этому трафарету. Удивительно, но все эти люди, кроме самого Гамова да, пожалуй, меня, резко выделялись незаурядным обликом, а Фагуста – всех больше. Он был массивен, как Пустовойт, ангелоликостью вряд ли уступал Гонсалесу, а на его умеренных габаритов голове красовалось аистиное гнездо (из волос, разумеется, а не из прутьев). Эти волосы не лежали, а возвышались, и не просто возвышались, а шевелились, вздыбливаясь и опадая. Казалось, они живут своей самостоятельной жизнью. К тому же они были неправдоподобно черными. Вообще все в Константине Фагусте было черным: и глаза, и темной кожи лицо, и даже костюмы – он ходил в вечном трауре, более приличествовавшем пророку гибели Аркадию Гонсалесу, чем лидеру оптиматов. Гонсалес, между прочим, носил и светло-салатовую рубашку, и зеленоватые или синеватые костюмы – вопиющее противоречие с его новой должностью!

Как-то после спора, во время которого аистиное гнездо на голове Фагусты особенно вздыбилось, я поинтересовался, не носит ли он в кармане батареек, производящих в нужный момент электростатическое распушивание волос. Он ответил, что электробатарейки у него есть, но они вмонтированы в сердце и заряжены потенциалом возмущения при виде наших глупостей. Пришлось примириться с таким не совсем научным ответом.

Фагуста пошел к свободному стулу, но увидел, что рядом сидит Пимен Георгиу, и повернул в противоположную сторону. Оба эти человека, оптимат Фагуста и максималист Георгиу, люто враждовали. Готлиб Бар острил: «Они друг другу – враги. И ненависть их сильней, чем любовь, они живут этой ненавистью. И если один умрет, то и второй зачахнет, ибо исчезнет ненависть, двигатель их жизни».

– Информирую о нашей договоренности с господином Фагустой, – заговорил Гамов. – Он пожелал издавать газету «Трибуна», в свое время запрещенную Маруцзяном. И пообещал, что если я разрешу его газету, то быстро раскаюсь, ибо она не поскупится на жестокую критику нового правительства. Я ответил, что любая критика ошибок полезна, и поинтересовался, а будет ли «Трибуна» одновременно с критикой ошибок хвалить наши успехи. Он ответил, что для прославления успехов хватит «Вестника Террора и Милосердия», возглавляемого его заклятым другом – именно такое выражение употребил господин Фагуста, – уважаемым максималистом Пименом Георгиу. Печатать «Трибуну» я разрешил. У вас есть вопросы, Фагуста?

– Список вопросов к новому правительству я представлю отдельно, – и Фагуста свирепо взметнул гнездо волос.

– Представляйте. Какие вопросы у вас, господин Георгиу?

Пимен Георгиу поспешно встал, и поклонился сразу нам всем, и пошевелил кончиком тоненького, как хвостик, носа.

– Диктатор, список вопросов я уже вручил министру информации.

– В таком случае оба редактора свободны.

Пимен Георгиу был ближе к двери и подошел к ней первым. Но монументальный Фагуста нагнал его и оттолкнул плечом. Георгиу все же устоял на ногах, но помедлил, чтобы снова не столкнуться с бесцеремонным оптиматом. Мы проводили их уход смехом. Даже чопорный Вудворт изобразил на своем аскетическом лице символическую улыбку.

– Начинаем заседание правительства, – сказал Гамов. – Будем решать вопрос о создании двух новых международных организаций, одну предлагаю назвать «Акционерной компанией Черного суда», вторую соответственно «Акционерной компанией Белого суда».

Гамов явно наслаждался замешательством, которое угадывал у нас. И прежде чем мы осыпали его вопросами, он спокойно продолжал:

– Дам все разъяснения, но прежде наведу справку. Бар, может ли банк предоставить правительству сумму в десять миллиардов латов на особые нужды?

Готлиб Бар поднялся. Он один говорил стоя.

– Я бы сформулировал ваш вопрос иначе: может ли банк выделить из резервов одну тысячу чудов золота? Так вот – золото есть. Имеется также иностранная валюта – кортезианские диданы, юлани Лепиня, доны Кондука. В общем, валюты для операций, о которых вы меня известили, хватит.

– Отлично. Разъясняю суть новых акционерных компаний.

Мы создали два новых социальных института, напомнил Гамов, министерство Террора и министерство Милосердия. Террор должен ликвидировать массовую преступность в стране, сделать подлость убыточной и позорной. Милосердие призвано смягчить излишества террора, восстановить справедливость. Ибо борьба с преступностью ведется методами столь жестокими, что когда-нибудь и их назовут преступными. Успех в террористическом истреблении преступлений есть и будет горем народа.

Но преступления внутри страны ничтожно малы перед международными, продолжал Гамов. И главное международное преступление – война. Но преступники не те, кто дерется на фронте, хоть они тоже не ангелы. Преступники те, кто организует, кто восславляет и финансирует войну. И с ними по высокой справедливости нужно поступать тысячекратно более жестоко, чем с бандитом, вышедшим на разбой. Ибо зло от организатора и певца войны неизмеримо больше. Но бандитов сажают в тюрьмы, вешают, расстреливают. А короли, императоры, президенты, премьер-министры, командующие армиями, журналисты, ораторы в парламентах? Разве их наказывают? Они порождают войны, но зарабатывают славу, а не наказание. Даже если война завершилась поражением, творец ее, король или президент, лидер партии или журналист, мирно удаляется на покой и пишет мемуары, где поносит противников и восхваляет себя. Величайшие преступники перед человечеством удостаиваются почтения! За то, что убивали детей и женщин, – богатство и честь, вдумайтесь в эту чудовищную несправедливость! Надо с этим покончить! Беспощадно покончить! Тысячекратное утопление в нечистотах за убийство одного ребенка, за одну искалеченную женщину!

С Гамовым произошло одно из преображений, которые так поражали меня вначале. Он впал в исступление. Он побледнел, его глаза расширились и засверкали. Впрочем, он быстро успокоился. Он умел брать себя в руки. Что до меня, то железное спокойствие Гамова всегда казалось мне более страшным, чем взрывы ярости.

– Самый простой выход – объявить все виды деятельности, способные вызвать войны, преступными в принципе, – сказал он уже спокойней. – Но мы не анархисты. Без аппарата власти, без талантливых политиков, писателей, ученых общество либо захиреет, либо распадется – результат еще хуже, чем война. Но почему не объявить важные государственные посты подозрительными по преступности? Почему не предупредить короля и журналиста, министра и промышленника, что у них есть потенциальная возможность совершить преступление перед человечеством и что они должны остерегаться превращения потенции в реальность? И почему ему заранее не объяснить, что дорожка, которая раньше вела к славе и почестям, теперь поведет к виселице и яме с нечистотами? Вот для чего нужен Черный суд. Он будет предупреждать людей об ответственности перед человечеством и заранее сообщать о карах, которые им грозят, если они обратят свои возможности во зло.

Но этого мало – только предупреждать о карах, – сказал дальше Гамов. Черный суд станет исполнительным органом Священного Террора. Богиня правосудия изображается с весами в руках – на них взвешивается вина человека – и с повязкой на глазах. Мы сорвем с глаз богини повязку. Она станет зрячей. Она будет пристально всматриваться в каждого заподозренного и, только убедившись в реальности вины, взвесит ее тяжесть и объявит наказание. А также плату тем, кто приведет его в исполнение. Мы выдавали денежные награды солдатам за их геройство. Пора перенести этот способ войны и в международную жизнь. Преступник, осужденный Черным судом, часто вне досягаемости нашей полиции. Но всегда найдутся исполнители наказания, если им крупно заплатить. Вудворт, вы кортез, вы знаете психологию народа, исповедующего принцип «каждый за себя, один бог за всех». Скажите, найдем ли мы в этой стране исполнителей приговоров Черного суда, если пообещаем огромную награду в золоте или диданах?

Я уже говорил, что, отвечая или докладывая, мы не вставали. Единственным исключением был Готлиб Бар. А надменный Вудворт даже не поворачивался к тому, с кем разговаривал. Он каменно восседал, вскинув голову и глядя прямо перед собой, то есть на Гамова (он выбрал себе место против диктатора). Но сейчас он встал – и это подчеркивало значимость его ответа. И на желтоватых щеках аскетического лица появилась краска. Если бы слово «вдохновение» не противоречило природе этого человека, я сказал бы, что его охватило вдохновение. Впрочем, один раз я уже видел его в таком необычном состоянии – в вагоне литерного поезда, когда он предложил нам захватить власть в стране.